Прелюдия.

Поезд остановился, эхом оставил в теле вагонную дрожь и толчки колёс, в ушах – сдвоенный стук железнодорожного пульса, в мозгу – дурящие занозы скоростных поворотов. Отмелькав за трое суток, скучные картинки седеющей на глазах осени всё ещё будто рябили в глазах: полустанки вокзалы, между ними – то равнины, то подбеленные степи да леса… И горы бывали тоже, но поезд наконец остановился, неохотно отпустив жертву. Вслед за медленно-предостановочными видениями реки, моста, притока, жилья и нежилья

возник Город – неоновой надписью, холодной, как воздух, что встретил чужака. Скромный деловой кейс, тяжёлый исписанной бумагой, хрустнул в снег, разгоняя грусть-тоску-печаль по утраченному навсегда и прикрывая негромко растерянность перед тем, что обещано в приобретение. Морозной сушью в горле и непрошенной влажностью дыхания – захолонуло сердце. Грядёт подспудной суетой освобожденья от всяческих уз странное и страшное

предчувствие, что всё, что началось, станет радостнее, больнее, слаще и горше всего, что было до. Огляделся: перрон туда, перрон сюда – таких приезжих мало. Значит, должны бы заметить и подойти, но вот и спуск в тоннель, пора двинуться, если не хочешь замереть в качестве Памятника Невстреченному Путешественнику. Странная вещь – тоннель:

подразумевает, что входя видишь одно, а выйдя – совсем другое. Или то же самое, но – с другой стороны. Аверсы и реверсы это называется. Не встретили. Дак так тебе и надо, сказочник-мазохист. Кому ты нужен: такой интересный, такой красивый, такой честный, такой гениальный? Вообще, такой. Вообще – какой? А никакой! Потому что интересный, красивый, честный и гениальный. Ты не нужен. Хорошо, хоть нет столичных очередей в камеры хранения, зашёл, отрёкся от ноши и вышел

на плоскость земную: вот здесь – привычные красно-белые трамваи, правее – бело-синие троллейбусы, дальше – оранжевые и всякие разные автобусы, а налево – стоянка такси, за ней – то, что даст первое вкусовое ощущение: кафе. Здравствуйте, город Н-ск, фантастический просто даже названием одним своим глубоко сибирским. А если на карту взглянуть? Если учебники пролистать? Хорошо, что ничего подобного не предпринял, когда выбрал эту провинциальную столичку. Глупо. Веселей и честнее – вот так: с перрона – своими ногами и руками, глазами, ушами и носом. И шестым чувством. Тем, что исполняет тебя предчувствиями.

 

Фуга.

Что загнало сюда красивую, такую очаровательную и домашне уютную, вовсе не дорожную её – в придорожный трактир? А может быть, это закон жизни: из грязи – в князи, из огня да в полымя, лицом – в говно, а жопой – в цветник. Если гол, значит – в прорубь; и если с ружьём, то в парк культуры: закопав оружие, рацию и парашют, знать, что сейчас обязательно нападут незаконно, а после – с корочками, дубинаторами, браслетами и стволетами – законно. Что загнало в привокзальную забегаловку

очаровательно-домашний экземпляр девушки, внешне несовместимый с необустроенной ежесекундностью здешнего бытия? Она печальна, как окружающий мир, ест маленькое пирожное, запивает томатным соком, и ты не смеешь убедить себя, что это безвкусица, потому что вот она остановилась на тебе полными скорби глазами, открылась для наглого долгожданного удара. «Убей меня!» – звучит

в прозрачных стёклах душа голосом Билли Джинн. Ты любишь только одну песню из всего Джексона, подумай только, какая фатальная встреча, и сама угаданная в её чертах Неизбежность ответит тебе:

- Нет, ничего. Не беспокойтесь. Помощь не нужна.

- Извините, я – Отнюдь.

- Как-как вы сказали?

- Сказали не мы, а я! И я сказал тебе, неуместная Орхидея, что Отнюдь не навязчив. Просто глаза твои так печальны и прекрасны, что невольно пытаешься оказать помощь. Хотя бы сочувствием.

- Спасибо, не нуждаюсь! Тебе лучше вернуться за свой столик и, чтоб никогда больше не ошибаться, послушать и посмотреть, что будет дальше. - печальные глаза вдруг стали жестоко-холодны, и

ты покорно отходишь в указанное место, сейчас мало отличное от того, куда посылают сгоряча, очень энергично и всегда – супротив твоего желания. Остынь, здесь неплохо кормят, как это ни странно, здесь достаточно прохладно, потому что разбит один из стеклянных квадратов. Остынь, и, возможно, философское отношение к жизни и смерти поможет, явившись здоровым и ядрёным, как местный мороз, скепсисом. Спеши любить, пока не знаешь, ибо, когда узнаешь, любить, чего доброго, и не захочется. Или будет уже

слишком поздно. Её добрую половину… почему не злую, а именно добрую?.. её наполовину загородил Негодяй в кожаном на меху длинном пальто. Он только что вошёл, но то, что он негодяй, это точно! Типично негодяйский походняк, негодяйский прикид, типично негодяйские понты. Разумеется, и взгляд, хотя он смотрит на девушку, как и ты, и лица тебе пока не кажет. Оно негодяйское из негодяйских, надо думать, негодяее не бывает, и ты уже знаешь это, предполагая противно пахнущий водочным перегаром и нечистыми, вероятно, скрытно гнилыми, зубами рот раскрывается мешочной горловиной и звучит препротивнейшим махровогомосексуальным баритончиком:

- Клиент недоволен.

 

Вариация.

Вот так всегда: либо клиент тобой недоволен, либо ты – клиентом, и никогда нет согласия. именно потому, что он – клиент, а ты, соответственно, не свободен и подвергаешься насилию с его стороны, кто бы он ни был. И даже - несмотря на твоё отношение к нему, когда он – не клиент. Солидный ли дядька, отмороженный ли гопник, добродушный панк или индифферентный торчок – кто б ни был, он для тебя – насильник, ограничивающий волю, чувства, мысли. Как ни верти, как только в твоих недрах

родился протест, сразу следует реакция завинчивания-закручивания-заламывания. Затем, чтоб знать своё место – завинчивание гаек. Унизить или уничтожить, что, собственно, одно и то же – заламывание рук, ведь есть же в этом изрядно окомфорченном мире ответственный за исполнение заказа, так что держись, крепись, а пирожные с томатным соком подождут. И фухры-мухры налево – тоже. О нетрудовых доходах помнишь ещё? У нас ведь с тобой ещё строже, чем в государстве, не правда ли? Даже если они и трудовые, то нетрудовые – для ответственного. Будь любезна, подвинься. Можно и не извинять, я – на службе, что опасна и трудна, только бы пореже её видели. Просто приторчи! Зря ты наркоманов приплёл, они – из другой оперы. Из космической. Извините, мальчики и девочки, он больше не будет. Привычно радужно прошелестели денежки из рук в руки, но уши слышат вдруг совсем будто случайную нотку последней надежды отыскать гармонию в паскудном мире – её разгневанный голос, такой красивый, очаровательно-домашний, несовместимый и печальный:

- Пусть катится к чёрту, садист. Маньяк. Ещё одного такого придурка подсунешь, сам и будешь обслуживать, понял?! А то я его в психушку сдам.

- Не забывайся. В отеле не слаще, вот только вкалывать побольше придётся. Или тебе вслед за Селёдкой захотелось? А?!

- Кому Селёдка, а мне – Иринка, понял?! Я ж тебе сейчас по яйцам настукаю. А руки распустишь – умру, но выкушу напрочь. На тот свет вместе отправимся, уговорил.

- На тот свет вон в воронке отвозят. Да и ехать не так далеко, как кажется: в ближайшем участке для тебя тот свет приготовлен. Ладно, я тебя предупредил…

- Это я тебя предупредила.

- …никаких больше капризов. Платят – работай, не работаешь – у станка на заводе паши. Не зря тебя ещё тогда Ударницей прозвали, есть в тебе что-то коммунистическое.

- Чё ты пристал как банный лист к жопе? Катись отсюда, сегодня я больше не работаю. Если очень хочешь, можешь свою задницу подставлять.

- Не работаешь, говоришь?! Так чего же ты тогда здесь торчишь, и о чём это вы с тем пацаном договаривались?

- Знала, что отыщешь, хочу ментов на тебя навести. Отдохну, пока будешь их удовлетворять.

- Посмотрите на неё, кобыла заезженная. Устала она. В пятихатке жить устала? В роскоши купаться? Мартини вёдрами хлобыстать?!

Менты стояли в очереди за бутербродами и кофе.

 

Героическая тема.

Не спится попросту оттого, что – на ногах, а на ногах потому, что негде лечь. Негде лечь оттого, что все постели заняты не тобой. Вот и становишься сам неожиданно и неприятно для себя фактором насилия, стесняющим чужие жилищные условия, или, не приведи Господь, лезущим в освобождённую случайно постель, хотя всё это – одно и то же. Липкой издёвкой растёкся по столику ехидный голос:

- Ребята продрогли и сами непрочь… отдохнуть. А ну-ка, позови их на помощь, отвезут тебя домой и останутся до утра. Чего им на вокзале-то валандаться? Бичей ловить? С тебя им кайф, а с тех – разве что вши. Хочешь, я им сейчас подскажу? Ведь за бесплатно придётся…

- Да пошёл ты!

- Правильно, дочка, кому охота за так мозоли натирать?!

- Отстань, я сказала, на сегодня…

- Ты сказала?! Это ты мне сказала?! – громко, на всё кафе спросил сущий мерзавец. – Доедай своё идиотское пирожное, и айда домой! Девчонка! Она ещё будет мне указывать! – Он вышел, на ходу запахивая пальто. Хрен его знает, может ли он и впрямь быть ей отцом, однако – не молод и не стар. Лицо, действительно, негодяйское, но – не такое, каким

предстало на слух: холёное и мягонькое, почти не тронутое морщинами, когда-то – бесспорно привлекательное, ныне – какое-то никакое, что ли, и что самое интересное – у него сбриты брови. Или выщипаны, просто нет их, и всё. Когда сутенёр прошёл мимо, ты поймал его рассерженный взгляд и чуть с копыт не пал, утопленный густой волной парфюмерного запаха неведомо какого-то модно-совместного производства. Не стоит труда, как говорится, и ты решаешь подышать свежим воздухом. Закончилось пирожное и выпит последний глоток томатного сока, а тебе в глаза ударяет

свершением предчувствий почти первозданная темнота, ведь ближайшие фонари, как были до того, так и остались кем-то давно предусмотрительно разбитыми, пока продолжался поздний ужин и помрачневшее небо предъявило для опознания своё ночное, исполненное самого что ни на есть издевательского цинизма лицо. Не надо думать, что быть сильным может только сильный, отнюдь. Люди слабые за всю человеческую историю продемонстрировали столь героизма, сколь и не приснилось за время всё той же истории всем вместе взятым сильным. Воистину, как говорили древнеримские пролетарии умственного труда, в здоровом теле здоровый дух – редкая удача, но сейчас же – слышишь? – остановись и останови мысль на том, что, по сравнению с сутенёром, не так уж ты и слаб и поёшь совсем другую песню! Завяжи шнурки. Понятно, что место

неудобно, так что ж, теперь и места героизму не найдётся? Фигня-война, внизу у лестницы стоит «шевроле», за рулём курит – как думаешь, кто? Правильно, а дверь за спиной выпустила Орхидею. Не обернувшись, спросил:

- У тебя не найдётся ночлега для усталого странника, только ступившего на благословенную Н-скую землю? – Она остановилась, закуривая:

- А тебе ананасов в шампанском не подать?! – сердится почему-то, и лучше-ка тебе пока продолжать возиться с воображаемым шнурком.

- Разве только чёрную розу в бокале золотого, как солнце, аи. Я не ослышался, ты ведь сказала, что больше не хочешь работать?

- Уши по утрам и вечерам мыть надо! Я сказала, сегодня больше не буду. Вообще, чего ты ко мне прикопался?

- Мне нужен ночлег. – говоришь, вставая и честно глядя в её глаза. – На сегодня я могу избавить тебя от него. Скажи, что передумала, осознала ошибочность своего поведения, готова исправиться, облагородиться честным трудом, вот, мол, совсем случайно и клиент подвернулся. – Она выслушала и прошла мимо, бросив через плечо:

- Дурак ты, базаришь много и не лечишься!

От чего человек должен лечиться в первую очередь: от того, что – дурак, или от того, что умеет говорить? Пора действовать, спускаешься вслед и, когда мужик почему-то всё-таки выходит открыть для неё дверь, начинаешь борьбу за место под – пусть мерзким, но всё же – небом:

- Извините, как по вашему мнению, от чего нужно лечиться в первую очередь: от того, что дурак, или от того, что умеешь разговаривать? – Вопрос достаточно длинен, чтоб любой дурак мог обдумать ответ, и наивный негодяй ответил сразу:

- От сифилиса!

- Кого-кого ты послал?! – Как подкошенный, жертва прямого в челюсть падает, ты открываешь дверь в салон, спрашиваешь у испуганной Орхидеи, запихивая рядом с ней обессознателенное тело. – Пересаживайся вперёд. Куда везти? – и садишься за руль. Она тиха и нежна, покорна и учтива:

- Можно ко мне…

- Хорошо, диктуй дорогу…

 

Речитатив.

Её ты назвал Орхидеей, но у неё ведь обязательно уже есть какое-нибудь дурацкое привычное до безобразия имя. Тебя зовут странно для её слуха, зато – красиво: Ланцелот. Ты принадлежишь к Ордену Рыцарей Круглого Стола короля Артура. Ежегодно вы, одолеваемые психиатрически-необъяснимой жаждой добра и справедливости, отправляетесь из его замка в Камелоте на поиски Святого Грааля, а походя совершаете разные подвиги, спасая людей, сея семена добродетели. Собравшись вновь вместе, обсуждаете случившееся за год: пируете в честь своих побед, весь день и всю ночь – до утра, а отоспавшись, после полудня вновь разъезжаетесь по Земле. Грааль всё как-то ускользает, но ведь

добро, которое вы творите, движет человечество к счастью. У самого короля на счету – двадцать три дракона, десять правителей-деспотов, восемнадцать разбойничьих шаек вместе с предводителями. И это, если не считать мелких зверей: львов-людоедов, вепрей всяческих, медведей-шатунов, волчьих стай; если не считать всякую нечисть и ведьм, он победил трёх колдунов, каждый из которых мог неоднажды уничтожить всех и всё, что есть на планете, где правит свой бал сам знаешь кто. Если не считать мелких людишек: жестоких сюзеренов, несправедливых начальников, воров и изменников, лжецов, шарлатанов и тому подобного… Неприлично самому перечислять

свои дела, это слишком похоже на хвастовство, но, чтоб время не прошло даром и она хоть что-то узнала о тебе и чтоб не скучать просто, ты можешь рассказать что-нибудь весёленькое. Это, например, случилось лет этак сто пятьдесят назад. Время было неспокойное, впрочем, как почти всегда, а ты познакомился с одним гениальным человеком. К сожалению, не в силах был прекратить национально-региональный конфликт, мировыми войнами, слава Создателю, тогда ещё не увлекались, и ты решил спасти хотя бы одного. Самонадеянно самоназначился ангелом-хранителем. Вырвать его из военных действий удалось легко: поэт-то был образованный, интеллектуален и прекрасно понимал, что почём в нечистой игре под названием «война». Сложнее было другое: он искал на свою гениальную задницу достойных приключений. Любовных, рыцарских, страстных и философских – всяких. Он испытывал Судьбу, прочёсывал прозу жизни в поисках совершенной высокой поэзии. Ты был рядом, охраняя молодого офицера, развлекая и отвлекая от мыслей о самоубийстве. Пришлось завязать жестокий роман, которого

развитие ты предвидел до конца и сделал так, чтоб кандидат на жалкую роль третьего – подставленный, будучи трусом, не сошёл с дистанции. Его ты легко загнал в тупик, а Гения сделал убийцей, но просчёт обнаружился довольно быстро: изложившись на бумаге непревзойдённым до сих пор великим и загадочным с точки зрения прикладного литературоведения романом, пациент вновь впал в суицидальное своё безумие. Новая интрига завязалась сама собой, столь неожиданно, притом, что ты оказался не готов, события развивались умопомрачительно быстро: ты решил стать вторым дуэлянтом. За Круглым Столом долго

судили твой выбор: впервые за много столетий задержались ещё на пару дней, но сам король, в конце концов, оправдал твои действия. Жаль, сказал он, что не всё из возможного оказалось доступным, но во имя самого себя для него финал был неизбежен. Спроси, не слишком ли расстроил её, Орхидею? Говорит, уже прибыли? Думаешь, что

это хорошо.

 

Менуэт. Модерато.

- Двери закрой! Куда нести?

- До лифта!

- Тебя как зовут, Орхидея?

- Меланж.

- Как-как ты сказала?! – ты даже чуть не выронил свою ношу.

- А чё это ты приторчал?

- В твоей, безусловно, бескрайней домашней библиотеке найдётся энциклопедический словарь?

- Нет, конечно. Зачем мне такая тяжесть?

- Хорошо, об этом поговорим после. А теперь, Меланж, сознайся, пожалуйста, как тебя назвали мамочка с папочкой?

* * * * *

- Я понимаю, молчание – золото. Но в наших с тобой руках оно превращается, извини, в нечто. Ответь мне, милая Меланж, как тебя зовут родители?

- Мелания.

- О-о, это мне кажется ещё менее достоверным, Орхидея!

- Но это на самом деле так!

- Не верю, но делаю твоему воображению или родителям большое «Браво!».

- Они, – кажется, она хмыкнула. – были бы рады услышать это! Самого-то тебя как зовут, Лан-це-лот?

- Анатолий. А Мелания, между прочим, это очень красиво, ты не находишь?

- Ага, Малашка. Несовременно это, Меланж мне нравится больше! А ещё мне нравится, когда в мои дела никто не суётся, даже если он знаком с каким-то там Царь-Горохом!

- Ты не поняла меня, Мелания: я ищу всего лишь ночлега и более ничего мне не надобно.

- А заплатить за ночь в таком отеле ты сможешь?

- А вот об этом-то я и не подумал, чёрт меня побери совсем!

- А вот думать надо, прежде чем людей окучивать!

- Ты права, это что-то вроде профзаболевания, иногда руки действуют быстрее, чем голова, но мне совсем не хочется сейчас его в порядок приводить! По крайней мере, сейчас, пусть поспит себе, отдохнёт, работа нервная, утомительная. Пусть лучше он уж как-нибудь сам очнётся.

- А он очнётся?

- А куда он денется, отдохнёт себе и проснётся.

- И когда же он очнётся?

- Часов через пять-шесть.

- Ты профессионал?

- В смысле?

- Н-ну, я не знаю… рэкетир? вышибала там какой-нибудь? боец? десантник, в конце концов, или – мент? Кто?

- Я же тебе сказал, я – добрый рыцарь, путешествую по всему миру в поисках Святого Грааля.

- Перестань пургу гнать! Что я Модесту скажу?

- Петровичу? – о, как любишь ты эти интеллектуальные игры, Анатолий!

- А ты что, с ним знаком?! – о-о, кажись, именно это ты сам хотел спросить у неё.

- Встречался пару-другую раз. Я всегда жалел безвольных людей… – О-о-о-о-о, вдруг она обрывает, вытаращив – и это хорошо – глаза:

- Это Модест-то безвольный?! Да ты рехнулся! – И ты наивно продолжаешь:

- Не надо его защищать! Как бы гениален он ни был… – Даже не требуется пауза, она вновь прерывает:

- Модест гениален?! Ты спятил! Вот и исполнилась моя давняя мечта – провести ночку наедине с сумасшедшим! Да он бездарен, как микрокалькулятор! – Ого, думаешь, сколь много совпадений, и спрашиваешь, намереваясь закончить гейм ценой собственного поражения:

- О каком Модесте ты говоришь, о Мусоргском?! – Она указывает на брошенное в гостиной на диван тело:

- А о каком же ещё? Один он у нас остался такой, композитор! – Так, её мечта, действительно, начинает сбываться, до безумия удивлён, начинаешь растерянно более, чем извинительна твоя наглость, обшаривать его карманы, не забыв при том, правда, дать текущую директиву:

- Принеси водки! – Она не спешит. Пока:

- Ты это что? Зачем это? А?

- Паспорт хочу посмотреть, но его нету…

 

Лирическая тема, болеро. Аллегретто.

- Дурак! Так и будешь стоять здесь посреди комнаты одетый? – Она-то уже скинула верхнее, оставшись… нет, не в нижнем, конечно. А жаль! – думаешь ты, ибо она не дурна и продолжает быть таковой. Идёшь в прихожую раздеваться.

Диминуэндо. Она принесла на подносе три запотевшие стопочки и плоскую тарелку, при виде которой диагноз становится круче. По селёдочке рассыпалась зелень нарезанных луковых пёрышек. Ненашенский сервелат с запахом сыра и красная икорка с парой ломтиков лимона убивают наповал.

- Извини, я не совсем это имел в виду. Но тем прекрасней, чем неожиданней! Мы сделаем и это благолепие, обязательно. Но принеси, пожалуйста, бутылку водки.

- Бутылку?! – испугалась что ли? Н-ну, разумеется. Вот и хорошо.

- Да, Мелания, и без лишних вопросов! – Она вернулась через несколько секунд и вручила, по-прежнему с нескрываемым любопытством следя.

- Спасибо! – ты зажимаешь нос жертвы, вливаешь в распрахнувшуюся пасть огненную воду: в несколько приёмов, осторожно, чтоб не утонул, но – всю бутылку. Теперь можно поговорить и

о любви, думаешь ты. О большой и свободной, с первого взгляда и – до гробовой доски. Роковой, как те яйца в названии, чистой или грязной. Выпить aqua vita. Изысканно закусить и угоститься славной и вкусной сигареткой, предложенной естественно, как

снять трусы… Нет-нет, ах, что ж это? Она разговорилась, и ты невзначай становишься слушателем очередной истории падения. Или парения? Без забот, проблем, обществоведения, географии и высшей тригонометрии. Без мировой революции, которой, слава Создателю, не случится. На твоём веку – уж точно, а после нас – хоть потоп, как говорила одна, наверное, всё-таки красивая женщина. Мелания поведала грустную и местами жутковатую историю о дяде-соблазнителе, окутавшем её после гибели родителей в автокатастрофе лаской и заботой, разгаданными

слишком поздно для того, чтобы, привыкнув к роскоши, избаловавшись, отказаться от привычки – во имя чего? Во имя чего? Устаревшего понятия о нравственности и безнравственности? Ну и что с того, что родственник, опекун или что там ещё? Зато, человек, сохранивший ей детство, оправдала она его и себя, сделавший её детство почти действительно счастливым, отдельно взятым и совсем беззаботным… какая разница, кто удовлетворил естественное любопытство? Открыл глаза, научил настоящей жизни? Соседский прыщавый изнурённый онанизмом пацан или собственный дядя? Сейчас все вокруг пишут, что первый опыт должен быть со знающим мужчиной, с умеющим, а не с мальчиком.

- А как получилось, что ты стала проституткой? – знаешь, а она не обидится. Потому, что ты

не хочешь этого. Только понять, не жалея, не жалуя, не желая. Эмоция оскорбляет, ведь является всего лишь видимой поверхностью подлинной оценки, а безразличие – вот главный принцип мирного сосуществования, и как это ОНИ ВСЕ до сих пор НЕ ПОНЯЛИ???

- А вот не хотелось мне ни учиться, ни чего-то там добиваться. Глупо и неинтересно. Ещё в школе я откровенно занялась любовными приключениями. Хотелось чего-то такого… Это – как наркотик. Конечно, только когда обучили, объяснили, показали и, главное, дали кайф. – она замолчала вдруг, словно нечаянно проснувшись, глядя отчаянно так, будто чего-то не понимает в между тобой и ею происходящем. Попыталась забраться внутрь, понять что-то неожиданное, неотложно-сегодняшнее. – Разболталась, дурочка! – и

раковина захлопнулась, закрыв от посторонне-случайно-непрошенно-понимающего взгляда твоего драгоценную белым блеском жемчужину, чистую, как… хрен его знает, что! Не стерильную, конечно, и это нормально и хорошо, но – какую? Меланж деловито поднялась, усмехнулась в сторону Модеста и унесла на кухню поднос с остатками странного вечера воспоминаний, а ты, разлириченный, видишь с удивлением, что массивные сладострастные стрелки настенных курантов кажут печальные

четыре утра, зевок неприлично распарывает физиономию и чуть не проглатывает вернувшуюся Орхидею. Герои тоже иногда хотят спать, это случается с ними редко – примерно, один раз в сутки, как правило, ночью. А может, она права? – думаешь. – И в каждом деле есть не только профессионалы, но и… как это сказать-то? по призванию, что ли?! Даже в таком деле. Нет, в таком деле – тем более… В квартире – две спальни, видимо, не все гости пользуются гостеприимством хозяйской постели, ну, да

тебе всё равно. Точка.

 

Самба, фуриозо. Аллегро.

И вдруг понимаешь, что это не сон. Долой вынужденное воздержание, празднуешь, физиология торжествует, предзимнее лживое солнце бессовестно смотрит сцены интимной жизни – миллионами ежедневно, одеяло сброшено, наверное, на пол, ты проснулся от того, что обычная утренняя эрекция в виду переполненного мочевого пузыря не напрасна сегодня и с чем-то ещё совпадает, кто-то стремится доставить тебе удовольствие! Ошеломляет так, что трудно вспомнить, где ты, что ты на самом деле и что с тобой творится. Легче, конечно, приписать всё субъективно-физиологичному сновидению, не больше, но волосы встают на дыбы от мысли, чем обычно такие сны заканчиваются, а посему – проснуться бы! Портить чужое бельё желания нет, окончательно стряхиваешь сладострастие и обнаруживаешь, что это ЯВЬ и ты уже на гребне волны, несущей тебя в настежь распахнутые врата сада наслаждений! Как положено, пытаешься

приостановить деятельность партнёрши, намереваясь, в свою очередь, с благодарностью за столь заманчивое предложение предпринять ответные ласки, может быть, и здесь тебя сочтут за профессионала! Она лежит рядом справа и, почувствовав твою ладонь на ноге своей, оставляет чреватую бурной преждевременностью игру, довольствуясь в ожидании только лёгкостью сказочного эльфа. Как в игре с малышом – указательным и средним пальцами перебирая, словно ножками не менее сказочного гнома, продвигаешься по одной из параллельных округло-выпуклых дорог, устремлённых к горизонту двух крутых холмов. Издревле горняк, гном преодолевает подъём

и – затоптался в нерешительности. Наконец, будто профессиональный интерес к освоению недр и жажда сокровищ всё-таки взяли свой верх, подтолкнули засомневавшегося было спелео-геолога в соблазнительно-тёмное ущелье.

- Доброе утро, Ланцетик! – Меланж повернула голову, лаская всё те ж места, на этот раз – едва касаясь ухом. Ты отвечаешь, едва ль не задыхаясь:

- Доброе утро, внезапная Орхидея! – и перекидываешь благоуханное утренним душем тело на себя – не говоря ни слова, но действуя: страстно, жадно расточая ответную нежность. Слышишь её, в резонанс входящую:

- Ты как предпочитаешь? – Отвечаешь, попав в паузу, короткую в набирающем стремительность ритме:

- Предпочитаю дарить радость! – пора, ты передвигаешь холмы туда, дальше, почувствовав зазнобившее Меланию возбуждение. Ты видишь… и тут заверте… – так закончил бы сцену один не бездарный, по нынешним понятиям литературно-порнографических журналишек, но когда-то тогда так и не сбывшийся литератор-персонаж, и только через несколько нереальных секунд вдруг понимаешь, что в этот самый момент, ДЕЙСТВИТЕЛЬНО, что-то заверте…

Субито. По-настоящему: податливая и, казалось, благодарная Меланж вопит – очень больно ушам. Сразу распахивается дверь, вбегает заранее предусмотрительно и убедительно бешеный Модест в состоянии праведного опекунского гнева, сдобренного тяжелейшим, как тебе помнится, похмельем, и орёт что есть мочи:

- Насилуют! – хватает тебя за плечо пронзительно твёрдыми пальцами, отрывая от племянницы, а она, утроив герцы и ушестерив децибелы, ушестерев твою сущность, продолжает визжать. И это уже невыносимо физически! Странно, что ты начинаешь ещё что-то соображать. Но – слишком поздно: влетевший в комнату подозрительно вовремя

серо-голубой монстр бьёт тяжёлым форменным ботинком в то самое… что так дорого каждому физически цельному уважающему себя… мужчине, пуще зеницы ока… со всеми вытекающими… вытекающими… Лишь тот излишне интеллектуальный мускул в башке, рыцарский, что – единственный – никогда не чувствует боли, хохочет над тобой, голым дураком, по-доброму так захлёбываясь почти телезрительски-понимающим весельем:

- Хорошо иметь дело с профессионалом! Втройне хорошо, если профессионалов – раз, два, три – трое!!!

 

Тема Судьбы. Рок. Часть первая.

Первый дракон, классически-неизысканно чешуйчатый и вонючий, был заурядным и, надо признать, довольно симпатичным представителем фауны русского фольклора. После Перепутья и Бел-Горюч Камня с грозными напутственными предостережениями на вековом граните, тщательно обметённом археологической кисточкой, дабы можно было прочесть, как только копыта твоего коня встревожили давно нехоженую-неезженую пыль Прямой Дороги, задули ветра. Кажись, со всех сторон – разом. Как в парус били в вас с Саврасушкой боковые, пытаясь своротить с пути, но встречный частым вмешательством давал передышку, и, привыкнув через некоторое время, ты выехал к Дремучему Лесу. Он спал бессовестно и непреодолимо, хот подземный лаз под него выкапывай шахтопроходческим комбайном, хот летать учись! Привал. Ты развёл костерок, выпил мёду хмельного для крепости сна и наелся мясца да репки с лучком. Ещё Петра Первого не было в прожекте, а картошки – на Руси. Вкусно. Правда, тяжеловато избалованному деликатесами желудку человека двадцатого столетья. Ах, что ж это ты?! Савраску верного пусти в поле – пастись

на воле, а сам, бросив суму под голову да меч по правую руку возложив, ложись на шёлкову травушку и совсем было усни, точно до того момента, как появится красна девица в ситцевом сарафане, белая, как стена дома Божьего, светлоока и златовласа, да как берёзка стройна, как лебёдушка трепетна. Из местных, подумалось глупо и пошло и неловко спросилось, мол, откудова будешь, красна девица, птица-молодица? Не ответила зазнобушка, проплыла мимо видением бестелесным. Кажись, блин, даже и не заметимши. Да что там! На пылающие головни в костре ступила – не вздрогнула, глазом не моргнула, не поморщилась, когда тебя аж перекорёжило от сочувствия… В стену зелёную древесную, как тень в тень, вошла и пропала в глубине. Та-ак, подумалось, она – призрак. Успокоиться хотел, да не тут-то было: не идёт из головы образ чарующий! Закроешь глаза – она! На бок повернёшься, тотчас как есть мимо, ажно затосковалось, да уж видно, не избавиться от наваждения… Ох, закрыл глаза, увидел красавицу, да начал до ста считать, чтоб уснуть скорей, не в силах глаз отвесть. Куда там! Шаги слышатся вдруг неровныя, будто

спотыкается кто. Видишь, богатырь бредёт. Шелом расколот, кровью рубаха на пробитой кольчуге сочится. На меч в ножнах опирается тяжело и неосознанно, с болью переставляя левую ногу, с мукой подволакивая правую. Нервный клёкот в небе разорвал тоскливую тишину: птица большая, крыльями широко раскинув, кругами небеса волшбует. Несладко. Поднялся помочь ему, но, протянув десницу, убедился ты: бесплотен и он, как девица давешня – из другой реальности! Пошатнулся и упал, головою – прямиком в твою в твою суму заплечную. Как ни жутко, достал ты из него суму свою да и лёг спать, думая о том лишь, что не хочешь, ну, никак не желаешь видеть, как он тут умирать будет. Ещё и

коняжище его прискакал. Топчется невдалеке, травушку щиплет – будто вместе с Савраской. Орёл в небе круги свои сузил и ниже спустился, но ты всё твердишь себе упрямо: кино, мол, это всё – всего лишь кино! И ну его!!! Наслаждайтесь, сударь милостивый, натурализмом просто прямо-таки документальной съёмкти… ах, мне бы так, как они, сквозь Лес этот чёртов пройти! Прозрачненько так, комфортабельно, так сказать – не продираясь и не обдираясь. И тут тебя осенило. Ладно, думаешь, утро мудренее, завтра и проверю, а Горыныч твой чешуйчатый никуда не денется. Либо ты в его меню лангетом или котлетой по-киевски вписан, не то – он Кладенцу твоему в жертвы предназначен. А как-но иначе-то? Наутро

витязь выглядел совсем окоченевшим, глазницы печально зияли чёрными пустотами, то там, то здесь видны клочья рваной клювом плоти человеческой. Не стал ты долго над ним раздумывать, ведь и похоронить по-христиански не в силах, свистнул Савраску, оседлал да, взвесив копьё тупым концом вперёд, в путь двинулся. Как и подозрелось ранее, на три четверти Лес тоже нездешним оказался, вот так-то. Каждый ствол ты копьём проверял, выбирая дорогу, и больше, чем полдня прошло, как выбрался ты к широкой речке. По всем приметам – твоя речка. Смородина. А моста-то Калинова поблизости почему-то и нету! Тебе б компас в руки, координаты верные да карту погеографичнее… ну, или хотя бы кто рукой махнул в нужном направлении! Вечерок выдался холодный, неохота на ночь глядя в воду лезть, и не успел-то подумать о культурной программе, как снова кино

началось: девки, подробно-голые, как из колоды неприличных карт, рванули с визгами, с восторгами из гущи дремучей в речку, а вслед за ними – детишки: малые и не только. Было и пацаньё, что зарделись, но прибрали их в воде к своим рукам расторопно-ненаивные молодицы. Ну вот, сказал ты себе, сегодня веселее. Эх, не к добру такая идиллия… Щас что-нибудь с небес ка-ак жахнет!.. И точно. Прилетел Змей Горыныч

о трёх головах и всех пожрал. Чешуйчатый, вонючий и почти симпатичный, если б не наличие человеческих жертв. Попробовал ты на всякий случай Кладенцом махнуть. Бесполезно: и здесь с этими чёртовыми видениями нет пересеченья. Обидно стало, как же это ты накажешь-то его, подлеца? С тяжёлым сердцем и больной душой заснул, вокруг трава дымится, кой-где и косточки поломаны валяются, а тебе… Ох, кто б знал, как этому гаду Летучему возразить-то хочется! Проснувшись, ты своим загадками измученным глазам

не поверил: а вот и он, Калинов мост! Перекинулся в густой туман на другом берегу. А там будто громадные тени бродят, с Московский Университет, примерно, но не явно так – врать не буду – а будто бы только подразумеваются. Собрался ты да и пошёл вперёд, гонишь прочь мысли обо всех параллельностях всех параллельных вселенных что есть мочи! Не задумываясь, ступил на толстые брёвна настила и ощутил под ногой поднимающуюся с каждым шагом твоим твердь моста. Ну, говори теперь дерзко и громко, где ж ты, судьба

моя трёхголовая, бесплотная с виду, но нынче – я знаю – вполне ощутимо жестокая?! Выходи на смертный бой, змеюка подлая! Пришёл конец твоему произволу! Отныне

ты, мол, покоряешь его, чудовище этакое-растакое, грязное и вонючее! Храбришься и хамишь, а вдруг видишь: сгустился, потемнел туман в одном месте особенно, и выходит, это, из него… ну, в общем, ты сам выходишь навстречу. Смутительно как-то: один в один! И в руках-то у него – тот же Кладенец, и в глазах – твой огонь, и в теле под бронёю – та же нетерпеливая сила. И ярость твоя – в его душе, её-то ты

точно распознал.

 

Героическая тема. Виво.

Вот и наступил на любимую мозоль всегда желанный и всегда неожиданный миг: пора заняться своим непосредственным делом, поймав ветра вдохновения в паруса призвания! Проверив каждый мускул, волевым решением успокоив судорожную суету мыслей, натянув нервы на колки до идеально чистого звучания. Убив свою боль, похоронив и тут же забыв. Да, наверное, в этой всегдашней внезапности и есть

весь кайф, весь смысл, всё очарование начавшегося приключения. Очередной счёт, по которому ты обязан оплатить право быть:

а) свободным;

б) справедливым;

в) несущим свет;

г) изгоняющим тьму;

д) сильным для достижения;

е) слабым для снисхождения;

ж) исключительным, чтоб стать воплощением;

з) обыкновенным, для того же;

и т.д. и т.п. Список длинен, хватит не только на русский алфавит, но и ещё на парочку-другую – иностранных, можно, например, даже и порифмовать: сильным, интересным,

красивым,

умным,

честным – в общем, Героем, то есть самим собой. Помнится, в сорок первом сложнее было – то на фронте, то в лагере, то под вражьими пулями, а то и под своими, и что самое интересное, герои во все времена и у всех народов хороши только в приготовленном виде, когда мертвы, холодны и уже непригодны. Живого героя не любят, хоть и воспользоваться его услугами горазды и рады всегда. Честно говоря, обнадёживает

удивительный факт, что не надели наручников, видимо… Видимо, хорошо себя вёл, когда тащили белы рученьки к машине живую сенсацию! Вот смеху-то: взяли насильника на месте преступления – во время, соответственно, самого этого акта изнасилования, что называется, с поличным! Браво правоохранительным органам, утерявшим остатки здравого смысла, говоришь про себя и

бьёшь стоящего рядом дверью, второму – по яйцам. В отместку! Почти по Библии – не делай другим то, чего не хочешь, чтобы сделали тебе. Они все почему-то растерялись, а ты нетерпеливо и наказываешь их за то, что не надели наручников: шофёр кувыркался по асфальту, успевая при том несусветно охать и материться, кто-то выхватил что-то, забыв, правда, щёлкнуть маленькой штучкой на боку, а остальные – вообще, гаишники. На перекуре или после планёрки, пятиминутки, летучки, оперативного совещания, линейки, поверки или что там у них по жизни?! – неважно, потому что мотор не успели заглушить, а водить ты умеешь, как никто на этом свете и вряд ли кто-то на том! И звучит хриплым драйвом на милицейской волне из всех раций в Городе любимая с детства песня:

- Мы – дружина яростных ребят!

Дружина ребят непокорных!

Как красные галстуки, звёзды горят

На наших плечах упорных! – Красный, жёлтый, зелёный! Передаём концерт по заявкам водителей-дальнобойщиков «Для тех, кто уснул за рулём»! «Погоня, погоня, погоня, погоня В горячей кро…» Высшее эстетство заключается в том, чтоб всё исполнить

красиво, так, чтоб была масса свидетелей, чтоб Город наполнился слухами, а местный самый главный, самый толстый, самый-самый серо-голубой монстр рвал с досады волосы на интересном месте. Если есть что рвать, если что-то осталось после стольких лет тяжёлой работы, Набережная подвернулась как нельзя вовремя. Напугав всех и расщекотав обобществлённые нервы до экстаза, грязно-зелёный

правоохранительский УАЗик, для разбегу крутанув ещё петельку, изящно нырнул в речку, взорвав фригидное самодовольство воды бурным всплеском и не менее бурным взбульком воздуха через распахнутую дверь. Аплодисментов не надо, спасибо за внимание! Кто ж мог знать, что тренированный человек вроде тебя

умеет задержать дыхание – повторяю, данный экземпляр – на четыре с половиной минуты! А как далеко он умеет уплыть под водой за это время, даже представить себе невозможно! Не утруждайте себя, не надо. Хотя бы просто потому, что вот он –

знакомый подъезд, знакомый лифт, знакомый этаж. Знакомый дверь! Как будто даже ждёт тебя.

 

Лирическая тема. Адажио.

Открылась в ту же секунду, ты вздрогнул, а Меланж вскрикнула, впустила и засуетилась:

- Раздевайся скорей! – как будто ждёт тебя. Но ты уже прост, как два часа тому назад.

- Нет уж, уволь, в постель к себе я тебя больше не пущу, это чревато изменением социального статуса! – вроде как бы шутишь, стараясь унять вполне объяснимый озноб. Она ответила резко:

- Дурак! – и обиженно-резко пошла куда-то в глубину, всхлипнула, слышишь удивлённо и бросаешь вслед:

- Ты куда пошла?! – демонстративно взял в руку телефонный шнур. Она увидела, пожала плечами:

- За полотенцем и халатом, петух мочёный!

- Сама ты петух! – обогнав, хватаешь и в комнате телефон. Она же – всё о своём, объяснимом и тёплом:

- Раздевайся, не мёрзни, прошу тебя! Ну, пожалуйста! Да брось ты, никуда я звонить не собираюсь.

- А забожись! – одариваешь красотку наглой ухмылкой.

- А бля буду! – сразу вспомнила школьную дурь, как будто ждёт тебя, быстро зацепила ногтем большого пальца за один из верхних зубов, потом провела им поперёк горла. – На, вот тебе халат. Он тёплый. Вот вытрись! – швырнула тебе в рожу, как презрение, сногсшибательно ароматный ком большущего полотенца. – Не застремаешься в женском халате посидеть?

- Н-нет, все с-св-вои! – спешно теряешь бдительность и сдираешь с себя жидкое и холодное тряпьё. – Мне так н-над-доело ст-стуч-чать ззз-зуб-б-бами!

- Сейчас водки принесу. – со вздохом вышла, оставив пока неразрешимым всё тот же вопрос… Всё-таки?! А?!! А? – я спрашиваю.

Альтернаменте.

- Где Модест? – занюхав стакан водки широким щекочущим махровым рукавом, спрашиваешь. Она ответила, налив сразу ещё с полстакана:

- На работу уехал, как только сдал тебя.

- Кстати! Спасибо тебе за это, Мелаша! – Она вытерла лужи на полу, и ничто не напоминает… Но предупредить не помешает строжайше! Печально. – Ментов позвать надумаешь, скажи мне заранее – я слиняю. Только, пожалуйста, не спеши. Мне нужно согреться хорошенько и протрезветь. Хорошо?

- И что тогда?

- Ну, для проформы начищу тебе морду для состава преступления… Чтобы было за что в следующий раз сдать, и чтобы мне не обидно было.

- Ладно, уговорил. Ты это… – сидит рядом, небрежно задрав колени к подбородку, в упор глядит. Испуг прошёл, осталось восхищенье и, конечно же, любопытство. – Ты это, закусывай поплотнее. Можно звать тебя по-прежнему? Толиком? – И совершенно правильно делает, подумал ты и спросил:

- Где он работает?

- В Музыкальном театре.

- Поёт тенором арию Мефистофеля?

- Дирижирует.

- А мне показалось, у него голосок ничего?

- Показалось. У него голос, как у павлина.

- И задница, как у павиана! – игра в созвучия помогает определить суть явлений, думаешь ты всегда, когда, как сегодня, попадаешь в такие излишне театрально подготовленные предполагаемые обстоятельства.

- Не груби, он всё-таки дядя мне!

- Подлец твой дядя, если честно, вот что!

- Знаю… – И вы сидите молча, прислушиваясь ко внутреннему: тепло постепенно увлажняет высушенное морозом нутро, разливаясь по телу. Вторая волна, пьянящая, высушивает по-настоящему…

- Он часто бывает у тебя? – чуть было не закончил: «по долгу службы» – но сдержался.

- Нет, всё больше по телефону сводит. Так что, Толик, можешь остановиться у меня на пару-другую дней. – и глаза такие добрые-добрые, она открыла сразу, как будто ждёт тебя.

- Спасибо, Меланж.

- Не зови меня так больше! – встретив недоумение в твоих глазах, обяъснила. – Я позвонила одной знакомой. Она в библиотеке работает, посмотрела для меня в словаре и зачитала вслух. Ты прав, лучше уж Меланией быть!

- Да хоть горшком зовись, только б в душу… – тебя уже конкретно повело, кажись, спать пора. - …не испражнялись, прошу прощения.

- На, допивай! – она слила остатки огненной воды в твой стакан и предложила, кажется, вполне искренне, окончательное примирение. – Да иди спать, бухой рыцарь.

- Спасибо, Орхидея! – ты пьян и тёпл. Уложила в постель, накрыла двумя, нет, как будто

ждёт тебя, тремя одеялами.

 

Импровизация. Ларго.

…и перебор волшебных струн твоей гитары в непривычном размере пять четвертей – сам готов вот-вот сорваться, но что-то удерживает в неустойчивом равновесии на лезвии удушающе хромоногого блюза с лишними нотками на конце каждой новой фразы. Мелодия упрямо тащит

через все возможные реальности. Твёрдость Здешней ушла из-под ног взлётной полосой покинутого аэропорта, но вот уже и вязкость Алкогольной, назовём её так – для простоты, качнулась сырой палубой омытого гигантской волной брига и не удержала парусом, что не успели смотать от неожиданности штормового вторжения его величества Сна. И, если разобраться, то всё, что здесь – совсем не чудеса, нет! Нужно лишь привыкнуть к законам, которые сродни, как ни странно, природным. Пулемётная очередь

рвётся свинцом на кольчуге, и ты смеёшься наивности всех этих чудовищ, окружающих… нет, по-здешнему, отреуголивают они, весь мир стал кратным трём, но ты-то – по-прежнему Единица с четвертью, и никакое действие не сделает тебя чем-то иным… кроме… но этого не сможет никто! – хохоча, врубаешь

старый добрый рок-н-ролл, когда она оказалась рядом: безумно легка и будто создана для сложения с тобой. Треском рвущейся ткани врывается парнокопытная примитивность диско, и чей-то шмыгающий носом скользкий тенорок произносит: «Ах, как мне нравится твоя попка, малыш!» Ты удивлён, но с облегчением почти сразу замечаешь, что сказано это не тебе, а ей. Хватаешь его за грудки и, давя своим носом в наконечник его сопливого шнобеля – это ведь очень больно – кастрируешь грубо делением на три: «В таком случае, дорогой, слово «Малыш» пишется с мягким знаком на конце, вот так: «Малышь» – для соответствия своему женскому роду!» Он упрощён до двойки, то есть почти перестал существовать как волевое начало. Ему отведена темница марша в твоём хмуром пятичетвертном чародействе. Здесь не любят, оказывается, когда

забижают завсегдатаев, и подходит папаша: его номер триста двадцать четыре. Взяв её за руку, он методично синкопирует крючком указательного пальца свободной руки в кирасу на твоей груди. Очаровательно: «Не лезь со своим уставом в чужой монастырь, даже если это – бардак! Миссия, видишь ли, совсем невыполнима». Ты делишь его четырежды:

Не зови бардак храмом, он всего лишь бардак.

Любви поклоняются в другом месте: на зелёной траве в ласковых лучах нежного солнца.

Для служения ей не требуются знаки материального мира: ни денежные, ни знаки препинания.

Лицемерия и лжи нет там, есть чувство искреннее стремительным обоюдосогласием своим.

– он стал четвёркой и тоже бессилен в наручных браслетах диковинной пятичетвертной мощи. Ты вновь обнял её, готовясь к завораживающей арифметике самого простого действия, но, окружённый хаосом

мерзкой свиты своей, вошёл Князь. Он правит здесь звериным числом, залитый самым странным количеством чисто звенящего хэта в бухающей утробе бочки, взбесившийся сольником и невнятными, как Босх, альтами. Молчит, но под взглядом его плавится бронежилет. Ты едва успеваешь сбросить на пол груду металла, через мгновение ставшую ртутно дымящейся лужей! Изменился цвет, и свита бросается вылизывать с жадностью голодной псарни кровавую жижу червонного золота. Каков интересен понос ожидает их – это уже почти по-докторски, не смешно. Ты вновь гол перед ним, как, впрочем, всегда. Таково его подлое качество. О, Господи, дай сил

разделить и его, минимум, на три! Двести двадцать два. А можно ещё раз? Пожалуйста! Можно. Ещё. Раз. Отче наш – исступлённо вызрев всей волей, поёшь в микрофон с оборванными нервами проводов, глотаешь кровь взрывающихся связок… Удар тока – синей молнией между оголёнными концами и колюче-сухим языком, – Слава Тебе, Господи Боже мой! – семьдесят четыре! Зная, конечно, что дальше уж ничего не получится, дели! Всё равно – дели, дели, дели! Получай, сволочь! Двадцать четыре

и – шестёрки, шестёрки, шестёрки – бесконечным хвостом после запятой. Опять шестёрки! Он улыбается, глядя на тебя, но – странно: не спешит. Ан нет, и ты всё понял… почти всё: реальность, кратная трём, не предполагает деления на ноль! Значит, он тоже

бессилен пред тобой. Остаётся только, чтоб не сорваться, повторять про себя с двумя ударениями в такте: Рим-ский-Кор-са-Ков-рим-Ский-кор-Са-ков-Рим-ский-Кор-са-Ков…

 

Свинг. Пречизо.

Пялишься на часы, на темень за окном, на размётанные по полу одеяла и на остальное – уют и роскошь. Киноплёнкой мелькнули прожитые в Н-ске сутки, восстановилась наконец в голове полная картина и оформилась в назойливый звонок, рвущийся в солисты минут, наверное, пять: пока ты вернулся сюда! Ну, раз вернулся, значит, в форме, можно и в кошки-мышки поразвлечься. Или «поразвлекаться»? По дороге к телефону запоздало

понимаешь, что почему-то один в квартире. Звонок, похоже, неутомим или, быть может, напуган. Однообразие его твоим присутствием окрашено в угодные тебе чувства, и, сходив в туалет, попив на кухне воды из-под крана, окончательно убедившись – воочию – в своём одиночестве, выбираешь на полке рядом с броско-эротичными суперобложками кассету и врубаешь магнитофон. Что-то на секунду зацепило взгляд, но, обещая вернуться к этому после, подходишь к аппарату, изнемогающему от любви – затем лишь, чтоб, подняв трубку

на четверть минуты, дать послушать чуть-чуть хорошей электрогитары и круто взлетевшего вокала и бросить её обратно. Вновь смотришь на полку: что ж всё-таки заинтересовало-то так, что теперь уж невмочь как любопытно? Вновь диссонансом заартачился дребезг звонка, включаешь телевизор, и – надо же! – удачно: кажут киношку. Чуть приглушая музыку, вновь поднимаешь трубку и даёшь послушать, не интересуясь пока, кто ж это рвётся-то переговорить с милой Меланией? Скандально-сладострастны звучащие с экрана мужские голоса в постановочно-перестроечно-модном контексте:

- У каждого из нас есть свой секрет. Откройте мне ваш, и я вам открою свой.

- Коли я вам это скажу, вы непременно посмеётесь надо мной и, пожалуй, будете меньше любить меня.

- Аллё! Аллё-о! Мелашка?! Эй, кто там у телефона? Это пять-восемнадцать-триста двадцать четыре? Аллё-о?! Мелашка, брось дурить! – Но снова врываются страстные телеголоса:

- Я обожал вас. Стоило вам заговорить с кем-нибудь, и я уже ревновал к нему. – Подносишь трубку к уху и слышишь молчание. Недоумённое, конечно. – Я хотел сохранить вас для себя одного и чувствовал себя счастливым…

- Аллё-о, извините, пожал… – Ты сердито обрываешь:

- Да пошёл ты, пидор вонючий, перезвоните, пожалуйста, минут через пять, лучше – через десять. – и жмёшь на рычажки, оставив трубку лежать на столике, вырубаешь телевизор… Занозой торчит что-то… что-то… что-то есть у бегемота… что-то, что увидел в книжном шкафу среди чепухи криминально-патологических патологически-похотливых привычно похотливо-криминальных наименований. А вот найти сейчас, что ж намагнитило внимание твоё благосклонное – не получается! Странно это, откуда отчаянье, необъяснимое, как снег в июне?! Помнишь, на экзамены

шли по жидкому слою пломбира, накрывшего зелень холодной тяжестью? Кого-то удалось заманить под сгорбленное дерево и обрушить на него целую лавину. И это был ты! Вспомни, как одурачил всех, стремясь ко всеобщему удовольствию, внушил им, что обманут… и цель достигнута, и все они – как на ладони: зябко трущиеся капроном ножки, которые желают… которые, скажи просто, хотят быть раздвинуты, облапаны, задраны в небо… и костюмно-неуязвимые, оттого ещё более потешные своей безосновательной гордостью… тоже, в основной массе – пока только мечтавшие о чём-то таком… Вот как, оказывается, за живое

задела сексуальная биография новой подружки! Волк тряпочный, воспылавший к блудливой овечке, баран мечтательный, не желающий заглянуть честно под шелковистую овечью шкурку, наброшенную походя волчицей – довольно небрежно… Герой сраный… От камня, брошенного волей чужой, отличаешься тем только, что сам опять бултыхнулся в чужой тихий и мирный омут. Раз за разом, и всё – без спроса, блин! А потом ещё умудряешься удивиться, откуда, мол, вдруг черти навстречу ломятся?! Кому тут нужна твоя справедливость? Твои честь и достоинство? Твоё понимание свободы?! И ведь никто-то тебя и не звал на помощь! Подумаешь, остановились на тебе

полные тоски глаза! Мог бы кто-нибудь другой подвернуться и с чувством исполненного законности и спокойного негодования отвести глаза. Русским языком сказано, вернись за свой столик. Там ты более приличен и неопасен, а ей и без вмешательства очень хорошо, ибо грешна. Грешна! И даже гордится этим. И вправду? Ну, чем не свобода? Дурак ты и не лечишься… Что там показывают стрелки самого сатанинского в мире механизма? Выключаешь магнитофон и кладёшь трубку на положенное ей место. В дверях защёлкал замком ключ, и тотчас зазвонил телефон – лишнее доказательство, что дуракам вроде тебя везёт! Боясь, что ты собираешься ответить, она поспешила сюда, а павлиний голос пропел в ухо:

- Ну, наконец-то! Аллё? Мелаша, ты слышишь?.. Чё молчишь, дура?.. – Передаёшь его ей, не для этой гниды такой свежей, такой морозной, принёсшей странную для тебя уверенность, хотя, кажись, должна бы растеряться:

- Чего тебе?.. Заладил: аллё-аллё!.. Да слышу я тебя, слышу!.. Дома… Да, всё время… Выбрось свой телефон на помойку!.. И что ты хочешь мне сказать?.. – слушает, весело поглядывая на тебя, лишь иногда вставляет в диалог слова-занозы. – Да что ты говоришь?.. Не может… Да ну?!. Говноеды! Бездельники!!! А какой кайфовый пацан получается, ты не находишь?.. И что?.. Да ты что?.. Утопил? А сам?.. Ну… Ну… Значит, они не уверены? А мне-то что теперь делать? Мне, понимаешь ли, жертве насилия и возможному объекту мести?! А если он – маньяк?! А?!! Я тебя спрашиваю!.. – отвечает будто серьёзно. Серьёзно. – Какой уж тут смех? Спасибо, что предупредил. Я теперь на улицу и носа не высуну!.. А-а… А-а-а?.. А может, он всё-таки утонул?.. Нет, не надо! Не хочу видеть твоих пидорасов в своём подъезде! А если этот козёл вдруг объявится, я тебе позвоню… сообщу как-нибудь… Ага, будем считать, что я в отпуске… Пока! – стукнула громко сердито брошенной на аппарат трубкой. – Зачем ты ответил?!

- Не отвечал я! Только поднял. Для тебя.

- Спасибо. А зачем?!

- Да достал он. Звонит и звонит.

- Давно встал?

- Да ещё не встал, дорогая. – переводишь глаза вниз, на штаны.

- Придурок!

- Ну, успокойся, минут двадцать. Уж и пошутить нельзя! Он и разбудил, мерзавец.

- Как себя чувствуешь?

- Почти отлично!

- Н-ну, хорошо… Чё не выпытываешь, где была? – Пожимаешь плечами:

- Не знаю, не хочется как-то. Наверное, доверие к тебе испытываю. – Она вдруг будто даже расстроилась:

- А я-то, дура провинциальная, хотела тебе сюрприз устроить, – интригует, но ты молчишь. – одежду когда твою сушила, блокнот вывалился, извини, я кое-что вычитала…

- Любопытной Меланье через замочную скважину глаз выбьют! Когда-нибудь. Что ты там у меня могла найти интересного? – Обиженно откачав своею головою, бросила снисходительно:

- Иди свою зубную щётку доставай. Или что там у тебя?

- Да ты что, мой чемодан сюда притаранила?

- А ты, вообще, в порядке?

- Спасибо, Мелаша.

 

Тема судьбы. Рок. Часть вторая.

Когда силы равны и ты знаешь это, сражаться с врагом труднее, чем если он слабее или сильней. В первом случае – не имеешь права быть побеждённым, во втором – помогает отчаянье, и ты близок к цели, как никогда. Слабость может взять верх, если ты не готов к собственному превосходству. Сила наверняка проиграет, ведь ты знаешь о собственной слабости. В первом случае надо воспользоваться ошибкой врага, во втором – свою сделать хитростью, непривычной для него. Но когда силы равны, необходимо

умение не допустить даже малейшей оплошности, ибо она станет последней в твоей забубённой жизни. Навстречу тебе вышел ты сам, отличающийся настолько лишь, чтоб можно было сказать «он». Поединок без права на ошибку – великолепное начало, не находишь? Тем паче, ежли знаешь, что это – только начало в случае победы, и в дальнейшем окажешься либо уставшим, либо измотанным, либо выжатым, как тряпка, что всё отличается лишь степенью. Красиво звякнув, красиво сверкнув в лучах восходящего солнца, взлетела в воздух булатная сталь. Эффектными ударами каждый из вас разрубил перила по сторонам моста. Теперь они не выдержат падения человеческого тела, а вода – она и на Марсе вода – ненадолго пощадит ратника в полном боевом облачении. Вернее даже, чем удар Кладенца. В общем, поединок с самим собой

длился часов двенадцать, и нет смысла вспоминать довольно однообразные подробности нудного самоистязания. Когда начали, полные собственных сил и уверенные в силах противника, солнышко всходило за его спиной, к вечеру, когда на ваших рубахах по-прежнему не было ни кровинки, переместилось оно на твою сторону, и ты дожидался заката, видя в нём единственный шанс. Утром светило не доставляло тебе столь неудобства, сколь ему – сейчас, когда вы устали. На закате он пользовался твоей тенью, и ты помогал ему, пока свет оставался ярким, но в самый последний миг, едва солнышко коснулось земли, ты почувствовал это и, не медля больше, резко ушёл в сторону и нанёс ослеплённому на секунду врагу роковой удар. Он замер, как будто

задумался, смертельна ли рана, но расколотый наплечник и хлынувшая на рубаху кровь, полинявшая цветом в алости вечерней зари, не оставили никаких сомнений. Ещё до того, как, найдя рукой неправедную опору, он обрушился в воду, враг уже был мёртв. Ты знал, что не сразу предстоит продолжать сражение, ведь и Змею Горынычу

требуется хотя бы передышка вследствие двенадцатичасовой усталости.

 

Полонез. Фэрмо-модерато.

Швейцар, придравшись было, но увидев Орхидею, пропустил. Она ритуально оставила на стойке стошку, и он с готовностью принял небрежно сброшенное манто, успел подхватить и твой видавший виды кожан, нажал на кнопку, видимо, предупреждая метрдотеля. Едва успеваешь удивиться… нет, просто обижен, что никогда ещё так не

бывал обслужен. Откуда ж у родной актёрской братии, нищей даже в заслуженных, такая роскошь как этакий кабак? Усадили, подали меню, вполголоса сообщили, что сегодня играет «Вест-бриз». Хоть название и не говорит ни о чём, киваешь, так значительно оно преподнесено. Мелания предупредила:

- Значит, общение будет кусковое, как сахар на войне.

- Почему?

- Когда играет «Вест-бриз», поговорить можно только в перерывах.

- Так громко?

- Нет, так хорошо, что хочется или танцевать, или просто слушать.

- И что играют? – как будто ещё и не отдаёшь отчёта в том, что вопрос-то – с дальним прицелом. Приступив к зародившемуся в миниатюрно-капризной розетке салату, тет-а-тет ответила:

- Абсолютно всё. Можешь даже заказывать, только это дорого станет, Толик. И не очень они это любят.

- Почём?

- Заказ – штука.

- Любой?!

- Естественно. – будто удивлена, но, сделав довольно самодовольно-наглую рожу и поблагодарив официанта за шампанское, разливаешь сам:

- Классика, джаз, рок, романс, фольклор? – Она кивнула и пожала плечами на всё, тогда улыбаешься ещё круче – улыбкой жизнерадостного американского вампира. – Я воспользуюсь полученным от тебя статусом…

- Каким ещё статусом? – скрестились два нарочито наивных наивопросительнейших взгляда.

- Альфонс! Я ведь альфонс, не так ли, моя милая Орхидея?

- Говоря проще, паразит. – засмеялась, поднимая в ожидании тоста бокал.

- «Нахлебник» было бы и русее, и красивее, и, в конце концов, помягче. Мелания, единственный пока в этих землях близкий мне человек, вот, наконец, подвернулась официальная возможность отметить наше с тобой знакомство! Мы же не пили ещё за знакомство? – Полный всемирной скорбью взгляд открылся для долгожданного удара:

- Скажи, мой дорогой платонический любовник, отчего глаза твои неотразимые забегали, как потревоженные муравьи? Не пьян ведь ещё, а? – Ты возражаешь:

- Пьян, ещё как пьян! Не от вина, как пелось в одной сейчас забытой песенке. – Печальные глаза вдруг стали жестоко-непреодолимы:

- Не помню. Не знаю – не слышала.

- И я, увы, уже не помню! За встречу! – выпили, поцеловались, и она, как и было условлено раньше, только теперь задёрнула тюлевую занавесь, закрыв от всех, но – не всех от вас. – Думаешь, этого достаточно?

- Вполне. Если хочешь, можешь смотреть своё кино. – она чуть-чуть не сердита, но ты не спешишь:

- Нет пока. Здесь так хорошо, что а ну их всех! Пока. Давай-ка просто поговорим за жизнь? Помечтаем?!

- Че-его? – недоумевает. Поясняешь:

- Всё, что есть чистого в нашей жизни, – это мечты. Знаешь, они останутся мечтами, не сбудутся даже на четверть! Но продолжаешь мечтать, потому что это – не пятилетний план развития или строительства какого-нибудь. И самое главное в них то, что они так и останутся мечтами. Больно только тем, кто ещё не окончательно свихнулся на грёзах, но уже на пути к тому. Но и они скоро сойдут с резьбы, и им тоже станет хорошо. А нам с тобой, здравомыслящим, мечтать полезно, это как блеф в игре: я так могу, а я вот так!.. – подумай только, какая фатальная встреча! Сама угаданная, – А ты, Мелания, как можешь? – в её чертах Неизбежность пожала плечами, нарушив правильную геометрию чёрных кружев:

- Обыкновенно, как все… - Глаза вытаращил:

- Так не бывает, ты что говоришь-то, милая девочка, как все?! – бьёшь дирижёрской палочкой по упрямым – вверх-вниз – пальчикам начинающей пианистки. – Нельзя, да и просто невозможно – как все! Хоть чем-то ты отличаешься от других, ведь правда?

- Ничем особенным. – вздохнула она. Но не давай ей упасть духом:

- Нет, отличаешься. Самым сокровенным – мечтами. Иначе бы я к тебе не прикопался, не бросился бы без спросу спасать твою душу. А я вот – сходу, слёту… Любезный, э-э, я Вам буду очень благодарен. – Официант ушёл, ты продолжаешь, потихоньку начиная портить белизну салфетки рваной синевой латинских слов, нотных знаков, обозначений аккордов и ещё каких-то сокращений, которые, ты знаешь, здешние музыканты поймут обязательно. – Ну, давай, Мелаша, я начну первым. Не удивляйся. Я могу, как Цезарь, иногда делать сразу несколько разных дел. – Она с готовностью кивнула. – Честно говоря, я хотел бы лежать на плоту, который плывёт по течению широкой и спокойной бесконечной реки. Так, чтоб надо мной то облака косматились, то небо голубым и чистым было. А по бокам – скалы и лес. Только обязательно, чтоб река была бесконечная. И ни одного человека вокруг! Только нимфы лесные, сатиры козлоногие, русалки длиннохвостые и прочая божественная нечисть… Но это так, когда изредка по сторонам глянешь, когда уже и лениться-то – лень. Когда расплавился уже, как сырок на солнцепёке, форму собственную потерял. Покоя хочу, гармонии, и – чтоб ничего-ничегошеньки не делать. Так просто тогда любить всех и вся… Давай, Мелаша, выпьем за мою мечту! Тебе водки или шампанского? – откладываешь ручку. Орхидея встрепенулась, не своим каким-то голосом ответила:

- Шампанского, Толик. – А ты, магнетизёр хренов, впереди на лихом коньке своём, златогривом, гнедом и сером в грушу, черно-буром в мелкую лисичку, стройном и быстроногом:

- И чтоб закружила меня водоворотом ручка лесной богиньки, дочери Пана, которую видел среди елей высоких на утёсе, седом от моха, как сам уродливый бог. Волосы прекрасной дочери его – вся одежда, в глазах – едва заметить успел – искреннее восхищение. Ланью пушистой спустилась к реке, нырнула стерлядью быстрой, да и вынырнула рядом уже – в человечьем обличье… За тебя, Мелания!!!

- Стой, за мечту твою выпить собирались!

- Так ведь это – одно и то же, Мелания, дочь Пана! – ты просто бессовестно честен. Разве можно так смущать сердце девушки, едва ли знакомой, если не считать… А считать-то

и не надо. Любишь ты, любят тебя. Любят ли?! А это уже не так важно. Не так, как кажется… Спасибо, мастер, отнеси музыкантам вот эту записочку и вот эти хрустящие. Нет, нет, вот это уже твоё, зайди минут через двадцать. Нет, если нельзя, не пей. Просто уютно у вас здесь, благостно… Спасибо! Да ты ещё сам не понимаешь, зачем ты здесь, что и кому хочешь доказать? Тоже мне импровизатор! Ну, да ладно: назвался кокосом, полезай в корзину! Веришь уже, что она – отныне союзница и навсегда.

 

Дай, Боже, сил – полюбить бесконечно и только ради любви поднимать нержавеющую сталь над головой!

 

Ребята отыграли вещь, простую, как жизнь, и прекрасную, как дитя чистой любви. Мастера, слов нет: пианист, гитарист и барабанщик. И вдруг заиграли Бетховена. Меланж попросила очень серьёзно. Смутилась. Смутившись, заробела ещё сильней:

- Как тебя там? Ланцелот! Пригласи даму на танец…

- Не поздновато ли? – берёшь её руку с часами.

- Нет ещё. Они минут через сорок объявятся. А на этих можно и не обращать внимания. Честные труженики сцены, эстеты занюханные, снобы голубые да мелкая сошка из блатных… - Ты извиняешься, что пригласил сам:

- Пойдём скорей, пока не смолкла музыка. – Она смеётся:

- Кончится эта, начнётся другая. Здесь почти не играют быстрых танцев. – очень осторожно, по-детски скромно положила руки тебе на плечи. – А я мечтаю вернуться в своё пионерское детство.

 

Изменённая.

И жить там в пионерском лагере всегда. Всю-всю жизнь прожить. Там всё так наивно и искренне. Все эти дурацкие песни, но ведь мы их любили тогда? Я и сейчас дрожу от восторга, когда слышу по радио. А страшные рассказы? Ведь до истерик друг друга доводили придуманными этими ужасами! Утром на линейку – глаза красные, по семь копеек! Интрижки бесхитростные и тайная любовь – вот это да! Танцы под радиолу, к которым целый день готовишься, а потом ждёшь, ждёшь, ждёшь, когда же, наконец, избранник твой догадается! Ты вот про своё рассказал, – продолжала Мелаша после паузы. – и я ведь о том же мечтаю. Может, только словами другими называю, да и то – редко. Да и некому сказать, так что чаще и не вспоминается совсем, будто забыться хочет…

Сфорцандо. Когда вошли добры молодцы в косухах, вы с Мелашей были вновь за своим столиком. Ребята наикрепчайшие с виду, как нечищенный самогон, двое – прошли и сели за столик, только что накрытый, закурили от свечи в поставленном серебряном канделябре. Стали смотреть по сторонам: внимательно, цепко, с угрозой даже – впрочем, почти незаметно. Потом вошёл Модест с двумя похожими на него же – подумалось, дирижёрами – и двумя роскошными, если смотреть издалека невооружённым глазом, дамами. Все прошли за столик в нише, что позади описанного выше – с телохранителями, насторожившимися ещё более демонстративно. Там засуетился метрдотель, полный подобострастного достоинства. Вошли ещё двое в кожаных телагах, один из них присоединился к коллегам, другой вне ритма доцокал до эстрады, положил на клавиши электрооргана исписанную бумажку, сверху – комок радужных, развернулся было, но пианист сказал ему нечто, указав в вашу сторону. Тот на секунду задумался, потом пожал плечами и снисходительно махнул рукой. После чего взял с летящего мимо подноса бутылку шампанского, сел вместе с остальными тремя. Да, думаешь ты, неплохо:

- Ничего, неслабая команда!

- А ты думал?! – Мелания будто заволновалась, впервые в жизни будто напугавшись. – Объясни мне, пожалуйста, Толик, что ты задумал?

- Я спою для него песню.

- Я серьёзно спрашиваю, а ты!

- Я серьёзно отвечаю! – Она всё ещё не верит, но, помня, что удивляться с тобой – значит «жить», предупредила:

- Да он, как только увидит тебя… – Нет, ты не хочешь ничего слушать:

- Он меня и не увидит, он увидит обезьяну, которая споёт ему очень симпатичный, душераздирающий блюзец. – Она ошарашена:

- Какую ещё обезьяну?!

- Человекообразную, красивую, но – безобразную. – ты надеваешь резиновую маску, она расхохоталась. Ты – тоже. – Вот такую! – и

выходишь в зал. Сперва никто ничего не заметил, потом сноп заинтригованных взглядов, как лучи рампы, делают тебя королём момента. Внимание – твоё, а «Вест-бриз», отщёлкав палочками, уже играют вступление, твой танец хорош, как всё, что ты делаешь: немного чечётки, немного пантомимы, разлетаются при повороте фалды смокинга. Откуда смокинг?! А хрен его знает! И чёрт с ним, не правда ли? Потому только, что гладкая сигара микрофона ложится в ладонь. Нет, не сигара! Огурец? Банан? Или ещё что-нибудь?! Ты пару секунд пародируешь педерастичные манеры телохранителей, они – уж на стрёме. Видимо, заподозрил что-то Модест?! Тем лучше, да! Врываешься в уши своим врождённым драйвом и делаешь шоу: от шёпота до визга, от баса – до фальцета… Ребята – молодцы, играют в кайф, и петь с ними – одно

сплошное – большое и неделимое, как Израиль, – удовольствие.

 

Тема судьбы. Рок. Часть третья.

Вот так всегда: либо клиент тобой недоволен, либо ты – им. И никогда нет согласия. Именно потому, что он – клиент, ты – несвободен и подвергаешься насилию, кто бы он ни был: ты сам ли, на удивление идентичный во всём – в любви и ненависти; солидный атлет с претензией на олимпийскую медаль и абсолютное совершенство, меньшее – на превосходство; задрипанный ли хлюпик с расшатанными до изнеможения нервами и гипертрофированной волей к жизни, что гасит и твою мощь, и сноровку, и жажду справедливости. Наверное, это закон: в грязи, в полымя, лицом – туда-сюда по клавишам близлежащего рояля, и если гол, то – обязательно по яйцам. Серпом, чтоб сразу, и

навсегда – в царство нестареющих духом и несущественных телом. Удобных для пищеварения великому сообществу каннибалов, где парии-мазохисты кормят своим мясом касту садистов. Либо кушай сам, либо корми. Всё остальное – преступление… Есть, конечно, и третий путь, праведный, почти пустой на всём протяжении. В бодром и гордом одиночестве бредут по нему неприкаянные Герои, давно уставшие быть Героями. Здесь, разумеется, другой девиз: кушай себя, пока есть что кушать. Ешь, пока есть что есть. Жри… Приятного аппетита! Не успело в сумерках утренней зорьки подняться над лесом солнце, как

звук, чуждый природе, сопутствующий скорее человеку вооружённому, разорвал тишину. Очередь прожгла левое плечо кровавой болью. Громко вскрикнув, ты скатился под мост, не видя более надёжной защиты, чем умение передвигаться. Спасибо, Господи, за руки и за ноги, но сейчас ты не отказался бы от дополнительной парочки и того, и другого. Рана оказалась всего лишь царапиной – на беду искусителя. Да и вскрикнул-то ты всего лишь от неожиданности – убедил себя и прислушался всеми ушами, жаль, их тоже маловато. Парочку бы выносных, да!!! Тишина

даёт понять, что никто из двоих не спешит туда, куда не хочется раньше времени. Ни шагов, ни шороха. Как хорошо, что мысли бесшумны, иначе ты громыхал бы сейчас, как стая взбесившихся паровозов в Последний день Помпеи. И тут ты вовсе не головой, а задницей, осознал то, что нужно: внушительную кучу успевшей подсохнуть травы! Спасибо бомжу времён Муромца, ты одел эту кучу в свою подкрашенную на плече рубаху, надув и завязав верёвкой раструбы, сунул внутрь свои высокие, ныне – длинные, яловы сапожки. Воткнув снизу кинжал, привязал к рукояти верёвку, опустил сооружение на воду – держится… Пока. Минутку бы прежде, чем это чудо-юдо-рыба-кит пойдёт ко дну! Размышлять

некогда. Чучело поплыло заметно медленнее, чем течение Смородины-речки, а ты, сдерживая его, двинулся под мостом, стравливая и подёргивая погружённую в воду верёвку. Конечно, враг понадеялся, что это труп, но, приглядевшись, естественно, был сбит с толку: медленно, но верно нарушая законы природы, хитрый мертвец-стервец подплывал к егойному брегу-лукоморью-лукоречью. И он захотел удостовериться. Полагая, что пулемётчик отвлечён, ты выглянул, переплыв реку, из-за моста. Голову не снесло, и на том спасибо – доктор в морг не отправил, значит, надежды сбываются: ты особенно резко дёрнул верёвку и даже чуть-чуть потянул назад. Нервно затрещал ПКМ, семь-шестьдесят-два и т. д. …ты ещё раз дёрнул и получил эффект, которого и не мог ожидать: взмахнув достаточно упруго рукавами, зацепившееся, видимо, за корягу чучело очень натурально взметнулось, на секунду по-пояс выпорхнув из воды, и, подстреленное ещё раз, тяжёло шлёпнулось обратно. Ты всплакнул над

придуманной глупостью моего заместителя. Из кустов осторожно вышел кажущийся тщедушным подростком человек с вышеозначенной пушкой наперевес, целясь на едва тревожимое теченьем тело и отнюдь не собираясь поплакать над ним. Глупец. Вот где настоящий глупец! Зная, что в честном бою ему несдобровать, пошёл на обман. Правильно сделал, конечно, что ж оставалось-то? А тебе ничего не стоило подойти сзади и, положив руку на его вздрогнувшее плечо, увидеть

обезумевшие от ужаса глаза.

 

Героическая тема.

Виво. Ребята оказались немного женственны. Хотя…

Престо. Хотя – изрядно умелыми. Но не без…

Доппио мовименто. Не без недостатков в физвоспитании…

Субито. Модерато. Всё закончилось достаточно быстро, маэстро, то бишь ты, продемонстрировал себя и пошёл навстречу Модесту, который, желая выяснить суть твоих с Меланией отношений, вызвался проводить твою даму почему-то до своего автомобиля и, наверное, отвезти домой. Приятно, когда за твоей дамой ухаживают такие фешенебельные мужчины… Не потеряна, совсем наоборот, крепнет, надежда, что он станет ей посторонним… Удивлению дядюшки нет предела, больше того, вся агрессивность г-на Мусоргского в разговоре с племяшкой как-то незаметно сошла на нет, и в подавленном настроении он сел за руль шевроле. Сидя на заднем сиденье роскошно скользящего в огненном водовороте ночного Города авто в обнимку с женщиной, которую, кажется, любишь, спрашиваешь у тщательно ухоженного импортными бритвами и ароматами затылка:

- Модест Петрович, обращаюсь к Вам, как к родственнику Мелании, взявшему на себя всё бремя воспитания и ответственности перед обществом за сироту. Благословите наше страстное обоюдное желание соединить воедино души и тела наши во имя любви к человечеству. То есть в вопросе заключения брака на земле, так как на небе сия процедура уже успешно состоялась. Кстати, не без Вашего благосклонного содействия! – Его уши вздрогнули ещё

где-то на «благословите», потом позеленели, и, приняв, видимо, их цвет за сигнал светофора, дирижёр чуть не врезался в автобус где-то на «сия процедура уже». Он ответил, не ответив:

- Тебе я вправду лечиться надо! – Интересуешься:

- От чего же? – и получаешь ответ:

- В первую голову, от разговорчивости, а впрочем, твой случай неизлечим. – Невзначай продолжаешь:

- Конечно, это чистая формальность, но хотелось бы. Ведь у Мелашеньки никого, кроме Вас и меня нету… И чем скорее, тем лучше. Благословите!

- Ну и шутник же ты, Толька! – он даже сумел сделать вид, что совсем не напуган. – Говори, чего тебе от меня надо, и не мели чепухи. Разойдёмся по-приятельски.

- По-родственному, Модест Петрович! Я серьёзен как никогда. Поспешите! Уверяю Вас, чем скорее дадите благословение, тем спокойнее будет Ваша душа… – Он оборвал, почувствовав неладное:

- Ты чё несёшь, каторжник?! – А ты обрвал его:

- Вам просто может не хватить времени. – Машину передёрнуло от перспективы остаться без водителя, потом ты заканчиваешь нервно зависшую непонимание паузу. – Сделайте последнее доброе дело в этой жизни, искупите…

- Заткнись, ты! Варнак!! Ты что, угрожаешь мне, голожопый кобель?!!

- …хоть маленькую часть… – Он не понимает:

- Забыл, как воняет помойка?!

- …своих грехов и злодеяний. – Модест совладал с собой, гадко так, спокойно спросил:

- Что, Толик, понравилось, как живёт н-ская проститутка? А?!

 

Багатель. Ад либитум.

Я сразу назвал Негодяем, хотя у тебя и есть имя. Оно, козёл вонючий, тебе не подходит. Меня зовут странно для твоего уха, зато – красиво: Ланцелот. Моё имя как нельзя лучше соответствует мне. Профессия моя такая – рыцарь. Странствующий. Цель моей жизни – другая, но в путешествиях по этой Земле слишком часто сталкиваешься со злом. Чаще всего с таким, что трудно и порой просто невозможно доказать. Не говоря уж о наказании… Твой случай! Знаешь, что я делаю

в такой ситуации? Я просто слишком много на себя беру! Провоцирую, становясь на одну шахматную доску с тобой, играю в твою игру по твоим же правилам. Запомни – я не чёрный, ибо добро движет мной, но я и не белый, чтоб воспользоваться правом первого хода: слишком много вражьей крови на мне… Пусть кто-то считает и меня преступником, не важно. Вспомни, какого цвета мантия палача, пропитанная грехами и злодеяниями приговорённых? Я вижу, ты

начинаешь понимать меня. Спасибо!

 

Вариация для виолончели и саксофона.

- Ну, вот что, Толик, я не играю в шахматы. Предпочитаю преф.

- Жаль, Модест Петрович, но даже в картах наши вкусы не совпали. Я терпеть не могу слишком сложных способов выяснять отношения. Может, чего попроще? Давайте покер-покерочек распишем?!

- Что может быть глупее покера на двоих?

- Преферанс на двоих! А что, вообще, глупее самой нашей жизни? Покер сегодня, как никогда, к месту, кроме того, когда играешь вдвоём, появляется особая фатальная острота. Вы не находите, Негодяй Негодяевич?

- Нет. Я уже сказал, я не играю в шахматы. По сходным причинам не люблю арифметики.

- Мне кажется, Вы не совсем поняли меня. Я ведь не предлагаю выяснять отношений между нами. Здесь, как раз, ясно всё: до синкопы левой пяткой. Я предлагаю Вам поиграть с Судьбой.

- Ну нет. Такие игры – не для меня. Торопить события, пытаться заглянуть в будущее – это для глупых подростков, обдумывающих житьё. Увольте! Я не располагаю временем для занятий мистикой и оккультизмом.

- Ну что ж, дело, как говорится… мастера боится. Хотя я-то временем располагаю.

- Ты уверен?

- Вполне. А что? – и тут-то ты вспомнил, что поразило тебя на заполненной бестселлерами книжной полке в комнате Мелаши. Библия! Такая же, как и у тебя самого – дешёвая, доставшаяся в подарок от какой-то очерёдно-очередной протестантской миссии. Без надписей на корешке, простая с виду, толстая – очень толстая – тетрадь.

* * * * *

- А зря! Моя квартира – на щите. Войдя, я не позвонил дежурному.

* * * * *

- Классно!.. А говоришь, не играешь! Просто великолепно, в таком случае, Модест Петрович, мне придётся поторопить события!

- В каком смысле, Толик?!

- В прямом смысле! Придётся сократить срок Вашего земного…

- Что ты делаешь?!

- …пребывания. Разве плохо видно? Вяжу петлю… жаль, что Вы не успеете написать традиционную записку самоубийцы. Подумайте о раскаяньи, сын мой!

* * * * *

- Слишком круто блефуешь, щенок!

- Ничуть! Блеф в покере на двоих не имеет смысла, Модест Петрович. Я серьёзен. Ваш джокер – время. Мои взятки – скорость. Я спешу взять своё. Попытайтесь вспомнить всё то хорошее, что когда-либо сделали.

- Остановись! Я просто попытался испугать тебя. Сигнализацией я пользуюсь только, если уезжаю из города. Так что… не будет никаких легавых!

- Сигнализация всё-таки есть? Так что теперь я уже не поверю Вам и всё-таки поспешу. Думайте о спасении Вашей души, пока ещё есть такая возможность.

- Толик, остановись! Поверь мне! Я говорю правду! Подумай сам, стоило ли предупреждать тебя?!!

- Да, пожалуй, не стоило. Именно потому, что сейчас меня уже не только остановить, но даже задержать невозможно. Помолись, если веруешь, и собирайся!

- Куда?

- В последний путь. В ад или в рай – решать не мне.

- Ты не боишься, что станешь преступником, если тяжелее окажется чаша с добром?

- Она не бывает тяжелее, может оказаться лишь равной. Тяжелее, обычно, оказывается та, другая, как раз её-то я вижу.

- Кто дал тебе право судить?

- А кто дал тебе право творить зло?

- Вопрос – не ответ!

- Хорошо, я не сужу, а всего лишь исполняю приговор.

- И чей же это приговор? Какой такой судья осудил меня?

- А ты, мол, ещё не понял? Неисповедимы пути Его, таинствен Его промысел. Может быть, Он хочет прекратить твой земной путь, чтоб оставить шанс попасть в рай, пока ты не совершил злодеяний, которых Он не в силах будет простить?

- Ты – демагог.

- Я – палач. Важнее, кто ты! За тобой – полторы минуты. Выпей, выкури сигарету.

- Да пошёл ты!

- Полегче, Модест Петрович! Без рук!!! Я думаю, теперь лучше помолчать…

 

Тема судьбы. Рок. Часть четвёртая.

Кто-то захлопал в ладоши и умилённо-покровительственно похвалил:

- Браво, молодой человек! Приятно иметь дело с сильным, страстным и умным противником. К тому же, с Профессионалом с Большой буквы! – Ты удивился и спросил сразу, едва обернувшись на голос:

- Почему ты не помог ему? Ведь я не видел тебя! – Он, Третий, ответил с улыбкой… пожалуй, что – очень доброжелательной:

- Самый сложный вопрос из всех, которые ты мог бы задать в первую очередь, витязь. Оставим его! – и жестом пригласил взойти на мост, – Зачем тебе эти погремушки? – весело засмеялся. – Оставь их, они будут лишь досадной помехой. Хватит с тебя примитивных упражнений. Поговорим же серьёзно, по-мужицки. – Под его рукой появился

стол, ломящийся от яств и напитков. После эффектного щелчка пальцами заиграла музыка. Странно спокойный, летящий полётом скрипок и неспешный урчанием литавров блюз. Есть возможность несколько насладиться, подумалось так же спокойно, и, сбросив кольчугу со всеми её пластинами, перетяжками и замками, ты остался лишь в нательном кресте, взошёл на мост, обойдя пригласившего, и сел за стол – лицом на восток. Не дожидаясь тебя более, он принялся за еду:

- Угощайся, приятного аппетита! – Стопарики, кубки, тарелки, ножи, вилки и ложки

сами подлетали к тебе в нужный момент, наполнялись, вкладывались в руки, опустев, удалялись. Ты был бы рад столь роскошной игре, если б не усталость последних суток. Усталость твоя – самый страшный союзник врага, ибо последним вышел тот, что сильнее. Сильнее тебя. Зачем гадать, в чём она, эта его сила, необоримая мощь, когда знаешь, что сам слаб? Когда бесполезно сопротивляться?! Когда невозможно противостоять?!! Голод был утолён, и он предложил сигарету, сотворив из воздуха, тут же в воздухе сотворив и огонёк.

- Спасибо, отменная сигарета. – сказал ты, затянувшись пару-другую раз, лишь бы что-нибудь сказать для начала. Он снова улыбнулся. Открытой доброй улыбкой. Понятно, этому не будет конца:

- Ты оценил редис?

- О, да, салатец просто шикарный! – он ожидает похвалы, и ты не медлишь, тем более, что искренен в своём восхищении. – Я давно так изысканно не упитывался! Вы любите поесть вкусно?

- А давай снова на «ты»? – протянул, будто выпрашивая. – Да, я люблю разнообразие и, когда не стараюсь обмануть себя, мой вкус можно считать утончённым или даже образцовым. Кстати, не только в еде!

- А в чём ещё? Кстати. – Он, определённо, нравится тебе:

- Во всём. В созерцании природы, например, в наслаждении её дарами, в искусстве… Трудно сказать раздельно. Лучше будет так, как я ответил сразу. Во всём!

- А война, насилие, обман?

- О, этот вопрос интересней всего. Во-первых, и война, и любое другое насилие – не всегда зло, далеко не всегда. Кстати, война – всего лишь вид искусства, неотъемлемая отрасль нашей с тобой культуры. Как, впрочем, и любой другой вид насилия.

- Не совсем понятно. – ты совсем не понимаешь его!!!

- Очень просто: если б зла и не существовало первоначально, его следовало изобрести. На благо расцветающего человечества.

- Хитро! – похвалил ты, начиная въезжать, кажется, к чему он клонит.

- Да-да, в борьбе с так называемым злом человек познал самого себя, понял, что такое мужество и сила, обрёл, в конце концов, благородство. Ведь нельзя бороться, не совершенствуясь физически, эмоционально и интеллектуально. Ты разве не согласен со мной? – Ты не растерялся, нет. Ты вспомнил, что поразило тебя на заполненной бестселлерами полке в комнате Мелаши! Ты не растерялся, нет:

- Конечно, согласен, но… Но! Пожалуй, не во всём. – рано или поздно вопрос должен был прозвучать, но пока ты не знал, что ответить. – Давай оставим пока и этот вопрос? А?

- Наша с тобой природа слишком различна, – кивнул он, и вы, не сговариваясь, продолжили трапезу. – и, в некотором смысле, нам трудно будет определить, что же есть зло, а что – добро.

- Именно поэтому ты смотришь на запад, а я – на восток. – подхватил ты, он вновь кивнул. Ты понял, в чём его

сила: он никогда не будет стремиться её употребить! Больше того, никогда и не употребит!! Он никогда не будет драться!!!

 

Канон.

Пётр коснулся руки его, шепнул тихо, еле слышно за перезвоном посуды на столе и перестуком ложек над ним:

- Не верь ни хозяину, ни друзьям его. Нечистые помыслы на уме у них. Слишком долго и дотошно об Иоанне расспрашивали, как будто силки расставляли. Подвох тебе готовят, будь готов. – В ответ

Иисус лишь улыбнулся и по всегдашней неохоте говорить длинно, когда неуместно то, сказал кратко:

- Готовьтесь сами. Слушать и слышать. Смотреть и видеть. – Пётр возразил:

- Ты сам говорил: берегитесь фарисейской закваски! Вот и берегусь я сам и тебя уберечь стараюсь.

- Не нужны твои старания, как напрасны старания Симона с приятелями. Не мучь желудка своего, не отвлекай головы от обильной и приятной трапезы, Пётр.

- Удивительна мне твоя беспечность, Иисус. – проворчал Пётр, но вновь был остановлен – осерчавшим будто уже учителем:

- Самая вредная привычка твоя, Пётр, что стараешься даже вослед мне своё слово последним оставить! Повторяю, не беспокойся обо мне. За собой следи, отвечай за язык свой. А за мой – я и отвечу. – он склонился, услышав на дворе шум и увидев, как, довольно

потерев ладонью о ладонь, Симон, хозяин дома, вышел, небрежно кивнув в общем, за дверь. Прав старик Пётр, подумал Иисус, увидев ввалившихся, между которыми была женщина, нёсшая в руках тяжёлый сосуд, согнувшись под его тяжестью. Безумно-испуганным взглядом обвела она возлежащих в комнате и сразу по наитию бросилась к Иисусу. Пётр вздрогнул от неожиданной такой резкости. В сумятице прочих лишь глаза Христа остались спокойны, как всегда излучая любовный свет. Женщина подкатилась к ногам его, пронёсся ропот, но он, подняв руку правую, утихомирил всех в один миг, а левую возложил на главу её, растрёпанные волосы будто озарились от прикосновения, чуть-чуть не став ещё нимбом! Благосклонное внимание разверзло уста женщины, запричитавшей торопливо в слезах:

- Прости, Господи мой, недостойную… недостойную лица твоего… позволь, – начала покрывать его ноги поцелуями, протянула руку за спину, к сосуду, в котором, судя по разлившемуся ароматом благоуханию, был мирр. – позволь, Иисус, омыть ноги твои, руки твои, тело твоё, чело главы твоей! Позволь…

- Что ты говоришь, женщина?! – вскричал Иуда. – Иисус, скажи ей! На что так тратить драгоценный мирр?! Продать ведь можно его, и, если продать, много денег выручить можно… – Его поддержал Иаков:

- Иисус, не разумней ли будет раздать те деньги нищим? – И ещё кто-то поддержал их, но

молчали, лукаво наблюдая за происходящим, фарисеи. Да Пётр глядел да слушал, боясь не увидеть и не услышать западню! Женщина продолжала, помазав мирром чело учителя, преклонясь и рыдая искренне, выпрашивая прощение неведомых пока грехов:

- Позволь, Иисус, я знаю, ты добр ко всем, и простишь грешнице грехи её… – Относя слова женщины более к просто словам, нежели к словам, основание имеющим, Иисус решил ответить ученикам, но получилось то как-то печально, как многие его речи в последние дни:

- Не спешите, друзья, смущать эту женщину. Неразумность поступка её искрення, как чистая кожа, которой не коснулось ещё лукавое стило летописца. Ибо не искажены разумением чувства её, не имеют преград порывы душевные. Но и не в этом только правота её. Сделала мне женщина дело доброе: помазала мирром, приготовила к погребению… – Возроптали некоторые, не желая слышать

сии слова, среди них и Иуда, да не стал их слушать Иисус. Поднял лицо женщины и, глядя через глаза в самую душу её, сказал тихо. Но тихое слово всеми услышано:

- Твоя вера в меня спасла тебя, если есть прегрешения на душе твоей, прощены они именем Божиим и моим благословением. – коснулся лба, груди и плечей её – поочерёдно, поцеловал в лоб замеревшую в благоговении женщину. – Послушай, Иуда. Иоанн, рассуди здраво. Много нищих на этом свете, и да будут они всегда с вами. Мои же часы сочтены…

- Что говоришь ты, Иисус?!! – возмутился со слезами в глазах и в голосе Иоанн.

- Да, Иоанн, сочтены! И войдут в века памятью долгой человеческой их свидетели и участники такими, как есть. Каким отношением ко мне, любовью и верой или неверием и нелюбовью исполненные. – Ухмыльнулся некрасиво хозяин дома, фарисей Симон, молвил неучтиво:

- Да, Иисус, ежели б ты был бы пророком, знал бы, конечно, к какой женщине прикоснулся своими «святыми» устами! Да видно, не всё видишь, не всё знаешь твоим юным сердцем, когда можешь так ошибаться в людях! – Его поддержали ещё более злобно:

- Из постели прелюбодейной вынули эту шлюху! И по закону Моисееву камнями бить её надо!!

- До смерти!!! Камнями, а не целовать и не прощать ей грехов! - распалялись вошедшие, со смеха дойдя до издёвок над Христом, и дальше – до ненависти ярой, готовой и его камнями бить:

- Кто ты нам такой, чтоб грехи нам прощать?! – из задних рядов, от самой двери послышалось. Затревожились ученики Христовы, он же сидит и лишь пальцем по песку водит, да поглядывает на женщину, что испугалась и слово боится проронить, только всхлипывает. Улыбнулся:

- Если б слышали да понимали вы, что слышите, говоря, сами! Закоснели бы языки ваши молчанием от стыда. Но я слышу всё, что невольно выдали вы, держа камни за пазухой. Просто отвечу тебе, Симон, просто отвечу всем вам. Вот камень в руке моей. Если кто и может бросить его, только я из вас. Подойди, возьми камень не из-за пазухи, а с ладони моей – в руку свою, не тяжёл ли будет тебе его малый груз? Если нет греха за твоей душой, чист путь, пройденный по земле, брось его в эту женщину! На, возьми его, Симон! – Отвёл глаза фарисей, проворчал неловко:

- Не говорил я никогда, что нет пригрешений на душе моей, но сравнимы ли они с её преступлением?! – И вновь улыбнулся Иисус:

- Не осуждай, и тебя не осудят. Ибо истинно говорю вам, незачем сравнивать, кто грешней, а кто праведней. Ведь нет на земле человека безгрешного. А святости достоин лишь грешник, яростно покаявшийся в грехе своём. И добавлю лишь то, свою душу блюди, лишь свои грехи подвергай исчислению. Твоя душа – твоя, а чужая – чужая, и ошибочно осудить – грех больший, чем разделить с грешником неведенье его. – обошёл он

круг, предлагая камень каждому, но никто не взял камня, чтоб бросить его в блудницу. Остановился перед ней Иисус и отдал ей его:

- Никто не осудил тебя, Мария, – Вздрогнули все, ибо никто из всех при нём не назвал её по имени. – и я не осуждаю тебя. Да простит Отец мой грехи твои, и да даст Он вам всем силы покаяться в грехах собственных.

 

Финал.

Вас также! Рад, очень рад. Когда можно будет выпить первый стаканчик вашего замечательного чая? Ну, при чём же здесь санитарная зона?! Просто, к слову?! Понятно, да. Чувство юмора, да. И это всё провожающие? Никак их с полвагона?! По три на каждого уезжающего, в среднем… Да брось ломаться, иди в купе, прижми зад и забудь один кошмарный сон другим. Как и этот, так и тот, – не оправдают… Нет, спасибо, не надо. Со мной всё. Нормально. Я здоров, как здешний климат, да! Вы считаете, уже пора? Ах, уже отправление объявили?! И тогда, понимая наконец, что вот-вот

поезд тронется, входишь в вагон и думаешь. Думаешь потому, что не можешь не думать. Продолжаешь думать, что же это такое? А?! Ну, поиграли, и – будет!!! Начинаешь упорно и по возможности доходчиво уговаривать себя, втолковывать себе, вдалбливать все те причины, почему хорошо то, что хорошо кончается, и плохо то, что заканчивается из рук вон плохо… почему нельзя… почему, собственно, и нельзя здесь более оставаться. Не проводили, как и не встретили КОГДА-ТО. И то вовсе хорошо, что некому! А те, кому ты – такой интересный, красивый, умный, честный, гениальный – здесь нужен, совсем не нужны тебе. Они вряд ли отпустят. Им итак уже накостыляли в конторе. И так накостыляли, и вот так. Теперь они злые, как здешний мороз, да! Оглядеться? Поздно: узкий прямоугольник тамбурной двери заткнут спиной стройненькой – внушительных – габаритов – провод – ницы. Летят пере – Город дрогнул – лётные птицы – неоновой надписью

и поехал, как в экране… и – очень медленно. Прощай, Н-ск! Чуть быстрее… Вот… тоннель. Странная. Вещь. Входя. Одно. На выходе… Кто? Что?!. Ты видишь на перроне спину какого-то человека, замеревшего В качестве Памятника Отважному Путешественнику… Кто? Что?! Нет, не может… Пустите же, это – ко мне! Ко мне!!! И ты кричишь, высунувшись наружу, повиснув на поручнях над ускоряющимся асфальтом перрона. Вопишь:

- Ме-е-ела-а-аша-а! Я здесь!! Мелашааааа-а-а!!! – Взъерошенная птица, устремлённая по наитию к цели, наугад обретённой, обострённой, которую почти нагнала. Взметнулись

крылья: р-р-раз! И ещё раз! Ещё! Гадкий, гадкий, гадкий встречный ветер треплет и рвёт, не пуская на протянутую ладонь, и до боли вцепившаяся в небо рука, следуя за единственно правильным решением, приходящим свыше, ложится на

красный вопросительный знак стоп-крана.