Многие спросят: «В чем смысл писать о детстве для взрослых?» У всех до единого оно, как минимум, было. Причем практически у всех оно было чудесным, веселым, волшебным и незабываемым. Еще кто-нибудь добавит, что детство-то, по сути, у всех было совершенно одинаковым, да еще и в Советском Союзе, да еще и в годы застоя…

Ну что ж, видимо, нет мне оправданья перед праведным критиком, но тех, кого не смутило вышеперечисленное, приглашаю на рыбалку.

 

Дед мой, как я его помню, был человеком высоким, ни худым и ни кряжистым с седыми колючими волосами, покрытыми вечной белой тканевой кепкой-пенсионеркой с узеньким ремешком и маленькой бляшкой-значком. Довольно четко отточенные, но не выпячивающиеся скулы и подбородок покрывала такая же колючая и седая, как волосы на голове, и такая же вечная, как кепка, седина. И вообще он мне тогда весь и целиком казался вечным.

Ходил Дед всегда быстро и целеустремленно. Слегка нагнувшись вперед, но не сутулясь, сцепив за спиной руки с зажатым в них старым зонтом, он отмерял свои гигантские шаги в сторону нашего маленького дачного домика. Хотя тогда этот домик был для меня бесконечно огромен и совершенно не познан, несмотря на то, что следы от моих содранных локтей и коленей до сих пор хранятся по всем даже самым укромным уголкам дома от погреба до чердака и даже крыши.

Однажды дом просел так, что стали с трудом закрываться летние двери, обтянутые давно уже продырявленной мною москитной сеткой. Тогда Дед при помощи небольшого домкрата приподнял домик, чтобы подложить несколько кирпичей под закладные бревна. Чувство, которое я тогда испытал нельзя назвать восхищением. Восхищение – это слишком слабая эмоция. Мой Дед на моих глазах одной левой поднял в воздух целый мир, весящий, наверное, двести сиктиллионов килограммов.

 

Итак, отмеряя свои гигантские шаги, Дед направлялся в сторону нашего маленького дачного домика, а вокруг него, то забегая далеко вперед, то сильно отставая, крутился лохматый крикливый мальчишка в шортах, рубашке без двух пуговиц и сбитых синих сандалиях.

- Дед, Дед ну пойдем на рыбалку! Ну пойдем! Я умею!

- Да какой из тебя рыбак? Там терпение нужно, усидчивость, а у тебя из мягкого места вот такое вот шило торчит, - проворчал Дед, разводя перед собой руки сантиметров на тридцать. – Вот на прошлой неделе я тебя в цирк повел. Ох уж я там с тобой, парень, натерпелся. Ты же только первые двадцать минут на месте просидел, а потом принялся по рядам скакать, да прыгал еще выше акробатов, да еще кричал трубачу в оркестре, чтобы дул сильнее. Думаешь, понравилось ему?

- А чего он… Я по телику видал – там дядя так в трубу дул, что у него щеки прямо как черный арбуз были.

- Почему черный?

- А тот дядя весь черный был. Его негр звали. Вообще хорошо негром быть – упал в лужу, а никому и не заметно. Только они, наверное, ночью всегда друг об друга стукаются. А на рыбалку мы когда пойдем, завтра?

- Да ведь на рыбалку нужно вставать спозаранку, а тебя утром на реку хоть в рюкзаке неси – все равно не проснешься.

- Дед, я проснусь, чесслово! Ну пойдем! А я тогда, когда опять малину полезу есть, ее не очень сильно ломать буду.

 

Итак, после обеда следующего дня, радостно размахивая пустым пока еще ведром, я вместе с Дедом отправился на рыбалку. Утром мы не пошли, потому что мне очень хотелось спать, а дед мастерил удочку, а потом нас не отпустила бабушка, сказав, что голодными мы только тапоков старых наловим. Пришлось скушать обед: суп из свекольной ботвы и жареную картошку с грибами, собранными в соседнем лесу.

Об удочке следует рассказать отдельно. Удилище представляло собой сухой яблоневый прут метра полтора длиной, чтобы рыба думала, что это просто яблоня растет над водой; леска из толстой скрученной капроновой нити, чтобы выдержала щуку с руку (очень я завидовал размеру руки Деда – с такой рукой можно таку-у-у-ю щучищу поймать…); крючок был выполнен из гнутого гвоздя, грузило – из гайки, а поплавок – кусочек прутика, выломанного из старого веника (не тонет – и ладно).

До речки идти было очень далеко, поэтому мы решили ловить рыбу в ближайшем пожарном водоеме, и, удобно устроившись на мостках водокачки, приготовились забрасывать удочку.

Червей копать я отказался еще в огороде, потому что они потом в руке щекотятся, а кусок хлеба, выданный бабушкой, я съел по дороге. Так как идти за хлебом было некогда – весь клев кончится – Деду было объявлено, что рыбу лучше всего ловить на смородину, в изобилии росшую недалеко от водоема. Вы думаете, на какую смородину лучше клюет? На черную? Белую? Красную? Ха-ха! Так вы ничего не поймаете! Рыбу нужно ловить исключительно на зеленую (она еще и на гвозде лучше держится).

Насадив на крючок ягоду и шикнув на Деда, чтобы не топал по доскам, я с трепетом и волнением в первый раз жизни закидываю настоящую удочку. Через три минуты я объявляю, что место совсем не рыбное, и нужно бы найти другое, но поменять уютные, нагретые солнцем мостки на густые ивовые кусты, росшие на противоположном берегу, Дед отказался наотрез.

- Ты, парень, сам подумай, ну чего рыбе посередь дня в кустах сидеть?

Возражение показалось мне очень убедительным, но не остановило меня в намерении обследовать округу на предмет нахождения рыбных мест.

- Дед, ты только когда клевать будет, сам не тяни – ты меня зови.

- Рыба тебя что, ждать что ли будет? Сорвется с крючка и все.

- А ты ее крепко держи, только в воде! А я быстро прибегу.

- Что, Петр Ильич, рыбачишь? - раздался веселый скрипучий голос усатого дяди Кости – дедушкиного соседа по саду.

- Да вот, - важно ответил Дед. – Промыслуем.

- Это я! Я рыбачу! Дед мне просто помогает, а рыбу я сам тянуть буду.

- Ладно, ладно, - проворчал Дед. – Беги давай. Позову. – И остался наслаждаться редкими минутами покоя, держа в руках удочку и глядя, как юркие жуки-водомерки бегают по водной глади наперегонки со своим отражением.

 

Первым делом я решил проверить как себя чувствуют головастики, которых я вчера отловил в пруду и выпустил в бочку дяди Толи, чтобы их не съели щуки. Головастиков в бочке было не видно, а вот дядя Толя посмотрел на меня как-то не очень добро – наверное, до сих пор сердится на то, что мы с Мишкой в прошлом году у него в огороде взорвали кабачок самодельной петардой из спичек, а потом сказали, что это в него молния попала.

Затем я навестил муравьев, что жили под асфальтовой дорожкой около единственного здесь кирпичного дома с большущей черной трубой на крыше. Дыма из этой трубы я никогда не видел, а вот муравьи были на месте и чувствовали себя, видимо, совсем не плохо. Черными вездесущими точками они копошились вокруг своего муравейника и тащили к себе домой все, что могло пролезть в маленькие дырочки в асфальте, заменявшие им двери. Надо же, такие маленькие, а прогрызли крепкий асфальт! Однажды я попробовал проковырять рядом еще дырочку железным шилом, что спер у Деда, но у меня ничего не получилось, только шило сломал, за что уши мои были драны.

Я любил на заляпанном стекле нашей террасы ловить жирных мух, которые жили там огромными стаями, несмотря на разложенные Дедом мухоморы и грязно-желтые, пахучие цветы пижмы. Пойманной мухе я отрывал крылья, тащил ее в муравейник и смотрел, как муравьи, навалившись на бедную муху целой оравой утаскивали извивающееся и дрыгающее лапками насекомое в свои подземные недра. Мухи у меня с собой на этот раз не оказалось, я извинился перед друзьями и поспешил на мост через ручей со странным названием «Черная».

Почему «Черная», а не «Зеленая» по цвету воды и почему «Черная», а не «Черный» т.к. это все-таки был маленький ручей, а не река ответить мне никто не мог. Но, тем не менее, мост мне нравился. Это были просто два гнилых бревна, переброшенных с одного болотистого берега на другой. Я как всегда дождался пока через мост, опасливо поглядывая вниз, раскачиваясь и причитая, не переберется стайка бабулек, возвращающихся с авоськами из выездного магазина, затем, пока они еще могут меня видеть, бесстрашно прыгал на бревна, молнией перелетал на другой берег, там делал вид, что вспомнил какую-то очень важную вещь, и не торопясь возвращался обратно, посвистывая и совсем не глядя под ноги. Перед тем, как научиться вытворять такой трюк я три или четыре раза с воплем бухался с моста в холодную воду. Там было совсем неглубоко, но зеленая подводная трава, красиво извивающаяся прямо под ногами, если смотреть с моста, при падении противно опутывала руки и ноги, а когда я выбирался из воды, она висела на теле склизкой и вонючей тиной.

Вот эти водоросли и напомнили мне… Рыба!

Пулей выскочив из оврага, по дну которого и протекал ручей, я понесся обратно к пруду, срезая углы через заросший бурьяном пустырь и свалку металлолома, на которой вчера нашел настоящий складной ножик. Я хотел отнести поточить его к дяде Севе, сказав ему, что меня Дед послал.

На бегу я подумал, что неплохо было бы попробовать переехать мост на своем тяжеленном велосипеде, сидя на раме которого, я едва-едва доставал до педалей. Рассказывали, что велосипед такой старый, что когда Дед в войну ехал на танке в Берлин, на этом железном коне развозили почту по деревням. А я никак не мог понять: почему Деда такого старого в армию забрали. После таких вопросов Дед сначала смеялся, а потом вечером, оставив меня с бабушкой, уходил гулять в одиночестве.

 

Подбегая к нашим мосткам, я увидел страшную картину, к которой был уже внутренне готов. Дед спал в своей излюбленной позе. Откинув назад голову, он громко храпел широко отрытым ртом. Удочка по-прежнему была крепко сжата старыми мозолистыми руками. Подойдя поближе, я увидел еще одну картину, от которой моя кровь сперва превратилась в лед, а потом моментально вскипела. Поплавок был утоплен сантиметров на десять.

- Дед! Дед!! КЛЮЕТ!!!

Дед вскочил, смешно выпучил с перепугу глаза, но быстро вспомнив мой наказ не тащить рыбу самому, вручил мне удочку и гаркнул:

- Тяни, тяни скорей, уйдет!

Я с замиранием сердца схватил удилище и изо всех сил дернул его вверх и на себя.

Из зеленой тинистой и прохладной воды на яркий солнечный свет появилась и повисла в воздухе на скрюченном гвозде моей удочки здоровенная сушеная вобла.

Весь мир поплыл перед газами от восторга, мой победный вопль «Поймал! Поймал!» был, несомненно, слышен и в далекой Сибири, и на Британских островах.

Весь путь до дома, обняв свою рыбину, я танцевал с ней дикий вальс первобытного охотника, возвращающегося домой с добычей, а потом мы пошли к соседям хвастаться уловом. Мы зашли к глухому дяде Мише, в теплице которого вился по прутьям настоящий виноград, и к дяде Боре, внук которого Серега из Когалыма хвастался, что у них на Севере растут арбузы (врет конечно, на Севере и земли-то нет, лед один), и к дяде Феде, который однажды показал мне карточный фокус, а я разревелся, потому, что он меня обманывает, и к дяде Гере, у которого в огромном железном баке жили хищные полосатые окуни, но ловить их там он не разрешал. Но моя-то рыбина теперь будет почище всякого там окуня. Соленая – потому, что приплыла из моря, а сухая – во-первых, потому, что плыть было очень далеко, а во-вторых, потому, что в реках вода гораздо теплее, чем в холодном океане. И все смеялись и говорили: «Молодец, Петр Ильич!» - и жали Деду руку. А я сердился и говорил, что это я молодец. «И ты тоже молодец», - успокаивали меня и тоже жали мне руку.

А вечером мы ели соленую воблу. Дед с пивом, я с лимонадом, а бабушка с чаем. И это было, к счастью, не последнее, но самое чудесное в моей жизни волшебство, на которое способны, похоже, лишь стар, да мал.