Коричневое пятно быстро расползается на клетчатом мятом листочке, струящийся дымок становится густым, и вот, наконец, прорываются наружу тонкие язычки пламени. «Мементо мори», аккуратно выведенное синим фломастером, сжалось и распалось искрами под неосторожным дуновением ветерка.

Мгновение, одно лишь мгновение…

Как жаль… Как невыносимо жаль вот так сразу и навсегда покинуть все это…

Завтра. Нет, уже сегодня.

…И снилось Кате, что мир стал другим. Что она закрыта, запечатана в глухой лабиринт узких коридоров, соединяющих одинаково квадратные комнаты. Тускло-коричневый от крашеного деревянного пола свет впитался в стены, потолки, нехитрую мебель. Снующие повсюду тени тоже коричневые, они шепчут и посмеиваются, покашливают и кивают, и пропускают Катю – сюда, сюда, дальше…

Ей предложили сесть за круглый стол, рядом с женщиной, смутно знакомой, светловолосой, с ярко накрашенным ртом. Этот рот, освещенный единственной настольной лампой, беспрестанно растягивался и кривился, формируя слова, казалось, не связанные друг с другом, намеренно несогласованные. Катя скоро поняла, что женщина обращается вовсе не к ней – ни к кому, в никуда…

Катя осторожно кивнула женщине и встала, и пошла дальше по очередному коричневому коридору. Рядом – за спиной и везде, где не разглядишь – звуки человеческих перемещений. Идти становится все тяжелей, тени мешают и пугают, коричневое лезет будто бы внутрь самой Кати, и пузырится, и напирает ужасом и беспросветностью…

Утро разбудит, солнечным зайчиком заберется под дрогнувшие веки, освободит из-под власти затянувшегося тяжелого сна. Катина соседка, гадающая на всем, чем можно, случайно встретится в подъезде, заглянет в глаза, возьмет за руку. «Знаешь…», – начнет она и замолчит, смутившись. Пожимая Катину руку и глядя куда-то в сторону, прошепчет: «Ну, ничего, обойдется. Ничего…» Осенит крестом ее удаляющуюся фигуру и вздохнет.

А Катя поедет прочь в мокрой черно-белой маршрутке, расталкивающей бусины крупных дождинок, и черно-белое вязкое «Ничего» потянется следом, неприятным волнением уцепившись за уголок сердца…

Когда-то в детстве она вдруг проснулась среди ночи от непонятного страха и потом долго плакала, прижимаясь худеньким тельцем к деду, и твердила: «Не хочу умирать, мне страшно, деда, страшно…» Дед успокаивал, гладил по голове: «Ты ведь совсем маленькая. Ты будешь жить еще долго-долго, ну что ты…» Запомнилось, ярко сохранилось то воспоминание, тот неожиданно ворвавшийся ужас и невозможная мысль, что когда-то «ничего больше не будет»…

По случаю своей первой любви Катя завела дневник, открывающийся оригинальной, как ей тогда – в 16 лет – казалось, фразой. “Memento mori” должно было объяснять все нижеследующее, а жирные синие многоточия, заполнившие строчку до конца, несомненно, добавляли многозначительности. На самом деле представить смерть толком не получалось даже тогда, когда от Катиной необъятной любви рушились стены и падало небо, и Катя требовала то яда, то валерьянки и читала нараспев стихи своего школьного друга, переписанные по случаю в тот же дневник: «Приди, приди, о, смерть моя…»

Стихи были посредственными, но друг к тому времени погиб, будучи совсем молодым мальчиком. И его нелепая смерть, будто выпрошенная, и его слова, ставшие пророческими, приобретали в глазах Кати реальную и страшную силу, намекая и указывая на тот невидимый и невообразимый берег не-жизни. Кате хотелось, чтобы любой ценой ушло всё её переполнявшее страдание, и чтобы непременно о нём узнали все, и всё-всё поняли. И несмотря на то, что в совершенном бессилии отчетливо и тупо не хотелось жить, то есть существовать без того, чего так не хватало, Катя вряд ли могла осмыслить сам факт смерти. То, как просто и быстро распадался на части и становился мусором предмет, только мгновение назад бывший живым, дышащим существом, давало лишь повод многочисленным вопросам и сомнениям. За этим превращением – чувствовала Катя – таилось нечто главное, но запретное, скрытое. Что это? Где? И почему происходит, каким повинуется законам?.. Манил мир неизведанного, Катя читала и слушала рассказы о таинственной и волшебной Шамбале, что открывает все тайны на свете – и мечтала стать избранной, хотя бы приблизиться к долгожданной истине…

А потом – жизнь закружилась быстрее, подхватила ее, увлекла новыми задачами, планами, персонажами. И те мысли, теперь редко вспоминаемые, существовали как будто отдельно, в непрозрачном дальнем углу того осознанного большого мира, что и был самой Катей. Изредка, чаще под воздействием какой-то особенной музыки, они выскальзывали из своего убежища и волновали Катю тонкими предчувствиями. Некий параллельный мир незаметно вплывал в ее реальность звуками странных голосов, капающей воды, внезапным порывом ветра. Словно бы давал о себе знать, словно бы откликался, и хотелось рассмотреть его, вслушаться, расшифровать еле слышные знаки. Но ощущения исчезали так же быстро, как и приходили, словно не пускали, не разрешали Кате заглянуть дальше…

Жизнь текла широкой несмолкающей рекой, и несла за собой Катю, не навязывая остановок, ни на миг не лишая воздуха, не заставляя оглядываться в прошлое. Все стало проще, определеннее и понятнее, чем во времена беспокойной юности. Дневник с «Мементо мори» на пожелтевшей странице попал в коробку со старыми учебниками, аккуратно заклеенную скотчем. Его достали уже потом, после, и только для того, чтобы тут же выбросить вместе с другими Катиными вещами, за которыми так никто и не пришел…

…Выглянувшее солнце прогнало все волнения. Катя радовалась летнему дню – умытому, свежему – совершенно растворившись в его светлом очаровании. Маленькая беззаботная душа, несущаяся навстречу солнцу, кому же ты понадобилась, кому помешала? Жизнь никогда, никогда не кончится… Катя!..

То, что вдруг ударилось в Катю и размножило всю ее на сотни крошечных частей – каждая из которых, тем не менее, оставалась той самой Катей – не представляло собой ничего определенного, что возможно было бы описать словами. Оно возникло из ниоткуда и невозможно было успеть ни разглядеть, ни запомнить его. Физическая боль быстро стиралась и рассасывалась, уступая место всепоглощающему недоумению. И в этом Катином недоумении пожимали плечами откуда-то взявшиеся незнакомые люди, а какой-то седой мужчина, разводя руками, хотел было что-то сказать, но коричневые тени закопошились, засуетились, оттеснили.

«Меня больше нет», – расслышала Катя и прямо перед собой увидела красный рот, освещенный ярким электрическим светом. «Почему-у-у?» – алые губы некрасиво и страшно вытянулись, Кате захотелось убежать от них, спрятаться, она оттолкнулась от земли – и полетела. Так же, как бывало во сне, легко и свободно, она понеслась над родными местами, узнавая и удивляясь…

Мимо худого пожелтевшего старика под детским грибком, медленно разматывающего целлофан на розовой сосиске. Мимо высокой женщины, которая, остановившись и растянув одну сторону туловища, сосредоточенно засовывала мелочь в узкий карман голубых брючек.

Мимо рыночных цветастых бабушек, усердно обмахивающихся липкими картонками.

Мимо захмелевших мужиков и рыжей некрасивой кошки, караулившей килечные головы, осторожно выглядывающей из-под крышки деревянного столика.

Мимо запаха жареной картошки и раздраженных голосов из раскрытого настежь окна.

Мимо плачущего ребенка. Мимо новенькой иномарки.

Мимо всего того, что так не хотелось покидать.

Мимо…

Мгновение, безжалостно стягивающее все живое в одну точку! Как нам понять тебя и как простить? С момента своего осознания мы все зависим от тебя и чувствуем твое притяжение – по-разному, по-своему. Все – от мотылька до мудреца – мы связаны друг с другом одним неподкупным приказом, который есть предел и есть тайна. Не остановиться нам и не отказаться от тебя. Последнее мгновение, позволь же нам успеть, позволь…

Мимо…

Что же выделить, что забрать с собой, что сохранить, что оставить? Какую мысль, какое ощущение, какое воспоминание? Что? Говори скорее же, что?.. Катя!.. Бегут картинки, проносятся запахи, звуки, быстрее, быстрее кружится хоровод коричневых теней. Вот сейчас, вот, может…

Катя чувствовала себя небом – так широко распрямлялась ее душа, так много она хотела в себя заключить, обнять, и в этом своем стремлении всё растекалась, и бледнела, и становилась тоньше. И с последним толчком, с последним разорвавшимся сосудом где-то хлопнула коричневая дверь и в замершей на мгновение, на долю секунды, на чью-то крошечную, несостоявшуюся жизнь тишине вдруг раздался крик…

– Девочка! – полная акушерка удовлетворенно оглядывала орущего сморщенного младенца. – Красавица! – привычно подтвердила она тяжело дышащей обессиленной матери. – Как назовешь?..