Обе Истины Маат (богиня двух истин Маат)

расставляют указательные знаки на пути для

тебя изо дня в день и всякий день.

Древнеегипетская книга мёртвых.

В преддверии дома Осириса*

 

Он сидел за письменным столом напротив окна, из которого открывался вид на крыши города. Там, за окном – колодец двора, гулкие звуки замкнутого пространства. Мать бросила его, уехала к дочери в какую-то Богом забытую воинскую часть, куда та поехала вслед за мужем. Мать не выдержала, устала. Он почти не работал. Его выгоняли за прогулы, скандалы и опоздания. Нет, не по статье, его просто просили написать заявление и забрать документы без отработки. Он опять бросил работу. Почему? При его таланте, Господи, ему же совсем ничего не надо было делать! Чего проще: приди, посиди чуть-чуть, оформи, сделай, что просят. Неужели так трудно! Люди работают на износ, вкалывают, а тут… два часа в день потратить на работу трудно, не по силам. И вот опять безделье, огромная, полупустая коммуналка, почти невидимые соседи, дворы, норы подъездов, нищета… Его комната представляла собой образец самой настоящей бедности, просто не на чем было остановить взгляд. В центре её был обеденный стол, покрытый клеёнкой, старый диван стоял у стены, кровать за дешёвой ширмой, письменный стол из опилок, несколько полок с книгами, полупустой сервант с низкосортной посудой, даже не было тюли на окнах. Ремонта тоже не было: тусклые обои, серый потолок, трёх рожковая нелепая люстра полувековой давности, только несколько рисунков на стенах оживляли этот унылый интерьер.

Он встал, мать почти не оставила денег, в холодильнике продуктов дня на три хватит. Есть ещё какие-то пачки макарон. Он не хотел есть. Глухая тоска, отупляющая депрессия… Не было сил жить, работать, не было сил думать о будущем, а тем более на то, чтобы решиться, хоть что-то изменить в своей жизни. Он ничего не мог сделать с собой. Иногда так бывает, что человеку всё равно, что будет с ним дальше, как будто от него больше ничего не зависит. Собственно говоря, от него ничего уже и не зависело.

Почему он для всех чужой? Он художник, хороший художник, но он никому не нужен. Почему? Похоже, он знает ответ. Есть три вида людей: люди тела, люди души и люди духа. Межу этими тремя видами нет почти ничего общего. Поступки, мысли и чувства этих людей слишком сильно отличаются. Особенно опасны люди души. В их мире всё ясно. Их мир прост, спокоен, гармоничен, добр и чист. Кажется, чего же лучше? Он медленно выдохнул сквозь сжатые губы. Этот мир почитает себя единственно верным, он не терпит инакомыслия, он абсолютно уверен в своей правоте. Этот мир похож на тоталитарную секту, где не бывает противоречий, и все играют по одним и тем же правилам. С миром тела, телесных удовольствий, денег, гламура и ширпотреба проще – это мир человеческой пустоты, бесплодный, несмотря пристрастие к сексуальным удовольствиям. Этот мир не является истинным и на истину не претендует, ему вообще до всяких там истин нет никакого дела.

Он человек духа. Таких людей мало. Люди души жалеют его, стремятся помочь, исправить ошибки, сделать его мировоззрение удобоваримым в мире души, сделать его творчество гармоничным, чистым и светлым, бесполым и бесстрастным. Они пытаются его яростный дух заключить в раз и навсегда застывшую форму их представлений об искусстве. Они не понимают, что в царстве души ему нет места. Ему дан весь мир от последнего неба до последнего ада, все оттенки чувств и переживаний, его горло обжигает дух, жизнь открывает перед ним свой подлинный лик, сбрасывает личины и сводит с ума, не позволяя жить обыденной жизнью людей души. Он не может рисовать так, как хотят его доброжелатели. Творчество людей души приводит его в ужас. То, что они делают, очень мило, но это безвкусно, и это не искусство. Их можно понять и простить, но то, что они пытаются навязать людям духа в качестве образца для подражания свои творенья – приводит его в ужас. Люди души не понимают, почему он не такой как надо. Неужели это так трудно; чуть-чуть измениться, немного постараться и подчиниться тем, кто желает тебе добра. Они морщатся, их передёргивает от тех истин, что он пытается донести до их обывательского сознания. Проблема в том, что ничего туда не донести. Царство души прекрасно само по себе, как и царство духа. Оно не нуждается ни в чём, оно самодостаточно. Есть две истины древнего мира, разные истины разного мира, и они никогда не станут одной истиной, никогда не сольются вместе. Он обречён на непонимание. В лучшем случае – это понимание единиц, людей близких по духу.

Он услышал шаги за дверью и вздрогнул. Чёрт её принёс сейчас. Ей открыли дверь соседи. Она ворвалась без стука.

– Опять, ты опять. Почему тебя уволили? За прогулы? Идиот!!! Опять ты довёл маму! Я вчера звонила весь день, почему ты не берёшь трубку? – она схватила его телефон – Ну конечно, ты его выключил.

Жгучая волна гнева накатила на него:

– Убирайся, убирайся! – он сжал кулаки – дура, чтоб я тебя ни видел больше. Всё напряжение накопившееся за последнее время вырвалось наружу. У него перехватило дыхание.

– И не надейся, больше не увидишь. Она хлопнула дверью так, что задрожали стены, и посыпался мел с потолка.

Сердце у него выпрыгивало из грудной клетки: «Дура». Самое ужасное, что даже волна гнева не могла погасить чувства вины: «Она права, права мать, все вокруг правы… Чёрт бы их побрал с их правотой. Только он один не прав и не может быть таким «правым», каким они хотят его видеть». Он чуть-чуть успокоился. Сейчас он напишет красками то, что не может передать словами. Триптих! Три картины: царство тела, души и духа. Три царства и две истины.

Сначала царство тела. Жаль, что он так и не сходил на работу, надо было забрать краски, там были отличные краски и кисточки. За документами ходила мать, она же отнесла туда заявление об уходе. Он не смог себя заставить сделать это. Он просто перестал ходить на работу. Сейчас он хотел изобразить полноту физических удовольствий человека, но у него ничего не вышло из этой затеи. Царство духа ворвалось в картину помимо его воли. Алая шёлковая скатерть сползала со стола волнами, патинированная тёмная дубовая мебель отразила мягкий свет старинной лампы, бордовое вино, налитое в бокалы, сверкнуло тёмным пламенем, просвеченное насквозь светом лампы. На столе лежал ворох слегка повядших бордово-красных распустившихся роз, фрукты были в вазе, на скатерти, рассыпались по паркету, кроваво-красное платье мерцало на резном стуле, как будто текло с него на пол. Какое-то тревожное и странное предчувствие таилось в этой картине. На тёмном фоне переливались оттенки красного цвета, будоражили, возбуждали нестерпимым ожиданием чего-то прекрасного, загадочного и страстного.

Он удивлённо смотрел на свой натюрморт. Светало. Он не чувствовал усталости и голода. Краски горели на холсте. Беспорядок, устроенный им на столе, только отдалённо напоминал то, что получилось на его картине. Старые эскизы лежали на стульях. Нервный зуд прошёл, и он почувствовал себя почти нормальным человеком. Он уснул на диване в одежде крепко и сладко так, как давно не спал.

Он проснулся в полдень. Ему опять было плохо. Внутреннее беспокойство мучило его. Он напишет сегодня картину о мире души. Возле вешалки на тумбочке для обуви он нашел 200 рублей. Ему стало стыдно, на душе «скребли кошки». Это Алёнка оставила ему деньги. А он… Он идиот, она права. Он законченный и полный придурок.

Он опять работал. Работал как одержимый. Он писал маслом новую картину. Тёмная комната и бьющий из окна луч света, и в этом луче стояла юная девушка в кроваво красном платье, стекающем к её коленям. На ней были тёмно-вишнёвые, почти чёрные, босоножки. Крепкие красивые ноги, руки с длинными пальцами, золотой браслет, как змея обвил её руку, гранёная змеиная головка сияла почти чёрными сапфирами глаз, смуглая кожа и бронзовые локоны, невинное лицо с таящимся в нём тёмным пламенем страсти – от неё нельзя было отвести глаз. Охапки тяжёлых цветов стояли в вазе, лежали на столе, на паркете, смятая скатерть валялась на полу среди цветов и яблок. Он рисовал свою нищую комнату, беспорядок. И было что-то странное в этом смешении роскоши и нищеты. И ещё он нарисовал себя в старом кресле с рваной обивкой, рядом с девушкой в алом платье, облокотившейся о его спинку. Он нарисовал себя как будто ушедшим в тень с усталым почти неразличимым лицом. Картина была проникнута тайным желанием, тёмным и терпким, как густое вино в сверкающем бокале.

Он потерял счёт времени, и давно забыл о том, что хотел нарисовать. И третья его картина тоже была не такой, как он её себе представлял. На ней была его комната, открытое окно, облезлые старые рамы и ржавые крыши за окном, сонные вороны и серо-голубое высокое, необъятное небо, засохшие розы и эскизы на столе и на подоконнике с облупившейся краской и алая мятая скатерть, брошенная на стуле. Всё было таким, как есть: убогим, бедным и прекрасным. Запустение и тоска, и небо, светлое небо над влажными крышами.

Все три картины он поставил на диван. Он был счастлив и забыл обо всех своих неприятностях. Картины сверкали живыми красками царства духа. Ему доступно только одно царство, в другие входа нет. Сколько времени он работал? Он мало спал, мало ел, он весь измучился и очень устал. Он проспал двенадцать часов подряд и встал совсем здоровым, выпил чаю с сахаром, больше в доме ничего не было, и стал звонить ей. Она, услышав его голос, повесила трубку, он позвонил опять:

– Алёнка, прости, пожалуйста. Приезжай, я тебе что-то покажу.

– Я же тебе сказала, что больше не приду. Голос был неуверенным и не очень сердитым.

– Алёнка, я деньги твои нашёл, я их не истратил, я чего-нибудь сейчас куплю, я должен тебе показать. Прости, ты же знаешь, что я идиот.

– Ладно, но пообещай, что ты будешь меня слушаться, ты позвонишь маме, и ты устроишься на работу.

Он был готов пообещать ей всё, что угодно.

Он убрал в комнате, накрыл стол скатертью, поставил в вазу сорванные для неё в соседнем сквере цветы, бутылку дешёвого красного вина и нехитрую закуску.

Он ждал её, и сам открыл дверь, и она сразу же, сбросив возле двери туфли, подбежала к его картинам: «Здо;рово. А это я? Ты же можешь. Можешь! Боже, ты всё можешь!»

Они пили бордовое вино, на алой скатерти, и дом был освещён чистым светом его картин. Они забыли обо всём на свете. И не было больше проблем, безденежья, одиночества. Город зажигал огни, и они сверкали расплавленные в закате, и было царство красоты доме над ржавыми крышами. В комнате, освещённой закатом, её вьющиеся волосы были, как будто отлиты из бронзы. Розовые полотнища света медленно гасли на стенах, в открытое окно влетал тёплый ветер, цветы, роняли лепестки на скатерть, наполняя комнату будоражащим ароматом. И они были вдвоём в царстве двух истин, и две истины были рядом.

 

07.03.10

* Древнеегипетская книга мёртвых. Слово устремлённого к Свету. Москва. Эксмо. 2005. ст. 76.

Был опубликован в Невском альманахе