Сидим. Беседуем. Она курит, а я пытаюсь ее понять…

Приятные черты. Огромные, ну просто огромные, в пол-лица, глаза. Красивые и пустые. Влажные блестящие волосы. Говорит, только что из душа.

Пару дней назад куда-то пропала Вика - подружка, поэтому, сутенер вытащил её в экстренном порядке на выручку «бригаде обслуживания».

Я заплатил ей. Смешные по московским меркам деньги.

Смешные по московским. Для нее же – нет.

Здесь, в сибирской глухомани, на таежной трассе, это самая оплачиваемая работа, среди женского населения.

Я заплатил ей вперед, как и полагается.

Но на этом все и кончилось. Не начавшись. Меня хватило лишь на робкое прикосновение к ее телу.

И все! Я просто не смог перебороть себя. Не смог!

Первый раз за свои четыре десятка лет, купил «любовь». И вот так все закончилось.

Она сидит рядом со мной: держит мою руку, в своей хрупкой горячей ладони. Словно успокаивает….

Я поглаживаю ее пальцы, будто извиняясь.

Молчу, изредка бросая, скорее по журналистской привычке, вопросы, которые можно и не задавать. По причине того, что ответы и так ясны.

В кабине КамАза, давно не осталось родного запаха: бензина, пластмассы, тосола, потной обуви, и всего прочего, что обычно сопровождает обитателей маленького экипажа «дальнобойщиков», отматывающего тысячи верст, по дальним трассам.

Я сижу рядом с ней. Казалось бы нелепейшая со стороны ситуация. Охранник и проститутка. Словно два полярных понятия: законность и наоборот. Но в эти минуты почему-то, думается не об этом. Не хочется думать о какой-то морали.

К черту мораль, к черту. Рядом просто два человека, две души, неприкаянные и одинокие.

Она прислонилась к моему плечу.

Я чувствую одуряющий запах свежести, источаемый ею: какой-то протяжно – щемящий цветочный дух лета, среди февральской метели. Мне спокойно и хорошо. Спокойно до умопомрачения. Спокойно так, как не было так давно, что спроси, и я вряд-ли отвечу, а было ли это когда нибудь вообще со мною? А она молчит. Словно угадывает мое состояние, боясь нарушить эту зыбкую тишину. И тут на меня словно что-то находит, я начинаю читать ей свои стихи: про Афган, про пески, про ушедших на небеса, и забытых…

Потом, выдохшись, замолкаю...

Она вдруг поворачивает свое лицо ко мне, и я в свете желтого салонного плафона, вижу ее огромные глаза, полные слез.

- Чудной ты какой-то, Саш. Как мой отец. Тому тоже за сорок: стихи пишет, я как - то читала. Про любовь. Совсем сбрендил. Все подсовывает их матери. А ей…до этого ли сейчас, здесь? Не понимаю я вас, мужиков. Вот таких. С остальными – понятно. Знаю, что им всем надо…. А тебе? Странный…ты, Саш.

Она опять замолкает, и потом словно выдавливает из себя:

- Ты, наверное, в первый раз? Вот так? Да?

Я киваю, и отворачиваюсь к окну.

Она сжимает мою ладонь. А мне почему – то стыдно за свою слабость, мужскую несостоятельность, и еще за что-то такое, что сейчас, в эту минуту – словами не объяснить. Я смотрю в окошко: поодаль возле обшарпанного «жигуленка», подпрыгивает на морозе в нетерпении сутенер, показывая пальцем на часы.

«Оплаченное время – вышло!»

Она начинает одеваться, шурша одеждой, а я достаю блокнот, особенно не выбирая, наугад вырываю пять-шесть страниц со стихами, на одной размашисто, оставляю свой московский телефон, имя, фамилию.

Она молча, и осторожно, словно боясь меня испачкать, целует в висок, еле прикасаясь ярко-ярко накрашенными губами. Бросает наигранно бодро и вымучено в след - я это чувствую. Бросает эту прощальную фразу со своей изумительной, чуть грустной, притягивающей, как магнитом улыбкой, захлопывая дверцу:

- Ну, пока, охранничек! Если будешь здесь, знаешь теперь, как меня найти. И добавляет:

- А с тобой хорошо, Сань! Правда! Будто на другой планете побывала... На чистой, и светлой. Вот только немножко грустной. А теперь вот опять спустилась – на Землю грешную.

Она, лишь на какое-то мгновение примерила на свое личико маску грусти, и опять бросила мне сквозь обволакивающее её марево морозного воздуха, уже далеко не таким наигранным бодрым голосом: «А мне действительно было хорошо с тобой, Сашка! Правда!»

И тут у меня от этих слов, словно что-то обрывается в душе. От предчувствия, что больше она мне этого никогда не скажет. Но я верю. Я продолжаю почему-то верить в обратное, на что-то еще надеясь, но... не могу, не могу посмотреть в её глаза.

Словно знаю наперед, а скорее, скорее просто боюсь опять увидеть в тех, огромных неземных глазах, оттаявших на мгновение, замерзшую пустоту обыденности. Снежный леденящий ветер, врывается в салон, заслоняя, подменяя собой теплоту, уют, лето…и огромные глаза, так меня поразившие.

За окном потрескивает мороз. Салон снова наполняется знакомыми до тошноты, обыденными будничными запахами.

Может она, и звонила? Но март, а за ним и апрель, были напряженными больше чем некуда. Я по двадцать, двадцать пять суток в месяц, был на колесах, не вылезая из поездок, и из своего опостылевшего камуфляжа.

Прилетев откуда-нибудь с Новосибирска, на следующий день, уходил в рейс суток на пять куда-нибудь на Нижневартовск, или Сыктывкар.

Обратно самолетом в Москву, и на утро очередная поездка. Москва – Новосибирск – Москва, Москва – Краснодар – Москва, Москва - Владикавказ - Москва. Все повторялось по извечному, однажды заведенному кругу. Я возненавидел земные «КамАЗы», «Вольво», «МАЗы», «Мерседесы», «Скании», которые становились моим домом на долгие сутки. Проклинал небесные «Ил-86», «Боинги», «Ту-154», разлучавшие меня, на несколько часов с землей, и с ней. С той, которая осталась где-то там, далеко, в сибирской таежной дали, среди завывания февральской метели, и которая так запала мне в душу. Я мирился со всем, лишь бы опять увидеть те глаза.

Но, как это обычно бывает: как назло, ни одного маршрута в ту сторону.

Но те глаза…Я до сих пор, не могу их забыть!

Глаза девчонки, купленной мною…В первый, и последний раз.