Мы с ним когда-то вместе работали. Он мне казался заурядным. Маленький пузатенький сангвиник, Эрик имел обыкновение читать вслух только что написанное. Первым невольным слушателем его очередного опуса становился я, потому что в тесном кабинете наши столы стояли так, что выйти, как то делали другие, которые сидели на более выгодных местах, у меня не было никакой возможности. Закончив статью, Эрик вставал, загораживая мне дорогу к бегству. С горящими, уменьшенными диоптриями слегка выпуклыми глазами начинал читать. Делал он это самозабвенно. Его большой рот с губами похожими на фигурные скобки, гипнотизировал молодого литсотрудника блеском золотых коронок, которые на клычки вампироподобной формы ему бесплатно поставил брат жены.

Закончив декламацию, Эрик, однако неудовлетворялся только моим вниманием. Поскрёбывая в курчавой шевелюре, он отправлялся по другим кабинетам. Отнюдь не смущаясь тем фактом, что с его появлением они тут же пустели. Кто вежливо, кто демонстративно, а иные и с откровенно насмешливыми или даже издевательскими комментариями и репликами оставляли автора один на один с собственным восторгом. Что нимало не смущало чтеца. Он знал ещё одно место, где всегда кто-то есть, и что там ему не придётся самоудовлетворяться, как давеча. В насквозь прокуренной с огромным столом, заваленном гранками и оригиналами кабинете, бился над очередным номером ответсек Бочонков. Как только в секретариате появлялся Эрик, он со вздохом откладывал всё и с обречённым видом, скроив гримасу внимания, выслушивал от начала до конца очередной труд обозревателя и даже умудрялся высказать какие-то замечания по ходу дела. Эрик с неподдельной благодарностью, иной раз, поспорив для приличия, тут же вносил корректуру. Что потом давало ему возможность сказать в ответ слишком уж откровенно доставучим коллегам, мол, такая практика является своего рода коллективным обсуждением материала, что именно так он и добивается в своих статьях высокого качества. Действительно, его публикации часто попадали на Доску лучших, что я считал, не всегда оправданным, греша на субъективность Бочонкова, который не прочь был принять на грудь в течение рабочего дня, то есть поступиться правилами распорядка, моральным кодексом строителя коммунизма, принципами партийной прессы.

Злоязычные дамочки, давно устаревшие для молодёжной газеты, видя, как я терпеливо выслушиваю читки Эрика, восприняли такое мое отношение к нему за чистую монету, время от времени пытались открыть мне глаза. Одна, пыхтя сигаретой, между прочим, сообщила, что Эрик пишет по шаблону. Когда-то в редакции, задолго до моего появления работал настоящий ас, пытавшийся передать Эрику своё мастерство. Но, так и не успев добиться от самовлюблённого и ограниченного ученика ничего путного, уехал редактором отдела в большую центральную газету. Все думали, что на том Эрик и кончится. Но не тут то было. Молодой сотрудник стал выдавать на-гора уголь хоть мелкий, но много, чем сходу покорил редактора. И тот вскоре переместил начинающего Эрика на должность, оставленную мэтром. А когда, спустя год, выяснилось, что Эрик не пишет, а слегка перелицовывает материалы, написанные под руководством мэтра, используя новые фамилии, подставляя иные обстоятельства времени и места, менять ничего не стали. С годами Эрик насобачился с такой непостижимой виртуозностью тасовать фразы, сентенции, расхожие газетные штампы, что непосвящённый в этой махмадере комар носа не мог подточить.

Другая сотрудница вдруг рассказала мне, в каком нелепом треухе, путающим Александра Невского с Македонским, а битву под Полтавой с Куликовской, Гоголя с Гегелем, Оффенбаха с Фейербахом и т.д. и т. п. пришёл он в редакцию. Какие жуткие грамматические ошибки вылавливали в его текстах машинистки, которых он задабривал шоколадом – мама Эрика работала на кондитерской фабрике, то есть имела возможность выносить оттуда конфеты каждый божий день. Потому у него такие плохие зубы, что с детства он ест сладкое в немереных объёмах.

Я стал всё чаше под разными благовидными предлогами избегать Эрика не потому, что в моих глазах кто-то сумел его дискредитировать, просто через какое-то время он мне надоел. Я даже стал ему откровенно дерзить, хотя он был в ту пору много взрослее меня, и сталось так, скорее всего потому, что он категорически отвергал все мои замечания относительно стиля или композиции его очерков и статей. Всё чаще я ловил себя на мысли, что Эрик – самовлюблённый, амбициозный, беспардонно напористый малый, потому то он чаще прочих и оказывается на Доске лучших.

Однако креста на наших отношениях не смог поставить даже такой, как мне тогда казалось, беспрецедентный его по отношению ко мне поступок. Эрик жил с женой и дочкой в однокомнатной квартире, которую ему отдала мама, едва он женился. Когда дочка подросла, Эрик – к тому моменту парторг нашей редакции – стал добиваться расширения. Веским аргументом для него стала моя бездомность. Везде в инстанциях он напирал на то, что я остро нуждаюсь в жилье, поскольку моя престарелая бабушка живёт в деревне, и за нею там нет никакого присмотра. Из чего мораль: он – Эрик перебирается в новую двухкомнатную, оставляя мне свою. То ли благородство старшего по отношению к младшему сыграло свою роль, то ли и в самом деле так выпали карты, но Эрику дали ордер, получил свой ордер и я. И вот, когда я уже сообщил в деревню о том, чтобы старушку собирали в дорогу, ко мне во время ночного дежурства, прямо в типографию, приехал Эрик, пал на колени и со слезами, в которые я тогда так и не смог поверить, стал умолять, чтобы я вернул ордер в исполком. Аргументировал сокрушительным мотивом. Квартира, в которой он жил до сих пор, и которая теперь была практически моей, оказалась ведомственной. То есть принадлежала той самой конфетной фабрике. Распоряжаться ею мог лишь профком данного предприятия. Эрик, по его словам, невольно обманул жилищную комиссию исполкома, умолчав об истинном положении вещей. А профком кинулся слишком поздно, поскольку там никто не знал, что их работница, мама Эрика, давно проживает по иному адресу – в доме своего старшего сына. Фабрика выставила беспроигрышный для себя аргумент: в общежитии доживает одинокий пенсионер.

Эрик плакал, боясь получить выговор по партийной линии. Но говорил при этом, что и ему, и мне всю жизнь будет стыдно, если заслуженный человек, ветеран войны так и кончит жизнь в общежитии.

Ордер я сдал. Вскоре покинул молодёжную газету. Ещё спустя какое-то время получил квартиру.

Жизнь продолжалась. И всякий раз, встречаясь с Эриком, с горечью думал, как этот человек, применив, по сути дела, запрещённый приём, оставил мою бабушку в собачьих условиях еще на несколько лет. Он мне что-то говорил, он меня приветствовал. Внешне он всегда был весьма искренним и дружелюбным, а я при этом думал: ты использовал меня; если бы не я, тебе вряд ли так быстро дали ордер на расширение; ты обманул всех, а потом, моим ордером откупился от грозившего тебе партвзыскания.

Прошли годы. Настали времена, когда партия перестала играть судьбоносную роль в жизни людей, нацеленных на карьеру.

Изредка мне попадалась на глаза газета, в которой подвизался Эрик. Краем уха уже после «парада суверенитетов» я слышал, что Эрик перенёс тяжёлую операцию, а следом инфаркт. Иногда я видел его на улице – свежего, со слегка поседевшими кудрями, приятно похудевшего, с лёгкой, как в молодости, походкой. Старался не окликать его. Столкнись мы нос к носу, мне было бы не о чем с ним разговаривать.

А когда всё-таки это случилось, вдруг с изумлением понял, как я ошибался относительно себя.

Обняв меня, как родного, Эрик щедро рассыпался в комплиментах и тут по-прежнему хорошо поставленным голосом прирождённого комментатора стал рассказывать, что написал книгу, что рукопись понравилась крупному боссу, с которым он поддерживает отношения ещё с тех самых пор. И тот даже намеревается спонсировать публикацию…

Я смотрел в его характерное «неарийское» лицо. С каким-то до сих пор неведомым чувством разглядывал появившиеся в облике Эрика, черты. Что-то доселе несвойственное этой, как мне всегда казалось, однозначной личности, теперь присутствовало в ней, просвечивало сквозь диоптрии в миндалевидных глазах. Он и сам весь излучал некую, ранее невозможную для себя энергию. Непонятно чем снова прельстивший мое внимание человек, без передыху, не позволяя вставить и словца, рассказывал мне о своих делах в газете, где с ним считаются и не смеют обижать. А я вдруг устыдился, вспомнив, как насмешничали над ним в нашей редакции, до меня вдруг дошло, что он уже в ту пору прекрасно понимал бухгалтерию тогдашних взаимоотношений и, наверное, до сих пор не может забыть то, каких ему сил стоило тогда читать вслух. Но ещё больших бы стоило не читать, то есть изменить себе.

Впервые за многие годы я смотрел ему прямо в его подслеповатые глаза и не думал ни о чем плохом. Напротив, я вспоминал далекие годы нашей совместной работы. Его декламации. И тёплая внутренняя волна окатывала меня с головы до ног. Мне казалось, что всё, тогда произошедшее с ним и со мной, было не зря. Что эти его громкие читки были для меня школой: не только газетного мастерства, но и нравственным уроком того, как надо или не надо жить и работать. Мы прощались и никак не могли разойтись, мы трижды пожали друг другу руки, и, несмотря на то, что я торопился, дёрнуло меня спросить напоследок о его семье. Он снова загорелся. Стал говорить о жене, дочери. Первая у него известный врач. С нею у него, мужика, как сложилось у меня, негулящего, всю жизнь полная гармония. Дочка замужем. Живёт отдельно.

– Кстати, спохватился Эрик! – Я ведь к ней поспешаю. На переговоры.

И после этой фразы мы бы расстались, если бы только не слово «переговоры», за которое я невольно зацепился.

– Что это у тебя за дипломатическая терминология? – не удержался я.

И его ответ продлил нашу встречу еще на полчаса.

– Знаешь, – начал он, вдохновенно поморгав, – Если бы мне пришлось начать с начала, я бы всего две вещи сделал иначе: первое я бы пошел учиться на иняз – всю жизнь мучаюсь без иностранных языков, парочку бы знать не помешало, и второе – завёл бы троих детей. А всё остальное пусть бы было, как было: на Юльке женился, в газете работал… Супруга у меня, ну ты её знаешь, красивая дама, отличная мать и жена, хозяйка и профессионал в своей специальности. – Он счастливо рассмеялся, – Ну а то, что категория у неё международная, а зарплата всего три сотни, неважно. Человек она. Дочка у нас хорошая. Сама уже мать…

Так вот к ней иду, чтобы поговорить с тёщей.

– Она, что у внучки живёт?

– Нет, с нами. – И тут я увидел, глаза Эрика, как некогда в типографии, увлажнились, – Старушке,– со слезой в голосе горделиво произнёс он,– 95 годочков. Умница, никакого маразма. Восемь лет не выходит за порог. Но читает запоем. Говорит, всю жизнь с цифирью возилась (она бухгалтер), а теперь вот приходится навёрстывать. Слушай, благодаря ей, я и сам в эту классику влез… Когда мамы не стало, тёща в моей жизни заняла ее место … И что характерно, я для неё больше, чем зять. Но больше всего она обожает старшего сына. Боря для неё, ну ты его знаешь, дантист, вне конкуренции. Даже к Юльке, которая все силы души матери отдаёт, она не так, как к нему.

Тут он хватанул воздуха и взялся за сердце.

– Боря уехал в Израиль. И там, год спустя, скончался. Сердце жары не выдержало… Бабушка об этом не знает. Сказать, что Бори нет, мы так и не решились. Вот я и хожу раз в неделю к дочке и оттуда звоню, вместо сына. На счастье, она плохо слышит. Я ей кричу голосом Бори, мол, связь плохая. Она сокрушённо соглашается, что всё теперь плохо. Передаёт трубку Юльке и та продолжает ещё минуты три играть роль сестры, разговаривающей с братом. Всё бы ничего, но она еженедельно пишет ему письма. И ждёт ответов. Первое время я выходил из положения тем, что просил подделывать Борин почерк знакомого художника. Ему это неплохо удавалось. Но и он вскорости уехал. Что делать? Пришлось по телефону убедить бабусю, что почтовые расходы значительно увеличились, и если она не против, то письма теперь будут приходить по Интернету. Стало проще, раз в неделю я приношу набранный на компьютере текст…Она читает и хвалит технический прогресс…

А теперь вот иду, надо поздравить с Новым годом.

И тут меня проняло. До такой степени, что захотелось хоть как-то поучаствовать в этой оптимистической трагедии. Я предложил Эрику воспользоваться мобильным телефоном, мотивируя тем, что он даёт международный гудок. Эрик стал отказываться, упорно, ссылаясь на то, что мобильная связь стоит недёшево. И чем упорнее он отвергал мое предложение, тем настойчивее я предлагал. В какой-то момент я, Господи прости, вдруг усомнился в правдивости Эрика, подумал: а что если он нафантазировал? И тот, словно бы прочтя мои нелицеприятные о нём мысли, взял телефон.

– Я не знаю, как с ним обращаться, набери мне и назвал номер.

– Я набрал. И когда услышал взволнованный, надтреснутый голос, передал Эрику трубку.

– Дорогая мамуля, – не своим голосом, заговорил Эрик, – Узнаёшь? Да-да! Это я, твой Бобрик! С Новым годом, родная! Как слышишь? Плохо? Такая теперь связь, мамочка. Как ты? Хорошо! Я? Ну что со мной сделается?! Тружусь, как папа Карло. Работа дураков любит. Здоровье в порядке, спасибо зарядке. Эрик? Ах, да, это его любимые фразы. А как же. Всё и всех, мамочка, помню. Приветы передавай! Погода? Жара, как всегда! Никак не могу привыкнуть к тому, что Новый год встречаем под звон цикад…

Затихший было снег, крупными хлопьями повалил на мигающую посреди площади ёлку. Непокрытая голова Эрика сразу же побелела.

Дальше слушать эти переговоры не стало сил. Я отошёл в сторонку. Мне больно было не только слушать, но и смотреть, как извивался, словно паяц, Эрик. Смешной в молодости и такой трагичный сейчас. Счастливый своей судьбой, великий актёр великой драмы по имени Жизнь на сцене по имени Время.

22.01.02.