Предисловие

В долгом рейсе, когда давно уже улеглись стояночные страсти и волнения, когда притупились и горечь расставания, и чувство облегчения от того, что стояночная суета закончилась, идёт нормальная, спокойная работа. Всё подчинено одному – судно должно идти, и всё должно работать как часы. Одним словом, должен быть полный морской порядок!

Что моряки вкладывают в эти слова? Очень простые и очень мудрые вещи.

 

Морской порядок заключается в том, что каждый винтик на судне, каждый сантиметр палуб и переборок, да и вообще, абсолютно всё на судне имеет своего хозяина, то есть человека, который отвечает за состояние этого кусочка судна и знает, как обращаться с доверенным ему участком. Каждый человек, по всем мыслимым и немыслимым ситуациям, которые могут случиться в море, точно знает, что ему делать. В результате, экипаж судна становится единым механизмом, работающим чётко и слаженно. Всё было бы вот так просто, если бы не одно НО…

 

Этим НО является тот неоспоримый факт, что все детали этого механизма – живые люди со своими характерами, достоинствами и недостатками, «взбрыками» и нюансами. Взаимоотношения людей в экипаже подчиняются неким законам существования небольшой группы в замкнутом пространстве, а законы эти – суровая штука. Давно уже известно, что после двух-трёх месяцев рейса у людей довольно сильно начинают проявляться искажения психики. Это – неизбежная дань замкнутому, ограниченному пространству

 

У всех это проявляется по-разному. Одни начинают стремиться к обществу, затевают какие-то турниры по домино, шахматам, теннису. Другие наоборот, скрываются в каюте, словно в раковине, и в одиночестве читают книги. Третьи объединяются в группы «по интересам». У кого-то это музыка, у кого-то – просто чаю хорошего заварить да поболтать о чём угодно, а поболтать моряки умеют! В долгих рейсах люди становятся очень чувствительными и даже сентиментальными, вот и случаются иногда такие исповеди друг перед другом, о каких на берегу даже и думать не приходится.

 

Дни и вечера на больших переходах между портами проходят абсолютно однообразно – вахта, кают-компания, кино и сон. Становится тоскливо, и иногда по вечерам, после ужина, даже капитан, этот отшельник на судне, вечно одинокий человек, несущий на своих плечах ответственность и за груз, и за само судно, и за каждого человека на нём, спускается в кают-компанию, где обычно уже находится несколько человек. Кто-то играет в шахматы или в домино, кто-то пытается подобрать одним пальцем какую-то мелодию на пианино. Как-то сама собой начинается беседа.

 

Кто-то что-то сказал, кто-то ответил, кто-то поддержал тему, и вот уже пошёл неспешный, спокойный разговор. Потихоньку подтягивается ещё народ, и все с удовольствием, попивая кофе или заваренный по-флотски крепкий чай, слушают рассказы-байки, а иногда и рассказы-исповеди бывалых моряков, да и сами не упускают возможности при случае поведать что-то своё.

 

В своё время я не был готов к таким исповедям, а сейчас почему-то почувствовал, что хочу рассказать вам то, чего не рассказывал ещё никому. Надеюсь на ваше снисхождение к стилю и форме изложения, потому что это первый мой опыт.

 

Как всё начиналось

Как и любой другой мальчик в своём дворе, я делал всё, что было мне положено, то есть учился в школе, причем не только обычной, но ещё и в музыкальной. В свободное время носился с ребятами по окрестным оврагам и сопкам, играл в «казаки-разбойники» и «пятнашки», из чего-то стрелял, что-то взрывал, куда-то залезал и откуда-то падал. Одним словом, пацан как пацан. То, что мой отец моряк, не особенно кого-то волновало, потому что там, где я жил, у большинства моих друзей отцы, деды, братья были моряками.

 

У кого отец водитель, тот рано или поздно поедет в его машине, и отец научит его вождению. Тот, у кого отец артист, рано или поздно попадает за кулисы и там вдыхает колдовской дух театра. Так уж получилось, что впервые я попал на судно в пять лет, а в свой первый настоящий, дальний рейс пошёл с отцом после окончания четвёртого класса, в двенадцатилетнем возрасте. Это был большой танкер, то есть судно, перевозящее жидкие грузы – бензин, керосин, дизельное топливо, масло, пресную воду или даже вино.

 

Я очень волновался, когда все было готово к выходу в море. Сердце колотилось уже от самой мысли, что поплыву на этом огромном судне. Меня поразило, как быстро это тяжёлое, глубоко сидящее от груза стальное сооружение стало отходить от причала, и как, всё больше и больше набирая скорость, пошло, с шумом рассекая волны. Через пару часов земля превратилась в тёмную полоску на горизонте и вскоре совсем исчезла. Вокруг осталась одна вода. На горизонте были какие-то точки, видимо, тоже суда.

 

Потекли дни, полные совершенно новых ощущений и ярких впечатлений. Впервые попав на ходовой мостик, который обычно все называют капитанским мостиком, сразу проникся уважением к этому месту. Всегда тишина, только жужжание различных приборов, голоса из радиостанции да спокойным, но твёрдым голосом отдаваемые капитаном распоряжения, и в ответ – такие же тихие, но такие же твёрдые ответы:

– Руль пятнадцать лево.

– Есть, руль пятнадцать лево.

– Так держать, вправо не ходить.

– Есть, так держать и вправо не ходить. На румбе сто пятнадцать.

– Боцман, судно по-походному. Двери, люки и иллюминаторы задраить по-штормовому.

– Машину в ходовой режим, сто двадцать оборотов держать.

 

Меня всё это очень волновало и гипнотизировало. Словно завороженный, я стоял в уголке, у лобового иллюминатора, и слушал эти звуки и слова как музыку, даже не вникая в их смысл.

Быстро стемнело. Меня не нужно было уговаривать лечь в постель, так как волнения прошедшего дня и масса новых впечатлений вылились в сильнейшую усталость, глаза слипались. Под мерное дрожание быстро заснул. Проснувшись утром, понял, что всё изменилось. Что-то скрипело, звякало. Я попытался встать, но… палуба уходила из-под ног. Хватаясь за крепко прикреплённые к палубе стол и стул, добрался до иллюминатора и увидел тёмно-серые валы с гребнями белой пены на них. Они быстро проносились один за другим. Судно ныряло в очередную волну, зачерпывая большое количество воды. Над носовой частью поднималась стена брызг, и по палубе катился кипящий пенный вал.

 

Мне стало весело, и я начал быстро одеваться. С трудом удерживая равновесие, кое-как оделся и хотел пойти на палубу, чтобы посмотреть на волны, однако всё было закрыто и моих сил для того, чтобы открыть тяжёлые стальные двери, явно было маловато. Решил подняться на мостик. Открыв дверь и спросив разрешение войти, чему меня научили сразу же, на отходе из порта, вошёл в рулевую рубку. На вахте был третий помощник капитана – молодой симпатичный человек. Я прошёл в полюбившийся мне уголок рядом с радиолокатором и стал смотреть, как судно ныряет.

 

Очень скоро стал ощущать некоторое беспокойство – появилась противная тошнота, которая с каждым нырянием судна в волну усиливалась. Третий помощник или, как все его звали, просто «третий», вдруг остановился возле меня и сказал:

– Э-э, друг, да ты зелёный весь! Ну-ка, шагом марш на крыло, воздухом дышать!

 

Я немножко обиделся и вышел на крыло – небольшую площадку, открытую часть мостика. Там было холодно, свистел ветер, ревела вода, кипящая на палубе. Но, что самое главное, дыша полной грудью свежим морским воздухом, я вскоре почувствовал, как тошнота отступает.

Потом на мостик пришёл капитан. Внимательно посмотрев на меня, он сурово спросил третьего:

– А почему бездельничают на мосту? Юрий Иванович, приобщите этого молодого человека к несению вахты. На судне бездельникам не место!

 

С этого и началась моя морская жизнь! Утром я обязан был без пяти восемь быть на мостике и вместе с рулевым заступал на руль. Уже через пару вахт, по словам матроса, я вполне сносно держал курс по компАсу. Именно так моряки делают ударение в этом слове. Прибор, записывающий все отклонения, всё меньше и меньше рисовал мои рыскания, как моряки называют отклонения от курса, а через четыре вахты третий впервые похвалил меня!

 

Арктика

Через пять суток пути мы вошли во льды. От горизонта до горизонта, вокруг были большие, толстые льдины. Мы шли, стараясь обходить их, но иногда судно всё-таки наезжало на льдину, и тогда оно тяжело содрогалось от удара, мачты качались, посуда в буфете звенела. Льдина медленно вставала на дыбы, словно показывая, какая она толстая…

Лёд в подводной части льдины был очень красив – зелёно-голубой и весь изъеденный водой. Под водой льдина была намного толще, чем над водой. Постепенно, просветов между льдинами становились всё меньше и меньше, а удары всё чаще и чаще. На некоторых из них попадались совершенно великолепные лужицы с синей, как будто её синькой подкрасили, водой.

 

Третий сказал, что это снежницы – снег, который таял в течение многих-многих лет в этом месте и опять замерзал. В результате этого, а еще при помощи каких-то бактерий, вода в лужице стала такая, что в ней как будто растворился кусочек синего неба. Ещё он сказал, что вода в снежнице пресная и её можно пить, несмотря на то, что она находится на солёном морском льду.

 

Теперь на ходовом мосту постоянно находился капитан. Просветы совсем исчезли, и вскоре судно встало. Идти дальше было некуда. По всему горизонту только бело-серый лёд и всё. Капитан спустился к себе в каюту, и я решился задать тревожащий меня вопрос третьему.

– Что будет дальше с нами?

– Ничего страшного, скоро подойдёт ледокол и поможет нам.

 

Ледокол пришел на следующее утро. Это был очень красивый, даже можно сказать – нарядный кораблик, совсем не похожий на наше тяжёлое судно-работягу.

 

Он подходил, как-то весело круша лёд, который с громким глухим звуком вздымался, когда ледокол своим скошенным внизу носом-форштевнем подминал и взламывал его. Ледокол обошёл нас кругом, при этом судно дрожало и тряслось как бы в нетерпении – скорее пойти вперёд! Затем он зашёл у нас по носу, и мы двинулись за ним в том канале, который он проделывал своим корпусом в сплошном ледяном поле. Так, медленно, шли мы почти сутки, а потом встали. Оказалось, что этот ледокол уже не справляется с таким тяжёлым льдом. Вечером пришло чудо. Это был тот самый, первый в мире атомный ледокол «Ленин», о котором я уже столько слышал в школе, по радио и по телевидению. Его изображение было везде – в газетах, на плакатах, на обложках тетрадей, и это его я видел своими собственными глазами – вот он, рядом!

 

В тот вечер заснул с очень большим трудом, перевозбуждённый увиденным. «Ленин» был совсем такой, как на картинках, только там он был какой-то несерьёзный, а этот… Тяжёлый, приземистый, когда он проходил рядом, чтобы обколоть нас с маленьким ледоколом, судно не просто тряслось, а прямо содрогалось от напора взламываемого льда.

 

За кормой у него выныривали целые горы льда. Пройдя вдоль нас, он зашёл по носу, и мы двинулись. Возглавлял караван «Ленин», за ним шёл «наш» ледокол, который колол выныривающие из-под «Ленина» большие льдины, чтобы они не повредили судно, а потом уже мы. Вот так нас и провели до арктического порта Певек – цели нашего рейса.

Там очень ждали нас, потому что мы были первым танкером, который привёз им топливо для электростанции, для машин и самолётов после долгой полярной зимы.

 

Ведро. Первый урок

 

Кроме меня, в том рейсе был ещё один мальчик, сын второго механика Серёжка. Он был маленький, всего 6 лет, и я чувствовал себя по сравнению с ним немножко взрослым. Мы часто затевали разные дела, которые не всегда были безобидными и безопасными…

 

Только чудо спасло меня в тот момент, когда, помня кадры из фильмов, я решил попробовать зачерпнуть воды из-за борта на ходу ведром на верёвке. Сначала я хотел намотать верёвку на руку, чтобы удержать ведро, но передумал и привязал её конец к стальному поручню – релингу. Ведро полетело с кормы за борт, в кипящие вспененные водовороты, и в одно мгновение произошло то, что и должно было произойти.

 

Верёвка резко натянулась, погнув стальной релинг, и с громким хлопком лопнула, ударив меня при этом оборванным кончиком по тому месту, которое отчётливо помнило мамин ремешок за мои шкоды в детстве. Мамин ремешок, однако, был гораздо слабее. Я представил себе, что было бы, намотай я веревку на руку, и боль показалась мне не такой уж и сильной. На попе остался большой, длинный, почти чёрный синяк, который долго болел и не сходил. Естественно, никому об этом мы ничего не рассказали. Это был первый серьёзный урок, который дало мне море – прежде, чем что-то делать, нужно хорошенько подумать, что из этого может получиться.

 

Баклажан

Тихий океан, вторые сутки судно в одиночестве бежит в сторону дома. В кают-компании начался обед. Разговоров никаких почти. Все сосредоточенно ели вкуснейший судовой борщ и макароны по-флотски, которые капитан назвал, ужасно рассмешив меня этим, «макароны с мусором». Внезапно, в кают-компанию, даже не спросив разрешения у капитана войти, врывается взволнованно-взъерошенный Серёжка и истошным голосом кричит:

– Там баклажан прилетел! Большой-пребольшой!

 

Тишина… Капитан медленно, явно с трудом сдерживая улыбку, поднял голову.

– Молодой человек, а вы уверены, что это именно баклажан прилетел?

– Ну да, мне боцман сказал. Он чёрный такой, с большим-пребольшим носом, на мачту сел!

– В таком случае, сдаётся мне, что всё-таки это прилетел не баклажан, а баклан, не так ли?

- Ой… ну да, точно… баклан!

 

Тут уж никто не смог больше сдерживаться, и кают-компания разразилась совсем необычным для этого места во время обеда хохотом.

 

Библиотека. Второй урок

 

Всю свою жизнь, сколько себя помню, я очень много читал. В детстве очень любил сказки Г.Х. Андерсена, позже увлёкся фантастикой, и она на всю жизнь стала моим любимым чтением «для отдыха». Потом я открыл для себя классику. Не так, как её «проходят» в школе, а серьёзно, по-настоящему. Приходя на новое судно, первым делом интересовался, какая там библиотека. Практически всё, что было в судовой библиотеке, прочитывалось от корки до корки. Судовая библиотека. Обычно это большой шкаф или стеллажи с дверцами, а ключ хранится у одного из членов экипажа. Никто не записывает, что ты берёшь и когда возвращаешь – этого делать нет необходимости в маленьком экипаже.

 

Совсем другое дело – на крупном пассажирском судне или на ледоколе с большим экипажем, там всё как в настоящей библиотеке на берегу.

На третий или четвёртый день того рейса был шторм, и выйти на палубу не было возможности. Я решил почитать. Узнав у вахтенного матроса, где находятся книги и у кого ключ, направился за ним. Когда я стал стучать в дверь каюты, проходящий мимо моторист сказал, что Володя, имя это навсегда врезалось мне в память, который мне нужен, отдыхает после ночной вахты и не нужно его будить. К обеду он проснётся и тогда откроет мне библиотеку. Я продолжил стучать. В конце концов он поднялся, открыл мне дверь и сказал, что в обед откроет. Я стал просить.

 

Он молча оделся, так же молча пошёл и открыл мне библиотеку. Получив что хотел, я сразу же стал очень сильно переживать, но сделанного не вернуть. Потом, гораздо позже, я уже на своём опыте вполне осознал, что такое ночная вахта и почему нельзя трогать человека, отдыхающего после неё. Всю мою дальнейшую жизнь, до сих пор, мне очень стыдно за тот поступок. Никогда о нём не забываю, а хотелось бы забыть. Это был ещё один серьёзный урок того рейса – не все средства хороши в достижении желаемого.

 

Медведи и киты

 

Обратный переход был практически без ледокола, потому что, как объяснил третий, подул «отжимной» ветер, сжатие льдов прекратилось, и они отошли от берега. Лёд стал разреженным.

 

Всё было спокойно и однообразно, если не считать того, что на судно напала белая медведица! Она была не белая, а какая-то грязно-желтоватая и очень большая. Медведица с двумя медвежатами стояла на льдине, и, когда один из медвежат прыгал в воду, она лапой, как поварёшкой, выкидывала его обратно на льдину. Все на палубе смеялись и радовались этому развлечению. Вдруг медведица бросилась к нашему судну и, остановившись в нескольких метрах от просвета между льдинами, по которому мы шли, оскалилась и громко заревела. Она была очень сердита на нас, но никто на неё не обиделся, потому что все поняли, что она защищает своих детей.

 

Вечером отец сказал, что мы зайдём в порт Провидения. Это на Чукотке. Как оказалось, у нас осталось мало пресной воды для питья и для умывания, и мы идём туда, чтобы набрать воды.

 

Утром я быстро встал, умылся, пошёл в кают-компанию и только начал пить чай, как раздался звонок. Буфетчица тетя Таня подняла трубку и, улыбнувшись, сказала, что это меня. Я взял трубку. Это был старший помощник капитана. Он сказал, что если я хочу посмотреть на китов, то должен поторопиться и подняться на мостик. Нужно ли говорить, что меня как ветром сдуло, я тут же вихрем полетел по крутым трапам.

Киты были очень большие, их было целых три. Чёрные, с большими хвостами, они то исчезали в воде, то показывались снова, блестя громадными спинами, и очень громко выдыхали, выбрасывая облачко то ли пара, то ли брызг. Зрелище такой красоты, что завораживало. Громадные туши были легки в воде, они явно играли друг с другом, поднимая вокруг себя тучи брызг.

 

Потом была Камчатка с её красивыми заснеженными остроконечными сопками. В Петропавловске-Камчатском мы съездили на Паратунку – это такое озерцо небольшое с горячей водой, которая бьёт из родников. В нём можно купаться даже зимой, в мороз – вода всегда горячая. Вода эта лечебная, и поэтому долго в ней нельзя сидеть, а жаль! Потом, через много лет, на этом месте построили санаторий, а невдалеке – большие комплексы по выращиванию овощей круглый год, обогреваемые подземным теплом.

 

Переход с Камчатки домой был довольно скучным, если не считать дельфинов, которых встретили незадолго до подхода к родному берегу. Если честно, очень хотелось домой. Для меня это была первая в жизни столь долгая разлука с мамой, младшей сестрёнкой и друзьями – почти два месяца! А ещё мне очень хотелось побыстрее рассказать ребятам о том, что видел! Именно тогда, по возвращении из этого рейса, я окончательно понял, кем буду, когда стану взрослым.

 

Флотилия

 

Как я уже сказал, там, где я рос, почти в каждой семье были или моряки или те, чья работа так или иначе связана с морем, с судами. Даже микрорайон наш назывался Морской городок или просто Моргородок. Так он и сейчас называется. Именно поэтому в школе, на уроках труда и специальных занятиях, на которых с восьмого класса нам давали профессию, мы учились морскому делу, морским специальностям. Так получилось, что в нашем классе для мальчиков специальность эта была «судовой моторист». Хорошо, но не совсем то, что я хотел. Моей мечтой был мостик…

 

Именно тогда мы, одноклассники, узнали о том, что открылась «Городская флотилия» при мореходной школе. Туда мои товарищи немедленно и направились, записавшись в группу матросов. Мне мама запретила записываться, не желая, чтобы я становился моряком. Она видела меня врачом. Без разрешения школы и родителей не записывали.

 

После занятий в школе мои одноклассники ехали на занятия во флотилию, а я в это время ходил в музыкальную школу. Однако, этот запрет не означал, что я не учился вместе с ними. Они давали мне свои конспекты, а я переписывал их и изучал всё, что учили они, только тайком, дома.

 

А потом, через год (я узнал об этом уже через много лет, заканчивая Высшее мореходное училище), состоялся разговор между моей мамой и знакомым нашим капитаном, имя которого написано на борту большого морского судна. Этот мудрый человек посоветовал маме не запрещать мне учёбу во флотилии, потому что, если это призвание, то никакие запреты не помогут и я стану моряком, а если баловство – мне всё это быстро надоест, и я сам брошу занятия, так как морская наука и сама работа в море – довольно трудное занятие. Так и случилось. Мама дала мне «добро», и я сдал все предметы экстерном за год на «отлично», продолжив учёбу следующие два года уже вместе с друзьями. С величайшей гордостью надел я первую в своей жизни морскую форму и бескозырку. Всегда с удовольствием носил и продолжаю носить морскую форму и сейчас!

 

Летом мы на «своём» судне ходили на нашу «базу». Судно это представляло собой небольшое, но крепкое десантное судёнышко американской постройки времен Отечественной войны, и называлось оно «Чукотка». Мы стояли вахты, выполняли все морские работы – красили, плели концы, вязали морские узлы, драили палубы и доводили до зеркального сияния медяшки, как моряки называют любые детали из латуни. Одним словом, делали всё, что полагается делать матросам. Хорошо помню свою первую ночную вахту у трапа и… здоровенную корабельную крысу, которая спокойно вышла откуда-то, нагло уселась на палубе передо мной и долго смотрела мне в глаза, а я не в силах был пошевелиться, не зная, что делать. Потом она спокойно ушла, а я нашёл палку и положил её рядом на всякий случай.

 

На базе, разместившейся на берегу живописной, словно на картинке, бухты Миноносок стояли два барака, но самое главное – в этой бухточке, кормой к берегу, стоял старый эсминец «Штиль». С него было снято всё ценное, и остался только корпус, надстройки и мачты. Нам, пацанам, этого было достаточно. Командовал базой совершенно необычный человек! Это был старый моряк, каких обычно показывают в фильмах – громадный, всегда в огромных резиновых болотных сапогах, драной на груди тельняшке и вечно с обгрызенной почти до основания трубкой в зубах. Он не курил, но трубку из зубов не выпускал никогда. Мы подозревали, что он даже спал, не выпуская её изо рта. Фамилия у него была совершенно фантастическая – Ципурдей! С нами он был очень строг, но его почему-то никто не боялся. Ходили слухи, что когда-то он был командиром «Штиля».

 

Мы ходили на шлюпках (по-морскому – на ялах) на вёслах, под парусами и продолжали на практике постигать морскую науку во всех её проявлениях. Почти всё время мы были чем-то заняты. С увлечением плели маты-коврики из верёвки, подушки-кранцы, подставляемые между судном и причалом, чтобы не повредить борт, учились вязать морские узлы, которые совершенно надёжны, а развязываются одним движением. Очень глубоко изучали парусное вооружение морских парусников. Слова «бриг», «шхуна», «бригантина», «барк», «клипер», «шнява», «галеон» и т. д. переставали быть для нас просто романтическими словами. Всё это превращалось в стройную систему мачт, рей, парусов, шкотов, штагов, шкентелей, фалов и прочего, столь же романтично звучащего... Сотни и сотни морских терминов были навечно врезаны в нашу память Ципурдеем и его помощниками.

 

В свободное время купались, загорали, доставали со дна большие ракушки-гребешки, ловили рыбу и чилимов, как в Приморье называют креветки, которые были там в великом множестве и довольно крупные. Варили всё это в банках на костре, пекли на прутиках или в золе и уплетали за обе щеки. Чаще же, вскрыв, тут же ели сырыми, потому что так тоже вкусно!

 

Заплыв. Третий урок

 

Вынужден признаться, что в то время я практически не умел плавать. Не знаю, почему уж это так получилось, но, живя в городе у моря, я очень редко бывал на пляже, до которого нужно было не менее часа ехать через весь город в душном, переполненном трамвае. Это и послужило причиной того, что случилось со мной в один из жарких дней в Миноноске и запомнилось на всю жизнь.

 

Всё было как всегда. Жара, мы вернулись из недалёкого парусного похода и высыпали на «Штиль» загорать. И тут-то кто-то бросил клич – соревнование между подразделениями, какое быстрее доплывет до «быка» – бетонного куба, затопленного в воде для того, чтобы на нём что-то установить или построить причал, но так и не использованного для этого. Он находился от «Штиля» метрах в пятидесяти-шестидесяти.

В подразделениях было по 10 человек, в том числе одна-две девочки. Они учились во флотилии на судовых радистов. К одной из них я был не совсем равнодушен.

 

Поочередно, подразделение за подразделением, начали нырять с борта. Вскоре дошла очередь и до нас. Ну, никак я не мог позволить себе осрамиться перед ней и поэтому прыгнул. Не знаю, дышал ли я при этом, но как-то доплыл. Как – не помню. Осознал себя уже на «быке». А потом нужно было плыть обратно. Всё произошло так же… Никто так и не узнал, что я не умею плавать! Потом, конечно же, я научился плавать, но этот заплыв запомнил навсегда. Понял я тогда одну важную для себя вещь – если очень захочу сделать что-то такое, о чём в обычной ситуации даже и думать не могу, то сделаю это! Уже во взрослой жизни, испытанное мной при этом прыжке в воду ощущение и возникшая при этом формула «Я должен сделать это и сделаю, потому что иначе не может быть!» не раз всплывала в трудную минуту и выручала, помогая сделать решительный шаг, принять тяжёлое, но единственно верное в той ситуации решение.

Не только хорошему научила флотилия. Никогда не забуду свою первую сигарету. Мальчишки покуривали уже давно, а я не умел этого делать. Что греха таить – очень хотелось попробовать! Попробовал. Меня научили делать затяжки. Это были сигареты «Прима». Курильщики знают, что это за сигареты! Выкурил сразу две сигареты подряд. Что было потом, лучше не описывать. Сильнейшее отравление на три дня.

Потом, когда очухался, всё же закурил. И курил я двадцать четыре года, доведя ежедневное количество выкуренных сигарет до трёх и более пачек… Ну, да о том, как бросал, речь пойдет позже.

Многое дала флотилия, но главное – понимание того, что морская профессия – это очень интересно, но в то же время и очень трудно. Мы с моими друзьями закончили школу и одновременно флотилию, многие поступили и закончили высшее мореходное училище.

 

Училище

 

Я заканчивал восьмой класс, когда мой хороший знакомый сказал, что подаёт документы в среднюю мореходку, и предложил мне присоединиться к нему. Я загорелся. И опять ситуацию разрядил тот же самый капитан. Мама созвонилась с ним, и он сказал, чтобы я ни в коем случае не делал этого, поскольку всё равно придётся доучиваться, а всё это – потерянные годы и много других проблем. Так я и поступил, и довольно долго, до поступления в ДВВИМУ, переживал потом, с трудом смирившись с тем, что не решился.

 

Позади волнения школьных выпускных экзаменов, и вот, со свежим аттестатом в руках, на следующий же день еду на полуостров Эгершельда, где находится Дальневосточное высшее инженерное морское училище имени адмирала Г.И. Невельского. С замирающим сердцем поднимаюсь по широким каменным ступеням к главному корпусу. У больших дубовых дверей два чёрных якоря и дежурный курсант с сине-белой повязкой, которая, как я узнал позже, со времён Петра Первого называется «рцы», от буквы славянской азбуки

 

«Приёмная комиссия» оказалась очень большой комнатой, в дальнем конце которой за столом сидела пожилая женщина с усталыми глазами. Молча, она взяла мои документы, полистала их, а затем выдала бланки разных анкет, справок. С этого начались мои хождения по военкоматам, поликлиникам. Вскоре, все комиссии были пройдены, справки взяты, и мне сказали, что я зачислен абитуриентом, то есть кандидатом на поступление, и через две недели – вступительные экзамены.

С трудом помню, как всё это происходило, но, в конечном итоге, экзамены я сдал и вот он, заветный миг! Явка утром, к 08.00, подстриженным наголо. Быть точно, не опаздывать!

 

Выдали нам старую робу, то есть рабочую морскую хлопчатобумажную одежду и «гады». Так назывались очень грубые рабочие ботинки со шнурками из сыромятной кожи. Мы несколько расстроились, так как ожидали увидеть настоящую форму. Нас построили, и командир роты, великолепно выглядевший офицер, капитан третьего ранга Александр Иванович Быстрых назначил старшину роты, его зама и старшин групп, на которые нас тут же и разделили. Все шесть лет мы поражались, с какой точностью были выбраны эти люди! Командир объявил, что едем мы на работу в совхоз, а там парадная форма не нужна, да и вообще, зачисление в училище будет только по возвращении. Домой больше не отпустили.

 

Поступило нас около 180 человек, и эта масса лысых мальчишек вдруг стала первой и пятой ротами. Я попал в первую. Все это как-то сразу напрягло. Мы уже не были сборищем пацанов, а стали чем-то другим, взрослым и серьёзным. Три следующих дня сложились у меня в памяти как сплошная и сильнейшая усталость, постоянная гонка куда-то и зачем-то. Ни минуты покоя. Мы натирали мастикой палубы в бесконечных коридорах учебного корпуса, копали какие-то ямы, подметали, носили всё, что только можно носить. Одним словом, работали от зари до зари с перерывами на еду. К концу дня уставали так, что даже разговаривать не было сил, однако в десять вечера громкий крик дневального у входа в помещение роты «Рота, выходи строиться на поверку!» заставлял выходить на подгибающихся ватных ногах и строиться.

 

Строились в длинном, широком коридоре помещения роты, старшина зачитывал фамилии, и мы кричали «Я!». Потом что-то говорилось, кого-то ругали, кого-то хвалили, но сил все это воспринимать не было. Сознание отказывалось принимать что-либо. Команда «разойдись» воспринималась как избавление от всех бед. Все немедленно расходились по своим кубрикам на четыре человека и команда «Отбой!» в 23.00 никому уже не была нужна. Кубрик – это небольшая комната, в которой находились четыре кровати, четыре табуретки или по морскому «банки», две тумбочки на двух человек каждая, письменный стол и рундук (фанерный шкаф) для одежды. Ничего более в кубриках не должно было быть и не было. Гражданскую одежду собрали и сразу сдали в баталерку – склад роты.

 

Самое большое впечатление тех дней перед отъездом в колхоз было от дежурства на камбузе, кухне курсантской столовой. Нашей задачей было начистить картошку на все училище на следующий день, разгрузить хлебную машину, нарезать хлеб, три раза за день вымыть котлы, в которых готовилась пища, да помыть пару тысяч тарелок, ложек и стаканов. А ещё, мы должны были вымыть палубу на трёх этажах столовой и сделать еще много-много разного, где основным действием было «бери больше и неси дальше».

 

Если учесть, что столовая кормила более двух тысяч курсантов, то совсем не удивительно, что начистить нужно было две полные ванны картошки, а также мешок лука. Все это делалось допоздна, когда глаза уже слипались, а ножи выпадали из рук. Эти дни были как в тумане, и поэтому отъезд в колхоз стал избавлением!

Ехали несколько часов электричкой, а потом уж и не помню на чём, но скорее всего автобусами, до хутора Запроточный. Это была группа частных сельских домов, окружённых садами-огородами и два отдельно стоящих длинных барака с кубриками для курсантов. Недалеко от бараков – навес, под которым находилась летняя кухня и столовая, представляющая собой длинный стол со скамейками. Нас расселили по кубрикам, и началась эпопея по имени «Колхоз».

 

Училище каждый год посылало, да и сейчас посылает в этот совхоз только что поступивших курсантов для помощи совхозу и заготовки овощей для училищной столовой. Мы собирали картофель на поле за механической картофелекопалкой и складывали его в мешки. Потом эти мешки мы же на машинах (водителями были наши ребята) увозили с поля. Работа нехитрая, но под палящими, изнуряющими лучами солнца, а потом и при нулевой температуре по утрам, она оказалась совсем не простой! Никаких перчаток не полагалось, и вскоре пальцы были ободраны землёй, даже из-под ногтей шла кровь. Рядки на поле шли далеко за горизонт. Очень тяжёлый труд, иногда доводящий до исступления своей монотонностью и неудобством позы – согнувшись в три погибели.

 

Этой же работой занимались студенты и других вузов, но разница была в том, что у них норма была 15-18 мешков в день на человека, а у нас – 22 мешка. Это очень большая норма, на пределе возможностей. С одной стороны, это плохо, а с другой понятно – нас проверяли! Проверяли и испытывали на крепость, на выдержку, на силу воли и силу духа. Уже там из нас начали делать мужчин. Были такие, которые не выдержали, уехали…

 

Оса

 

Работали мы здорово! В обеденный перерыв купались в речке. Кормили замечательно. Готовили свои же ребята, старший из которых в армии служил поваром. Наедались как следует. Несколько раз нас посылали на бахчу грузить арбузы и, естественно, мы пообъедались ими. Довольно часто баловали сметанкой и молоком с фермы, а иногда подкармливали мёдом с совхозной пасеки,

 

Как-то раз, с пасеки привезли флягу с великолепным душистым мёдом и на ужин разлили его по полкружки. Надо было видеть, с каким удовольствием мы уплетали его с душистым деревенским хлебом и запивали чаем или просто холодной водой! Особенно это было дорого тем, что большинство из нас впервые были вырваны из домашних условий и ещё не привыкли к казённой пище. Всё время хотелось чего-то сладкого или солененького.

 

Я никогда ни до этого, ни после особо не любил мёд. Вкус того, деревенского, настоящего, помню и сейчас. Макая хлеб, запивать его водичкой –это было блаженство! Здесь нужно сказать, что восхищались этим мёдом не только мы. Как только мёд разливался по кружкам, откуда-то появлялось множество пчёл, ос и прочих летучих тварей, от которых приходилось постоянно отмахиваться.

Увлеченно разговаривая с соседом по столу, я в очередной раз откусывал хлеб с мёдом и неожиданно ощутил сильную боль в языке. Случилось так, что на хлеб села оса и, не увидев её, я сунул хлеб в рот… Остаток дня, словно пес в жаркий полдень, ходил с высунутым распухшим языком. Всем было смешно. Мне тоже, хотя и больно. Потом был уже более внимательным за столом.

 

Баян

 

Как я уже упоминал, довелось мне учиться в музыкальной школе по классу баяна. Я взял его с собой в колхоз и, если честно, он здорово скрашивал вечера! Мы часто пели песни под баян вечерами, и это очень неплохо у нас получалось. Потом всё это проявилось в курсантской художественной самодеятельности. Однако, особое предназначение баяна там, в колхозе, определилось позже. Через месяц работы, когда с каждым днём становилось всё холоднее, работать в поле становилось тяжелее и тяжелее. Сказывалась общая усталость, накопившаяся за месяц работы практически без выходных, частые простуды, болячки на руках и ногах.

 

Совершенно не помню, чья это была инициатива, просто в один прекрасный день на построении утром, перед отправкой на поле, я получил приказ от старшины роты взять с собой на поле баян. Мне было очень стыдно перед ребятами, когда меня усадили на мешок с картошкой и приказали играть. Все работали, а я сидел и играл всё, что знал, или просто импровизировал, передвигаясь вместе со всеми, пересаживаясь с мешка на мешок. К вечеру я понял, что собирать картошку было гораздо легче!

 

Когда вернулись с поля, я обратился к старшине, чтобы он разрешил мне снова встать на картошку, но он категорически отказал, сказав, что, во-первых, это приказ командира, а во-вторых – ребятам легче работать под музыку. Мощных переносных музыкальных центров, какие существуют сейчас, тогда и в помине не было, вот, я и работал таким музыкальным центром. Через пару дней на руках от ремней и на коленях от острых мехов появились волдыри и кровавые мозоли, которые я мазал зелёнкой в хуторском медпункте. Моя худющая попа тоже болела, так как сидеть косточками на картошке – это не в кресле! Надо сказать, что в этом медпункте всё лечилось зелёнкой! Ссадина – зелёнка, вывих – зелёнка, живот болит – и его мазали зелёнкой, простудился – грудь и спину зелёнкой и так далее. Самое странное – это помогало во всех случаях!

 

Большой сбор

 

В одну из ночей, примерно через неделю после нашего прибытия, мы, как всегда, спали крепким сном, когда раздался истошный крик дневального: «Рота, большой сбор! Выходи строиться!»

Совершенно ошалевшие, ничего не соображающие, ребята вылетали из кубриков на улицу и, натыкаясь друг на друга, наконец построились. У меня в голове мелькали какие-то мысли, одна страннее другой. Я думал, что должно было произойти что-то из ряда вон выходящее, чтобы нас вот так вот подняли среди ночи, после такого тяжёлого дня. Какая-то совершенно глупая, бредовая спросонья мысль сверлила мой совсем сбитый с толку, не проснувшийся еще мозг: «Где луна? Почему нет луны на небе, куда она делась, что случилось?» В то время были напряженности на советско-китайской границе, и мысль о том, что ночной подъём может быть связан и с этим, также крутилась в голове.

 

Всё оказалось гораздо проще. Старшина роты произвёл перекличку. Затем, командир роты, стоявший в стороне и наблюдавший за нами, сказал, что мы отвратительно медленно построились, и теперь тренировки по «большому сбору» будут проводиться регулярно до тех пор, пока мы не перестанем ползать как черепахи, а будем летать, как и положено нормальным морякам. Где-то к третьему-четвертому ночному подъему, стремительно взлетая с кроватей, сшибая друг друга и влетая в углы и косяки лбами, мы неслись на место построения. Только там, уже в строю, просыпались окончательно.

 

Эта привычка сохранилась у меня по сей день. При звуке будильника мгновенно взлетаю и, почти не открывая глаз, стремительно лечу на кухню, чтобы включить чайник и радио. Одновременно, каждое утро взвивается в воздух перепуганный кот, спящий у меня в ногах, и тоже летит наперегонки со мной, на свою беду иногда попадая мне под ноги!

 

Включаю свет на кухне и только тогда просыпаюсь, включаю чайник и начинаю делать то, что обычно делаю по утрам, собираясь на работу. Однажды жена забыла прикрыть дверь в туалет, и в темноте, на полном ходу я врезался в неё, чудом не расквасив нос или не посадив себе под глаз фингал, о происхождении которого мне долго пришлось бы потом рассказывать сослуживцам.

 

Роспись

 

Дело житейское, удобства в деревне известно какие – деревянные, да и кусты вокруг растут. Утром, после подъёма, мы строем делали пробежку и возле кустов, в определённом месте, делали остановку как раз с целью немножко облегчить себя. Ночью же, встав в туалет, зачастую все делали это за углом барака. Однажды, ясным утром, вся рота, высыпав с подъёмом утром на пробежку, замерла в восторге: на сухой, натоптанной курсантскими башмаками земле, на том самом месте, где происходило построение, красовалась размашистая роспись, сделанная… струёй!

Искать автора не нужно было, так как это была его личная подпись! По-моему, ему ничего не было, уж слишком это было смешно.

 

Напряженная работа в колхозе продолжалась до наступления морозов по ночам, когда студенты других вузов давно уже уехали. Сроки возвращения в училище переносились и переносились.

 

Начало учёбы

 

Вернулись мы совсем не теми, какими уезжали. В колхозе нас учили жёсткой дисциплине, учили подчиняться командирам и старшинам. Из группы едва знакомых ребят, приехавших со всех концов страны, мы уже там, в колхозе, начали сплачиваться в коллектив.

 

Теперь, ко всем трудностям военизировано-казарменной жизни добавлялось главное – учёба! Нас переодели в нормальную, новенькую форму, торжественно вручили пахнущие типографской краской курсантские билеты и зачётные книжки, а вечером, впервые после поступления, мы были отпущены в увольнение до 23.00 этого же вечера.

 

На следующий день начался месяц карантина, то есть без права увольнения. С утра до позднего вечера мы были чем-то заняты. С утра построение, утренняя поверка, завтрак и шесть часов занятий в учебном корпусе. После обеда – строевые занятия, на которых мы маршировали до одурения строем и одиночно, учились правильно поворачиваться, отдавать честь, подходить и отходить от командира. После строевых шла приборка помещений, ремонт кубриков, подгонка формы и так далее. В столовую и из столовой – строем, на занятия – строем. В пятницу поход строем в баню. От «гадов» (тяжелых грубых рабочих ботинок) ноги постоянно гудели. К вечеру сил совсем не оставалось.

 

Трудно, очень трудно было входить в курсантскую жизнь. Сами по себе и учёба в институте, и военная служба трудны, а когда они соединены воедино, это ещё намного труднее! Далеко не все выдержали это, и некоторые ушли практически сразу. Другие не выдерживали трудностей учёбы и отчислялись во время сессии, не сдав экзамены. Были и другие причины для отчисления. Почти все более или менее тяжёлые проступки, связанные с нарушениями дисциплины, драками, заканчивались одним страшным словом в приказе – отчислить!

 

Уже ко второму курсу нас осталась половина из поступивших, и две роты были объединены в одну, первую. Если забежать вперёд – выпустились судоводителями из нашего курса всего 78 человек из 180…

 

Одной из самых тяжёлых сторон курсантской жизни была необходимость привыкать к тому, что учёба и несение службы шли как бы независимо друг от друга. Если ты заступал в наряд, то есть на дежурство на сутки, то это ни в малейшей степени не означало, что пропущенные контрольные, лабораторные и прочие учебные «радости» будут тебе прощены. Наоборот, то, что зачастую засчитывалось присутствовавшим на занятиях автоматически, тебе придётся в своё свободное время сдавать преподавателю индивидуально, а это далеко не всегда было просто сделать.

 

Если на старших курсах наряды были более или менее редки, то на первом-втором это происходило, или это мне так помнится, очень часто. При этом, если наряды дневальным или дежурным строились так, что была возможность позаниматься в кубрике между вахтами, то такой вид наряда, как «дежурное подразделение», совершенно не давал такой возможности. В этот вид наряда, который все называли просто «ДП», заступали всей группой, и все копания ям, переноска и погрузка-выгрузка всего на свете, да и вообще все грязные и срочные дела были за нами. Чистка картошки, как описано выше, и мытьё посуды в столовой, а также дежурство ночью на этажах в учебном корпусе – это тоже ДП.

 

Наказания

 

Военизированность сказывалась во всём, в том числе и в существовании системы наказаний. На первом курсе почти каждую неделю ты попадал если не в один, так в другой вид наряда. Это были «очередные» наряды, о которых мы заранее знали из графиков. Однако, существовала ещё и система нарядов «вне очереди», как система наказаний за всяческие, более или менее мелкие провинности. Офицеры, то есть начальник ОРСО – самого страшного для курсантов организационно-строевого отдела училища и командиры рот могли давать за раз до 5 и 4 соответственно, а старшины – до трёх нарядов на службу. Это был сильнейший стимул для повышения личной дисциплинированности, учитывая сказанное выше насчёт пропусков занятий во время несения нарядов.

 

Существовали ещё и внеочередные наряды на работы. Это была довольно садистская, на мой взгляд, мера по повышению дисциплины, и наряд на работу означал, что курсант, отучившись и отработав всё положенное, после отбоя не ложился спать, а ещё часа два драил гальюны, как на флоте называются туалеты, натирал паркетную палубу, мыл раковины в умывальнике и так далее.

 

Но, пожалуй, самым сильным средством воздействия на наше поведение было оставление «без берега», то есть лишение права увольнения на срок от 1 недели до месяца. Это была очень суровая мера, так как увольнение позволяло отключиться от этой жизни, хлебнуть чуть-чуть воздуха нормальной, вольной жизни. В то время, как все местные (кроме тех, кто в наряде) разъезжаются по домам, а иногородние просто идут в город, к своим подругам или ещё куда по своим делам, наказанный лишением увольнения в тоске сидит в роте. Ни учиться не хочется, ни читать. Всё твоё существо рвется «на волю», но...

 

Увольнение

 

Это слово песней, радостным учащением сердцебиения отзывается в любом, кто хлебнул военной или курсантской жизни. Казарменная жизнь, пусть даже она и происходит в кубриках на 4 человека, а не в большой многоместной казарме, сильно давит на человека.

 

Самое тяжёлое, на мой взгляд, в этой жизни – отсутствие возможности иметь своё, личное, закрытое для других пространство. Ты всегда у кого-то на виду! На занятиях, на работах, в нарядах, в кубрике и вообще, везде и всегда ты не один. Только выход за пределы училища и давал возможность потеряться, исчезнуть из-под взглядов старшин, офицеров и таких же как ты, курсантов.

 

Сама процедура увольнения в город достойна того, чтобы её описать! С утра, как обычно, пробежка и утреннее построение, осмотр формы одежды, завтрак и занятия. После занятий - обед, а затем субботняя большая приборка в роте. Паркетные палубы циклевались битым стеклом, натирались мастикой и затем суконками натирались до блеска. Тщательно мылись и так чистые гальюны, умывальники и вообще, всё, что может быть вымыто и надраено до блеска. После этого – подготовка к увольнению и построение.

 

К слову, мытье гальюнов – одна из самых желаемых и лёгких работ. Дело в том, что они и так всегда содержались в идеальной чистоте силами вахтенной службы и внеочередными нарядчиками, так что работы там было совсем немного.

 

Во время построения, старшины чуть ли не на зуб пробовали все пуговицы, бляхи, подворотнички, морские синие воротники – гюйсы и всё остальное. Если что-то не надраено до нужной степени сияния, не отглажено до умопомрачения, не подшито, не сверкает чистотой, то увольнение может и не состояться. Пьянящее чувство свободы, массы возможностей – это великолепное ощущение, и оно стоило того, чтобы попотеть во время подготовки к нему.

 

Увольнение тоже имело свои капканы. Главный из них – вернуться не вовремя, опоздать. За этим неминуемо следовало лишение увольнения на месяц. Именно поэтому, с возвращением из увольнения связаны многие интересные и даже драматические моменты курсантской жизни. На первом-втором курсах я встречался с девушкой, жившей далеко за городом. Однажды получилось так, что примерно в два часа ночи она ушла домой, а передо мной встала задача – как вернуться в училище в срок, то есть к 07.00?

 

Дело было зимой, в феврале. Температура на дворе 15-20 градусов мороза, машин на трассе тогда было далеко не так много, как сейчас, а ночью их вообще, можно сказать, что и не было. Автобусы ходили до часу ночи. И пошел я пешком, а это – 19 километров до городского вокзала и от него ещё с пару километров до общежития. На мне была обычная курсантская одежда: суконная шинелишка «на рыбьем меху», суконная форма с летней, для форса, тельняшкой, тоненькие носочки и полуботинки. О тёплом белье и речи не было. Как я шёл, даже память моя отказалась сохранить! Ни одна машина не обогнала меня на трассе. В те времена курсантов всегда подбирали на дороге, и даже таксисты ночью не всегда денег требовали, но в тот раз мне не повезло.

 

Пришел в роту в 06.45. Доложился и, когда вошел в свой кубрик, ребята стали меня раздевать, так как я не в состоянии был сделать это самостоятельно. Башмаки через носки примерзли к подошвам. Подмороженные пальцы, оттаивая, болели отчаянно. В тазу с водой подержал ноги с полчасика, выпил пару стаканов горячего чая с вареньем, принесённым кем-то, и все прошло. Простуды не было, даже не чихнул! В следующий выходной опять поехал к ней… Охота пуще неволи!

 

Форма

 

Отношение мальчишек к форме и к оружию – особый вопрос. Наверное, любой или почти любой мальчик с детства мечтает надеть форму. Форма – это не просто красивая одежда, это как бы символ особого статуса человека, чего-то такого, что ощущается, когда звучит гимн страны. Ты стоишь по стойке смирно и в это мгновение понимаешь, что ты – часть гимна, часть флага, страны и вообще, часть Государства в высоком смысле этого слова! Идти в форме в строю и, тем более, в городе, на глазах у людей – это совершенно уникальное чувство, недоступное одиноко идущему человеку, даже если он в той же самой форме.

 

Ощущение мощи в звуке одновременно ступающих ног, в одновременном взмахе рук – это особое, фантастическое ощущение многократно умноженной силы, гордости за то, что ты причастен к ней, являешься её частичкой. Такое стоит испытать!

 

Уважение к форме, которую тебе вручили - это, несомненно, одно из важнейших чувств, делающих мальчиков мужчинами. Ношение формы – это искусство, даже наука. Мешковато сидящая, не подогнанная как следует форма – издевательство над ней. Очень больно смотреть на тех курсантов, которые сегодня свободно могут, находясь на территории училища, ходить в форме и красной футболке вместо тельняшки, в кроссовках.

 

Питание

 

Что мне запомнилось на первом курсе, так это постоянное чувство голода и жгучее желание поесть чего-нибудь сладкого или солёного! Руководство училища очень мудро поступало, располагая в столовой столы первокурсников в одном зале со столами курсантов пятого курса. Их, старшекурсников, бывало очень мало на обедах, а на ужине почти никого, так как большинство жило уже по домам. Мы съедали всё, что было у нас на столах и, пересаживаясь за их столы, съедали всё и там! Потом, когда мы стали старшекурсниками, то же самое происходило и с нашими столами.

 

Местные из увольнения иногда приносили что-нибудь вкусненькое, иногородние порой получали посылки, но у всех была ещё одна возможность полакомиться – это стипендия. Раз в месяц мы получали мизерную даже по тем временам стипендию – 10 рублей, но это давало возможность сбегать в булочную, которая была в соседнем доме, и купить банку сгущёнки и булочку. Это было почти счастье! Банка не вскрывалась. В донышке пробивались две дырочки и сгущёнка высасывалась, заедалась булочкой и запивалась водой из графина. Уже совсем взрослым, через какое-то количество лет, я попытался повторить такое, но не смог одолеть и трети банки, уж слишком приторно это было. Долго потом на сгущёнку не мог смотреть. А тогда, в училищные годы, это было совершенно легко, нормально и главное – фантастически вкусно!

 

Преподаватели. Аннушка

 

Анна Ивановна Щетинина. Аннушка, как всегда звали знавшие её, и будут звать, пока живы. Первая в мире женщина – капитан дальнего плавания. Знакомство с этой легендарной женщиной было знаменательным фактом, значимым для всей моей жизни, да и именно с ней был связан большой поворот в моей уже взрослой, профессиональной и личной судьбе. Именно с благословения этого человека я и попал на пассажирский флот, что повлекло за собой очень и очень многие изменения в моей жизни. Ну, да об этом – позже.

Немного о том, кто же она такая. Прежде всего, в мировую историю она вошла именно как первая в мире женщина – капитан дальнего плавания. Перед Великой Отечественной войной она получила диплом капитана и уже во время войны была назначена на эту должность. Водила большие суда из Соединенных Штатов через Тихий океан во Владивосток. На них нападали японские подводные лодки, их обстреливали самолеты, корпуса иногда ломались по пути, и рейс превращался в эпопею по спасению судна.

 

Потом многие суда из числа тех, перегнанных по «Лендлизу», верой и правдой служили стране. До недавних пор, перегнанное Анной Ивановной судно «Чавыча» выполняло роль учебного судна, на котором моряки рыбного флота отрабатывали приёмы борьбы с огнем и пробоинами.

 

Эта прекрасная женщина была куратором в нашей группе. Мы вместе с ней ходили в шлюпочные и парусные походы, на занятиях она читала интереснейшие лекции по морскому делу. Получить у неё двойку было невыносимо стыдно, да никто никогда этого и не делал!

 

Рамм

 

Виктор Оскарович Рамм. Совершенно уникальный человек! Громадный, со свирепым тевтонским лицом, строгий почти до садизма, но… Он великолепно давал нам навигацию – основной специальный предмет для судоводителей. Когда потом, уже лет через пять после выпуска, пришел сдавать аттестацию на следующую должность, услыхав фамилию Рамм в ответ на вопрос о том, кто читал навигацию, капитан-наставник в комиссии тут же автоматически поставил зачёт. Он был совершенно уникален ещё и тем, что постоянно произносил такие «перлы», которые и сейчас вспоминаются нами, бывшими курсантами, с удовольствием!

 

Знакомство с ним было довольно забавным. Мы в первый раз пришли в штурманский класс с большими штурманскими столами и морскими картами на них. Сбоку стояли глобусы звёздного неба. Существуют и такие, по которым можно опознавать звезды на небе. На шаре глобуса – красивые металлические перекрёстные дуги с делениями и азимутальное кольцо горизонта в основании. Первые его слова на первом занятии были такими:

– Здравствуйте товарищи курсанты.

– Снимите лимбы, то есть эти дуги, с глобусов.

– Наденьте их на голову. Я сказал всем надеть!

– Теперь снимите и больше никогда на моих занятиях не делайте этого!

 

Одна из лекций его начиналась примерно так:

– Сегодня мы начнем изучение многих способов решения одной из самых главных штурманских задач - определения местоположения судна в море. Это будут самые простые и самые сложные в техническом плане способы, но, какими бы вы ни овладели, не стоит забывать одного, очень простого, который может выручить вас в самую трудную минуту. Как думаете, что это за способ?

 

Все попытки отгадать были безуспешны. Тогда он сам ответил:

– Этот способ называется «Определение местоположения судна методом опроса местных жителей»!

Тот, кто сдавал ему экзамен или зачёт с первого раза отлично, получал двойку. На второй раз тоже двойку и только на третий – четвёрку. Объяснял он это так: «Если сдал и ушёл, то забудешь через день всё, что сдавал. Если сдавал трижды, никогда не забудешь то, что сдавал».

Был еще один уникальный прием в его педагогике – «коридорный метод обучения». Это означало, что он задает каверзный вопрос и выгоняет одного за другим не сумевших ответить сразу и точно. В коридоре в это время все лихорадочно ищут решение, ответ на вопрос. Когда ответ находят и очередной курсант отвечает на вопрос, он придумывает новый.

 

И так – постоянно на зачётах! Зато, эти вопросы и ответы как будто врезаются в головы на всю жизнь! На вопрос тех, кто сдавал всё отлично, почему не пятёрка в зачетку, если все три раза отлично отвечал, он говорил:

– На пятёрку навигацию даже я сам не знаю, но себе я могу натянуть оценку, а вам - нет!

К выпускному вечеру мы приготовили Рамму подарок. В типографии заказали красивый альбом. На бархатной обложке золотом было написано: «Навигацкая мудрость». На каждом листе альбома золотом тиснены его «перлы» относительно разных сторон штурманской науки. Всё, что мы запомнили за шесть лет учебы, вошло в этот альбом. Получив его, Рамм растроганно прослезился и сказал, что это – лучший подарок в его жизни.

 

Жуковедение, Жмакология и Жмакография

 

Морская практика, гидрометеорология и океанография. Нормальные, очень серьёзные и нужные предметы, и читали их прекрасные и очень уважаемые преподаватели – Жуков и Жмак. Как-то сложилось, что с чьей-то лёгкой руки мы называли эти предметы «Жуковедением» и «Жмакологией и жмакографией».

 

Творчество и спорт

 

Если у читателя создалось мнение, что курсантская жизнь состоит лишь из одних занятий, нарядов и наказаний, то это совершенно не так, уверяю вас! Точно так же, как в любом университете или институте, студенческая жизнь в училище кипит. Вся разница состоит в том, что курсанты – это более тесное сообщество людей, объединённых и учёбой, и бытом, и трудностями общими.

 

Наш курс все годы учебы отличался исключительной активностью этой стороны курсантской жизни. Достаточно сказать, что мы были практически первыми в городе, кто создал вокально-инструментальный ансамбль, и до конца учебы с удовольствием играли на вечерах, свадьбах, а их после третьего курса много было. Что греха таить, ансамбль приглашали за небольшие денежки и на другие мероприятия.

Бывал наш ансамбль и на местном телевидении. Играли на «досках», то есть на самодельных гитарах, и очень неплохо играли!

 

Клавишные в ансамбле также были – так называемая «Ионика», один из первых образцов отечественной электронной музыкальной клавишной установки. О том, что самодеятельность на нашем курсе была просто великолепная, я уж и не говорю. Многие ребята прекрасно пели, плясали и вообще, делали всё, что делается в художественной самодеятельности и в КВН, который только возник в те времена. В училище был великолепный мужской хор, ведомый профессиональным руководителем. Естественно, я участвовал во всём этом самым активнейшим образом, играя на баяне и иногда на «Ионике», но самым главным увлечением было пение в хоре.

 

Помимо общей спортивной подготовки, то есть занятий в спортзале, шлюпочных занятий, походов на ялах на вёслах и под парусами, в училище существовали сильные команды по боксу, морскому многоборью, парусному спорту. Во всех этих делах наша рота была активнейшим участником, в команде многоборцев основой были наши ребята.

 

Проходили мы и небольшую подготовку по самбо. Тренером был колоритнейший человек, гигант с интересным прошлым. В молодости он был очень успешным, перспективным спортсменом в этом виде, но однажды, когда шёл с маленькой дочкой по улице, одной рукой держа её за руку, а в другой – сетку с продуктами, к нему привязался какой-то пьяный хулиган. Защищая дочь, он ударом ноги в грудь успокоил хулигана, но с очень тяжёлыми для того последствиями. В результате – суд, наказание и через несколько лет – работа тренером у курсантов.

Специалистами по самбо мы не стали, но кое-какие приёмы запомнили на всю жизнь. Возможно, кому-то это помогло в трудную минуту.

 

КЛОП

 

Много за годы учёбы возникало и исчезало разных направлений нестандартного применения кипучей курсантской энергии, и среди них стоит сказать об одном, довольно примечательном движении, которое называлось Клуб Любителей Отличного Пива или КЛОП. Всё обстояло довольно весело и интересно.

 

Это была игра. В клубе были свои должностные лица с конкретными обязанностями: министр по таре, министр по розливу-наливу, министр по падали, то есть по вяленой рыбе и прочим закускам к пиву, заведовавший старым патефоном и единственной пластинкой министр культуры, ответственный за развешивание приветственных плакатов и лозунгов министр пропаганды и так далее. К очередному заседанию, на пивзаводе заказывалась 90-литровая бочка свежайшего пива, которая привозилась в ближайший и любимый нами «зелёный магазин», а оттуда катилась к общежитию и закатывалась на 3 этаж, к месту заседания.

К утру от пива ничего не оставалось, и пустая бочка возвращалась в магазин. Члены клуба носили маленькие латунные значки в виде клопика. Эта игра продолжалась все годы учёбы в училище.

 

Много было всякого, весёлого и не очень, за всё время учёбы. Мы теряли друзей, которые отчислялись по разным причинам. Некоторые уходили из-за трудностей учёбы, другие – из-за каких-то проступков. Были и такие, которые понимали, что выбрали не ту профессию, и уходили. Однако был в истории нашей, первой роты и особый случай.

 

Бунт

 

Я уже рассказывал о вокально-инструментальном ансамбле. В очередном выездном его выступлении случился небольшой конфликт с местными ребятами. Ничего страшного. Повздорили, и на этом всё закончилось.

 

Однако всё закончилось не так просто. Несколько человек из тех ребят приехали в училище, вызвали из роты одного из музыкантов и сильно его избили. Соответственной была и реакция на это. Наши ребята поехали туда и попытались найти виновных. Нашли. Ничего похожего на избиение нашего товарища не было, однако те заявили в милицию. Разгорелся скандал и, в конце концов, появился приказ о его отчислении. Мы попытались защитить его, приняв собранием роты ходатайство, но с нами не стали считаться и разговаривать. И тогда рота встала на дыбы. В обед дежурный по роте объявил построение для перехода в столовую.

 

Рота построилась. Как обычно, старшина дал команду следовать на выход, но рота осталась на месте. Скорее всего, это получилось как-то случайно, на настроении, но вторую команду не выполнили уже совершенно осознанно. Все попытки вывести роту окончились тем же.

 

Это был уже бунт. Нам было приказано разойтись по кубрикам и не выходить из них. Учитывая, что училище – это военизированная сила, к тому времени принявшая воинскую присягу, дело приняло очень серьёзный оборот.

 

Начальство было в шоке. Такого в училище ещё не было. Естественно, было доложено по инстанции, и нами занялись серьёзно. Прибыло высокое военное начальство. Нас по одному вызывали в канцелярию и там допрашивали – кто начал, кто организовывал и т. д.

Сказавшие, что просто не хотели есть, поскольку «вчера была стипендия, купил булочку и съел её», были просто наказаны. Те же, кто сказал, что не пошёл потому, что не пошли другие, были взяты в оборот. Их долго мучили допросами, кто не пошёл, почему не пошёл, кто рядом был и что при этом сказал… В конце концов, они и рассчитались за этот стихийный протест. Тогда были отчислены 14 человек. Пощады не было. Говорят, о нашем «бунте» сообщал «Голос Америки».

 

Были месяцы учебы, службы и увольнений, но были и сессии. Как в любом другом институте или университете, сессия – это очень драматичное время. Зимние и летние, с волнениями, удачами и поражениями… Однако, и сессии в конце концов оказывались позади. Не все преодолевали этот рубеж, особенно в первые три года. Теряя друзей во время сессий, мы уходили на приятное дело – на практику.

 

Первая практика

 

Практика была после каждого курса. После первого, часть курса пошла на групповую практику на пассажирском судне на Камчатку, другая часть – на учебном судне «Меридиан», а мне повезло больше. Поскольку задача практики состояла в получении специальности матроса, а у меня было уже свидетельство матроса 1 класса, полученное во флотилии, я пошёл на индивидуальную практику в Дальневосточное пароходство матросом, в штат.

 

Это был большой танкер «Горький». Рейс был туда же, куда был мой первый, детский рейс – в Арктику, до Певека. Меня, «студента», сразу же поставили на вахту и, присмотревшись в течение нескольких вахт, капитан сказал, что я назначаюсь старшим рулевым. Сказался мой опыт того рейса, когда я мальчишкой учился стоять на руле. Старший рулевой – это рулевой, который ставится на руль в самых сложных ситуациях – на швартовках, при плавании в узкостях и тяжёлых льдах.

 

Самое сложное, но и самое интересное было во время плавания в Арктике. Мне было доверено самостоятельное плавание в битом льду. Это означало, что я сам выбирал путь между льдинами под контролем вахтенного помощника, который обеспечивал движение по заданному генеральному курсу, тоже смотрел вперёд и иногда подсказывал, как лучше пройти, чтобы не коснуться льдин. Это не всегда удавалось и, когда судно содрогалось всем корпусом, крепко касаясь льда, я весь сжимался в ожидании реакции капитана и помощника. Реакцией были взгляды их обоих, но этого было вполне достаточно, чтобы понять тяжесть содеянного и стараться больше не зевать на руле.

 

Невезуха

 

Что такое невезуха? Это когда всё, за что бы ни взялся, не получается или получается совсем не так, как этого хотелось бы. Пример такого невезения был перед моими глазами на той практике. Одновременно со мной на судно пришел молодой матрос. С самого первого дня у него начались проблемы, одна несуразнее другой. На первой же вахте вахтенный помощник дал ему распоряжение выбросить окурки из пепельницы.

 

Любой здравомыслящий человек вышел бы на крыло с подветренной стороны и вытряхнул пепельницу. Он сделал иначе – вышел на наветренный, правый борт. Здесь я должен сказать, что на всех судах мира каюта капитана находится с правой стороны надстройки. Дело в том, что судно должно уступать дорогу тому, кого видит справа, если курсы судов пересекаются. Это международные правила, это закон. Именно поэтому капитан должен в любой момент иметь возможность видеть, что делается справа.

 

Так вот, окурки и пепел летят за борт и ветром вносятся в открытый иллюминатор капитанской каюты, прямо на него, сидящего за столом. Не буду описывать реакцию, но этот матрос был переведён в рабочую бригаду боцмана. Уже через день он стал кровным врагом боцмана. Боцман что-то делал в районе брашпиля, устройства для отдачи и выбирания якоря. Этот невезучий бедолага помогал ему. В какой-то момент понадобилось то ли выбить, то ли забить что-то, и боцман, дав ему тяжёлую кувалду, приказал бить по специальному рубилу с ручкой, которое он держал сам. Размахнувшись сплеча, матрос со всей силы опустил кувалду на… ногу боцмана!

 

Я не буду здесь приводить ту страстную речь, которую боцман произнёс в ознаменование этого события и в честь виновника его, невезучего матроса. Могу лишь заверить, что речь эта была эмоциональна, красочна и изобиловала сочными сравнениями, остроумными метафорами и неожиданными поворотами.

 

Матрос был определён в подчинение к судовому плотнику - помощнику боцмана, и направлен на покрасочные работы. Первое, что он сделал – закрасил иллюминатор буфетчицы, которая не преминула устроить по этому поводу грандиозный скандал, усмотрев в этом признак наличия заговора против неё, потому что считала себя ужасно умной и красивой, и это, по её мнению, многим мешало жить.

 

Затем, сидя высоко на подвеске на лобовой переборке надстройки, он умудрился вывернуть котелок с белой краской на головы мотористов, вылезших из машинного отделения, чтобы погреться на солнышке. Цепь этих невезений продолжалась почти ежедневно, пока не закончилась несчастьем. При выгрузке в порту Певек очень тяжёлого, громоздкого ящика, стоящего на палубе, он, совершенно непонятно каким образом, оказался между ящиком и ребром судовой конструкции – шпангоутом, был придавлен и срочно увезён с судна в госпиталь с очень серьёзной травмой. Больше я о нём ничего не знаю кроме того, что он остался жив.

 

Танк

 

Огромные помещения внутри корпуса судна, предназначенные для налива жидкостей (груза или судовых запасов топлива, масла, воды), называются танками. На танкере почти весь корпус, за исключением машинного и насосного отделений, представляет собой сплошные танки. Потому судно, перевозящее жидкие грузы, так и называется.

 

Грузы эти бывают совершенно разными – от нефти, чёрного густого мазута, который прежде чем грузить или выгружать, разогревают системой паровых трубопроводов, до бензина, керосина и даже масла, воды или вина. Мы перевозили мазут, бензин и авиационный керосин.

 

После каждого рейса, ещё в море, танки мылись. Мыли их с помощью специальных моечных машинок, которые опускались в танк на шланге и там, вращаясь, с силой выбрасывали струи кипятка. Грязная вода откачивалась, очищаясь от нефтепродуктов специальными сепараторами, а потом наступала очередь человека – собрать на дне, по углам набора корпуса кучки ржавчины- окалины, накопившейся в танке. Работа не из приятных, учитывая тот запах нефтепродуктов, который там всё же оставался. Я спустился вниз по винтовому трапу и приступил к работе.

 

Танк был узкий, весь в рёбрах шпангоутов и высотой метров пятнадцать. Если не обращать внимание на эти неудобства, то работа совсем проста – собирать в ведро окалину, приносить к центру танка и ссыпать в кучу. Сначала работа шла быстро, а потом всё медленнее и медленнее. Чтобы заполнить ведро, нужно было всё больше времени. В танк спустился второй матрос, который стал набирать в другое ведро окалину из кучи, и сверху кто-то поднимал его на верёвке.

 

Так мы сделали один танк и заканчивали второй. Занимаясь своим делом, я не видел, как второй матрос закончил убирать накопленную кучу и поднялся наверх. Я продолжал наполнять свое ведро.

 

Из благодушного спокойствия вывел внезапно раздавшийся шум воды, с силой вырывающийся из толстенной трубы. Я мгновенно понял, что это начали наполнять танк забортной водой, принимать балласт. Балласт – это вода, которую заливают в танки для того, чтобы судно было тяжелее и меньше подвергалось влиянию волн и ветра. Вода быстро прибывала. Бросился к трапу и с трудом, спотыкаясь, стал карабкался по крутому, узкому винтовому трапу.

 

Вода быстро поднималась вслед за мной. Люк сверху был закрыт. Ступени видел только в свете лампочки на каске. Последние метры карабкался уже в воде. Сначала по пояс, потом выше и, когда достиг люка, она была мне по плечи. Попробовал открыть люк, но это было невозможно, он только чуть-чуть приподнялся. Закрывая его, сделавший это набросил барашек на замок, но не обжал. Это меня и спасло, дав возможность дышать, стоя полностью в холодной воде. Так бы воздуха не хватило, так как люк представлял собой цилиндрическую возвышенность над палубой и просвет между водой и крышкой был совсем маленьким, сантиметров 10-15 примерно.

 

Я не знаю, сколько так стоял в воде, но полагаю, что минут 30-40. Как потом узнал, дневальная спросила боцмана, почему Студента, как меня звали все на судне, до сих пор нет. Говорят, боцман побелел, чуть не подавившись борщом, и вихрем вылетел из столовой.

 

Меня вытащили из воды, заставили выпить стакан водки, потом накормили горячим борщом и, сильно захмелевшего, уложили спать. Всё обошлось нормально, без последствий.

 

Плавбаза

 

Вернувшись во Владивосток, приняли груз и пошли в Охотоморскую экспедицию. Экспедиция – это несколько мощных плавзаводов и добывающий флот, который ловит рыбу и сдаёт её на эти плавзаводы. Там рыба перерабатывается и в виде разнообразной продукции отгружается на транспортные и рефрижераторные суда. Мы привезли им топливо. Я впервые видел такое огромное судно и тем более – плавзавод. Экспедиция ловила сельдь. У борта, на мощных цепях плавали большие, метров пять в диаметре и метров восемь в длину, резиновые кранцы – накачанные воздухом резиновые подушки, чтобы суда не бились друг о друга. Вода между судами кипела. Судно наше качалось, то взлетая, то проваливаясь. Иллюминаторы с симпатичными женскими лицами в них то взлетали высоко, то опускались вниз. С другого борта плавзавода стояли добывающие суда и с них выгружали рыбу. Вся эта связка сразу же после окончания нашей швартовки двинулась и пошла куда-то. Мы присоединили шланги и так, на ходу, стали сдавать им топливо. С плавзавода их краном нам на палубу была подана корзина в виде площадки с ограждением, и старпом, второй помощник и боцман с большими сумками забрались в неё и перелетели через страшный просвет между двумя судами. Вернулись они часов через пять, а ещё через час тем же краном нам на палубу были поданы три большие деревянные бочки.

 

Во время их отсутствия народ не скучал. Здесь я должен немножко вернуться к выгрузке в Певеке. Всё дело в том, что выгружали груз, стоя на якорях. С кормы на берег были заведены длинные стальные концы, и оттуда был подан шланг. Тот груз, что был в шланговом помещении, снимали нашей грузовой лебёдкой на самоходную баржу-танковоз, подошедшую к борту. Груз представлял собой аккуратные чёрные бочки. От них разительно пахло спиртом.

 

Так вот, оказывается, плотник и донкерман (особо уважаемая фигура на танкере, поскольку именно он командует грузовыми насосами и осуществляет закрытие-открытие клапанов во время сдачи и приемки груза) не упустили открывшихся возможностей. Как я узнал потом, уже в море, они расшатывали пробки и, не срывая пломб, наклоняли бочку и понемножку сцеживали спирт. Такой фокус проделали далеко не с одной бочкой. Именно с этим спиртом за пазухой матросы и мотористы потянулись на плавбазу. Крановщик безропотно подавал корзину и переправлял на свой борт и обратно. Скорее всего, ему тоже перепало немного. Судя по тому, как блестели их глаза по возвращении и по тому, как задорно махали и кричали им из иллюминаторов женщины, спирт пришелся вполне к месту. Надо сказать, что на плавбазах в море сухой закон, и ни капли спиртного на них нет. Конечно, из каждой ситуации народ находит выход, но об этом – позже.

 

Итак, закончили мы сдачу груза и отошли. На ужин была вареная картошка и малосольная селёдочка. Ах, что это была за селёдка! Я ни до, ни после не ел такой вкусной! Именно её в разных видах и производил этот плавзавод.

 

Одну из бочек поставили под трапом в кормовой надстройке, и каждый мог взять из неё сколько нужно. Мы объедались ею! С тёплым свежим хлебом, который великолепно пекла наша пекарь, с крепким сладким чаем можно было съесть две селёдки сразу и не обпиться потом. Первая бочка исчезла буквально за несколько дней. Вторая бочка была опустошена с приходом во Владивосток – каждому хотелось угостить своих близких этой селёдочкой! Судьбу третьей я не знаю, так как списался на учебу.

См. продолжение