Сергей ДЕНИСЕНКО (г. Омск)

 

«КАР-Р-Р-А-ПАРИ…»

 

…Она снилась ему даже днём, когда он, плотно пообедав, по привычке ложился вздремнуть на пару часиков. Первые мгновения этих снов были лёгкими, свежими, словно дыхание реки в мае. Она появлялась, как всегда, неожиданно. Он замечал её издалека, и быстрым шагом шёл навстречу, надеясь, что вот сейчас, сегодня, сможет её понять. Или, быть может, она поймёт его. Но — нет! Каждый раз, в ответ на его желание познакомиться, она отвечала на совершенно незнакомом ему языке — громком, певучем, с неповторимым и раскатистым «р»; такое же «р» он много раз слышал и дома, когда хозяйка включала аудиокассету с красивыми песнями, в которых часто звучало «А Пар-р-ри» («A Paris, Quand un amour fleurit Ça fait pendant des semaines…»). И сон сразу терял свою лёгкость, становился тяжёлым и тягучим, как преддождевые тучи над рекой. Он снова и снова объяснял ей про своё желание познакомиться, рассказывал про себя, улыбался, что-то показывал жестами… И она опять не понимала его! Он страдал во сне от этого непонимания, мучительно всматриваясь в её тёмные агатовые глаза и так же мучительно вслушиваясь в её «р-р-речь». И ему казалось, что её холодный взгляд обволакивает всё его тело, и сердце начинало биться быстрыми рывками. Он просыпался, дрожа от холода, и долго ещё лежал с открытыми глазами, печально глядя в никуда, в самого себя…

………………………..

— Вот, принимай подарок, — сказала давняя знакомая «заводчица». И у меня на руках оказалось маленькое чудо — крохотная, размером с кошку, собачка, которая тут же облизала моё лицо, покрывшееся испаринами от целого вороха мыслей. Во-первых, собачья мордашка меня шокировала: у неё… (да что же это я такое говорю! Не у неё, а у НЕГО — у полугодовалого брюссельского терьера (гриффона) Бонифация, сокращённо — Бонька)… у него был мой «экстерьер»: борода, усы, широко распахнутые удивлённые глаза… И во-вторых… В голове как будто прокрутилась вся моя «сознательная жизнь», включая и жизнь бытовую, «двухкомнатную», в которой трудно было обнаружить какой-нибудь приличный уголок для размещения в нём «живого подарка».

— Спасибо… Но…

— Никаких «но»! Дареным собакам в зубы не смотрят, — и Ирина, «заводчица», с бутылкой шампанского в руках прошла в кухню.

Так в нашем доме появился Бонька.

………………………..

Она очень удивилась, когда впервые увидела его. Март, холодно, и все собаки на противоположном берегу — вялые и толстые, а тут вдруг — что-то маленькое и ослепительно шустрое!.. Она соскользнула с верхушки оскользлой ивы — и в несколько секунд перелетела покрытую льдом небольшую речушку. Пролетела прямо по-над громко лающим «маленьким и ослепительно шустрым» — и гордо уселась на парапет, возвышающийся на полтора метра над кромкой берега. И — началось! ТАКОГО она не видела никогда. Он встал на задние лапы и, просяще перебирая передними, — повизгивал-плакал и тянулся к ней. Она опешила. Всё, что она смогла сделать при этом, — слегка смягчить свой «тембр»; и её «кар-р-р» впервые прозвучало ласково и певуче: «кар-р-р-а-пари…»

………………………..

— Ты пойми, он же как ребёнок, ему наплевать на наши скандалы!..

«Скандалы», впрочем, это неточное слово, которое произнесла моя жена. Мы не скандалили, а просто у меня с Бонькой было несовпадение ритмов: ну, скажем, только я сажусь к компьютеру, — тут же подходит Бонифаций, садится рядышком и, не отрываясь, начинает сверлить тебя взглядом. В огромных детских глазищах — то ли укор, то ли просьба (мол, ну поиграй со мной!)…

Я слушал жену и пытался изобразить на лице умиротворённое согласие. А уже через две-три недели ритм жизни в нашей семье кардинально изменился. Не то что ритмы совпали, а просто всё по-другому стало. Бонька просыпался около шести утра, и наши организмы (мой, жены и сына) постепенно подстроились под новоявленный «график» (через месяц мы вдруг даже обнаружили, что перестали смотреть по вечерам «этот дурацкий телевизор» и начали ложиться спать задолго до полуночи). Как ни странно, я «подстроился» первый. И прогулки с Бонифацием предрассветными утрами и в полдень стали даже почти необходимостью, тем более что уже в первую же дневную прогулку, когда мы вышли к берегу реки, они встретились. «На моих глазах»…

Это продолжалось несколько недель. И «сценарий» был один и тот же. С поразительной по времени точностью — ровно в час дня — прилетала она, с «того» берега, и он уже ждал её, и начинался тот самый разговор-игра, который потом с абсолютной точностью стал являться в его сны. Каждодневно я наблюдал за этой так и не состоявшейся всепонимающей дружбой со странным чувством смятения. Да-да, именно смятения, потому что возникала совершенно сумасшедшая мысль — приручить эту ворону и забрать её домой, в свою жизнь «двухкомнатную»…

………………………..

В тот день он лаял так странно, так непонятно, так оглушительно, зайдя «по колено» в реку и смотря на деревья противоположного берега, что мне стало не по себе. Наверное, реагировал на «хлопающие» звуки выстрелов: компания подростков на том берегу развлекалась фейерверками из «китайских хлопушек». Времени было — половина второго. Она не прилетала. Весна уже потихоньку превращалась в лето, и речка разлилась довольно широко, оставив небольшую по длине кромку песка, тянущуюся вдоль бетонного парапета. Бонька, продолжая так же оглушительно лаять, неожиданно вскочил на парапет и побежал по нему. Оказавшись напротив деревьев, откуда должна была прилететь ворона, Бонифаций бросился в воду. Кромки песка в этом месте не было, вода у парапета «стояла» довольно высоко. Я не знал, что он не умеет плавать. Хотя, потом я понял, что дело не в неумении, а в «первом состоянии». Вода в реке была ещё холодной, да и вряд ли восьмимесячный щенок мог понимать, что такое глубина… Я находился от Боньки недалеко, метрах в пятидесяти, но находился по другую сторону парапета, и потому Бонифаций выпал из поля моего зрения после прыжка в воду. Через мгновение я услышал его смертельный визг. В несколько секунд я подбежал к месту «прыжка», наклонился — и увидел почти прощальные глаза: мордашка Боньки уже скрывалась под водой, он уходил ко дну. Я, не думая ни о сотовом телефоне, ни о бумажнике с деньгами, ни о своих любимых очках, торчащих из нагрудного кармана, — бросился через парапет. Вода оказалась мне до подбородка. Вытащил Бонифация, перебросил через парапет, сам выкарабкался…

Сейчас я абсолютно уверен, что именно этим же днём, после нашего с Бонькой весеннего «заплыва», он впервые увидел свой сон…

………………………..

Она, заметив его появление на берегу, радостно и восторженно крикнула своё «кар-р-р» («кар-р-р-а-пари…» — и ворона это знала — получится только тогда, когда она подлетит к нему) и вспорхнула с дерева. Вспорхнула — но не взлетела. Громкий шипящий звук — и непонятный горячий-горячий, как будто огненный удар обрушился на её тело. Это был вылетевший из хлопушки заряд, фейерверк-огонь. Последнее, что она услышала, — хохот пацанов: «Круто, Димка, блин! Ворону захерачил!..»

………………………..

Не в ритмах дело. Не в несовпадениях. Дело — в любви. Которая всегда — есть. Я сейчас поставлю многоточие, трижды нажав на клавишу компьютерной клавиатуры. Я делаю небольшую паузу. Из соседней комнаты несутся звуки французской песни — жена поставила свою любимую аудиокассету: «…Deux coeurs qui se sourient Tout ça parce qu'ils s'aiment A Paris…»

Бонька лежит на диване. С открытыми глазами. Печально глядя в никуда. Потому что она снится ему даже днём, когда он, плотно пообедав, по привычке ложится вздремнуть на пару часиков…