(отрывок из ненаписанного рассказа)

Поэты? Да вы хоть понимаете, кто они, поэты?! – внезапно, тонким подвизгивающим голосом закричал Ворохобин –

Да вы знаете, что они все любители, неумелые аматеры, что никто из них в суть и не пытается влезть, да и не видят они, где суть, и в чем суть! Ну, представьте себе сначала профессора-энтомолога, отлавливающего бабочек для своей науки, и девицу, или недоросля, прихлопывающего бабочек сачком себе на забаву. Вот, поэты и есть эти девицы и недоросли! Бегают, да ловят этих самых капустниц и лимонниц, а кто половчей, еще и павлиноглазок, либо траурниц. А потом, вы только представьте, что потом! Профессор-то, он нужный экземпляр усыпит эфиром, да понесет его бережно в свое лабораторное хранилище, чтоб потом под микроскопом… А эти, эти…

Кто-то пытался говорить, возражать, кто-то пробовал успокоить, но Ворохобин лишь пуще расходился –

Они мерзавцы и мучители! Они своими иглами пришпиливают живых бабочек к картону! Им за такое гвозди в головы вбивать! Да вы только представьте – тут Ворохобин понизил голос и заговорил со зловещей вкрадчивостью –

Представьте себе, как металл прокалывает тонкий хитиновый покров, как входит все глубже, раздирая кровеносные сосуды, разрывая нервные ганглии. А она, бедная, крылышками чуть шевельнет, и все – парализована, но еще жива. Еще помнит счастье полета, еще тепло солнышка ее не покинуло, еще в хоботке крошечная капля нектара осталась. Последняя капля…

Все замолчали, как будто оцепенели. Ворохобин обвел гостей взглядом триумфатора и продолжил, неожиданно спокойно и даже уныло, будто сообщая всем что-то необходимое и неизбежное, но скучное и неинтересное –

Вот так-то, прикололи бабочку, а потом еще одну, и еще, и еще. Вот что они творят, ловцы капустниц и голубянок, и на каждой четвертой или пятой строке у них по капустнице сидит. Парализованные, пришпиленные, мертвые, высохшие. Иные уже и осыпались, так, кое-где пыльца, да лапка присохшая, а бабочки нет, и некому солнышку порадоваться. И сколько они таких бабочек в своем творчестве изведут, не сосчитать. И все, понимаете, все они погибнут и высохнут совершенно одинаково, бесцветно и бессмысленно…

Кто-то из присутствующих начал, судорожно давясь, бороться с распирающим его смехом, но замер, ощутив локоть своей дамы. Ворохобин оглядел всех жалобно и потерянно, глаза его сверкнули, наполняясь слезами –

А я… я видел бабочку, такую, какую никто не видел. Дивную! Царевну! Вообразите, тельце у нее розовое, даже скорее светло-красное, просвечивающее, головка круглая, маленькая, с длинными черными антеннами, передняя пара крыльев округло-вытянутая, желтовато-розовая, с жилками тонкими, ветвящимися, и почти прозрачная при том, а задняя пара как черный бархат, и вытягивается длинным шлейфом далеко позади. Летит, сама как птичка по размеру, села на цветок, сзади шлейф трепещет. Не мог я ее ловить! Да я и других никогда не ловил, жалко же их, а эту… А эту ловить – кощунство, святотатство! Раз видел… и потом еще раз… мог бы поймать, да такую и легче ловить, чем капустниц… Но не стал. Взглядом проводил. На всю жизнь налюбовался красой этой, на всю свою жизнь поганую! Но не стал! Потому, что я не такой, как они… Звери алчные, пиявицы ненасытные! – вскричал Ворохобин, не замечая, что цитирует Радищева, вскочил, опрокинув стул, и, захлебываясь и подвывая, бросился вон из комнаты.