Аристотель.

 

Там, где бутылочная зелень взлохмаченных волн стянута опаловой паутиной пены, где ветер кидается пригоршнями горьких дождинок и подбрасывает в воздух концы размотанного шарфа, — одно-единственное человеческое слово вязнет в ленивых криках чаек, тонет, никем не расслышанное, в звуках бьющейся воды. Разорванными кружевами там пузырится шампанское на мокром песке — таком гладком, что хочется его лизнуть, оставить на идеальной поверхности запотевший след своего дыхания. И бесконечные волны, дружелюбно подбегающие к босым ногам, по-своему рифмуют рассеянные, как утренние облака — то ли есть они, то ли нет — мысли. Вот одна из таких волн только что и унесла вдаль мое хриплое слово, застрявшее в горле своей последней гласной, с трудом протиснутое сквозь барьер слипшихся холодных губ.

 

Никто не ждал моего появления здесь, в краю мокрого песка и морских птиц, сердито посматривающих в мою сторону. Мое возникновение во взрослом мире вообще казалось мне самой совершенно случайным. Призрачной, изменяющейся от лица к лицу субстанцией являются до сих пор мне во снах те, что некогда оберегали и растили, а потом бодрыми шагами проводили меня из моего детства, как оказалось — навсегда. Проводили и оставили на таком же пустынном берегу, с удивлением рассматривающую свое новое лицо, новое сердце, созревшее в слезах. Оттого все происходящее долго воспринималось мною невполне, будто одной какой-то частью, просматривалось и оценивалось, словно эпизоды фильма, со стороны…

 

Медленно, развернувшись спиной к зеленоватому мрамору моря, я побреду к невысокому, вросшему в гладкий берег деревянному домику. Волнам его не достать, но крепкие бревна покрыты солью и песком, и я не надеюсь, что смогу укрыться в его стенах от несмолкаемого шума волн и свежести, переполняющей грудь предчувствием чего-то очень важного.

 

Я переступлю порог, и вдруг окажется, что дом внутри гораздо больше, что комнаты, выходящие одна из другой, уводят далеко вперед, а из многочисленных окон льется осветленный утренним солнцем воздух. Будет так много, безумно много света — от янтарно-насыщенного, расцвечивающего невесомые хороводы пылинок, до воскового, желто-серого отсвета, вобравшего случайные тени…

 

Она посмотрит на меня, слегка повернув голову, не удивившись, не испугавшись незваного гостя. Сидя на полу, поворачивая мелкие гладкие камешки то так, то эдак, девочка всецело занята составлением какого-то сложного мозаичного рисунка. В ее глазах — цвета прозрачного берилла — лучистые искорки смеха, в каждом жесте, в каждой черточке ее круглого личика — простая, неосознанная радость бытия, не растревоженное детское счастье. Она смешно облизывает губы, поправляет длинные светлые волосы и улыбается, прекрасно чувствуя себя в добром, безопасном мире. Нежный лесной цветок, беспечная маленькая птичка! Я готова наблюдать за твоим нехитрым занятием целую вечность, сидеть рядом и проникаться твоим спокойным счастьем. Я не помешаю тебе, потому что знаю: на самом деле меня здесь нет и быть не может…

 

Что есть время? Мы как будто легко представляем его себе, но мы не знаем, что оно есть: нечто существующее в реальности или нечто совсем иное. Художник, замирая в невесомом «теперь», задержав дыхание на стыке прошлого и будущего, остановит мгновение, чтобы рассмотреть его до самого последнего оттенка, выточит и сохранит неповторимую его ценность. И оставит в том некотором «сейчас», что всякий раз неуловимым образом исчезает, во всякое мгновение оказываясь другим и новым, не тем, уже прошедшим. Меня в нем нет, но я где-то рядом, безмолвно и невидимо сопровождаю неизвестное, навсегда нераскрытое будущее, наблюдая за беспечным и бесконечным детским счастьем. Нет прошлого и нет будущего — они сжаты упругим пружинным мгновением, стянуты в ту самую сбалансированную точку: море, ветер и бревенчатый дом, девочка и солнце сквозь окна. В безвременном застывшем небытии потеряются беспокойные мысли, что привели меня сюда. Многовариантные «Не успею… Не знаю, что именно мне надо успеть…» — перекладываются разноцветными камешками в руках девочки и теряют свои тревожные, мучительные оттенки.

 

И тогда — одно-единственное человеческое слово соскользнет бесшумно с губ, унесется изумрудной волной к другим берегам, подбросится ветром и размножится горькими мокрыми осколками. Слово, непонятое мною раньше. Скрывающее до сих пор свой взрослый смысл, за которым — само осознание своей человеческой одушевленной природы, своего «Я», существующего во времени, в многогранном, изменяющемся взаимодействии с другими подобными.

 

Замерев в том самом единовременном «теперь», я увижу и приму, наконец, свою жизнь целиком, с ее началом и концом, всю и сразу, в полной мере. И всей грудью, расширенной утренней морской свежестью, выдохну единственное слово — "Одиночество". Независимое и неприкосновенное. Мое одиночество.