все-таки хорошо, что я сел на последний ряд у окна. В ТУ-154 для такого, как я, “дяди Степы” это идеальное место: есть куда вытянуть ноги.

В противном случае два часа тыкаться коленками в чужую спину – занятие не из приятных ни для меня, ни для впереди сидящего пассажира.

Бортпроводница с подносом в руках продвигается по проходу, предлагая прохладительные напитки. Подходит к нашему ряду. Спрашиваю, сколько осталось полетного времени. Еще целых сорок минут!

Город, наверное, уже готовится к встрече утра…

Рейс опаздывает на два часа. В общем–то я был почти уверен в неизбежности такой задержки: как–то не представляешь себе полет по расписанию ( да простит меня Аэрофлот) без традиционного : “ Граждане пассажиры… вылет Вашего рейса задерживается… неприбытием самолета.”

А может быть, это мне так не везет. Впрочем, насчет везения надо еще разобраться. “Нет худа без добра”, так даже удобней: прилечу в седьмом часу – город уже начнет просыпаться. Минут через пятнадцать попаду в здание аэровокзала, сразу помчусь на стоянку такси. Нужно успеть опередить основной поток, благо багажа нет, один внушительный портфель с собой, набитый всяким командировочным “барахлом”, да еще подарками. Кое–как уговорил строгую девушку, оформлявшую билет при посадке, чтобы портфель не попал в багаж, а остался при мне, как ручная кладь. Что–то там лепетал про расстегивающиеся замки и раздавленную коробку конфет.

Надо обязательно успеть застать Катьку дома, пока ее не увели в садик…

 

Два года назад появилось это “чудо в перьях”, как окрестила ее старшая дочь Алина.

Алинке тринадцать – вполне созрела для няньки, но и самой погулять охота, да волейбольная секция четыре дня в неделю, да советы отряда, да сборы, да мало ли других “важнейших” мероприятий и общественных нагрузок, которые мы в тринадцать лет с такой легкостью и гордостью “навешиваем” на себя:

- А меня сегодня выбрали председателем клуба интернациональных друзей!

Или:

- А я завтра задержусь – у нас итоговый смотр художественной самодеятельности…

Когда Алинке исполнилось десять лет, она устроила нам беседу по душам на тему: “у меня сестренки нет, у меня братишки нет…”

Я давненько заводил с женой разговор о том, что неплохо бы было “купить” Вовку, да Галка все разговоры сводила в шутку, мол, денег еще не накопили. А я со вздохом рисовал ей картины унылой старости:

- Вот вырастет Алинка, выйдет замуж, улетит от нас с тобой – и останемся мы вдвоем под старость лет. Вся радость – телевизор. А был бы у нас сынок, помощник нам с тобой, опора наша – вот и радость бы жила с нами.

Жена слушала с улыбкой до тех пор, пока я не определял имя – Вовка. Здесь улыбка превращалась в гримасу разочарования: ну уж и имя выбрал какое–то избитое. Куда лучше звучит: Антон или Денис. Но я не сдавался: нет, только Вовка. Вовка – морковка, другого имени не представляю, не могут подходить мальчишке, таскающему за хвосты кошек или скачущему на палке–коне с деревянной саблей в руке, другие имена: все они какие–то домашние, тепличные.

Но фантазии, побередив душу, как туман растворялись в каждодневной суете до тех пор, пока Алина не поставила нам ультиматум. Вооружившись аргументом о вреде воспитания одного ребенка, из которого запросто может вырасти эгоист, я встал на защиту дочери. Настойчивость и упорство двоих союзников в конце концов заставили жену “уступить большинству” и однажды признаться мне в том, что наша с Алинкой мечта, кажется, осуществится. И тут же огорошила вопросом:

- А если будет девочка?

- Ну и пусть, - с меньшей убежденностью отвечал я и заканчивал совсем не убедительно:

- Все равно буду любить так же, как и сына.

- А как назовем?

- Катькой – неожиданно и единодушно решили мы с ней…

 

Мерно гудят двигатели. С потолка салона тепло струится мягкий, рассеянный плафонами свет. Многие спят, откинувшись в креслах. За стеклами иллюминаторов на границе облачности чуть заметная алая полоска. Самолет летит навстречу утру…

 

Катька родилась перед самыми майскими праздниками. Галке не хотелось, чтобы ребенок родился в мае.

- Маяться будет, – нашептывали суеверные родственники. И хотя я убеждал жену, что все это “чушь собачья”, но настроение у нее от этого не улучшалось.

И вот она – “чудо в перьях!” В сопровождении близких родственников доставлена домой, с благоговением уложена в деревянную кроватку и оставлена одна в комнате – досматривать свои первые в жизни сны…

Роды были трудные – все-таки разница между Катькой и Алинкой почти двенадцать лет. Пуповая грыжа – приговор врачей записан в медицинскую карточку.

– Это ничего, – хором убеждали родственники, – найдем такую бабку – как рукой снимет.

Пожалуй, в сорок лет отцовство протекает совсем по-иному. Происходит переоценка своих возможностей, способностей и обязанностей. Да и чувства более зрелые, сильные, острые. Этому способствует отсутствие попечительства бабушек и дедушек, кои были при первом ребенке. У Катьки их не было. Их любовь и опеку взяли на себя мы с Галкой…

День за днем проходили без особых исключений из общих для этого этапа правил. Катька росла, вместе с ней росла и моя к ней привязанность…

До полутора лет Катька была домашним ребенком. Наша небольшая, но уютная квартира стала ей начальным классом жизненной школы. Первый этап познания мира проходил, в основном, в маленькой комнате, прозванной нами “комнатой матери и ребенка”. Информацию Катька впитывала в перерывах между сном и громогласными требованиями есть, пить и менять пеленки, глядя на окружающую обстановку сквозь рейки деревянной кроватки.

Во время прогулок Катька поглощала не только “новости, события, факты”, но и обилие свежего воздуха, даримого близким соседом – лесом, благодаря которому быстро засыпала.

В шесть месяцев, научившись шустро передвигаться ползком, Катька расширила территорию развлечений и стала совершать пиратские налеты на объекты, находящиеся в запретной для нее зоне. Пользуясь ослабевшим вниманием со стороны родителей, когда, например, те уединялись на пару минут на кухне, она на четвереньках стремительным “марш – броском” вылетала на середину большой комнаты и, быстро оценив обстановку, хватала первую попавшуюся на глаза вещь: будь то тапочек или газета, завладев которой, немедленно пробовала ее на вкус, запихав, насколько это было возможно, себе в рот.

Сердобольные родственники, пожалев маму ( папа–то ведь весь день на работе ), принесли манеж. С этого дня Катькина активность резко упала, зато пропорционально возросли мамины возможности вершить разные домашние дела.

Но Катька не сдавалась. Быстро сообразив, что рев не является паролем освобождения из застенок манежа, она сменила тактику: стала драть полиэтиленовую пленку с полика манежа, которую папа усердно приколотил после первого его испытания на “влагоустойчивость”.

В скором времени пол манежа стал являть собой столь печальное зрелище, что родители капитулировали. Манеж был сложен и засунут между стеной и сервантом. Катька вновь обрела свободу.

В девять месяцев Катька пошла. Первые шаги от стула до софы были самыми трудными. Ну и что из того, что стул стоял в двух метрах от софы, главное было решиться его отпустить, потом, сохраняя равновесие, покачиваясь, как Буратино, сделать два – три неуверенных шажка и закончить маршрут почти бегом, упав грудью на софу.

Начав передвигаться по квартире поуверенней, Катька расширила круг знакомств с окружающими предметами.

Усвоив, что стянутая со стола скатерть сопровождается слишком громкими шумовыми эффектами от разбитой посуды и криков родителей, Катька нашла занятие поспокойнее, ставшее ее любимым увлечением. Улучив момент, когда мама оставляла ее играть с надоевшими погремушками и резиновыми пищащими цыплятами, а сама убегала на кухню “спасать” молоко, Катька семенила к книжному стеллажу и стаскивала с нижних полок на пол столько книг, сколько успевала до маминого возвращения, сооружая из них нечто похожее на священный монгольский бурхан *.

 

 

*бурхан - нагромождение камней и отживших свой век предметов домашнего обихода, сооружаемое на священных местах, например, на перевалах дорог (прим).

 

Если же мама долго задерживалась на кухне, Катька начинала книги “читать”. Начинала, как правило, с суперобложек. Из одной обложки делала две, три – сколько успевала. Иногда заглядывала в середину книги. Понравившиеся иллюстрации оставляла себе “на память”.

Катькина любовь к литературе, увы, не встретила поддержку у других членов семьи. Как–то, придя с работы и застав ее “на месте преступления’, я решил принять контрмеры: взял молоток, полиэтиленовую пленку, мелкие гвозди и закрыл три нижних полки, лишив тем самым не только Катьку, но и других общения с книгами, находящимися внизу.

Однако перемирие в “книжной войне” продолжалось не более двух дней. Тщательно исследовав ухищрение взрослых, Катька нашла в нем уязвимое место, коим и воспользовалась: просунув узкую ладошку в щель между стеной и стеллажом и ухватив крайнюю книгу, вытаскивала ее с обратной стороны полки, потом вторую, третью, до момента “пресечения хулиганских действий”.

Папа не сдавался. Выбрав в своем хозяйстве подходящую по ширине дощечку, закрыл доступ к книгам и с этой стороны.

Не сдавалась и Катька, лишь устроила временную, до полутора лет, передышку под девизом: “вот я вырасту большой…” Вряд ли ребенок в таком возрасте менее сообразителен, чем обезьяна, достающая подвешенный на шнурке банан с помощью пустых фанерных ящиков, водружаемых один на другой. Вместо ящиков Катька использовала стул. Правда, очень трудно было подтащить его к стеллажу и взобраться на сиденье, зато в награду доставались новые, еще не “читанные” книги.

Противник воспитания ремнем папа терпеливо стал применять к проказнице метод убеждения.

Катька метод принимала, слушала внимательно о том, что книжечки рвать нельзя, и другие сопутствующие советы, но действовала по принципу: “а Васька слушает, да ест.”

Упорство папы было сломлено, убеждения пересмотрены, метод воспитания скорректирован, ремень узаконен. И, хотя нововведение применялось в исключительных случаях и с минимальным воздействием, но катькина любовь к литературе охладела…

 

Кажется, самолет летит над бескрайней снежной пустыней. В предрассветных сумерках плотный облачный покров удивительно напоминает зимнюю поляну. Робкий восход окрашивает ее в бледно–розовый цвет…

 

К горшку Катьку стали приучать рано, с трех месяцев. Когда родителям или старшей сестренке казалось, что “пробил час”, с Катьки снимали ползунки и держали ее над беленьким пластмассовым горшком до тех пор, пока ожидаемое не происходило. Вскоре Катька, кажется, поняла, что от нее требуется, и на действия взрослых стала отвечать взаимностью, освобождая их от длительного ожидания.

С этой процедурой шло все хорошо примерно до года. Потом ни с того ни с сего ( а может быть и была какая–то причина, недоступная нашему пониманию) Катька люто возненавидела горшок. Сколько бы ни держали ее на руках, как бы ни уговаривали, Катька терпеливо выражала свой протест, а когда чаша ее терпения переполнялась, начинала извиваться, дрыгать ногами и вопить, но стоило надеть ей ползунки, как незамедлительно следовала месть. Тут уж вопли раздавались со стороны родителей к явному удовольствию виновницы.

Примирение с горшком наступило месяца через два, когда Катька могла сидеть на нем самостоятельно. Вопреки ожиданиям, делала она это охотно, относясь к упомянутой процедуре как к игре. Научившись отталкиваться пятками от пола и таким образом передвигаться по комнате, словно баба–Яга в ступе, Катька лихо гарцевала на своем белом пластмассовом “скакуне” по всей квартире…

 

Самолет слегка качнуло, по корпусу прошла легкая дрожь. За иллюминаторами пронеслись обрывки тумана, и вслед за ними словно молоком плеснуло на стекла – входим в облака. Минут через двадцать будем на месте…

-Уважаемые пассажиры, наш самолет пошел на снижение. Просьба

всем пристегнуть привязные ремни…

 

Играть Катька любила, впрочем, как и все дети. Первой нашей домашней игрой были “прятки”.

Нагулявшись вечером после яслей по двору, возвращаемся с ней домой, но спать еще рано, игрушки надоели в группе, книги в надежной обороне, и Катька начинает теребить меня, требуя развлечений.

– Беги, прячься, – говорю я ей.

Катька, слегка загребая правой ногой, шустро семенит в свою маленькую комнату , ни дать, ни взять – катится колобок. С ходу ныряет под свою кровать и замирает там на четвереньках: головой к стене, попой наружу.

– Я спяталась, – зовет меня.

Вхожу в комнату, равнодушно следую мимо торчащих из–под деревянной кровати двух маленьких пяток, начинаю заглядывать за кресло, дверь, мамину кровать, каждый раз громко приговаривая :

– Здесь нет, и здесь нет, и здесь тоже Кати нет, где же она спряталась?

Наконец, чувствуя, что пора настала, наклоняюсь у ее кроватки и спрашиваю :

– А чьи это ноги тут торчат, а? Вот она! – кричу весело, и Катька вторит мне звонким смехом. Здесь главное не переборщить с поисками. Если они затягиваются и Катьке надоедает сидеть под кроватью, то она начинает шумно возиться, а если и это не привлекает мое внимание – вылазит из–под кровати, разводит в сторону ручки и говорит вместо меня :

– Вот она!

Теперь моя очередь прятаться. Мчусь на кухню, Катька выбирается из–под кровати и “катится” за мной. Используя фору во времени, которую получаю благодаря существенной разнице в скорости, успеваю заскочить за входную дверь, притянуть ее к себе, вжавшись в стену. Катька “вкатывается” на кухню, озирается. Папы не видно. Я стараюсь почти не дышать, потому что дверь, прижатая к груди, колеблясь, выдает меня. Краем глаза наблюдаю за Катькой в зеркале серванта. Внимание ее привлекают крупногабаритные папины ноги, торчащие из–под двери. Катька осторожно, боком, будто боясь спугнуть меня, пододвигается к краю двери и заглядывает за нее…

Сдерживаться больше не могу, хохочем с ней оба на всю квартиру. Затем все повторяется: Катька несется на свое любимое место – под кровать, а я начинаю ее “искать”.

Каждый раз, когда “водит” Катька, я меняю место: то спрячусь за кресло, то под вешалку, то в ванную комнату. Катьку это сбивает с толку, а поиски иногда затягиваются. Тогда она начинает меня звать. Понимая, что еще несколько минут поисков могут превратить веселье в рев, помогаю ей – громко кукую. Вот она забегает в комнату, где я скорчившись сижу за креслом, но, не увидев меня нигде, поворачивает назад.

– Ку–ку, – несется из–за кресла, и Катька обрадованно кидается к нему, где и “накрывает” меня под неизменный общий хохот.

Другой игре – “жмурки” – я научил ее совсем недавно, но она пришлась Катьке по душе не меньше, чем “прятки”. Вот она ”подкатывает” ко мне с зажатым в руке своим желтым шарфом и настойчиво повторяет :

– Жмуки!

Я завязываю ей глаза и скачу вокруг, стараясь не отдаляться больше, чем на пол–шага. Катька, растопырив руки, пытается поймать меня за ногу. Наконец, ей это удается, она обхватывает мою коленку и срывает шарф. Теперь “вожу” я. Но только успеваю завязать глаза, развести руки и сказать:

– Где же Катя? – как она, заливаясь смехом, сама кидается мне в объятья. Пытался объяснить, что нужно убегать, но ей, видно, больше нравится быть пойманной. Хватаю ее в охапку, сажаю себе на плечи, и мы идем отдыхать – смотреть в окно: что делается на белом свете.

А на улице непогода: блестит мокрый асфальт, порывы ветра хлещут струями дождя по стеклу. Не видно ни прохожих, ни собак, ни птичек. Проедет какая–нибудь машина, и опять никого. Скучно. Пытаюсь занять Катьку, показываю в сторону проехавших зеленых “жигулей”:

– Какого цвета машинка?

– Касная, – не задумываясь, отвечает она.

– Какая?!

– Синяя.

– Какая?!!

– Зееная.

– А эта?, – тычу пальцем в белую “волгу”.

– Бевая.

– Молодец!

Из всех цветов Катька почему–то безошибочно определяет белый.

Наконец, и это занятие ей надоедает. На вопрос: какая это машина, следует быстрый ответ:

– Маинькая.

Катька слазит с плеч и тянет меня в большую комнату, подводит к магнитофону.

– Вкючи.

Ага, захотелось потанцевать.

Танцами Катька пытается овладеть с недавних пор. Как–то на дне рождения Алины веселой компанией под ритмы зарубежных ансамблей скакали именинница с гостями – одноклассниками, прихватив и папу с мамой. Катька вертелась рядом. Сначала, решив, что это такая игра, стала по козлиному прыгать вокруг танцующих, смешно задирая ноги, топать не в ритм, зато громко. Но скоро устала, присмотрелась и давай обезъянничать: и руками водит, и задом вертит. Гости от смеха на стулья повалились, а Катька знай себе, еще больше старается – заработала бурные аплодисменты. С тех пор частенько просит, чтобы включили музыку, но танцевать больше любит не на полу, а у папы на плечах, и чтобы папа повыше прыгал. Тогда и Катька прыгает выше всех, и видно ей с высоты и запретные полки с книгами, и все, что лежит на шкафах гарнитура “стенка” (папу ростом бог не обидел), а еще, если изловчиться, можно и люстру хрустальную боднуть. Правда, после этого папа обычно Катьку низвергает, и танцы продолжаются уже на полу, возле веселого магнитофона. С ним у Катьки отношения наладились не сразу. Как–то еще совсем маленькая, услышав в паузе между ревом свой голос, Катька замолчала, несколько секунд слушала свое исполнение внимательно, но затем, то ли решив продолжить запись, то ли испугавшись своего же концерта, выдала такой “сольный номер”, что пришлось срочно выключать магнитофон и прятать микрофон с глаз долой. С тех пор воплями препятствовала включению магнитофона, даже если звучала спокойная мелодия. И только научившись скакать с гостями под музыку на манер своеобразной ритмической гимнастики, приняла его в круг своих развлечений…

 

Самолет с плавным креном входит в вираж. Пелена облаков прорывается, и сразу миллионы светлячков брызгами врываются в иллюминаторы – город! Как все–таки он красив с высоты, город, встречающий рассвет…

 

И все же самым любимым делом у Катьки была, конечно, прогулка. Видимо, это у них с Алиной семейная традиция. Стоит той сделать уроки, как неизменно задается один и тот же вопрос :

– Можно погулять?

– А уроки?

– Сделала.

– А посуда?

– Вымыла.

– А ведро мусорное?

– Вчера выносила, еще не полное.

– Ну, иди, – вздыхаю я, и в следующий момент, еще до окончания вздоха, Алинка оказывается за дверью.

У нас с женой начало и конец рабочего дня сдвинуты на полчаса, поэтому она отводит утром Катьку в ясли, а я забираю после работы. К яслям, в отличие от Алинки, когда та в свои полтора года почти сезон с ревом расставалась утром с родителями, Катька привыкла на удивление быстро. Освоилась с новой обстановкой, новыми друзьями, новыми забавами. Правда, первое время, стоило мне только придя за ней приоткрыть дверь в группу, Катька бросала все на свете и летела ко мне, как узник на свободу. Попробовала раз воспитательница ее остановить, заставить помыться, так началась такая истерика, что впредь чинить ей препятствия никто не пытался.

Зная, как нелегко “ждать да догонять”, я стараюсь не злоупотреблять катькиным терпением.

Кончается рабочий день. Окинув взглядом свой монтажный стенд, где под стеклом во весь рот улыбается c фотографии мне мое “чудо в перьях”, поворачиваюсь к выходу. Кто–то спешно одевается, подгоняемый дачными заботами – торопится на ближайшую электричку, кто–то задерживается, доставая шахматы и часы, и вопросительно смотрит на меня: останусь или нет. С виноватой улыбкой протискиваюсь между лабораторными стендами.

– Извините, ребята – спешу, меня Катька ждет.

Катька действительно меня ждет, сидя на стульчике у окна, с надеждой бросая взгляды на проходящих мимо мам и пап. Младшая группа находится на первом этаже, и мне хорошо видно пестрое кольцо ребятишек в разноцветных платьицах, рубашках, кофточках, окруживших воспитательницу в белом халате. Кажется, рассказывает что–то интересное…

Катька замечает меня, срывается со своего стульчика, подбегает к воспитательнице, что–то говорит, показывая пальцем на окно. Наверное, объясняет ей, что “папа пишла”. Она всегда подобными фразами констатирует факт моего появления или ухода. Алинка рассказывала, что стоит мне выйти из квартиры, как Катька “подкатывает” к двери, беспомощно разводит руками и спрашивает:

– Где наша папа?

И сама себе отвечает:

– Наша папа ушла, – или:

– Наша папа уехава.

Одевшись, Катька ведет меня во двор детских яслей, и начинается последовательный и методичный обход всех аттракционов: горок, качелей, стенок, решеток и прочих конструкций из железа и дерева, сделанных добрыми дядями – шефами.

В зимнее время непременно скатывание с маленьких ледяных горок. Очень похоже на кадры какого–то документального фильма о пингвинах: наряженная в “десять одежек” под черной шубой шарообразная Катька, растопырив руки, вперевалочку подбиралась к снежным ступенькам, с помощью папы одолевала их, падала животом на площадку, помогая себе руками и ногами, подползала к краю и скатывалась головой вперед точь– в–точь как пингвиненок по льду. Цикл заканчивался непременным “еще!” И так до волевого вмешательства папы.

В летнее же время диапазон развлечений намного богаче. Покорив все штурмполосы во дворе детских яслей, Катька тащила меня за руку в наш двор, где все повторялась сначала. Ей обязательно нужно было по очереди покачаться на всех качелях, покрутиться на всех каруселях и хотя бы по разу съехать со всех отполированных до блеска детскими задами металлических горок.

Наконец, я перехватываю инициативу и уже сам тащу ее за руку к подъезду, преодолевая сопротивление обещаниями потанцевать или почитать новую книжечку. Мне немного неловко пользоваться спекулятивными приемами, да что поделаешь: вон мама уже в окне маячит – ужинать зовет. В подъезде Катька начинает пыхтя преодолевать бесконечные ступеньки. Я протягиваю руку помощи, но она гордо отказывается – сама, – и упорно штурмует пролет за пролетом все четыре этажа…

 

Мягкий толчок, и сразу резанувший привычный к ровному гулу слух рев двигателей. Самолет сбрасывает скорость, подруливает к стоянке, замирает. В иллюминаторе виден подкативший трап…

– Граждане пассажиры, наш рейс окончен. Просьба спинки кресел привести в вертикальное положение. К выходу мы Вас пригласим. Командир и экипаж прощается с Вами и желает Вам всего наилучшего…

 

Возле самолета поток пассажиров во главе с дежурной вливается в длинный автобус. Заскакиваю последним, чтобы выйти первым.

Вот и здание аэровокзала. Скорее на стоянку такси.

Удача! – длинная вереница зеленых огоньков и почти нет пассажиров.

– Куда?

– В Академгородок.

– Поехали.

Да, город уже живет новым днем. Утренний ветерок шевелит листву тополей, ерошит волосы первым редким прохожим. Встречные автобусы пока полупустые – час пик впереди. Интересно: Катька уже встала?

– Налево, пожалуйста…

Вот и моя улица, сейчас покажется дом…

Ага, окна в маленькой комнате горят, значит встала…

– Здесь остановите…

С тяжелым портфелем влетаю в подъезд. Торопливо отсчитываю лестничные пролеты: второй этаж, третий, четвертый – мой. Желтый плоский ключ не сразу попадает в прорезь замка, наконец, поворот, щелчок. Распахиваю дверь…

Из комнаты мне навстречу раскинув ручки катится серый клубочек.

И подъезд оглашается радостным ликованием:

– Наша папа пишла!