Что хочет автор. Литературные конкурсы

Я помотал головой. Что со мной случилось? Я с трудом узнавал комнату и свои вещи, находившиеся в ней. Выпутав ноги из пледа, я прошлепал к окну и обомлел, увидев залитые дождем, словно зеркальные, улицы Парижа, разбегавшиеся от площади Вольтера. Я распахнул оконные створки; меня оглушили звуки и запахи, удивительно незнакомые сначала, но постепенно узнававшиеся. Я сел на подоконник и прислонился спиной к оконной раме. Это был не мой Париж. Я помнил и любил иной город – пахнущий навозом, сточными канавами, грязной водой Сены и рыбой; здесь, в огромном городе, пропитанным выхлопными газами и гудками автомобилей, я был чужак. Взгляд выхватил мелькнувший между домами клочок темной листвы; я не вспомнил, а почувствовал сад Лувра в этом клочке, и сердце, сжавшись, заныло. А она все кричала мне на ухо, звала меня, и как дорого бы я дал теперь за то, чтобы очнуться на площади Мартре в Понтуазе: больше, чем сулил тогда за то, чтобы забыться навек.

Оказалось, что я сулил слишком много; прошел не век, а гораздо больше, и я так никогда и не узнаю, что произошло с Маргаритой: простили ли ее?.. Я так надеялся, что она проживет остаток жизни не мучаясь угрызениями совести; еще сегодня утром я заклинал ее поскорее забыть обо мне.

Я начал постепенно, понемногу приходить в себя. Все это было не вчера, и уж точно не за секунду до того, как я открыл глаза. Неужели я сошел с ума? Или мне все это приснилось?.. Но тогда кто объяснит мне эту острую тоску, которую я испытываю, непроизвольно вызывая в памяти ее крик?

При мысли о Маргарите у меня снова заныло сердце. Любимая, единственная моя! Она осталась там одна… Господи, только бы ее простили! Как я мог, как только я посмел подвергнуть ее такому риску, как я смог так подвести ее?!.. Глупец, я настолько свыкся с безнаказанностью, что потерял осторожность; в то время как я должен был дни и ночи думать об этом, я тратил свое время и внимание на ничтожные мелкие проблемы, на минутный разлад, на беспочвенные подозрения и обиды… Любовь превратилась в привычку; я чувствовал это, постепенно уставая от бесконечных конспираций, пряток и торопливых уединений. Я устал и допустил промах; только бы она не пострадала!..

Она была вне себя от страха и беспомощности, что ничем не может помочь мне. А я в ожидании казни думал только о том, что моя смерть освободит ее…

Поняв, что никогда больше не увижу Маргариту, я почувствовал вдруг, как сильна моя любовь к ней, пронесенная сквозь годы мучений, - только сейчас я в полной мере осознал, насколько я был счастлив тогда… Годы, прошедшие с тех пор, как я впервые увидел ее в Дижоне и до самой смерти – и даже после нее! – оказались самыми прекрасными в жизни…

Почему я так думаю об этом, словно все это и в самом деле произошло со мной? Почему мое сердце переполнено любовью и горем разлуки – чувствами, которых я еще никогда и ни при каких обстоятельствах не испытывал?

Или все-таки испытывал?.. И мне не приснилось, и я не придумал сам ни хищного воя тысячеголовой толпы, ни нечеловеческих криков Пьера, умиравшего рядом со мной? И как мне забыть прощальные слезы Маргариты и печаль, затуманившую ее глаза?..

И юность, и виноградники Бургундии, и первый поцелуй на берегу Визоны, и опьянение греха – нет, преступления! – и дурманящее счастье. Неужели я придумал все это? Или это мне тоже приснилось?!

Молодая королева Наварры – я помню ее так, словно только что держал ее в объятиях: тепло ее бархатной кожи и аромат волос, и родинку на правой груди величиной в гречишное зернышко, и мурлычущий голос с легкой хрипотцой, и даже маленькую ссадинку за ухом – след неумело воткнутой в волосы шпильки… Я помню ее кожу даже на вкус.

Я сжал руками голову. Я почти забыл, кто я сейчас, чем занимаюсь, мне это было неважно. Важен был только ее голос, бившийся в висках: «Филипп!!..» Она звала меня оттуда, из глубины веков, а я не мог вернуться к ней. Как мучительно это сознавать, и как ужасна эта беспомощность! Вот наказание за все – за то, что привез ее в Париж, обрекая на страдания, за то, что любил ее не так, как было нужно, за то, что наверняка обрек ее на еще более страшные муки, подвергнув опасности и оставив одну…

Нет, это не сумасшествие – я не потерял способности здраво рассуждать, и то, что мне снилось (снилось ли?) можно назвать внезапно ожившей памятью, дарованной мне за что-то. Я понял, что должен беречь этот дар и постараться понять, отчего это возникло так внезапно.

Так неужели это все было со мной? Неужели я и был тем самым Филиппом Готье д’Оне, из-за которого вся Европа на сто лет впала в пучину войн, лишений и смут?.. От этого и впрямь можно сойти с ума.

Я попытался сосредоточиться. Как меня зовут?.. Меня еще недавно называли Филиппом, и другого имени я не помнил. Полчаса назад меня позвала Маргарита, пытаясь дотянуться до меня, погружавшегося в пучину небытия.

Милая, чем она могла мне помочь? Я малодушно оставил ее там, на другом витке времени, и как я теперь буду жить без нее?! Умереть было проще всего; так вот, друг мой Филипп, память твоя воскресла, и тебе уже не убежать… Как я хотел умереть, и как бы мне хотелось воскреснуть сейчас. Пусть даже для новых мук – но я бы чувствовал рядом ее присутствие, ее дыхание; она жила бы где-то рядом, и я мог послать ей весточку – хотя бы с соколом Камиллы… И новая мысль оглушила меня: опомнись – Маргарита мертва вот уже семьсот лет! Когда это случилось, и где ее могила? Ведь где-то же есть!.. Если она стала королевой или хотя бы осталась женой Людовика, то она лежит в усыпальнице Сен-Дени. А если нет?.. И новые мысли, одна страшнее другой, заметались в моей голове.

Я спрыгнул с подоконника: я должен был узнать все это! Узнать правду, если она уцелела… Я усмехнулся. Ногаре наверняка распорядился сжечь все документы, касавшиеся позора своего суверена. Наверняка уничтожено все, даже опросные листы, или они попросту не сохранились за прошедшие семьсот лет. Семьсот лет! За какую-то секунду я только что преодолел это расстояние, - увы! – только в одну сторону…

Разум мой готов был помутиться: столько мыслей, образов и голосов метались в мозгу. Надо узнать, как жила дальше моя Маргарита, что сталось с малышкой Жанной… Это было страшно, но еще более страшным было мучиться неведением и догадками. А еще непонятно и странно было думать о Маргарите в прошедшем времени. Только вчера она была сутью моего существования, а теперь я должен был признать, что она мертва, и прах ее давно истлел. Ее вишневые глаза, голубая жилка на шее, ее каштановые кудри и ласковый голос; золотистая кожа, пахнущая медом и яблоками, я знал каждый ее уголок, и не было места, к которому я не прикоснулся бы губами, - все это давным-давно превратилось в пыль…

Я почувствовал себя брошенным. Все вокруг было чужим и непонятным; даже фамилии, записанные в раскрытой телефонной книге, ничего мне не говорили. Я хотел подойти к зеркалу, но боялся увидеть в нем чужого человека… Я был здесь совершенно один.

Вероятно, мои умственные и психические возможности иссякли при переваривании одной этой простой мысли. Я почувствовал себя настолько уставшим и беспомощным, что сел посреди комнаты на паркет и заплакал, сжимая ладонями виски.

Погибшим от невиданной любви

Внучка Людовика Святого

юбезный сын мой! Пора тебе перестать быть ребенком, необходимо тебе поступить в школу подвигов; всякий дворянин в твои годы покидает отчий кров, чтобы получить надлежащее воспитание под чужим руководством, в чужом дому. Ради Господа нашего, пуще всего храни на чужбине честь; помни, что ты дворянин и сын дворянина, не посрами нашего рода. Будь храбр, но осмотрителен, снискай должное уважение к своему имени, но будь в то же время скромен. Уповай на Господа: кто во всем полагается на Него, того и хранит Всевышний.

Прошу тебя, возлюбленный мой сын, будь обходителен с низшими и кроток с высшими; помни, что слабые вознаградят тебя сторицею против сильных, получающих уважение к себе по праву рождения; низший же, облагодетельствованный твоею милостью, восславит повсюду твою доблесть и доброту…”

Так говорил отец, провожая меня в дальнюю дорогу. С той поры прошло много лет, но я все не могу забыть напутствие его, в последний раз помогающего мне сесть в седло. Лицо его было полно гордости за сына, отправляющегося в Париж, за, наконец оперившегося и готового покинуть гнездо птенца, но тяжелый взгляд выявлял потаенную печаль. С сегодняшнего дня родители остаются одни; уже не нужно будет матери вставать чуть свет, отправляя меня на охоту… Она искренне считала, что со мною непременно случится беда, если она самолично не проверит, хорошо ли затянута подпруга, не хромает ли конь, теплую ли я надел куртку, взял ли плащ… Старший брат покинул отчий кров годом ранее и служил при дворе, и все внимание родителей, вся их любовь и порою навязчивая забота обратились на меня. И вот настало это время, время провожать и младшего отпрыска с родительского крыльца.

Матушка, вытирая слезы, сбежала во двор, словно боялась, что я уеду, не простившись с нею. Слезы ее возбудили во мне гнев, и я попрощался с нею довольно холодно. Милая матушка! Ты скрестила ласковые свои руки полгода спустя, и ведает Бог, сколько лет теперь твой сын будет казнить себя за то, что не обнял и не поцеловал тебя тогда!.. Ты повесила мне на шею заветный ковчежец со святыми мощами, а на пояс – связанный твоими руками кошелек. Монет, звеневших в нем, едва должно было хватить до Парижа – отец считал, что я должен теперь заботиться о себе сам, – но я сохранил их все, кроме одной, уплаченной за въезд в столицу. Отец вручил мне короткий меч – тот самый меч, которым я упражнял руку с тех пор, как мне исполнилось пять лет. Настоящее оружие я должен был получить из рук своего будущего господина.

Итак, я влез в седло, и родной замок начал, покачиваясь, уплывать за тополя. С малых лет эти очертания невысокого холма, обсаженного тополями, из-за верхушек которых выглядывали зубцы башен и остроконечные трубы каминов, эта обмельчавшая речушка под холмом, деревянный мостик, по которому можно было въехать в ворота, даже черные шары грачиных гнезд, - все это составляло для меня весь земной пейзаж, все многообразие мира. Зимой этот мир покрывался белой простыней, по которой, звонко журча, катилась незамерзающая речушка, весной с полей поднимался пар, и пахло влажной землей, осенью по всему замку собирали жухлые листья, разносящиеся по углам, собирающиеся в кучи и забивающие дымоходы и водосточные трубы, и сожженные, они укутывали все вокруг сладковатым и терпким дымком. Небольшая круглая комната в самом верху угловой башни была моим единственным обиталищем на протяжении двенадцати лет, и вот теперь в ней царили пыль и запустение. Никто больше не поселится в этой комнате, подумал я, оглянувшись на свое окно, и сердце мое тоскливо сжалось. Что ждет меня в Париже, смогу ли я жить там столь же привольно и радостно, как дома?..

До поворота я беспрестанно оглядывался назад, и картина эта навеки осталась в моей памяти: отец стоит у ворот, опираясь на загривок каменного льва, и солнце серебрит его седые кудри; мать машет платком, ветерок играет ее зеленой шерстяной юбкой, и блестит щека, обращенная к солнцу.

Замок поглотили пирамидальные тополя, закрылись за его спиной ворота владений, и ваш покорный слуга остался один на дороге. Впереди лежал долгий путь в сверкающий Париж, и мне уже казалось, что я вижу на горизонте белоснежные колокольни Нотр-Дам.

Родители мои были богаты, ленные владения наши под дланью графа Пуатье – Вемар и Оне-ле-Бонди - приносили большие доходы, но грандиозные постройки Парижа совершенно затмили в памяти юноши зеленые от плюща стены родного дома. Отец проводил дни свои в воспоминаниях о юности, о Фландрской кампании во главе с Филиппом Красивым, и воспоминаниями этими были полны вечера, согретые теплом камина в главной зале замка Оне, где собирались кружком все домочадцы, и матушка в окружении дам шила в отсветах его пламени. Меня вскормила атмосфера, витавшая под гранитным каминным козырьком – атмосфера “старого рыцарства”, полная легенд о походах и битвах за Гроб Господень, о Прекрасных Дамах и целомудренных королевах…

Двенадцати лет от роду я был отдан на обучение к рыцарю Гийому де Ногаре, канцлеру королевства и правой руке Филиппа Красивого. Прибыв в его дворец, расположенный неподалеку от Лувра, я получил звание пажа, стол и постель. Карьера я началась.

Уже первые шаги в доме мессира Ногаре дали мне представление о характере и образе жизни хозяина. Прислуга ходила на цыпочках, говорили лишь тогда, когда это было жизненно необходимо; в приемной господина его часами ожидали в гробовом молчании терпеливые люди самого мрачного вида. Часто, сопровождая патрона в его выездах в город, я видел, как даже в рыночной сутолоке вокруг нас образовывалась пустота и тишь, как на кладбище безлунной ночью. Главный судья королевства и его хозяин казался еще железнее, чем сам Железный король.

Мессир Ногаре считал себя рукою Господа и его помазанником. Он свято верил в свое неприкосновенное право вершить суд над людьми и свирепо карать преступивших закон. Вероятно, он ощущал себя по отношению к Франции чем-то вроде дятла, излечивающего дерево от личинок, поедающих его нутро. “Я – длань карающая”, - любил говорить он. Должность великого канцлера королевства была для него не более чем символом, знаком, наделенным всеми качествами, присущими этому знаку. Он был в собственных глазах машиной, орудием; люди, попадавшиеся ему на служебном поприще, тоже были для него знаком – неким олицетворением зла или беззакония, против которого он должен был бороться, выгрызая его, словно нарыв или опухоль. Мессир Ногаре был безличен сам, и безлично становилось все, к чему он прикасался.

Однако размышлять о таких высоких материях мне было некогда, – у меня было множество обязанностей. Я проходил обучение вместе с другими пажами, из которых кто-то был более меня родовит, кто-то менее. Я сопровождал рыцаря в передвижениях по городу и с визитами, ухаживал за конем хозяина и его оружием, устилал пол в спальне свежим тростником или соломой и учился по неуловимому движению губ угадывать желания мессира Ногаре. Когда камергер решал, что я могу быть свободен, я отправлялся в покои госпожи и поступал в распоряжение мадам Ногаре и двух ее дочерей. Мадам Ногаре была худа, щеки ее покрывала болезненная бледность, ступала она по дому мышкой, быстро и тайком. Хозяин был с нею вежлив и почтителен, когда судьбе было угодно пересечь их пути, а случалось это крайне редко.

Я держал их пряжу, распутывал нитки для вышивания, болтал, но больше читал вслух. Госпожа обожала “Тристана и Изольду”, баллада эта прочитывалась бесконечное количество раз; госпожа всегда плакала и нежно благодарила, когда я подавал ей салфетки.

Любой мог бояться мессира Ногаре, – разумеется, он внушал определенный ужас, – но только не я, хотя доставалось мне изрядно (рука у канцлера была тяжелая). Но и только. Гораздо хуже была его привычка вызывать в кабинет и молчать, – лучше бы уж выпорол. Стоишь у дверей и теряешь счет часам, а он уткнется в бумаги, а ты ждешь, когда он в очередной раз глянет на тебя своим жутким взглядом – так, что хочется съежиться и убежать паучком. И дело даже не в его запавших, с нехорошим блеском глазах, - а во всем его облике вообще, с чуть сбитым набок носом резких очертаний, смещенным совсем чуть-чуть, но придававшим лицу зловещее выражение, с сухой, словно выжженной кожей лица, с выступающими скулами. Все это никак не могло вызывать у тех, кто плохо знал Ногаре (а хорошо его узнать не стремился никто), хоть какую-то симпатию. В больших черных глазах его сквозила преисподняя, изредка озаряемая отблесками костров, которые были на совести этого великого человека. Пронзительный обжигающий взгляд подобно ледяному клинку вонзался сквозь глазницы прямо в мозг; да куда там, в мозг, – в нутро, в самые печенки заглядывал мессир Ногаре. Да и вообще, он был несимпатичен: высокий, худощавый до костлявости, с темной кожей и гривой лохматых черных волос, стриженных “под шлем”, торчащих над маленькими ушами. И одевался он странно и просто – в черное строгое платье с серебряной отделкой. Но - не сочтите это мальчишеским хвастовством, – а я и правда не боялся его. Мой господин, пред которым я преклоняюсь и теперь, познав свет, был скрытен и суров, но до невозможности справедлив.

Мессир Ногаре был моим первым учителем; уважение, которое я к нему испытывал и испытываю, глядя на его чудовищную работоспособность, на силу, физическую и моральную, - перевешивало робость и страх. При виде его идущей навстречу чуть прихрамывающей фигуры я цепенел, как и все, но не от ужаса. Даже не знаю, как описать словами то, что я ощущал по отношению к нему, - я не мастер на это – вероятно, оно сродни преклонению пред чем-то великим и непознанным, как перед грозой или ураганом. Была еще одна причина, по которой я чувствовал себя спокойно: за свой короткий век я еще не успел сделать ничего такого, за что меня можно было бы наказать.

И было еще нечто, что почти роднило меня с ним. Я знал его тайну. Вернее, я знал кое-что, а он не знал, что я знаю это.

Рыцарь Гийом де Ногаре был влюблен. Он преданно любил королеву. А более страшного греха, как известно, нет. И я был рад, что могу разделить с ним эту ношу, хоть часть ее, по праву знания.

Суровое, будто вырезанное из камня, лицо его озарялось внутренним светом при виде королевы Жанны, а я каждый раз ожидал, что крыша Лувра вот-вот рухнет под натиском Божественного гнева, и огонь небесный низвергнет моего господина прямиком к огню подземному. Ночами я молился за его душу… Но он был рыцарем, и она не догадывалась ни о чем. И он сделал своей единственной любовью денное и нощное служение его величеству. Я бы так не смог. Я молил Господа, чтобы Он сделал меня похожим на него!..

Почему, спросите вы, никто не видел того, что видел я? Потому, что немного находилось охотников смотреть ему в глаза. А я тогда, повторюсь, был по большому счету безгрешен… Только два человека знали, какого цвета глаза у Ногаре – я и его величество. Я – потому, что это была моя обязанность, а король просто потому, что он король. Но его величеству было глубоко плевать, что там в глазах у его канцлера.

Я забыл сказать, что, будучи по горло занят государственными делами, рыцарь Ногаре сам обучал меня и нескольких моих собратьев искусству фехтования. Он был признанным мастером клинка и щедро делился с нами своим искусством, не скрывая его секретов. Впоследствии (это еще впереди) я был не раз горячо благодарен ему за науку.

И вот в один февральский день мне доложили, что хозяин призывает меня к себе. Сердце мое сжалось, - пока я шел, я припоминал минувшие сутки в поиске хоть какого-то проступка. Проступков за мною не водилось, и все же я с нехорошими предчувствиями переступал в тот день порог его кабинета.

Он сидел за столом и долго молчал, глядя сквозь меня мрачным и чуточку печальным взглядом.

А потом сказал:

= Собирайся, Филипп. Ты отправляешься служить королю Франции.

Так я попал в Лувр. Я стал пажом будущего Людовика Десятого.

“Я доволен тобой”, - сказал на прощание мой хозяин. – “Я мог бы сам препоясать тебя мечом и провозгласить оруженосцем. Однако необходимый возраст наступит нескоро, а тебе полезно будет пожить при дворе. Я выучил тебя всему, чему смог, остальное дополнит жизнь. Из уважения к твоему отцу я хочу оказать тебе эту услугу… Ступай вперед, мой мальчик; ты отлично обучен и заслуживаешь право получить из рук короля меч, коим будут гордиться твои потомки”.

Тут он улыбнулся одной из своих неотразимо зловещих улыбок и добавил: “Быть может, хоть один юный рыцарь вспомнит потом благодарственным словом старого грешника Ногаре”.

А когда он подтолкнул меня к королю, по движению его губ я угадал последнее:

= Надеюсь, я не совершаю роковой ошибки.

Старший сын короля обладал столь отталкивающей внешностью, что поневоле напрашивалась мысль: как могла произвести его на свет такая прелестная женщина, как королева Жанна, от такого красивого мужчины, как король Филипп! Я не знал тогда, сколь часто внутренняя сущность, как в зеркале, отражается в сущности внешней. Людовик обладал бледно-пергаментной, как у всех известных мне Валуа, но какой-то особенно болезненной кожей; у него были водянисто-голубые глаза навыкате, тонкие губы и нервные ноздри, время от времени они трепетали, словно принц постоянно что-то вынюхивал. Привычка грызть ногти выдавала натуру неуравновешенную, с неустойчивым характером, склонную к неожиданным вспышкам сильных эмоций, после которых наступало длительное бездействие. Впалая грудь, вечно брезгливое выражение лица, приподнятые плечи и склонность сутулиться усугубляли и без того безрадостное впечатление от внешности принца, являющего словно злую пародию на своего отца.

Разумеется, первый день моей службы был посвящен самолюбованию в новом качестве и раздумьям о том, какая же пропасть новых и неведомых обязанностей ждет меня при самом блестящем дворе Европы (ведь прежний мой господин вел аскетический образ жизни). Все, что говорил мне лопающийся от важности камергер, не достигло моего слуха… Да, служить сыну короля (наследнику короля!) – это вам не фунт изюму. Я почти растерялся. Вот на такие случаи и рассчитано существование старших братьев.

Вообще, Пьер был мастер выбирать подходящие моменты. Но в первые секунды я и не узнал моего брата в великолепно одетом, холеном и жизнерадостном юноше, ворвавшемся в конюшню, где я тихо-мирно чистил сбрую и пытался припомнить хоть что-то из того, что говорил мне камергер. На голову мне вдруг свалился вихрь, благоухающий изысканными духами и звенящий монетами в огромном поясном кошеле. Лишь когда он оседлал меня и повалил на солому, измазавшись маслом от тряпки, которую я не выпускал из рук, я узнал моего брата. Впрочем, он тут же вскочил и принялся, морщась, оттирать масло от своей нарядной куртки, а когда я в свою очередь полез целоваться, сперва осторожно отодвинул меня и извлек из моих рук все, что могло нанести ущерб его внешности.

При особе принца Людовика у меня пока не было каких-то определённых обязанностей, – я должен был попадаться под руку при любом удобном случае. Здесь у меня было преимущество перед другими пажами, - все они имели при дворе родственников и знакомых, которые отнимали у них время, а я не горел желанием видеть своего брата больше чем пятьдесят раз в день. Потому так получилось, что я приблизился к принцу более чем другие. Вытеснить меня не пытались, хотя конкурентов хватало, - просто все слишком привыкли видеть меня рядом с мессиром Ногаре. Стало быть, всеобщее уважение к моему учителю распространилось и на мою незначительную особу.

Так вот, мне приходилось быть постоянным спутником принца, куда бы он ни направлялся. Не могу сказать, что считал это почетной обязанностью, - прогулки его по городу обычно ничем хорошим не оканчивались.

Принц обладал особым, редкостным даром отравлять существование окружающим. Он пользовался моим не слишком твердым характером для того, чтобы покрывать свои выходки. Сколько затрещин мне пришлось получить от камергера его величества Юга де Бувилля, выгораживая будущего короля, когда тому приходила блажь переодеться разбойником и грабить прохожих, выпрягать лошадей из карет или просто пропустить ассамблею, когда на ней не планировалось ничего интересного. Но один раз мы с ним попались.

Это случилось, когда принц вздумал учить щенка кусаться. Это был щенок любимой гончей короля с недостойно покладистым нравом. Его высочество в педагогическом порыве прокусил ему лапу. Бедняга взвизгнул и тотчас вонзил острые, как иголки, молочные зубки в длинный подбородок обидчика. Разумеется, не на моей физиономии остались отпечатки этой операции, однако ответ перед озверевшим королём пришлось держать мне. Вернее, пришлось бы, если бы не вмешался Ногаре и не положил этому конец. Меня вызвали в покои короля и внимательно рассмотрели в присутствии моего наставника, который при этом от души веселился. Я трясся под ледяным взглядом голубых глаз короля (одним из не многих умений, которыми мог похвастаться его величество, было умение смотреть на собеседника) и думал, что страшнее моего прежнего господина всё равно нет ничего на свете.

= Итак, дитя, - произнёс его величество, разочарованно понявший, что испепелить меня не удаётся. – Ваш учитель ручается, что вы получили надлежащее воспитание и не способны на всё то, в чём постоянно сознаётесь. Так ли это?

= Ваше величество, - смиренно ответил я каким-то не своим голосом. – Если я скажу, что учитель мой не прав, я обижу его и унижу себя в глазах вашего величества. А если скажу, что он прав, то получится, что на всё, о чём вы подумали, способен его высочество. И значит, это он не получил надлежащего воспитания.

Ногаре расхохотался.

= Я затрудняюсь ответить, ваше величество, - прошептал я, совсем упав духом.

= Отвечайте, как велит вам совесть, - в холодных глазах его величества возник огонёк интереса.

= Но если я отвечу, - мне хотелось зажмуриться, - цена мне будет ломаный грош.

Король некоторое время с мрачным видом крутил на пальцах драгоценные перстни. Скосив глаза в сторону, я прочёл одобрение на лице моего учителя. Я уже не боялся гнева короля.

= Ступайте к своим обязанностям, - звякнули перстни.

Не знаю, чем на самом деле окончилось для меня это разбирательство, но с того времени король начал узнавать меня в лицо; и я понял, что каким-то образом завоевал его доверие. Как бы я ни относился к своему юному господину, в глубине души мне было жаль этого болезненного принца.

Обожаемыми детьми короля были его драгоценные гончие псы, политика и собственное отражение в зеркалах; любимым занятием королевы – уединенные молитвы в Венсенском дворце. Младшие сыновья короля – Филипп и Карл – обладали более зрелыми характерами, хотя Филиппу в то время было всего десять, а Карлу – девять лет. Но они уже по возможности старались держаться за собственное место подле отца, пытаясь вникнуть в суть его сложных дел, а тринадцатилетний Людовик был слаб. И, сознавая это, он изощренно мстил всем, кто не был таким же, как он. Он отчаянно завидовал всем красивым, сильным, умным, и уничтожал их с вполне взрослой жестокостью. Он “обидел” вниманием только меня, да и то, что привык к моему постоянному присутствию, и я просто намозолил ему глаза.

К тому времени, когда я начал вникать в дворцовые дела, уже было отчетливо видно, каким станет принц, когда вырастет. Полагаю, что уже тогда его величество начал сожалеть о том, что Людовик – старший сын.

Мессир Ногаре, не оставивший меня своим вниманием после того, как я покинул его дом, неоднократно предупреждал меня, что я могу испортить свою репутацию или карьеру, если буду и впредь выходить за рамки своих прямых обязанностей и нянчиться с принцем. Но я видел, что в глубине души мой учитель доволен мною. Он тоже был слугою и с честью выполнял все то, что от него требовал король (выдумки у отца были немногим лучше, чем у сына; разница состояла лишь в изощренности ума), хотя у него тоже не всегда спрашивали, не кривит ли он душою, выполняя то или иное поручение.

Разумеется, мне ничего не оставалось делать, кроме как мечтать. Главной целью моего существования оставалась единственная – сделаться рыцарем, а мечтой – найти Прекрасную Даму, которой я мог бы поклоняться, не роняя своего достоинства и не греша перед Господом. Я готов был посвятить ей все свои будущие подвиги, прославить ее имя в веках, а затем спокойно умереть, потратив последний вздох на то, чтобы еще раз произнести благословенное имя… Естественно, мечтам такого рода, как я теперь понимаю, во многом способствовала откровенная атмосфера, которой было пропитано все при дворе короля Филиппа, и фигура королевы Жанны, о которой ходили разнообразные сплетни (разносчиков коих мессир Ногаре отлавливал и со скучающим видом вздергивал самолично). Прекрасная королева считалась идеалом красоты и непорочности; ее светлый образ боготворили рыцари всех рангов и возрастов, благословлял народ, и на всех дорогах Франции бродячие менестрели распевали о ней нежные песни.

Однажды хмурым августовским утром король призвал меня к себе и заявил, что ему по душе моя честность (я обомлел) и цена моего молчания. И пусть по дороге в Бургундию меня согревает мысль о том, что король не забывает ценить преданных слуг.

= Довольно уже сыну древнего и славного рода, - сказал на прощание король, - столь достойно служившего моим предкам и мне самому, играть при нашем наследнике роль «мальчика для порки». Мы хотим дать вам задание, которое потребует от вас качеств, достойных вашей фамилии…

И вот я оседлал моего Беовульфа и потрясся на нем по дорогам Франции. Свежий ветерок обдувал мои горящие от сознания собственной незаменимости щеки; в полях паслись воробьи и галки, наедаясь на зиму. Я видел, как перелетные птицы начинали сбиваться в стаи…

На поясе моем в кошеле лежала депеша от короля герцогу Бургундскому – грамотка, зашитая в кусок телячьей кожи. Грамотка та жгла меня огнем, и я беспрерывно подгонял моего конька, застоявшегося в конюшне Лувра и бежавшего радостно и ходко. Я, конечно, знал, что в грамотке, – когда его величество общается со старшим сыном, шум стоит такой, что даже привыкшие к бурным дебатам королевские борзые поднимают вой.

Беовульф бежал своей размеренной рысцой, я радовался солнышку; мечты мои возносились к лазурному небу над пыльной дорогой, – небо приобретало новый оттенок (этого не заметишь в столице), становясь как будто глубже и холоднее, словно сквозь тончающую, изношенную к осени кисею начал проглядывать космос. Но мечтаниям моим нашлось место и под его ледяным дыханием; путь длился и длился, и вот я, наконец, перед замком, который представлял себе по ночам, греясь в харчевне, на крестьянском сеновале или просто в лесу у теплого бока Беовульфа…

Камилла помешала угли в очаге, и сноп гаснущих на лету искр взметнулся к низкому прокопченному потолку. Пламя загудело, мелодичным звуком ответила ему арфа, что стояла в углу, завернутая в холстину. Занимается новый день, подумалось Камилле, вот он и пришел наконец. Она потерла шершавую, знавшую лучшие дни, кожу рук и вздохнула. Длинная череда других дней и ночей потянулась пред мысленным взором в темное никуда. По спине пробежал холодок, и она плотнее закуталась в шаль. Что-то должно произойти именно сегодня, но она еще не знала что. Она просто чуяла, – чуяла кончиками пальцев, напряжением волос, всей кожей витавшее в воздухе то, что недавно зажгло на недостроенной ратуше огни Святого Эльма.

Сквозь рассохшуюся дверь наползала сырость. И даже не услышался – Камилла вздрогнула до того, как эхо донесло до нее отзвук подков, – а почуялся этот усталый неуверенный перестук; вот конь поскользнулся на заиндевевших досках тротуара, и тишину огласил тихий скрежет. Одна из подков едва ли дотянет до дворца, лениво отметила Камилла. До дворца..? Почему она подумала о дворце?

Камилла осторожно выглянула за порог. По мерзлой земле, инеем оседая на плетеных оградах, стлался туман; все вокруг было окутано зеленоватым светом наступающего дня. Узенькая улочка начинала просматриваться вглубь, и там, где конец ее тонул в тумане, проступали очертания дворца герцогов Бургундских, стоящего на естественном возвышении.

К этому холму медленно поднимался по улочке гнедой конь, взметая хвостом космы тумана; он нес сине-золотого всадника, покачивающегося в седле. Звук копыт пробуждал клокотавшее меж лачуг гулкое эхо.

Камилла аккуратно затворила дверь и некоторое время стояла, прислонившись спиной к сырому косяку и прислушиваясь к тому, как в окрестных садах прочищают горло ранние птицы. Наступил сентябрь 1303 года.

Ночь завершала над миром свою тайную круговерть. В далеком итальянском городе догорала свеча, оплавляясь на доски стола; уронив голову на неоконченную рукопись, крепким предрассветным сном спал Данте. Маленький Петрарка плакал у материнской груди, а в Амьене зодчие при свете факелов трудились над витражами собора Нотр-Дам. В Генуе Марко Поло заканчивал свою ”Книгу, именуемую о разнообразии мира” и готовился отойти ко сну, а в глухих русских лесах, где уже занималась заря, рыскали татарские разъезды, и тайно свозился к городу Москве известняк для строительства первых каменных храмов.

В Дижоне, в угловой башне герцогского дворца-замка, на влажной огромной кровати, среди ягуаровых шкур и атласных подушек разметалась двенадцатилетняя девушка. Сон ее был спокоен, как у всех тех, кто переживает раннюю пору юности. Лишь тонкая складка пролегла меж густых, вразлет, бровей, словно отголосок грядущих несчастий, признаков которых, впрочем, еще не было в сухом сентябрьском тумане, льнувшем в окно. Скоро она проснется, а пока ей снился светловолосый рыцарь, и взгляд его болотных глаз был печален.

отрескивал огонь в камине, сложенном из серых булыжников, затянутое бычьим пузырем окно понемножку темнело, из прокопченных углов тянуло ароматами развешанных по стропилам трав. Под потолком висела кисея дыма.

Маргарите здесь нравилось: в убогом жилище было чистенько и уютно, насколько это было возможно. Топчан у стены был покрыт попоной, и на ней, устроившись с ногами, сидела юная принцесса, закутав ноги нянюшкиной шалью. От очага тянуло вкусным варевом, – этот кусок баранины Маргарита стащила на кухне, - а хозяйка сидела у очага и перебирала струны.

= Что тебе спеть, принцесса?

Маргарита пожала плечами. Весь день ей было не по себе, в голове ворочалась усталость и тревога, и она была бы очень признательна подруге, если б та просто помолчала.

= Хочешь, я спою тебе о любви?

= Почему? - Камилла пыталась растеребить непривычно притихшую девушку. - Что пугает тебя в этой теме? Любовь – бесценный дар, посланный человеку Всевышним.

= Глупости. От Божьего дара не может быть столько несчастий.

Камилла улыбнулась.

= Но ведь любовь – смысл человеческой жизни. Страдания – ее суть.

= Вся история человечества, - негромко продолжала ведьма, - записана на страницах любви. Она движет народами, бросает в бой армии, она преобразует мир…

= Выходит, любовь – это горы трупов!

= Горы трупов, - продолжала улыбаться Камилла, - являются конечной целью любого существования. Или ты нашла секрет бессмертия, принцесса?

= Ну и глупая цель.

= А у тебя – не такая?

= Такая – не такая…Какая разница? - Маргарита поморщилась: разговор принимал неприятный оборот. - Могу ли я рассчитывать на какую-то цель, - если мне на роду написано сидеть в башне замка Лонгвик и вышивать крестиком?

= И ты ничего не хочешь? - Тихо спросила ведьма.

= Чего именно?

= Умереть на алтаре Любви, например…

= Если это – то, отчего люди лишаются носов, то я хотела бы умереть в срок и на своей постели.

= Тебе уготована иная участь.

Маргарита вздрогнула, – настолько необычно прозвучал знакомый голос. Камилла потемнела лицом, смотрела сквозь Маргариту, в стену и дальше, много дальше стены, и зрачки ее сжались в маленькие черные точки.

Стало морозно, потянуло сыростью. Арфа скорбно вздохнула и затихла, и дохнуло на Маргариту холодом склепа, как тогда, когда ее совсем маленькую возили в Сен-Дени, а потом ее несколько дней лихорадило, рвало, и снились кошмары. И вот теперь перед ней отголосок тех кошмаров – из углов ползут тени, имеющие перепончатые крылья, огонь каменеет, а фигура ведьмы в облаке черных волос перестает быть осязаемой…

= Тебе уготована иная участь.

Секунда, показавшаяся бесконечностью, прошла столь же внезапно, как и наступила. Лишь Камилла сидела по-прежнему недвижимо, и в глазах ее медленно таяла тень приоткрытой тайны.

= Тебе не нравится Реми? - Вопрос прозвучал так обыденно, что Маргарита с удивлением взглянула на Камиллу.

= Я, конечно, люблю его, - призналась она помолчав. - Но… не так.

Камилла скосила глаза на свой рукав и подняла за лапку заплутавшего в рукаве паучка.

= Так скажи ему это,- паучок был осторожно спущен на пол.

Маргарита вздохнула. Если бы это было так просто!

= Боишься разбить ему сердце?

Принцесса смотрела на паучка, который побежал по своим делам в темный угол.

= Проще будет обманывать его?

= Но ведь иначе…- Маргарита подняла на нее растерянный взгляд. - Иначе он же огорчится!..

= Значит, ты сама выбрала свой путь. Иди по нему. Только уж не сворачивай.

Маргарита задумалась; на глаза ее навернулись слезы обиды и бессилия.

Молодая ведьма печально смотрела на нее. В эти осенние дни мало кому был известен удел этой девушки. Камилла знала, вернее, чувствовала, что страшный четырнадцатый век не желал принимать малышку в свои объятия. Глаза Камиллы замутнели.

= Глядя на зелень лугов

И на цветенье граната,

Грустью раздумий и снов,

Мукой любви я объята.

Скорбь за мечту мою плата,

Удел мой таков:

Сердце любовью разъято

Без острых клинков…

Ты считаешь, что если не любишь того, кому изменяешь, это не измена вовсе…

= А кто так не считает? - Маргарита вскинула голову.

= Ты не испепелишь меня своим грозным взглядом, моя маленькая королева, - тихонько засмеялась Камилла. - Ты знаешь, что мы обе здесь правы…

= Ты-то всегда права, - огрызнулась принцесса, не заметившая оговорку подруги.

= На то я и знахарка. Но знай, Маргарита: на этом пути тебя ожидает нечто худшее, чем просто Смерть.

От слов ведьмы веяло такой уверенностью, что Маргарите почудилось, что она слышит собственный приговор. Камилла пристально смотрела ей в глаза, и она не могла оторвать взгляда.

Пространство замутнело, зрачки Камиллы расширились и заполнили чернотой все вокруг. Маргарите почудилось, что она проваливается в неощутимое облако, – невесомым сделалось тело, онемели руки и ноги…

Потолок уплыл ввысь, вслед за ним потянулись сотканные из дыма тонкие серые колонны, поддерживающие темнеющий в вышине свод. Коленям стало холодно, словно они прижались к сырым каменным плитам, и откуда-то с вышины донесся суровый голос, читающий приговор. Но слов было не разобрать: от звуков этого голоса шумело в ушах, и холодело все внутри. А на губах растекался противный вкус крови.

И вдруг, расколов наваждение, прокурлыкали вдалеке спасительные серебряные струны, и сразу стало тепло, и Маргарита почувствовала соломинку, больно вонзившуюся в щеку. Она села на топчане, мотая тяжелой головой. Камилла приветливо кивнула ей, продолжая пение.

Она покачивалась в такт мелодии, и тихое гудение огня в очаге служило ей сопровождением. Время от времени раздавался сухой стук, – это падал со стропил таракан, по углам скреблись мыши, и сокол-альбинос, дремавший под самой крышей, по-куриному вытягивал шею.

= Встретить любовь и не жди,

Если ты к ней не готова

И безразлично почти

Любишь того иль другого.

Верность – не праздное слово!..

Дорога заметно сузилась и перешла в улочку, петлявшую между убогими домиками предместья. Запахло навозом и дымком начавших топиться печей, опарой, готовой превратиться в каравай, теснотой и уютом человеческого жилья.

За очередным поворотом открылся вид на белеющую в конце улочки городскую стену с закрытыми наглухо воротами; слева мерцал шпиль собора. Всадник, стремившийся обрести долгожданный отдых, решил объехать город вдоль стены, прямиком к находившемуся на отшибе спящему дворцу – скорее даже замку, - похожему в неверном утреннем свете на огромный подсвечник, залитый восковыми сталактитами. Всадник двигался вдоль городских укреплений, насчитывавших уже пару сотен лет; в расщелинах наклонных стен росли тонкие деревца. Вскоре явственно запахло рекой, конь запрядал ушами и пошел резвее.

Путешественнику было четырнадцать лет. Синяя, расшитая золотыми лилиями, замшевая куртка его пребывала в тех характерных потертостях, что свидетельствовали о кратковременном отдыхе в лесу на протяжении нескольких дней; на замше остались зелено-бурые пятна жухлой травы и рыжие – глинистых почв плоскогорья. Мягкая синяя шапочка, украшенная золотой пряжкой в виде лилии, свидетельствовала о принадлежности к королевскому двору, об этом говорил и помеченный теми же лилиями дорогой чепрак его коня и хвост, подстриженный в соответствии со строгим распорядком. В любое другое время наряд незнакомца мог бы показаться пышным, но сейчас на всем лежал щедрый слой сентябрьской пыли, носившейся по тракту; зато в седельной сумке, покачивавшейся у ноги, хранился новый придворный костюм. Несмотря на крайнюю усталость, юноша прямо держался в седле. Горделивая стать его и посадка головы, а также манера носить одежду несмотря на то, что она испачкана и затерта, - все это так же говорило о благородном происхождении юноши, как и гладкая кожа и тщательно расчесанные пепельно-русые волосы, плавными волнами спускавшиеся на капюшон. Усталость и едва заметная нервная дрожь заставляли юношу сильнее, чем это было необходимо, натягивать поводья; он беспрестанно моргал, сбрасывая одолевавший сон, но ясные темно-зеленые глаза его внимательно и с любопытством разглядывали окрестности. Привыкнув к суровым условиям придворного быта, поездку эту юноша оценивал как отдых, хотя ради справедливости надо сказать, что он осознавал всю серьезность своей миссии, и тонкий кусок пергамента, вшитый в ткань куртки, всю дорогу подгонял бегущую по жилам кровь. Ему казалось, что политика Франции (а значит, и всей Европы) замерла сейчас, чутко прислушиваясь к негромкому цокоту подков его Беовульфа, и благодаря этому самомнение честолюбивого, как и все придворные пажи, мальчика росло с каждым лье, приближавшим его к герцогскому замку. Лишь одно омрачало его мысли – то, что на своем пути он не встретил ни одного препятствия; все семь дней он проскакал, не снижая темпа, покрыв рысью половину Франции, и даже погода благоволила ему.

Представитель древнего и славного рода, он чувствовал в жилах кипение, возбуждаемое горячей кровью предков, последним осенним теплом и в большой степени тайной миссией, что занесла его в эти края. Он восхищался Бургундией. Воображение его, конечно, не было уже таким наивным, как в его первом путешествии из Оне-ле-Бонди в Париж; ему уже не мерещились за каждым поворотом ожидающие его помощи обиженные красавицы, радужные пузыри вычурных надежд не сулили отдых в волшебном замке посреди озера. Напротив, два года, проведенные в Париже, даровали ему склонность к угрюмому цинизму, и, тем не менее, глядя на изломанную холмистую линию горизонта, где одна зеленая волна сменялась другой, подернутой сизоватой дымкой, и так до бесконечности, на аккуратные полосы виноградников, изумрудным веером разбегавшиеся от дороги, на яркое сентябрьское небо, пахнущее домашним теплом, на затейливую лазоревую ленту Соны, юноша ощущал восторг, подобный радости первого открытия.

Во влажном воздухе гасли неяркие осенние звезды. Изредка тявкали псы, ветерок скрипел калиткой, - и снова повисала тишина. На городской стене время от времени перекликались дозорные.

Улочка, огибавшая стену, медленно уводила гнедого к становящемуся все круче склону холма, пока не вывела к древнему рву, от которого веяло холодом и тиной. Всадник поднял голову. Перед ним была цель его путешествия; она таилась где-то там, за двойным кольцом неприступных укреплений, в еще не тронутом рассветом полумраке. Он, маленький паж, сейчас ощущал себя средоточием запутанных честолюбивых помыслов-интриг, расчетов некой влиятельной партии, идущей вразрез с могучей силой пэров и баронов. Одним из представителей этой теневой власти, однако, являлся местный владыка, и только небо могло предугадать, какой прием ожидает королевского посланника по ту сторону столетнего рва… Юноша смутился и перевел дух. Чем дальше от Парижа, тем слабее власть короля. Герцог Бургундии, слышал он, не в восторге от нынешней политики, под влиянием которой Бургундия потеряла надежду вновь стать самостоятельным королевством. Юноша вздохнул. Если бы он был правителем этой прекрасной и плодородной земли, он бы, наверное, вел себя так же; а теперь он, словно шпион вражеской армии, привез в Бургундию нечто, что неминуемо должно ослабить оплот местного рыцарства и заставить его потерять свою власть. Подумав так, он снова перевел задумчивый взор на возвышавшуюся над ним громаду дворца.

Нависавшая надо рвом глухая стена уводила взор ввысь, под самые звезды; там между зубцами горели жаровни, и изредка огонь взблескивал на оружии часовых. Конь перешагивал с ноги на ногу, давая отдых усталым копытам. Юноша спрыгнул с него. Нечего и думать в такое время пересечь ров, он не хотел беспокоить часовых. Тем более, если он проникнет во дворец сейчас же, вероятно, ему долго еще придется ждать отдыха…

Мысль о тайном задании, с которым отправил его повелитель, в который раз ознобом пробежала по спине. Но он подождет еще пару часов. Та, ради которой он проскакал сотни лье, скорее всего еще крепко спит, не подозревая, что жизнь ее уже сделалась ставкой в борьбе партий за самый благословенный и самый богатый престол во всей Европе. Юноша отвел коня в тень городской стены, а сам уселся под раскидистый шиповник, что в обилии произрастал вокруг. Прислонился спиной к шершавому стволу и смежил веки. Свежий, но еще по-летнему теплый ветерок овевал его лицо, цвет которого не был еще отравлен нездоровым воздухом перенаселенного Лувра.

Из-за ломаной линии холмистого горизонта, постепенно заливая виноградники, наползал рыжеватый предутренний свет, из каждой щели потянулись ручейки тумана. Полчаса сна прошли, и, озябнув, юный паж открыл глаза.

Маргарита рывком села на кровати. Перестук копыт, сопровождавший ее во сне, замер в первые секунды пробуждения. Она потрогала одеяло и отдернула руку,– одеяло было влажным, и от него пахло сыростью. Сегодня же надо велеть вставить рамы и затопить очаг. Лето кончилось.

Она зябко поежилась и спрыгнула с кровати, тихонько вскрикнув от прикосновения босых ступней к холодному полу. Накидка лежала там, где она ее бросила ночью – на банкетке. Она дотянулась до нее и завернулась в пушистый мех. Господи помилуй! Этим утром все в замке такое холодное и мокрое, точно в склепе! Как неожиданно пришла осень… Сейчас будет трудно достать огня, не потревожив челядь. Ей не хотелось устраивать переполох. С мыслью о тепле она обулась и подошла к окну.

За внешним венцом укреплений серебрилась река, она огибала дворцовый холм с северной стороны и питала ров чистой проточной водой, а затем устремлялась в холмы и широкими петлями уползала за горизонт. С реки доносились голоса рыбаков и всплески весел. Поднимался туман.

Из конюшни, что находилась во внутренней стене укрепления, веяло теплом. Сбежав по винтовой лесенке, девушка толкнула потайную дверцу и оказалась во дворе, между стеной и хозяйственными постройками. Осталось только перебежать пустынный двор и юркнуть в приоткрытую дверь конюшни.

Она крадучись вступила в полуосвещенное пространство. В лицо ей пахнуло теплым запахом навоза, дыханием трех десятков лошадей и ароматом сена. Лошади сонно переступали ногами, фыркали во сне, кто-то лениво хрупал овес.

Она прошла вдоль денников, туда, где в одном из крайних заграждений виднелись аккуратные белые ушки, трепетно прислушивавшиеся к осторожным шагам. Девушка приблизилась, и молодая кобылка повернула к ней голову с не совсем еще проснувшимися ласковыми глазами. Она готова была ожеребиться, и по причине этого прямо под ее ногами на копне сена спал паренек; он тотчас проснулся, когда его подопечная потянулась к гостье.

= Маргарита!.. - Он вскочил на ноги и недоуменно уставился на девушку. - Что произошло? Уже? - Он повернулся к лошадке.

= Ступай, Реми, - тихо произнесла принцесса. - Ступай, отдохни.

Паренек неуверенно потоптался, зачем-то потрогал попону на кобылке, не решаясь уйти.

= Реми, - чуть строже произнесла она. - Иди отдохни.

Паренек ушел, и Маргарита, запахнувшись в свою накидку, устроилась на его месте в копне сена.

Она так и не смогла уснуть, хотя и согрелась, окутываемая теплым дыханием своей любимицы. Легкое ощущение тревоги, которое сумела внушить ей городская ведьма прошлым вечером, не желало исчезать. Оно росло с каждой минутой, и Маргарита время от времени поеживалась, стараясь прогнать навязчивое ощущение.

Что могло с ней случиться, с ней, дочерью герцога Бургундского, в доме ее отца, под охраной гарнизона?.. Маргарита вздохнула. Было бы неплохо, если бы с ней все же что-нибудь случилось. Ну, хоть что-нибудь.

Спать девушке не хотелось. Просто надо было поразмыслить в тишине. Например, о Камилле. Вчера вечером молодая ведьма напугала ее.

…Сквозь полудрему, полную неясных и тревожных образов и видений, принцесса слышала звуки просыпающегося мира. Скоро ее будут искать, лениво потекло в голове. Ну и пусть ищут. Она полежит здесь еще немножко. Еще совсем немножко…

= Маргарита!

Голос вернувшегося Реми заставил ее очнуться. Сердито поморщившись, девушка приподнялась на руках, чтобы услышать, что нянюшка уже обыскивает дворец. Бросив на ни в чем не повинного юношу свирепый взгляд, Маргарита поплелась к себе.

Юный всадник, тоже не совсем распрощавшийся с дремой, покачивался в седле. Он преодолел последние пяди эстакады и теперь ждал, пока спустят мост. Чтобы не уснуть – короткого рассветного сна оказалось мало, – он принялся разглядывать нависавшую над ним громаду дворца.

Внезапно внимание его привлекла одна из башен, щедро и, казалось, беспорядочно нагроможденных за двумя стенами. Над ее гребнем горела звезда, а в высоком окне колыхалась абрикосовая занавеска. Остановив на окне взгляд, юноша вдруг почувствовал, как по телу пробежал озноб, какой бывает обычно в момент опасности, когда глаза ее еще не видят, но тело ощущает. Зябко переступил конь, словно отвечая на дрожь хозяина, которому почему-то неожиданно расхотелось въезжать на территорию укреплений. Всадник помотал головой, и все прошло. Он еще успел отодвинуться с конем от края эстакады, когда на нее с тяжелым грохотом упал первый венец подъемного моста.

Этот звук услышала девушка, входившая в тот же момент в свою опочивальню. Она сбросила накидку на сундук, рывком расшнуровала рубаху и, выскользнув из нее, подошла к окну в надежде, что холод окончательно сгонит сон; это произошло через секунду после того, как юный всадник отвел взгляд от окна.

Поднимающееся солнце высветило пушистые волосы, рассыпанные по покатым медового оттенка плечам. Утренний ветерок овеял обнаженную, еще по-детски округлую фигурку, застывшую в высокой каменной нише окна, взлохматил каштановые кудри. Непонятные сны постепенно покидали ее головку, не ведавшую, что с этого рассвета ее короткая жизнь сольется с жизнью целого государства, а, слившись, изменит его историю. Потому что звали ее Маргарита Бургундская.

Внучке Людовика Святого, дочери Робера Второго Бургундского и Агнессы Французской вроде бы не пристало коротать предрассветные часы на конюшне. Но, собственно говоря, никому до этого не было дела. Домочадцы словно бы просто мирились с ее существованием. Наряду с воспитывавшимися при герцогском дворе сыновьями окрестных дворян, Маргарита прилежно изучала воинское искусство, и к тринадцати годам владела мечом и луком не хуже взрослого оруженосца, могла управиться с норовистой лошадью и объездить любого жеребца. Маргарита часто удивлялась, к чему ей все эти премудрости в семейной жизни, к которой ее сверстниц (и младшую сестру) тихо-мирно готовили в монастыре, – из-за стен монастыря порой текли такие слухи, что замирало сердце от смешанного чувства отвращения и зависти. Однако родители, вероятно, просто-напросто не считали нужным тратиться на обучение старшей дочери вне домашних стен. Герцогиня Агнесса иногда показывала ей, как управляться с огромным хозяйством, как распекать управляющего и лакеев, как принимать баронов, как прикидывать со счетоводом, сколько бочек бургундского вина отправится на продажу в Париж, а сколько превосходнейших бутылок этого напитка, отстоявших положенный срок в подвалах замка, пойдет на герцогский стол.

Нельзя сказать, что все эти занятия, – а также сборка и сортировка целебных и пряных трав, заучивание баллад и хроник, приготовление пищи и снадобий, и прочее и прочее – приводили юную принцессу в восторг. Но благородная дама, готовящаяся стать женой рыцаря, обязана уметь все. Конечно, Маргарита имела все основания считать, что ее подруги Жанна и Бланка Бургундские, а также младшая сестра, проходящие воспитание в монастыре, постигают там гораздо больше наук, необходимых в семейной жизни. Надо отметить, что, хотя герцоги и сэкономили на Маргарите, они с радостью упрятали в монастырь младшую дочь Жанну и щедро платили монахиням за то, что те соглашались ее терпеть…

В ту пору, о коей мы ведем речь, Маргарита готовилась к предстоящей свадьбе с сыном одного из самых влиятельных вассалов герцога, главы совета баронов Бургундии, мессира де Лонгвика. На лучшую партию юная принцесса не могла рассчитывать: герцогство жило замкнутым домом, хотя кузина Маргариты, владелица Франш-Конте, пфальцграфиня Бургундии, и стремилась, по слухам, пристроить дочерей в Париже. У герцогства Бургундского с Бургундским графством в ту пору было мало общего, у наследниц графства Жанны и Бланки Бургундских в приданом были богатые земли, а у Маргариты не было ничего, даже герцогского титула, передающегося по наследству, – им завладеет старший брат Эд… Принцесса не жалела, что чуть менее высокородные, но чуть более удачливые племянницы (Жанна была на два года, а Бланка – на пять лет младше Маргариты) добьются большего, чем она. Нельзя сказать, что Маргариту не прельщал высший свет Парижа, но воспитание не давало ей ни малейшего шанса усомниться в том, что жребий ее, принцессы еще сохранившего следы былого могущества Бургундского дома, чем-то хуже жребия наследников престола Франции. Она лишь раз была в Париже маленькой девочкой, и ни кузен, король Филипп, ни маленькие его сыновья не произвели на нее впечатления, как и Лувр, представившийся ей мрачным, огромным, сырым домом, в коридорах которого можно легко потеряться, с жуткими каменными статуями, холодными пастями каминов и зловещими львами, вырезанными в оконных нишах… В каждом Капетинге спит крестьянин, и здоровая от природы Маргарита не была исключением, любя больше всего свободу, свежий воздух и аромат нагретых солнцем виноградных лоз.

Солдат на сторожевой башне проиграл зарю; набатный колокол прогудел над самой головой. Маргарита вздрогнула и проснулась окончательно.

В роскошной спальне вовсю хозяйничало солнце. В лучах его танцевали пылинки, опадая на мебель и покрытый циновками каменный пол. В это самое время, когда солнце светило в два из трех окон в виде удлиненных четырехлистников, спаленка выглядела уютно даже несмотря на слишком высокий потолок, слишком сырые стены, слишком большие окна. Высокая кровать, стоящая на большом расстоянии от окон и холодных стен, была спрятана под широким алым пологом, расшитым птицами и грифонами; при взгляде на это поистине варварское ложе, становилось понятно, почему юная принцесса предпочитала коротать тревожные и особенно холодные утренние часы на конюшне. Обилие шкур говорило о тщетном стремлении создать ощущение тепла. Рядом с кроватью стояла скамья с высокой спинкой, служившей также и ширмой, а на скамье во множестве лежали разноцветные шелковые подушки. Такие же две подушки валялись под окном; Маргарита носком босой ступни оттолкнула их подальше, – они были прохладные – и зевнула, как кошка, потянувшись, нежась в нагревающихся с каждой секундой солнечных лучах.

Из этого окна было видно почти все, что делается во внутреннем дворе. Косые лучи поднимающегося солнца еще не достигли двора, порождая синие глубокие тени от зубчатых стен и башен, в которых еще властвовала ночная синь. Перед крыльцом слонялись три борзых собаки, тычась носами во всех проходящих; поваренок тащил на кухню корзину с рябчиками; по широкой каменной лестнице, держась за каменные перила, осторожно спускался седой маршал.

Маргариту заинтересовал всадник, уже оставивший своего гнедого, которого мальчишка тащил к конюшне. На вид ему было четырнадцать-пятнадцать лет, и был он удивительно одет: костюм полностью облегал фигуру, лишь мягкие складки расширенных рукавов котарди от локтя и выше смягчали крутую линию плеч. Куртка была на целый локоть короче принятой при Бургундском дворе моды, она была стянута чуть ниже талии поясом из золотых пластин, а заменявший воротник капюшон был откинут на плечи. И все на нем было цвета королевского дома – лазурь и золото. Однако девушке не удалось как следует разглядеть костюм незнакомца. Маршал, хромая, подошел к юноше и медленно повел его верх по лестнице на галерею первого этажа.

Маргарита так и продолжала бы высовываться в окно, но навес галереи скрыл от нее юношу. Она вздохнула и вышла из оконной ниши. Какую весть привез посланец короля? Наверняка что-то важное, иначе его не вышел бы встречать маршал. Девушка отдала бы все на свете, чтобы узнать, с чем приехал гонец…Она рассеянно вертела в руках шелковую рубаху.

= Ваше высочество! - Раздался от двери громкий голос.

Маргарита уронила рубаху. Полная женщина лет сорока пяти, уперев руки в крутые бока, рассматривала девушку. Лицо ее под “рожками” белоснежного чепца раскраснелось от долгого подъема по крутой лестнице и было полно праведного гнева.

= Вы что же, моя кошечка, ночевали на конюшне? У вас мусор в волосах! А мне казалось, что за Ромашкой наблюдает мессир Джереми де Лонгвик… Вы что же, были там вместе?

Маргарита, вытряхивавшая из волос сухие травинки, расхохоталась.

= Ты слишком требовательна к Реми, нянюшка. К сожалению, он ушел, как только я пришла туда, чтобы согреться.

Нянюшка фыркнула.

= Но теперь-то вы почему-то не чувствуете холода. Живо одеваться! Не то скажете, что в таком виде бегали по всему дворцу! А мессира де Лонгвик я только что встретила, и он выглядел смущенным, когда я спросила, где вы находитесь. Видите ли, я не нашла вас здесь на рассвете.

Маргарита подставила руки, и нянюшка ловко накинула на нее скользкую рубаху. Девушка вздрогнула от прикосновения прохладной ткани.

= Нет никого, - проговорила она наконец, - кто был бы предан мне так же, как Реми.

= Вот-вот, - проворчала нянька. - Видали мы вот таких вот преданных. Стоит завести себе хоть одного, как тучи их слетаются, словно мухи на мед!

= Пока что ни одного не вижу.

= Еще не вечер, сударыня.

Платье наконец-то было надето, – и Маргарита любовалась на себя в большое граненое зеркало. Завершим же портрет девушки, ставшей для государства поистине эмблемой прекрасной и страшной Судьбы. Цвет ее кожи не имел ничего общего с обычными представлениями о моде, – она была не царственно-бледной, а того удивительного золотистого оттенка, что возникает в чаше со свежим медом, когда на поверхность падает солнечный луч. Именно такое ощущение создавало одно лицезрение этой кожи – ощущение теплоты, солнца, сладостно-терпкого аромата вкупе с живым рассыпчатым золотом наполненных медом сот. Немногим более чем хотелось бы, крупные черты лица, немного более неправильные и малоподвижные, но вследствие этого наполненные неуловимым обаянием; нежный пристальный взгляд, проникавший в самую душу того, на кого она смотрела, и снискавший особые упоминания в мемуарах современников как взгляд, которым она «умела ласкать вещи и людей»… Со взглядом все было просто: Маргарита от природы была немного близорука. Медно-каштановые вьющиеся волосы были столь пушисты, что няньке и камеристкам стоило немалых трудов укладывать потрескивающие, словно живые, пряди в надлежащую прическу. Она не была похожа ни на кого из Капетингов с их прозрачно-бледной кожей и тонкими волосами всех оттенков от ярко-пшеничного до белесо-русого, с их прозрачными голубыми или серыми глазами навыкате, - именно так выглядела ее рыжекудрая мать. В облике Маргариты словно воплотились черты покоренных ее дедом народов – плавность линий и гибкость, смуглый оттенок кожи и насмешливый вишневый взгляд, потаенная хитрость, читавшаяся в чертах лица, и могучий интеллект, прятавшийся под покатым лбом. Даже нрав ее, изощренно мстительный с одной стороны, и великодушный, способный привязываться без остатка, - с другой, вкупе с феноменальной способностью уживаться в любых моральных и физических условиях, резко отличался от степенного, основательного характера остальных Капетингов, исключая, конечно, принца Людовика по причине душевного нездоровья последнего. Герцогиня Агнесса частенько (в шутку ли, нет ли) предполагала вслух, что нерадивые повитухи подменили ей дочь…

Юная принцесса повела плечами, проверяя, не вонзится ли где усердная булавка. Нижнюю рубаху стоило по моде покрасить настоем шафрана, но цвет кожи Маргариты, как мы говорили, был далек от общепринятого совершенства, и ей нечего было оттенять таким образом. Наоборот, она всячески подчеркивала свой необычный оттенок. Разрезы на груди и боках шелкового соркани были стянуты шнуровкой, и сквозь нее просвечивало ослепительное полотно рубахи.

= Что за красота достанется этому шалопаю Лонгвику, - вздохнула нянька, накидывая на голову девушки невесомое покрывало.

Хорошее настроение Маргариты как рукой сняло.

= Вот до этого мне нет никакого дела, - устало вздохнула она, оправляя на себе льнущую к телу нежную ткань.

= Вы же не унаследуете герцогский титул, - резонно заметила нянюшка. - А баронский все же лучше, чем никакой.

Маргарита повела плечами.

= Конечно, жаль Реми,- пробормотала она, глядя на свое отражение в зеркале. - Но, видит Бог, я сделаю его несчастным.

= Что, моя радость?

= Я ему изменю! - С ноткой торжества выкрикнула принцесса, крутнувшись перед зеркалом.

= Креста на вас нет, - прошептала добрая женщина.

А Маргарита ни на секунду не сомневалась в том, что говорит. По ночам уже долго-долго снился ей юный рыцарь с глазами болотного цвета. Но поутру вспоминалась лишь кисть руки с длинными, неправдоподобно длинными пальцами, глаза его, фигура, а то и вовсе одно лишь присутствие рядом, такое спокойное, такое теплое и родное. И никак все это не желало складываться в единый цельный образ. И знала Маргарита: за кого бы ни выдали ее замуж, хоть бы и за бедного Реми, она сбежит и найдет, все равно найдет того, другого.

При мысли об этом волна озноба прокатилась по всему телу, и грудь в складках тончайшего шелка затрепетала.

= Ворот бы вы все-таки стянули, - произнесла откуда-то издалека нянюшка.

= Дудки, - ответила принцесса.

онца приняли в большой зале, по стенам которой стояли солдаты, произведшие на юношу большое впечатление: при дворе Филиппа IV не было надобности так наглядно демонстрировать величие сюзерена. Однако, всмотревшись внимательней, он понял, что с этой целью и стоит здесь стража, – чтобы он трепетал, как будто пожаловал к самому королю. Юноша подавил улыбку. Что он, короля не видел, что ли? Он принялся рассматривать владетелей. Герцог Робер представлял собой типичного отца семейства бюргерского типа. Мясистый длинный нос, обвисшие щеки, угрюмый брюзгливый взгляд из-под жидких бровей, толстые пальцы, похожие на унизанных перстнями гусениц, - все говорило о слабовольном и мелком характере, о том, что обладатель этой внешности избрал для себя уютный способ существования за юбкой решительной и деятельной супруги. Угрюмость и безучастность были той маской, за которой герцог Робер скрывал излишнюю чувствительность. Его глаза из-под набрякших век доброжелательно и с жалостью глядели на шатавшегося от усталости юношу; так же, как, скорее всего, они смотрели и на гончих после охоты, и на запаленных лошадей. Он был мягок, как масло, а привычка время от времени с тревогой поглядывать на царственную герцогиню наводило на мысли, что податливость и покладистость прятались глубоко за ширмой почитания супруги. Вероятно, и его нежное отношение к дочери, преклонение перед ее сумрачной красотой, сентиментальное, как и все его отношение к жизни, тщательно скрывалось, утаивалось. С Маргаритой герцог виделся словно бы мимоходом, украдкой, стыдясь своей любви к дочери, в чьем характере ему чудился материнский металл. Он боготворил старшую дочь и преклонялся перед нею, но даже ради ее жизни он бы ни за что не пошел поперек воли герцогини Агнессы.

Герцогиня являла полную противоположность супругу и внешне, и внутренне. Ее лицо, окруженное выбившимися из-под чепца рыжими мелкими кудряшками, бесцветные брови, длинный тонкий и подвижный нос, светлые проницательные глаза выдавали активную кипучую натуру, ум, не пропускающий никакой мелочи ни в чем. Ни малейшее движение не ускользало от ее, казалось, ленивых глаз, ни одно мимолетное выражение лица собеседника, ни одна лишняя нота в разговоре. Она была необыкновенно реактивна, и тонкий, с капризными нотками, голосок ее, казалось, едва успевал за нюансами мысли. Герцогиня была удивительно похожа своей некрасивостью на всех Капетингов вместе взятых, и частично в выражении лица ее время от времени угадывались хитрые и порою агрессивные оттенки, которые паж привык видеть у короля Филиппа, его братьев и прочих родичей. Высокий лоб, медно-рыжие локоны, обрамлявшие вытянутое лицо с надменно сжатыми губами, опущенные уголки рта и набрякшие веки, - все делало лицо герцогини похожим на вышитый на гобелене портрет – настолько бесцветно было выражение глаз, настолько лживы краски, ради которых не пожалели румян и кармина, настолько неестественен задранный кверху острый подбородок.

Герцог и герцогиня уселись в высокие кресла и завели бесконечный разговор на отвлеченные темы. Держались они надменно, – посланцев короля было не принято принимать так в подвластных ему владениях, но эти держались таким образом, словно делают гонцу (и королю) большое одолжение. Юноша вспомнил слова своего учителя, сказанные им перед отъездом: “Бургундия всегда была и будет самостоятельным государством, и еще доставит его величеству хлопот. Там живут гордые и опасные люди”… И королевский посланец все больше и больше удостоверялся, что мессир Ногаре прав, как всегда. Потеряв совсем недавно статус независимого королевства, Бургундия тем не менее не приспособила своего патриархального устоя к новым условиям и не поменяла отношения к Парижу. Имя короля Филиппа произносили здесь с уважением, впрочем, как и имя Господа Бога, которого полагалось уважать, но которого редко кому случалось видеть. Париж был где-то там, далеко, а здесь безграничная власть сосредоточивалась в руках герцогини Агнессы, достойной дочери Людовика Святого. Эта незаурядная личность проявила себя мудрым, осторожным и жестоким политиком, она не останавливалась ни перед чем на пути к процветанию и независимости Бургундии, переступая даже через жизнь и благополучие собственных детей.

Она ощущала себя королевой, да она и была таковой по крови и по сути. Дабы усилить это впечатление, герцогиня держалась настолько прямо, насколько это было возможно, практически не делая движений головой, поглядывая на собеседника из-под бесцветных ресниц, полуприкрывавших большие, навыкате, глаза. Речь она замедляла тоже без меры, и эта раздражающая манера не имела ничего общего с милой привычкой ее старшей дочери растягивать слова, превращая родную речь в обаятельный акцент. Царапающее ощущение от своей натуры Агнесса усугубляла глухим высоким воротом, какие носили в прошлом веке, и огромными серьгами с зеленым камнем, неприятно смотревшимся на фоне рыжих волос.

Герцог восседал подле супруги с видом огромного добродушного волкодава, и при взгляде на двоих этих абсолютно разных людей становилась понятна удивительная несхожесть Маргариты с семейством Капетингов. Ибо, сколь принцесса не походила на мать, столь в ее внешности угадывались укрупненные и мягкие отцовские черты и склонность тщательно оберегать от посягательств внешнего мира свои потаенные чувства и ощущения. К великому огорчению матери, Маргарита не принадлежала к Капетингам, - это была настоящая бургундская принцесса.

Пакет был торжественно передан, рассказаны столичные новости, солнце близилось к зениту, и юный гонец чувствовал смертельную усталость. Он пробыл в седле несколько дней, спеша выполнить миссию, сулившую ему звание оруженосца, и теперь желал лишь одного – добраться до постели.

Герцог Робер, казалось, был на его стороне, – он постоянно зевал и с тоской поглядывал на свою герцогиню, как пес, ожидающий приглашения пойти освежиться. Но герцогиня Агнесса теперь неторопливо и внимательно читала письмо короля, своего племянника.

А юноше казалось, что он все еще покачивается в седле,– так ритмично подрагивали, постепенно расслабляясь, затекшие мышцы, пульсировало в висках… Глаза никак не фокусировались на чем-то определенном, и, боясь ненароком заснуть в тишине, гонец принялся рассматривать зал. Но стены, уходящий ввысь потолок, украшенный гербами камин, разноцветные знамена, - все это плавало в красноватом тумане, то удаляясь, то наплывая вновь. А главное все не происходило – то главное, ради которого он протащился сотни лье… А, может, этого главного и не будет вовсе, а будет это бесконечное чтение письма, а потом ужин… До которого он не доживет, это уж точно.

Герцогиня подняла взгляд от письма, и глаза ее сверкнули из-под ленивых век живым хищным, властным огнем.

= Как здоровье его величества?

= Его величество по-прежнему занят государственными делами.

Взгляд герцогини приобрел осмысленное выражение:

= О, мы все высоко ценим милость его величества, направившего свой благосклонный взгляд на столь малый клочок земли, как наше герцогство… Отчего же он на миг забыл дела государственной важности?

“Сами знаете, небось грамотны”, - хотелось ответить юноше, но он сдержался. Герцогине, по всей видимости, и не нужен был ответ.

= Говорят, ее величество передает принцу Людовику Наварру? - продолжала ворковать герцогиня. - Что, старая королева умерла?

= Полгода назад, ваше высочество, - терпеливо отвечал гонец. - Говорят, все дело в порче.

= Там, в Наварре, все не как у людей, - заметил герцог Робер.

= Господь всемогущ, - картинно закатила глаза Агнесса. - Однако его величество был всегда ближе к нам, грешным, нежели к Господу нашему… И что, он намерен поторопиться с коронованием Людовика?

= Таково желание ее величества.

= Вы еле на ногах стоите, - вдруг заметила герцогиня и ласково посмотрела на юношу. - Глядите, ваше высочество, он стоя засыпает.

Герцог пробурчал что-то невразумительное.

= Значит, король сейчас более всего озабочен предстоящей женитьбой своего сына… - Пробормотала герцогиня.

= Его величество может ждать некоторое время, необходимое для соблюдения формальностей – ведь невеста еще не избрана, - юноша впервые за весь разговор прямо посмотрел в глаза герцогине, с удовольствием отметив ее замешательство. - А пока королева Жанна управляет Наваррой через своего казначея…

= К чему? - сладко улыбнулась рыжеволосая стерва. - Казна Наварры давно обобрана… Или их величества возлагают неосуществимые надежды на приданое будущей Наваррской королевы?

Чтобы не выказать растерянности, юный гонец отвел взгляд. Ответам на вопросы подобного рода его не учили.

= Мы рассмотрим просьбу его величества, - проворковала герцогиня таким тоном, что от обиды ладони юноши вспотели. - Надеюсь, несколько дней, необходимых для соблюдения формальностей, не покажутся вам излишне утомительными в нашем скромном жилище. Это, конечно, не Париж…

Опершись на руку супруга, она вместе с ним сошла с трона.

= Мы будем весьма признательны мессиру Готье д’Оне, если он почтит своим присутствием вечернюю трапезу.

Юноша низко поклонился.

После того, как герцоги, наконец, отпустили меня, паж, не проронивший ни слова, проводил меня в отведенное мне помещение и бесшумно испарился. Я сразу огляделся, - эту полезную привычку привил мне Ногаре, - и остался вполне доволен этим временным пристанищем.

В три окна, глядевшие на север, задувал довольно свежий ветерок. Далеко внизу, за двумя стенами укреплений, виднелся край примыкавшей к ним городской стены, но лучше всего видно было дорогу, огибающую город, и излучину реки, широким зигзагом уходящей в холмы. Там вовсю шла уборка винограда, а от подвод с зерном, двигавшихся в город, поднималась такая пыль, что над всем пейзажем висела легкая соломенная дымка. Но все это, равно, как и почти летнее тепло, не достигало моих окон; примерно на уровне моих глаз в чистом воздухе кувыркались последние ласточки.

Комната моя была круглой, как и башня, в которой она помещалась; с одной стороны круг был слегка сужен, – там находилась спрятанная в стене лестница. Гобелены и циновки, развешанные по стенам и довольно подпорченные возрастом и сыростью, создавали впечатление множества углов. В одном из образованных коврами закутков я обнаружил приличных размеров кровать, над которой висело некое подобие кожаного полога. На кровати валялась медвежья шкура со следами раззявости охотника, не сумевшего вовремя оттащить собак. Между двумя окнами помещался маленький стол на козлах, там имела место глиняная плошка с фитилем. Возле стола слабо теплилась жаровня. Признаков иного способа освещения я не нашел; видимо, здесь, как и везде, экономили на постояльцах.

На полу лежала свежая солома, в камине валялось заготовленное наперед дерево (его обнюхивала мышка). В этой сыроватой и плохо проветренной комнате был большой сундук, в который я мог спрятать свои вещи, и большая кадка с водой, в которой плавал обшитый медью ковшик. Я тут же подумал, что неплохо было бы переодеться, и вспомнил о вещах, оставленных в караулке у городских привратников (неловко было являться в замок с мешком пожитков).

Решив раздеться (вряд ли кто-то увидит меня до ужина), я стянул котарди и шоссы и сразу же почувствовал себя лучше. Правда, тут же застучали зубы, но что это было по сравнению с той легкостью, которую испытывало давно не расстававшееся с одеждой тело! Я положил куртку на сундук, и тут мое внимание привлекла маленькая дверца за кроватью между двумя гобеленами.

Она вела, как выяснилось, на галерею между моей башней и соседней, которая была на приличном расстоянии. Галерея не была крытой, и по ней гулял сквозняк. Шириной галерея была в длину копья, а по краям ее между зубцами росли в кадках деревца и декоративные кусты, а ближе к той башне виднелись шпалеры с нависающим наподобие беседки виноградом. Внутри беседки на маленькой скамеечке я разглядел изящную лютню. Бесполезно было размышлять, что за садовод обитает в расположенных одна над другой комнатах противоположной башни (оба окна были плотно зашторены). За зубцами галереи слева внизу находилась усеянная дымоходами крыша главного строения, посередине возвышался донжон с большими овальными окнами господских апартаментов. Справа над внутренней стеной укрепления торчала длинная четырехугольная сторожевая башня (такие я видел только на картинках – замок отца был слишком скромен для таких вещей, а Лувр был более поздней постройкой). Заглядевшись на башню, я не сразу почувствовал, что замерз, а когда это ощутил, пошлепал к себе.

Мне надоело ощущать на себе липкую и вонючую собственную кожу, и я направился прямиком к кадке. Развязав шнуровку у горла, я стащил с себя рубаху и сунулся головой в желанную воду. Меня ошпарило, и я временно умер.

Вода была совершенно ледяная, с тонкой корочкой льда, которую я заметил, только ткнувшись в нее носом, да и то не сразу. Зато тотчас же сдавило горло, в зажмуренных глазах вспыхнули разноцветные солнца, а в ушах загремели колокола. С громким хлопком я выдернул голову из обжигающего плена; некоторое время понадобилось, чтобы вернуть в тело скукоженную испуганную душу, никак не желавшую в него возвращаться.

И тут кто-то подал мне полотенце. Я взял его, но побоялся поднести к голове – с волос моих лились, растекаясь по всему телу, ледяные струйки. Я осторожно разжмурил один глаз, потом второй... и от неожиданности зарылся в полотенце.

Она стояла и с интересом смотрела на меня. Красота ее была столь необычной, что никоим образом не сочеталась с простеньким суконным платьем; в ней чувствовалась порода. Вероятно, побочная дочка правителя, подумалось мне. Я хлопал мокрыми ресницами, а она протягивала мне уроненное мною полотенце.

= Простите, мессир, - произнесла она мягким грудным голосом. – Эту кадку принесли только что, никто и не думал, что вы захотите купаться прямо сейчас.

= Боюсь, - голос мой прозвучал с неестественной дрожью. – Боюсь, что мне больше никогда не захочется купаться.

= И что вы намерены делать? – Улыбнулась она. – Чихать и чесаться, как ваш злющий конь?

Я и не знал, что теперь собираюсь делать. Я мог бы еще пару часов рассматривать ее странную медовую кожу, ее волосы, пушистыми волнами лежащие по плечам, целомудренно упрятанным под тонкую льняную рубашку, ее рыжие, как у тигра, глаза, глядящие прямо и чуть вызывающе, на дне которых подрагивали озорные желто-зеленые искорки. Вы не обманете меня своим туго стянутым воротом, мадемуазель, - пронеслось в голове, и я подумал, что несколько дней под этой крышей могут оказаться не такими уж скучными.

Она склонила голову набок и чуть обнажила в полуулыбке острые, как у котенка, зубки.

= Вы много дней провели в седле, - констатировала она, продолжая улыбаться. – Вам необходимо размять спину, а не то вам будет нелегко присутствовать на вечерней трапезе.

И пока я пытался осмыслить происходящее, моя голова оказалась вытертой, а я сам, повинуясь легкому толчку, улегся лицом вниз на жесткий медвежий мех. Правда, я тотчас поднял голову, едва не задохнувшись.

= Эта шкура неважно пахнет, - согласилась девушка, встав коленями на край ложа, - сегодня вам ее заменят.

Ее руки коснулись моей спины, и я снова задохнулся – я и не предполагал, что мои мышцы в таком состоянии. От боли я вцепился руками в мех.

= Бедный мальчик, - с сочувственным вздохом прокомментировала незнакомка. - Разве можно совсем не иметь отдыха!

Она со знанием дела разминала мою измученную спину, прикосновение ее ладоней было уверенным и в то же время таким приятным, что у меня заныло гораздо глубже того места, которое подвергалось обработке. Скосив глаза, я посмотрел на нее. Лицо ее было сосредоточенно, влажная от усердия волнистая прядь волос упала на лоб, а грудь под рубашкой колыхалась в такт ее движениям, и угадывалось, какая она упругая и нежная. По всему телу начала разливаться приятная теплая волна, и, еще секунду понаблюдав за девушкой, я обнаружил, что вспотел. Я был достаточно уже разогрет, чтобы ощутить, что неплохо было бы сейчас отблагодарить ее за заботу… Ее руки начали скользить; недовольно поморщившись, она остановила работу и проворно спрыгнула с кровати.

= Держите, - в лицо мне полетело мое собственное свежее белье. - Советую вам поскорее одеваться.

Спустя несколько секунд я уже сидел в кресле за столом, и в ноздри мои бил сильный пряный аромат печеного мяса. Усевшись напротив, она подпирала кулачками щеки и продолжала разглядывать меня. Мне было несколько неловко за те мысли. Правда, если она привыкла оказывать услуги вроде массажа… Меня потянуло к еде.

Впервые за десять дней я ел за столом горячую пищу, и мне разом расхотелось думать о чем-то еще. Но, почувствовав ее взгляд, я оторвал зубы от мяса и поднял голову. Ее глаза теперь были темно-вишневыми, а в глубине их по-прежнему светилось озорство. Мне стало немного стыдно, что я ем с такой жадностью, а она смотрит. Она понимающе улыбнулась и, поднявшись, отошла к окну. Успокоившись, я продолжал есть.

= Ты дворянин? – ее вопрос, произнесенный голосом, привыкшим задавать вопросы, застал меня врасплох.

Я кивнул. Она, склонив набок голову, немного подумала.

= Паж его величества?

= Его высочества. Во всяком случае, был им, когда покидал Париж.

Она хмыкнула, и я утвердился в ее праве задавать вопросы.

= И почему тебя послали сюда?

= Не знаю, - соврал я.

Мне и правда не положено было знать. Она снова улыбнулась, чуточку приподняв брови. Я едва не поперхнулся. Не хватало еще, чтобы эта маленькая ведьма видела меня насквозь!

= А старую королеву Наварры правда убили?

= Так говорят.

= И король ведет расследование?

= Этим занимается королева Жанна.

Я начал подумывать, что мне подослали эту девицу. Своими быстрыми вопросами она способна была сбить меня, уставшего, с толку и выведать все, что нужно тому, кто ее послал.

= Ты служишь у принцессы? – В свою очередь спросил я.

Она приблизилась к столу и внимательно посмотрела на меня.

= Я задаю тебе много вопросов, - произнесла она наконец. – А ты устал, чтобы отвечать. Извини мое любопытство; ты же понимаешь, здесь провинция…

Последние слова она произнесла с такой тоской, что я в душе пообещал рассказать ей все, что она пожелает, как только разрешат.

Она двинулась к выходу.

= Погоди! – Единственный вопрос вертелся у меня в голове. – Скажи: какая она, принцесса?

Она замялась, потом я снова увидел ее странную улыбку.

= Ну что сказать тебе о принцессе… Ты увидишь сам сегодня за ужином.

Снова улыбка:

Она ушла, а у меня не осталось сил размышлять об этом странном визите. Я доел свой обед и кое-как доплелся до кровати. И повалился на нее, заснув таким крепким сном, что не помню, как голова моя коснулась вонючего меха.

И поэтому не могу сказать, наяву ли произошло то, что я увидел в полусне.

Нежное лицо незнакомки заглянуло в мои уже спящие глаза; невесомые руки проворно расшнуровали ворот моей рубахи и натянули на меня свежее меховое одеяло. Мне стало тепло, и я уже окончательно провалился в сон.

Маргарита не спеша выходила из часовни, когда ее остановил негромкий голос, назвавший ее по имени.

Девушка обернулась. К ней через двор бежал Реми, и собаки вскакивали с нагретой мостовой, норовя дружески цапнуть его за ноги.

= Ну, как он? – Блестящие от любопытства глаза юноши заглядывали ей в лицо. – Как он тебе?

Маргарита удивилась, почему его так беспокоит вопрос о гонце, но не придала этому значения.

= Мне? – Протянула она, словно задумавшись. – Кто?

= Гонец короля! Ты же видела его? Говорила с ним? Что он привез? Что он говорит? Как там, в Париже? Чего хочет король?

Маргарита непонимающе и терпеливо смотрела на него своими темно-янтарными глазами.

= Какой гонец? – Произнесла она, дождавшись последнего вопроса. – Какой король? О чем ты, Реми?

= Но ведь их высочества…

= Я все утро была в своей спальне, - недовольно отрезала принцесса. – И родители мои не призывали меня к себе. Поэтому не знаю, о чем ты говоришь.

Пожав плечами и приподняв подбородок, девушка обошла растерявшегося Реми и неторопливо прошествовала к своей башне.

… Он всего-навсего паж. Все мечты ее, все устремления постоянно разбиваются, столкнувшись с суровыми реалиями окружающей действительности… Она живет почти замкнуто, хотя за ней и не установлен надлежащий присмотр. Сидя зимой у камина, пытаясь разглядеть в причудливой пляске огня очертания фантастических островов и замков, прошлых и будущих времен, Маргарита мысленно рисовала себе его образ. Он скрыт так глубоко в ее сердце, что она боится никогда не узнать его, если вдруг он появится…

Белый сокол смотрел со стропил то одним, то другим глазом, изредка почесывая грудку изогнутым клювом. Его когти скребли покрытую копотью лесину; на стропилине было множество процарапанных канавок. Кружась в теплом кумаре, планировали вниз белые пушистые перышки с пепельными полосками.

Камилла медленно двигалась вдоль стен, перебирая висящие на стропилах пучки трав; ее маленькие чуткие пальцы дотрагивались до травинок, находя одни из них слишком сухими, другие – слишком влажными, а те – вообще негодными. В медном котле варилось нечто, от чего сокол беспрестанно чихал и еще глубже зарывался клювом в перья. Соколу не нравилось хозяйкина стряпня; время от времени он наклонял голову, прислушиваясь, не пискнет ли в каком из углов маленькое теплое пушистое мясо.

Камилла достала черпак на длинной ручке и принялась осторожно помешивать густое варево.

о все стороны простирается покрытая пеплом равнина. Кое-где торчат обугленные стволы деревьев, скрученные в причудливые танцующие фигуры. Низкие серо-синие тучи быстро несутся к далеким призрачно белеющим на горизонте горам.

Я иду куда-то, теплый зернистый пепел принимает в себя мои шаги.

Вижу дерево. На нем висит большое зеленое яблоко. Я иду к нему.

Со стороны гор, не поднимая пыли, мчится ко мне всадник на белом коне. Поднимает лук.

Я протягиваю руку к яблоку. В яблоко со звонким хрустом вонзается стрела. Яблоко взрывается в моей ладони.

Взрывается, и кровавые кусочки теплой плоти осыпаются на пепел под моими ногами. На руки и на мою одежду. Даже на небо.

В моей руке раненое сердце. Живое человеческое сердце, оно еще шевелится. Из него капают на песок круглые розовые капли и застывают на нем жемчужинами странного цвета. И где-то за гранью мира звучит тихая-тихая арфа.

Камилла положила на стол жемчужное ожерелье, упавшее с ее шеи, когда она готовила снадобье. Жемчужины окрасились в розовый цвет. Жаль подарок Маргариты, подумала Камилла. Погладив его, она отшатнулась: всю ее снова наполнило то чувство, от которого она сегодня не могла уснуть – предчувствие надвигающейся беды.

Она вспомнила, когда у нее было похожее чувство, – будто резкая боль пронизывает пространство вокруг, а ты не можешь пошевелиться, ощущение давнего, почти зарубцевавшегося горя, которое никак не отпускает на покой безжалостная память.

Она вспомнила, когда оно появилось. Сегодня утром, когда ее потревожил тихий цокот копыт лошади под седлом. Лошади, поднимавшейся на холм.

Так она и знала. Пришелец опасен для Маргариты.

Я проснулся под звуки арфы. Они пришли из моего сна и остались со мной. Я бы побился об заклад, что играли где-то совсем рядом со мной, но не уверен, что к тому времени я достаточно расстался со сном. Сладкое теплое состояние расслабленности после нескольких дней в седле было настолько хорошо, что я просто лежал, не шевелясь, стараясь насладиться каждой секундой покоя. Я смотрел на фитилек, плававший в глиняной плошке на столе, как он рассыпает белые искры, еле прорезающие ранние сумерки. Арфа все еще звучала в моей голове. И во всем сиренево-голубом мягком мире вокруг.

Скоро должны прийти, подумал я. Кто-то зажег фитиль, чтобы помочь мне проснуться. Я в первый раз пошевелился и с удивлением ощутил прилегающий к обнаженному телу мягкий пушистый мех. Я подскочил. Когда я засыпал, я не был раздет и хорошо помню, что на мне лежала влажная и вонючая медвежья шуба в дырах от собачьих зубов. Пока я спал, она чудесным образом превратилась в легкое и теплое беличье одеяло. Я решил вставать. Постель более не покоила меня. Что же происходит в этом странном замке?

Нервы мои, еще слабые после сна, а в особенности после десяти бессонных ночей, мгновенно отреагировали на едва слышный скрип двери. Я видел входную дверь, и готов поклясться, что это была не она. Это была та, другая, которую я обнаружил днем. Лицом, кожей, нутром я ощутил, как в комнате изменился воздух. Я замер.

Одетая в балахон фигура, окутанная облаком света, прошла к столу и поставила на него пятисвечник. Но, несмотря на то, что стало светлее, видение исчезло так же внезапно, как появилось. Только совсем близко скрипнула, затворяясь, дверь.

Паж, пришедший несколькими минутами позже, провел меня темными переходами в трапезную и тут же исчез. Я стоял на пороге огромного помещения, дальний конец которого терялся в темной глубине, с толстыми, уносящимися ввысь колоннами, пропадавшими во тьме и угаре, с невероятных размеров камином, занимавшим добрую четверть продольной стены с длинными балкончиками, с которых лилась заунывная музыка и свисала густая бахрома закопченной паутины, которую я принял сперва за вымпелы. Все в этом странном здании дышало сырой древней атмосферой, а зрелище колоссальной трапезной (в полумраке она показалась мне большей, чем тронная зала) вообще вызвало во мне смешанное чувство иронии и суеверного трепета перед столь живым напоминанием варварской роскоши нескольких поколений здешних обитателей. Здесь пировали по нескольку дней румяные бароны, поедая прямо руками жирных зажаренных на вертеле кабанов и оленей. Здесь спали вповалку друг на друге и в лужах кислого вина вперемежку с испражнениями бравые воители и охотники, здесь насиловали женщин и резали друг друга поколение за поколением сменявшие друг друга короли и бароны, бывшие в разные времена владельцами огромного дворца…

Кто-то из слуг толкнул меня, и я счел за благо продвинуться вперед, вглубь залы. Надо сказать, что я делал это не с большой охотой: ее атмосфера давила на меня до такой степени, что я здорово оробел. Видимо, на это и рассчитывали древние строители, но осознание этого не придало мне сил. Однако я продолжал, словно во сне, двигаться к уходящим в темноту столам на внушительных козлах, покрытым шелковыми скатертями. Надо мною в недосягаемой вышине висело в ряд несколько люстр, утыканных свечами; с люстр бородой свисал веками не убиравшийся нагар. Я представил, что одна из мощных, но старых и проржавевших цепей возьмет и лопнет, и тогда вся тяжеленная конструкция рухнет, погребя под собой множество людей. Мне показалось, что нелегко будет вкушать пищу в этом мрачном помещении, тем более что и от люстр, и от камина, в котором горело несколько дубовых комлей, не много было света (я уж не говорю о тепле): весь свет, что давали сообща люстры, камин да свечи на столе, растворялся в сумраке.

Кто-то из сновавших туда-сюда стольничих, почтительно тронув меня за локоть, проводил меня на мое место. Это было в конце длинной скамьи, между ножкой буквы “П” и ее перекладиной. Перекладина принадлежала хозяевам, она была поставлена на возвышение, и, глядя туда, я понял, что, вероятно, каждое поколение герцогов Бургундских (и нынешнее тоже) вносило свою лепту в убранство этой залы. Алый бархатный балдахин, расшитый золотом, бисерные подушки на креслах, золотые львы на их ручках с топазами вместо глаз, посуда из неведомого темно-зеленого камня, сквозь которую проникал огонь свечей, вправленных в светильники литого золота, - все это вносило свое достойное дополнение в варварскую роскошь предков. Сбоку от трона стояло креслице пониже, с мягкими бархатными подушками и беличьим покрывалом на подлокотниках; это креслице, вероятно, принадлежало принцессе. Меня приятно изумило, что со своего места я легко могу дотянуться до пушистого подлокотника, и дало пищу новым волнениям. Я начал думать, какова она, принцесса Маргарита, и правда ли все, что о ней говорят.

В Париже ходили слухи, что она дика, посредственна, наивна, что родители не торопятся выдать ее замуж. Говорили, что она дерется, как солдат, и ездит в мужском седле без сопровождения и где ей вздумается. Все это, конечно, были слухи. Однако я обещал принцессе Изабелле проверить их и привезти подробный словесный портрет этой особы, чтобы ее скучающему высочеству было о чем посплетничать со своими дамами. Поэтому совершенно понятно, почему я ерзал на месте, ожидая начала трапезы.

Не я один страдал. Между и под столами деловито и грустно бродили почти такие же, как у короля, великолепные псы, занимая места за креслами; очевидно, каждый знал, где будет сидеть его хозяин.

= Ты откуда взялся?

Я подскочил и, обернувшись, увидел коренастого юношу, который, уперев руки в бока, с любопытством разглядывал меня. Одет он был в зеленую шерстяную куртку ниже колен и коричневые шоссы из тонкой кожи; на медно-рыжих кудрях каким-то чудом держалась черная или темно-зеленая (не разглядеть в полумраке) бархатная шапочка. Воткнутое в нее перо серой цапли, а также круглая кожаная сумочка через плечо да заткнутая за пояс стеганая рукавица говорили о том, что незнакомец имеет прямое отношение к соколиной выучке, а характерная ложбинка на внутренней стороне указательного пальца свидетельствовали о долгих днях, проведенных в седле. Постукивая хлыстиком по отвороту сапожка, юноша придирчиво осматривал мое платье, делая свои выводы о моем происхождении и занятии. На открытом и простодушном лице его было написано дружелюбие и некая невозмутимая уверенность, что отличает людей, которым нечего робеть, от всех иных. Карие глаза под густыми, вразлет, бровями были свидетелями ума, правда, как мне показалось, неторопливого. Привычка прямо смотреть на собеседника, тем более незнакомца, подолгу его разглядывая, указывала мне представителя моего класса, и я встал, чтобы поприветствовать его. Он, в свою очередь, видимо, тоже был удовлетворен первым впечатлением от моей особы: приветливо улыбнувшись, он протянул мне руку:

= Джереми де Лонгвик. Обычно меня зовут Реми. А ты и есть тот самый таинственный посланец из Парижа?

Когда я в свою очередь назвал себя и пожал твердую гладкую ладонь, паренек переступил через скамейку и, оседлав ее, оперся локтями на сиденье.

= Итак, - он положил подбородок на ладони. – Ты здесь по некоему особому заданию его величества… Но ты одет в костюм пажа.

= Я имею честь состоять на службе при его высочестве принце Людовике, - быстро проговорил я, не желая развивать тему.

= И ты отправился к нашему двору по личному поручению государя, будучи пажом принца? Ты чем-то заслужил эту милость, или же тебя убрали из Лувра за какую-нибудь шалость?

Я улыбнулся, стараясь загладить впечатление, которое могло появиться у моего собеседника вследствие моего упорного молчания. Но Реми, видимо, понимал, что не получит ответов, да они ему и не были нужны, ибо он продолжал:

= И тебя усадили на почетное место по левую руку от ее высочества: место, которое прежде занимал я… Но так уж и быть, нынче вечером я тебя пощажу. Но вообще-то я беспощаден ко всем, кто садится между мною и принцессой.

= Прости, - я был немного задет, - но твой костюм ничем не выдает в тебе пажа ее высочества, или здесь другие моды?

= А твой язык, приятель, весьма остер, наверное, отточен в будуаре ее величества?.. – Он дружелюбно рассмеялся. - Во всяком случае, принцессе понравится такой приятный собеседник, и ты как раз хоть сегодня оградишь меня от ее колкостей и шуток. А я всего лишь помощник егеря. Хотя, - промолвил он, помолчав, - мне бы очень хотелось действительно быть пажом принцессы.

Реми перекинул ногу через скамью и, усевшись, как все нормальные люди, потянулся к ближайшему блюду за двумя кисточками винограда; одну он протянул мне. Жуя сладкую ягоду, я не удержался и поинтересовался, чем же так почетно место, которое я нынче занимаю.

= Это место, - с набитым ртом поведал мой собеседник, - по традиции занимает тот, кто официально считается главным претендентом на руку ее высочества. Раньше здесь сидел мой старший брат, но так получилось, - он на секунду замялся, - что теперь здесь обычно сижу я.

Я обомлел. Наверно, у меня был очень необычный вид, так как Джереми подавил улыбку и, склонив набок голову, с иронией взирал на меня. У него был вид человека, полностью уверенного в будущем, и я, внутренне похолодев, понял, что он ничего еще не знает. И эта история с его братом, - интересно, что же у них тут произошло? Да, странные вещи творятся под этой древней крышей; принцесса и впрямь может оказаться занятной штучкой. Голая доска скамьи неожиданно напомнила о себе, и я заерзал:

= Так садись на свое место.

Он засмеялся:

= Сиди. Так решил сенешаль. Видать, так надо. Да и я не суеверен.

Я вежливо ответил ему тем же смехом, хотя мой звучал не так беззаботно.

= Разве ты унаследуешь титул своего отца? – Спросил я - перспектива свадьбы ее высочества с младшим сыном дворянской фамилии, не имеющим по праву первородства ничего от родительского лена, меня живо заинтересовала.

= А-а… - Протянул он,– ты об этом… Ну да, по закону мне ничего не светит, кроме пути в монахи, да еще шиш от отцовского наследства… Но, понимаешь, мне выпала удача быть молочным братом принцессы, и меня воспитали при дворе их высочеств. Значит, у меня есть какая-то возможность сделаться рыцарем. Самому, понимаешь?..

Я кивнул. Я очень хорошо это понимал.

= А пока я – повелитель двух десятков соколов, сотни лошадей и полусотни лучших во всей Франции собак, способных без устали гнать дичь от Дижона до самого Парижа… Вот ты, – он озорно прищурился, – неплохая дичь. Только в толк никак не возьму – лиса ты или благородный олень, и по какому такому делу забрел ты в наши виноградники…

Видимо, несмотря на внешнее спокойствие и беззаботные слова, он все же глубоко переживал за свое будущее. Инстинкт охотника не давал ему покоя и ощущаемая этим инстинктом тревога. Он чуял во мне опасность не хуже своих хваленых гончих; искра беспокойства то и дело мелькала в ясных и внимательных, как у сокола, глазах. Неким дополнительным чутьем он ощущал вставшую вокруг меня тайну, что спустя несколько минут станет для него жестокой явью… Я посмотрел на него внимательно. С внешней беззаботностью кидая в рот виноградину за виноградиной, он то и дело поглядывал на креслице за моей спиной; вероятно, он недоумевал, отчего задерживается его обладательница, и это ему не нравилось. Я рассматривал его с некоторой завистью. Да, его будущее было столь же темно и непонятно, как и мое; и он, помощник егеря, и я, паж его высочества, были одинаково далеки от рыцарского звания. Только чудо, обойдя древний незыблемый закон, могло позволить нам препоясать себя заслуженным по праву мечом, но… я завидовал ему.

Я жил в постоянном напряжении, а его дни текли размеренно, предсказуемо и покойно. Покуда я ходил в няньках у принца Людовика, он был свободен и занимался делом, которое имело смысл и давало видимый результат. Я благоухал изысканными духами, а от Реми исходил тонкий приятный аромат лошадей, собак и птиц, аромат лугов и свежей земли, дикого камня и сыромятной кожи. Аромат свободы, аромат родительского дома…

Стол постепенно заставлялся яствами, а Реми непрерывно трещал про любимую собаку римской породы, который отнял его в прошлую зиму у волка (он показал отметину у ворота), а потом он, Реми, ухаживал за псом до весны. Он пообещал при случае представить нас друг другу, но я не горел желанием, ибо был наслышан об этих жутких коренастых тварях, выведенных цезарями в незапамятные времена.

= Да что же это такое! – Вырвалось, наконец, у Реми. Тревога его, связанная с моим таинственным появлением, возросла до предела.

Я горячо поддержал его по той причине, что мне тоже очень хотелось есть. Обед незнакомки лишь на время отдыха утолил голод, разыгравшегося после крепкого сна с удвоенной силой.

Величавым жестом откинув за скамью плащ, напротив нас уселся высокий пожилой господин с цепью барона на обтянутой вишневым бархатом груди. Плащ его был подбит черной лисой, а лицевая сторона заткана серебряными виноградными листьями; снежные кудри ниспадали из-под мягкого бархатного берета на его широкие плечи. Фигура его и стать выявляли опытного бойца, о чем ярко свидетельствовали несколько шрамов, пересекавших щеки и лоб; глаза светились внутренней силой и отвагой, и все его благородное лицо дышало опытом честно и доблестно прожитых лет. Однако я уловил и затаенное страдание, лежавшее на чертах барона, словно вечерний туман на глади озера.

Реми вскочил с места и поклонился ему:

= Добрый вечер, отец.

Старый барон, с нескрываемой любовью и гордостью глядя на сына, склонил голову. Он заинтересованно разглядывал меня, пока Реми представлял нас друг другу.

= Я слышал о каком-то Готье д’Оне, что он воспитывается у Ногаре…

= Это был я, сударь.

= Так, так… А что у вас говорят по поводу прошлогоднего инцидента в Ананьи? Так ли уж необходимо было посылать к папе вооруженный отряд?

= Так постановила ассамблея, сударь.

= А, эти новомодные Генеральные штаты… - Барон с усмешкой покачал головой.

“Что он понимает в королевских делах!” – Вспыхнуло у меня в голове… но тут же погасло. Дело в том, что и я-то в них не очень-то понимал. Зато я очень хорошо понимал одно: мне не положено иметь по этому поводу никакого мнения. А если бы даже и имел – то все равно обязан был защищать господина, давшего мне кров, пищу и образование.

= Мне кажется, - осторожно проговорил я, чтобы не обидеть барона, - что если бы папа Бонифаций был преданным другом Франции, он не бежал бы из Рима в Ананьи, едва прослышав о приближении латников…

= Но папе было чего опасаться: он отказался выполнить унизительный приказ платить налоги в казну и подчиняться монаршему суду! – Распалился барон. – Или вы тоже считаете, что с некоторых пор наместник Бога на земле обязан подчиняться не своему непосредственному Господину, а его величеству королю? Что же случилось в христианском мире… - Он горестно покачал головой, - если произошедшее в Ананьи смогло свершиться? Вы не согласны, что все это – позор для Французской короны?!

Мне так не хотелось отвечать на его вопросы, что я заерзал на скамье. Быть может, потому, что я был прошлой осенью в Ананьи со своим господином, возглавлявшим проклятущий отряд?.. Папа Бонифаций был один в своем замке, потому что все разбежались, и он принял нас гордо, в полном облачении своего сана. И когда Ногаре потребовал у него отречения, папа сказал, что Ногаре может отнять у него голову, но не запретит ему умереть папой… И тогда один из сопровождавших нас дворян (я не узнал, кто это, его лицо было закрыто забралом) ударил несчастного старика по лицу тяжелой латной перчаткой. Как мог сказать я незнакомому человеку, что с облегчением воспринял героический отпор горожан, отбивших у нас арестованного папу и прогнавших наш маленький отряд вон? Как я мог признаться в том, что меня до сих пор не покидает чувство вины перед стариком, не вынесшим потрясений и скончавшимся несколько недель спустя?..

Барон с улыбкой смотрел на меня. Он видел мое замешательство и сочувствовал ему – так, по крайней мере, я прочел отеческий взгляд его ясных глаз.

= Смотри, любезный сын, - проговорил он, обращаясь к Реми. – Вот юноша, еще имеющий собственное мнение, но уже умеющий держать его при себе.

К нему подошел один из пажей и прошептал что-то. Барон грузно поднялся:

= Меня призывает его высочество.

= Когда же ужин?! – С тоской простонал Реми. – Какие могут быть неотложные дела, когда хочется кушать?!

= Ты и так уже весь виноград съел, - раздался у меня над ухом мягкий воркующий голосок, от которого я так и подскочил.

Реми рывком поднялся, потянув меня за собой. То, что я увидел, поразило меня не меньше пресловутого небесного грома. Передо мной стояла моя прелестная незнакомка, что обладала такими беспощадными и ласковыми руками; сейчас ее наряд ничем не напоминал то простое платье, что был на ней днем. Сверкающий, словно расплавленное золото, атлас верхнего платья был заткан серебряной нитью и речным жемчугом; белоснежная пена котарди льнула к медовой коже, и тончайшее покрывало, наброшенное на плечи и грудь, отражало пламя свечей. Платье прекрасно гармонировало с длинными каштановыми прядями в колечках завитков, волнами спадавшими на плечи. Тонкая золотая цепочка была единственным украшением плавной шеи, и подрагивала подвешенная на ней крупная каплевидная жемчужина. Над висками волосы с помощью жемчужных шпилек были уложены в виде короны, и на них покоилась маленькая расшитая жемчугом шапочка.

Мне вдруг сделалось совестно оттого, что я беззастенчиво глазею на платье, но я не мог поднять глаза выше. Когда же я осмелился, то встретил искрящийся сдерживаемым весельем вишневый взгляд; она даже закусила острыми некрупными зубками нижнюю губу, так ей было смешно наблюдать мое замешательство. И мне показалось, что я век буду помнить этот озорной взгляд из-под полуопущенных век, чуть откинутую голову и приподнятый круглый подбородок. Древняя и благородная порода определялась в ее облике с каждой секундой; она была похожа на чистейших кровей аргамака – чуть заметной округлой горбинкой носа, мягкими аккуратными губами, привычкой запрокидывать голову и искоса бросать по сторонам любопытный и тревожный взгляд. Эту девушку, понял я, надо долго постигать и лишь потом терпеливо объезжать, как самую ценную арабскую лошадку, чтобы не сломить ее гордого нрава, придающего особую прелесть статям.

Ноги мои вдруг сами собой подогнулись, и я грохнулся оземь; принцесса даже отступила на полшага, а потом я услышал ее удивленный смех, словно в стеклянном кувшине перекатывались восковые шарики.

= Твой приятель, милый мой Реми, ведет себя с куртуазностью истинного парижанина, - вкрадчиво проговорила она. – Наши бедные кавалеры, к сожалению, не умеют уже приветствовать даму столь глубоко, как это было принято в те времена, когда Бургундия была королевством… Уважаемый мессир, - окликнула она меня, и в голосе ее зазвучала насмешка. – Вы успели отдохнуть с дороги, или усталость и голод все же лишили вас сил?

Я поднялся.

= Вам лучше знать, голоден ли я и бодр ли, сударыня. Благодарю вас за заботу о моей незначительной персоне.

Она медленно и удивленно повернула лицо к Реми, а затем снова посмотрела на меня.

= Разве мы с вами уже встречались? – Протянула она с искренним изумлением.

Меня обожгло стыдом; я даже заморгал, боясь снова что-нибудь сморозить. Ее открытый веселый взгляд из-под приподнятых бровей ожидал достойного ответа, и я отыскал наиболее подходящий:

= В самых смелых снах, ваше высочество, - я постарался вложить в эту фразу всю глубину моего впечатления.

Мое старание, к сожалению, не оправдалось. Тихонько рассмеявшись, ее высочество подошла к своему креслу и остановила меня милостивой улыбкой, когда я ринулся помочь ей усесться. Взмахом руки она позволила мне сесть. И Реми, вновь оказавшийся рядом со мной, возбужденно прошептал мне в самое ухо:

= Ты научишь меня всему этому?

Я нащупал его руку и пожал ее.

= Здорово обучают вас там, в Париже… - С завистью прошептал мой новый приятель.

= Реми, тебя зовет сенешаль, - громко проговорила принцесса, и, когда он убежал, заговорщицки улыбнулась мне.

Я был не так далеко от нее, чтобы не оказаться окутанным терпким облаком жасминовых духов. Она убрала свое покрывало за спинку кресла, и теперь ничто не мешало любоваться нежным изгибом шеи и плеч, по которым скользили отсветы свечей, словно нахальные чувственные лапы. Пламя большого камина отражалось от желтого шелка ее сюрко и отороченной горностаем накидки. Маргарита наслаждалась вниманием и моим восхищением. Она медленно подняла руки, отчего широкие рукава накидки обнажили тонкие запястья, и принялась поправлять прическу. Я не сводил с нее глаз, и она забавлялась этим. Мое сердце бешено колотилось. Только в бреду я мог бы представить, что еще несколько часов назад эти плавно очерченные руки ласкали мою изможденную спину. От нее исходило немыслимое тепло, сковывавшее меня, обволакивавшее теплым одеялом…

= Вам понравилось мое беличье одеяльце? – Неожиданно произнесла маленькая ведьма, не спуская с моего лица своих темно-карих глаз.

Я вздрогнул и почувствовал, как волосы на моей голове встают дыбом. Если она сейчас скажет, что сама помогла мне избавиться от остатков одежды, я умру на месте. Видимо, в моем взгляде прочиталась мольба, потому что она, слегка зардевшись, отвела глаза.

Но тут же лукаво улыбнулась, кинув на меня озорной взгляд из-под пушистых ресниц.

= Я надеюсь, вам более не понадобится массаж?

= Помилосердствуйте, ваше высочество… - Хрипло прошептал я. В висках моих гулко бился пульс.

Жемчужина качнулась на ее груди, и меня снова обдало волной жасмина. Я не знал, куда деть свои руки, которые неодолимо тянулись к ее волосам, щекочущим нежный изгиб шеи, на котором, как и тогда, билась тонкая жилка. Аромат жасмина кружил голову; казалось, он наполнил собою все помещение. Она, вглядевшись в мое лицо своими темными глазами, тихонько кашлянула.

= Я видела, барон напал на вас? – Ее голос прозвучал столь смущенно, что я был вознагражден за все.

Я улыбнулся, смущенно пожав плечами.

= Не сердитесь на барона. Он очень добрый. Просто он всерьез считает, что папа был вправе требовать отлучения короля от церкви… Не пугайтесь, - засмеялась она, заметив на моем лице замешательство. – Мои слова никто никогда не принимает всерьез.

= Матушка Реми, моя кормилица, - продолжала принцесса, посерьезнев, - умерла от горя, узнав, что ее старший сын участвовал в этом походе… - Она на секунду задумалась. – А мне он никогда не нравился.

Так вот почему это имя показалось мне знакомым! Арман де Лонгвик, это он ударил папу Бонифация закованной в железо ладонью… А потом еще все говорили, что это сделал Ногаре.

Мне остро захотелось подойти к ней ближе; непонятный порыв побуждал меня сделать для нее что-то, чтобы хоть ненадолго компенсировать прошлые и грядущие мужские обиды.

Я подошел и склонился над ее креслом.

= У вас нет пажа, ваше высочество.

Принцесса бросила на меня недоуменный взгляд.

= Мы живем скромно, - медленно проговорила она. – Но, поверьте, мне есть кому прислуживать за столом. Благодарю вас, мессир.

= Если вы позволите, я все же хотел бы оказать вам услугу послужить вам во время трапезы.

= Услуга за услугу, да, мессир?.. – Она чуть приоткрыла в улыбке острые зубки. – Еще раз благодарю вас, но сегодня ваше место вон там. Вы гость. А не мой паж, какие бы пути не привели вас за наш стол…

Она отвернулась, улыбкой приветствуя кого-то, и мне пришлось удалиться. Усевшись на место, я снова взглянул на Маргариту. Склонив головку набок, она задумчиво смотрела на меня.

= Не обижайтесь, молодой человек, - наконец проговорила она. – Просто речь ваша и ваши манеры слишком свободны для нашего скромного обиталища. Я никогда не бывала в свете и знакома лишь с правилами поведения, принятыми здесь, в провинции. Прошу вас, наслаждайтесь предложенными яствами и не пытайтесь обидеть вашими услугами наших стольничих. Что-то подсказывает мне, что у вас не будет недостатка в обязанностях, связанных с оказанием услуг нашему дому…

Взревели трубы, Маргарита вздрогнула от неожиданности и поднялась навстречу герцогу и герцогине, торжественно вплывавшим в залу. За ними шли пажи, а за пажами виднелись фигуры Реми и его отца.

Между цыпленком по-флорентийски и седлом барашка Реми толкнул меня локтем.

= Дитя мое, - пробормотал он с набитым ртом. – Кушай колбаску.

Я недоуменно воззрился на него.

= Не ешь глазами принцессу, - пояснил он. – Имей совесть: все-таки она моя невеста.

Я кивнул, силясь проглотить большой кусок мяса, застрявший в горле. В эту же минуту герцог отшвырнул за спину баранью ногу, тут же подобранную волкодавом, и, походя ополоснув пальцы, вытолкал грузное тело из кресла. За столом затихли.

= Уважаемые домочадцы и гости, возлюбленные наши вассалы! - Прогромыхал он, потрясая кубком, из которого выплескивалось вино (герцогиня стряхивала с себя капли). - Имею честь сообщить вам новость, ради которой мы собрали вас сегодня. Нынче утром мы получили депешу от короля Филиппа. Его величество удостоил наш дом особой чести и с нашего соизволения, а также по милости Божией, нарекает дочь нашу ее высочество Маргариту, невестой его высочества Людовика, наследника Наварры и Французского престола.

Обрушилась долгая пауза, прерванная громкими звуками гимна. Реми поперхнулся и вылил на меня вино. Его отец рывком поднялся со своего места и под всеобщие сочувственные взоры проследовал к выходу. Я посмотрел на Маргариту.

Она сидела прямо, положив увитый косами и нитками жемчуга затылок на спинку кресла. И смотрела, как под потолком между колоннами длинными тенями скользят летучие мыши. И только ладонь ее, расслабленно придерживавшая кубок, еле заметно дрожала.

Она была чудо как хороша, эта девочка. Моя будущая госпожа. Плавные черты лица, кошачья грация движений… Пушистые каштановые пряди щекотали еще по-детски округлые плечи, а в движении полуопущенных ресниц уже сквозила женственная надменность. Мне начинало казаться, что я еще не раз прокляну свой нынешний поход. Гибкая, но не узкая талия, стянутая по бокам тугой шнуровкой, голос ее, мурлыкавший и вибрировавший где-то в самой глубине… Все это должно было достаться тому, кто созреет самое малое лет через десять. Да, мне много о чем предстояло подумать нынешней ночью.

= Простите, ваше высочество, - я с трудом проглотил кусок лепешки и заставил себя посмотреть в ее пантерьи глаза. – Мне очень неловко есть, когда вы на меня смотрите.

По ее фигуре скользили рыжеватые отблески огня. Я изо всех сил пытался сдерживать воображение, но почувствовал, что краснею. Все-таки я родился мужчиной. И уж потом – рыцарем.

= Ну, не дуйтесь, - она протянула через стол мягкую лапку, коснувшись моей руки (моя едва не отдернулась). – Я вовсе не хотела вас смутить, и посему прошу продолжать трапезу, - для придания словам вескости она склонила набок головку.

Я некоторое время смотрел на нее сквозь чадящий огонь пятисвечника. Девушка лишь казалась маленькой дикаркой, но стоило ей хоть на немного приподнять ресницы, приоткрыв искрящуюся темно-янтарную пропасть… Как бы его величество не пожалели. И ты держись, друг мой Людовик. Не говоря уже о самой принцессе. И она как будто понимала это. Во всяком случае, она была права в своих еще неясных тревогах, витавших над задумчивой головкой. И в глазах ее темнела еще не осознанная печаль.

= Вы ничего не едите, ваше высочество, - тихо сказал я.

Она покачала головой.

= Я не голодна.

На ее ресницах дрожали огоньки свечей, губы были упрямо сжаты. И я сказал то, что сказал:

= Вы совсем не радуетесь, принцесса.

Она зябко повела плечами, и другого ответа я не получил.

= Я ваш слуга, мадам, - хриплым шепотом произнес я. – И я хочу, чтобы вы это помнили.

Она чуть приоткрыла в вежливой улыбке ровные зубки, потом отвела глаза:

= Посмотрите на Реми.

Тот сидел, сжимая в ладонях винный кубок, и, казалось, ничего не видел, кроме камина перед собой.

Маргарита отвернулась погладить собаку, и я увидел, как она закусила губу.

= Скажи мне, - Реми словно почувствовал, что я смотрю на него. – Филипп… Она будет счастлива?

Я опустил глаза и промолчал. Он вздохнул, глядя в кубок:

= Понятно. Пожалуйста, будь с ней. Оберегай ее.

Он вдруг широко улыбнулся, и я понял, что она смотрит на нас.

= О чем вы беседуете?

= О том, что вы будете самой прекрасной королевой на свете, – соврал я.

Она покачала головой, собирая пальцами капли воска, застывшие на подсвечнике. Мы надолго замолчали. И я вдруг почувствовал то, что неясно ощущал весь вечер: двенадцатилетняя Маргарита, уже сейчас обладавшая поистине убийственным обаянием зрелой женщины, со временем окрепнет до такой степени, что сможет, если захочет, погубить династию Капетингов. Хотя вполне возможно, что эти страхи и непонятные видения навеяны тяжелыми парами лучшего во Франции вина и чадом множества светильников, утомлением усталого путешественника и опьянением роскошного застолья…

Ведьма постояла на берегу ручья, наблюдая, как звонкие струи перекатывают по гальке розовые жемчужины. Она тоже думала о Маргарите.

Небо из зеленого становилось фиолетовым. Белый сокол скакал по гальке. Филипп отправился спать.

За гранью мира отворилась дверь, и вышло из нее нечто, и пошло по Млечному Пути, от звезды к звезде. И две маленькие жизни, обретшие зримые очертания, сжались на фоне миллиардов жизней в одну мерцающую жемчужину. Мерно затикали часы, и началось движение к концу.

еми поднялся ко мне, и мы коротали ночь за кувшином вина. Догорал пятисвечник, запаса свечей у меня не имелось, и я с трудом различал лицо собеседника, бледным пятном выступавшее в полумраке. Снизу доносились шаркающие шаги дозорных, солдат на сторожевой башне сиплым скучным голосом провозглашал час за часом, в толще стены скреблись крысы. Реми глушил кружку за кружкой, но не пьянел, а, напротив, постепенно переходил от возбужденного состояния к философскому.

Мы толковали о превратностях судьбы и извилистых путях королевской политики. Я рассказал Реми, что его величество отвел несколько кандидатур, избрав Маргариту, когда ближе всего была Жанна Бургундская, наследница Франш-Конте. На это Реми рассказал, как герцогиня Агнесса, решив закончить древнюю распрю, начатую при Робере Первом, хотела объединить Бургундское герцогство с графством Бургундским, но графиня Маго, являвшаяся пэром Франции, наотрез отказала вручить руку своей дочери Жанны и корону Франш-Конте герцогу Эду, наследнику Бургундии. Оказывается, она метила на французский престол и уже видела себя королевой-матерью! Мне было непонятно, почему интересы Жанны представлял брат короля Карл Валуа, но Реми заявил, что, по-видимому, Маго пообещала ему что-то в случае, если сделка состоится. Он почти развеселился, представляя физиономию “старой стервы”, когда она узнает, что место ее обожаемой доченьки займет ее троюродная сестра и Жаннина тетка Маргарита. Я решил отрезвить это мрачное веселье, сказав, что у короля еще двое сыновей. Реми махнул рукой. В создавшейся ситуации ему менее всего хотелось думать о каких-то там принцах, кроме того, кто имел теперь права на Маргариту. И в связи с этим он с мрачным мужеством желал узнать все.

Я лениво рассказывал ему про жизнь в Лувре, разумеется, я опускал нелицеприятные подробности, размышляя при этом, каким образом мне придется избавлять от этих подробностей Маргариту. Я рассказывал забавные истории, и он вежливо смеялся, но видно было, что все происходящее здесь и сейчас занимает его не больше, чем меня – запутанные родственные связи Капетингов…

Я смотрел на окно за спиной Реми. Новый друг мой сидел в кресле у окна, в удобной близости от винного кувшина, положив ноги на один подлокотник, а спину – на другой. В окне за ним простирался тихий вид на залитые луной виноградники и ртутную змейку Соны. Плескали весла на реке, в холмах тявкали лисицы. Снизу доносился глухой шум засыпающего города.

Я думал о юной принцессе, которая сейчас, наверное, ложится спать, и судьба которой была решена задолго до того, как я появился здесь вестником несчастья для большинства моих новых знакомых. Меня в очередной раз изумило, какими странными орбитами порою движутся наши судьбы.

Ведь потому лишь, что скончалась старая королева Наварры, принцу Людовику срочно понадобилась супруга. Потому лишь, что отец мой сражался бок о бок с королем и Ногаре во Фландрии, я оказался за сотни лье от Парижа, от места моих прямых обязанностей. Потому лишь, что, когда маркграфиня Маго Бургундская начала совать королю своих дочек, его величество неожиданно вспомнил о принцессе Маргарите, чья кровь была несомненно чище, чем у маленьких графинь… И которую сейчас одолевают тяжкие думы о грядущем, которая смотрит сейчас так же, как и я, на тускло мерцающую ленту Соны и размышляет о жребии, менявшем свой лик слишком часто за ее короткую жизнь и сделавшем ее в эти дни средоточием тревог королевского дома… Вино тихо лилось в кружку, и вид у моего собеседника был сумеречный.

= Но при чем здесь Маргарита? – Горько рассуждал он вслух. – Она не наследница герцогства, приданое у нее небольшое, и заступников при дворе у нее, насколько мне известно, нет…

= Вероятно, его величество желает заполучить невестку без посредников; ему нужна послушная молодая королева, а не дочка предводительницы мятежного графства, и тем более не королева, которую воспитывали быть хозяйкой. Тем более, что земли, которые дадут ей в приданое, представляют если не экономический, то уж точно военный и политический интерес.

= Король забыл лишь о том, - мрачно усмехнулся Реми, - что ее высочество Маргарита, несмотря на обделенность правами, тем не менее представляет одну из партий, претендующих на власть в стране. Но для короля союз с Бургундским домом может и правда показаться заманчивым. Мы – самая могущественная провинция к юго-востоку от Парижа, и многие наши соседи слушают герцогиню Агнессу.

= Но ее высочество сама по себе никого не представляет. Она еще слишком юна для продуманных интриг. Впереди ее мать, затем герцог Эд, которому двадцать два – он на десять лет старше Маргариты, и за ним стоит мощная сила баронов. А принцессу Маргариту, насколько мне известно, никто до их пор в расчет не брал. Поэтому, извини, конечно, ее и чуть было не выдали за тебя. Ну скажи, разве ее родители стали бы торопиться, если бы Маргарита представляла собой что-то политически ценное? Герцогиня Агнесса, я думаю, поступила бы с ней так же, как графиня Маго со своей Жанной: держала бы ее в монастыре до поры. Кстати, а каков брат Маргариты?

= Его высочество Эд! – Засмеялся Реми. – Он не может быть вожаком мятежников, герцогиня воспитала его таким ягненком! Она даже думает за него, потому что ему – нечем.

Вот оно что, понял я. Король Филипп, дальновидный политик, хочет ослабить Бургундию. Рано или поздно герцог Эд примет власть над герцогством, и лучше, если останется он – наследник неопасный и сговорчивый. А Бургундия – это все: власть, спокойствие, деньги. Много денег, так нужных сейчас короне… И еще – провинции Франции, интересы которых неизменно представляли пэры и бароны Бургундии, смогут навсегда распрощаться с возвращением прав баронов чеканить свою собственную монету и созывать армию… Это случится обязательно, если Маргарита окажется столь умна, что станет представлять интересы Парижа, а не Дижона, ибо ей это бесспорно будет выгоднее. Если Маргарита станет послом короля при дворе своего отца, то союз с Бургундским герцогством запросто перерастет в бесспорное королевское владение, и король без особых усилий потеряет самых многочисленных и могущественных своих оппонентов… Есть еще младшая сестра Маргариты Жанна, – но все ее помыслы только о мужчинах и развлечениях (в десять лет), она так и не научится мыслить здраво. Король облагодетельствует Маргариту, которая будет ему более удобна в Париже, чем в далеком и непонятном Дижоне. Наверняка его величество найдет способ обезвредить и Франш-Конте – сманив обеих дочерей Маго под свое покровительство… Я усмехнулся. Тогда – прощай, внешнее спокойствие и размеренность жизни королевского гнезда.

Реми с интересом смотрел на меня:

= О чем ты думаешь?

= Я думаю, его величество считает, что если он возьмет в Лувр тихую провинциалку, то это преисполнит ее сердечко благодарностью. А вкупе с ее нелюдимостью и замкнутостью все это дает основание надеяться, что король получит примерную невестку, а Франция – добродетельную, уравновешенную и хозяйственную королеву…

= Ты сомневаешься в добродетели Маргариты?! – Взвился Реми.

= Я не сомневаюсь в силе парижских соблазнов, - мрачно отозвался я.

Реми опустил взгляд:

= Знаешь, я и сам иногда сомневаюсь… Она… странная. Порой замечаешь, как в ней все кипит. Верней, под внешним обликом медлительной и склонной лениться девочки в ней бушуют невероятные страсти. Один раз мы с ней наблюдали за свиданием одной из ее горничных с солдатом, она не могла уйти и удерживала меня, а потом… - Он поморщился, - она несколько дней ходила в лихорадке, сама не своя. Она приблизила горничную к себе, принялась следить за ней. Быть может, причина в деревенской скуке, Но я думаю, что в Лувре от медлительности и лености не останется и следа, и вылезет наружу ее вторая, настоящая, сущность – ведь ее бабка сама Маргарита Провансальская… Я не хотел бы увидеть это, - тихо проговорил он.

В этот миг из-за стены послышались звуки арфы; мелодия была чиста и хрустальна и обладала какой-то спокойной силой. Я скатился с кровати, на которой сидел, и больно ударил коленку.

Реми, поманив меня за собой, отыскал ту дверцу на галерею. Мы выбрались на воздух. В лицо ударил морозец, пахнуло влажным камнем, ночным осенним ветром. Я поежился и плотнее запахнул куртку. Слева от нас спали черные глазницы донжона, справа крупные (таких не увидишь в столице!) звезды перемигивались со своим отражением в Соне, и их не застил молочно-зеленоватый диск сентябрьской луны. По реке шла баржа, на ее корме мерцал красноватый огонек костерка. В мире было тихо и покойно, и звуки арфы журчали под звездами, они были неотъемлемы от этой колдовской ночи и очень уместны в ней. Ладонь Реми указывала на неяркий свет в башне напротив.

= Там живет она.

Так вот кто играет на арфе. Музыка возносилась к небесам, туда, где медленно тек Млечный Путь; она замерзала в воздухе и колючими снежинками опадала на мои руки и лицо.

На галерее было очень холодно, наверное, даже холоднее, чем вблизи земли. Я повел плечами, чуточку разогнав тепло по коже, и стало немного легче. Я покорно слушал музыку (а была она, говоря по совести, не очень-то верна, зато наивна и обаятельна) и дивился Реми, который, не чувствуя холода, казалось готов был слушать игру до утра. Нет слов, Маргарита хороша, но я, наверное, не смог бы обрекать себя на смерть от лихорадки ради нее.

Однако я тихонько, не шевелясь, стоял рядом с Реми, словно что-то удерживало меня на месте. Музыка была грустная, изредка она вздрагивала, – видимо, у музыканта время от времени срывались со струн нежные пальцы. И все больше казалось мне, что королю никогда не найти никого менее подходящего на роль Галатеи, чем Маргарита, маленькая провинциальная принцесса. Звезды смотрели на нас бессмысленными вытаращенными глазами и тоже делали вид, что слушают музыку.

рухнул на свою постель. Слава Господу, братец бегал по каким-то делам, а его высочество еще не знал о моем приезде. Я доложил Ногаре о состоянии дел и поспешил запереться у себя.

Я успел уже помыться, переодеться, и теперь лежал и смотрел в потолок. Три недели, что я не был в Париже, здесь ничего не изменили, а в моей недостойной жизни оказались бесспорной вехой. Я чувствовал, что нужен, что теперь служу по-настоящему. Шесть дней, проведенных в провинции, положили для меня начало новой жизни, полной событий, и я сладко пьянел от этих мыслей, кружащих мне голову. А еще… мне почему-то совестно и неприятно было признаваться в этом самому себе, но я скучал по Дижону. Даже по Реми, к которому успел привязаться за эти короткие дни.

Под моим окном был водоем, и на потолке надо мной резвились отражавшиеся от него солнечные зайчики. Мне казалось, что жизнь не такая уж неприятная штука, несмотря на скуку и однообразие ее придворного варианта. Я с удовольствием вытянулся на своем ложе и приготовился поспать.

Дверь отворилась, и известка посыпалась на меня со стены, о которую она с силой ударилась. На пороге возник мой брат, который весьма бесцеремонно стащил меня за шиворот с кровати.

= Сюда идет его высочество, - сообщил он мне.

= Принц Людовик?

= Его дядя Валуа.

= Не может быть.

Я недоумевал. Брат короля до сегодняшнего дня не имел ни малейшего понятия о моем существовании, я был глубоко убежден в этом. Какая надобность занесла его сюда? Я еще ни о чем не догадывался, но почувствовал, как напряглись кончики ушей, как бывало всегда при ощущении тревоги.

Послышался топот, в комнату вошли двое пажей и стали по стенам. Следом за ними, натужно пыхтя, ввалился посетитель. Мы низко поклонились, и не зря: смотреть было не на что.

Граф Карл Валуа был внешне дружелюбным облысевшим толстячком тридцати четырех лет, с внушительным носом и горделивой осанкой. Его круглое брюшко, свидетельствовавшее о чрезмерных злоупотреблениях, было туго обтянуто старомодно длинным парчовым сюрко с пышными складками и золотыми цепями в качестве украшений. Широкие рукава были щедро оторочены белкой. Граф заполнил собою все пространство спаленки, и в ней сразу сделалось шумно, красочно и запахло восточными благовониями.

= Ну, детки, - прогромыхал он, гремя цепями. - Кто из вас Филипп Готье д’Оне?

Я выпрямился и вышел вперед. Маленькие белесо-голубые глазки графа пробежали по мне, словно шустрые цепкие букашки.

= Так-так, - тонкие губы искривились в усмешке. – Брат мой рано или поздно совершит ошибку… Если уже не совершил, избирая в посланцы по столь щекотливым делам столь красивых юношей… - Граф заложил большие пальцы за цепь, игравшую роль пояса и, склонив набок голову, разглядывал меня.

Видимо, у всех Капетингов имеется в той или иной мере эта привычка, подумалось мне. Но если манера Маргариты склонять головку набок и искоса поглядывать на собеседника естественно вызывала неясное влечение, то у графа это получалось как-то неприлично и особенно скользко.

= Как принцесса Маргарита? Хороша ли?

Вопрос графа заставил меня вздрогнуть от неожиданности, но, вопреки его ожиданиям, не застал врасплох. Наоборот, благодаря паузе я сумел предугадать его любопытство.

= Никак нет, ваше высочество.

Я сделал вид, что сконфузился. Пусть думает, что я выпалил это как отрицание возможных предположений… Однако я переиграл: под пристальным лукавым взглядом графа к щекам моим прилила кровь.

= Ага, значит, хороша, - осклабился он. – А ну-ка, быстро, все брысь отсюда!

Пажи вышли в коридор, Пьер последовал за ними, подмигнув мне, когда прикрывал дверь. Я остался один на один с Карлом Валуа, упихнувшим свои драгоценные телеса в единственное кресло. Я стоил посреди комнаты, и он не отрывал от меня своих рыбьих глаз.

= Ну вот что, малыш. Я желаю, чтобы ты рассказал мне все.

Я медлил. Я не знал, насколько секретна моя миссия; король не предупредил меня об этом, а Ногаре только молча выслушал по приезде.

= Не бойся, - ласково произнес граф. – Брат мой уполномочил меня принять отчет о данном тебе поручении. А вот и награда за него.

Он бросил в меня кошелек, но промахнулся, и мне пришлось поднять его с пола. Я не имел представления о том, какую роль играет его высочество во всей этой истории, я редко видел его; а в кошельке приятно звякало, он был тяжелехонек и украшен монограммой самого короля.

= Получишь еще, - негромко произнес граф, - если расскажешь все, как есть.

Я немного поразмышлял.

= Я осмелюсь просить ваше высочество, - я старался говорить почтительнейше, хотя этот тип инстинктивно не нравился мне. – Чтобы ваше высочество объяснили мне, что именно вы желаете знать.

Граф расхохотался. В углу звякнула посуда.

= Глядите на этого щенка! – Он тыкал в мою сторону похожим на немецкую сардельку пальцем. – Он торгуется! Истинный, истинный воспитанник почтенного канцлера!

= Простите, сударь…

= Далеко пойдешь, юноша, - граф кинул мне еще один кошелек.

Новое благодеяние! Надо держать ушки на макушке. Что же он хочет выведать у меня о Маргарите?

= Я слушаю, ваше высочество, - я не стал торопиться подбирать графские деньги.

Валуа с трудом сцепил на животе пухленькие ручки.

= Так ли хороша принцесса, как видно на портрете, что ты привез, или придворный живописец Робера ее приукрасил?

= Ваше высочество, черты принцессы Маргариты много потеряли в миниатюрном изображении.

= Хм-м… И что – она обладает каким-либо весом при дворе своего отца?

= Двором Бургундии руководит герцогиня Агнесса, мессир. Боюсь, однако, что никто из ее детей не унаследовал силы характера, свойственной остальным внукам Людовика Святого… - и я низко поклонился одному из них.

Валуа удовлетворенно обмяк в кресле.

= Значит, Маргарита…

= Такая же тихоня, как и ее брат, мессир.

Граф снова расхохотался. О своеобразии наследника Бургундии, герцога Эда, ходили самые несуразные слухи. Он был более чем простоват и наверняка доставлял немало хлопот матери.

= А есть ли в ней особые черты характера, способные… - Граф замялся.

= … способные позволить ей занять видное место при дворе, мессир?

= Нет, мессир, - решительно проговорил я.

= Нет, мессир.

Он задумался. Глаза его были устремлены в пол, но изредка быстрый (опять-таки свойственный всему семейству) пронзительный взгляд пробегал по моей фигуре. Наконец граф тяжело вздохнул, видимо приняв какое-то решение, и поманил меня пальцем. Я подошел поближе.

= Мальчик мой… - Граф наклонился ко мне, голос его снизился до свистящего шепота. – Тебе нравится принцесса?

По телу моему пробежала судорожная волна предчувствия беды, и граф заметил это, расценив по-своему.

= Скажи-ка… Эта девочка, воспитывавшаяся в замке, а не монастыре, говорят, наряду с мальчишками… Скажи, возможно ли … скомпрометировать ее?

Кровь бросилась мне в лицо. Граф по-прежнему не спускал с меня пристального взгляда, придерживая за рукав куртки.

= Хочешь… сам попробовать?.. – С гаденькой улыбкой произнес он.

Мои руки заметно дрожали. Что я должен был сказать? Господи, если я откажусь, эта гадюка подговорит еще кого-нибудь!.. Я боролся между страстным желанием вернуться в Бургундию и предупредить Маргариту и ее родных и голосом чести, не умеющим молчать, когда нужно.

= Это очень выгодная сделка, - вкрадчиво проговорил граф Валуа, заметивший мои колебания, медленно вынул еще один кошелек и кинул его к моим ногам.

= Сударь, - проговорил я срывающимся голосом. - Сударь, я служу его величеству. И получаю приказы только из уст короля.

Граф сощурился. Потом осторожно и неторопливо вылез из кресла. Носком сафьяновой туфли подтолкнул свой кошелек поближе ко мне.

= Я не тороплю тебя, волчонок.

А я остался в раздумьях. Первой мыслью моей было бежать к Ногаре и предупредить его, что во дворце заговор. Потом, подумав, я сообразил, что мой учитель примет единственное (и, как подсказывала моя совесть, верное) решение удалить меня из Лувра. И я окажусь вдали от Маргариты, и никогда не узнаю причины этой нечистой сделки, и не смогу попробовать предотвратить ее… Но если я сделаю вид, что принял грязное предложение этого забулдыги, это может через секунду стать известным королю и учителю… Душа моя разрывалась на части.

Я запинал кошельки графа под сундук, решив распорядиться ими после. И поплелся на конюшню поразмышлять в тишине и вдали от любопытного братца. То есть туда, где я, поостыв, смогу обрести покой. Туда, где меня не станут искать высокопоставленные особы.

Я спокойно сидел на чурбачке возле моего конька и заменял один из ремешков, что перетерся в пути. Я уже сшил кончик нового фрагмента, продев его в колечко, и готовился приладить к остальной системе упряжи, как вдруг почувствовал, что на меня кто-то смотрит.

Я поднял голову и соскочил с чурбачка. Передо мной, прислонившись плечом к столбу, стоял его высочество средний принц, граф Филипп Пуатье. Ему явно доставляло удовольствие следить за моей работой. Неестественные руки его были скрещены на груди, и вся его высокая худощавая фигура, казалось, держится на изящных ногах только за счет столба, на который опирался принц. Одет он был в серебристо-серое котарди, украшенное по вороту речным жемчугом, ноги обтягивали голубые суконные шоссы, картину завершали серые замшевые сапожки, - его высочество всегда выглядел так, словно собирался на бал. Пепельно-золотые локоны были закинуты за плечи. Юный принц был копией отца не только внешне. В свои двенадцать лет он был довольно крупной силой в королевском совете, и к его мнению внимательно прислушивались государственные мужи. Мне он нравился тем, что был спокоен, рассудителен и скромен; одежда его была не криклива и изысканна, голоса он не повышал никогда, изъяснялся ясно и был скуп на жесты. Он водил дружбу с пажами, понимая, что мы растем, как и он, и частенько его дельный и своевременный совет помогал мне выпутаться из передряги. Сейчас его высочество смотрел на меня своими спокойными серо-голубыми глазами и улыбнулся на мое приветствие.

= А ты возмужал в поездке, - проговорил он мягким, как обычно, голосом и в ответ на мое “спасибо” спросил:

= Ну и как там, в Дижоне?

Я пожал плечами:

= Деревенский быт, чуть варварский, чуть старомодный, чуточку даже диковат… И многословен.

= А принцесса? – Его высочество, усевшись на охапку сена, обхватил руками костлявые колени. – Как она тебе показалась? Чего ты усмехаешься?

= То же самое спросил меня ваш дядюшка час назад – тоже, без обиняков, - о принцессе.

= Да? – Принц склонил голову к плечу и пристально посмотрел на меня. – А дядюшка не соизволил ничего прибавить от себя?

= Ничего, ваше высочество, - я боролся с иголкой, оказавшейся слишком толстой для кожаного ремешка, несмотря на проткнутое шилом отверстие.

= Не может быть, - проговорил принц как бы про себя. – Ну ладно. Ты мне про Маргариту: что она такое?

= Она еще дитя, - охотно отозвался я, приготовивший ответы на подобные вопросы. – Но внутри страшная сила.

Принц поднял бровь:

= Я бы не стал называть ее примитивной, ваше высочество.

= Людовик надеется, что она похожа в этом на своего брата, - подавив смешок, проговорил принц.

= Боюсь, его королевское высочество будет разочарован.

= А дядя Валуа?

= Я не стал его разочаровывать. Он думает, что ее высочество – изнеженная деревенская барышня.

Принц немного подумал, сжимая и разжимая длинные ладони.

= Ты прав, пусть будет так покамест. Ведь это будущая королева… - Он еще помолчал, давая мне время переварить его загадочное утверждение. – Однако, - фыркнул он наконец, - чтобы не заметить темную ночь в глазах принцессы Маргариты даже на той далекой от совершенства миниатюре, что ты привез, надо быть… дядей Валуа!

Жемчужная борзая, тихо подойдя, ткнулась тонким носом в колени принца Филиппа. Тот рассеянно почесал ее между висячими ушами.

= Филипп, - тихо проговорил он. – Принцесса очень… непроста? Что ты сам о ней думаешь?

По этому вопросу и особенно по тону, которым он был задан, я понял: тут речь идет уже не о загадочной политике. Мы обсуждали девушку, которая может сыграть роль в судьбе не только государства, но и обитателей Лувра. Рано или поздно Маргарита может стать королевой – королевой Франции, но раньше всего и более всего юная Наваррская королева повлияет на внутреннюю жизнь двора. Обзаведясь собственным двором, она станет в один ряд с ключевыми фигурами, среди которых есть всякие люди, и рассудительный принц Филипп со всеми основаниями боялся за порядок, который приходится поддерживать день ото дня с большим трудом. Глядя на то, как он задумчиво почесывает любимую собаку, я впервые подумал о Лувре как о доме, в котором кто-то живет и хочет жить в спокойствии, насколько это возможно.

= Она легко сходится с людьми, - я вертел в руках свой труд, отыскивая изъяны. – Ей удастся завоевать сердце его величества…- Я задумался, подыскивая слова.

= Но… - Улыбнулся принц Филипп. – Ты хочешь что-то сказать?

= Маргарита обладает…- Завидев его недоуменный взгляд, я поправился. – Вернее, принцесса Маргарита, она обладает могучим характером. Она самостоятельна и не будет в тягость…

Принц поднялся и прошелся по узкому проходу между денниками. Вернувшись, он притворил дверцу нашего денника.

= Филипп… Она понимает свое предназначение?

= Сейчас – вряд ли, - честно ответил я. – Я оставил ее в смятении. Мы разрушили ее помолвку, и теперь она опасается за свое будущее.

Принц удовлетворенно кивнул. Я ждал новых вопросов. Задавая их, его высочество явно придерживался какой-то тактики, выясняя именно то, что ему нужно. А я не мог похвастать тем же: в моих ответах вовсе не было никакой тактики. Я не знал даже, хочется ли мне, чтобы Маргарита сделалась здесь хозяйкой, или же нет.

= Она доверяет тебе? – Вдруг спросил принц.

= Как будто.

В ответ на его новый недоуменный взгляд я пояснил, что в собственном доме принцесса проявляла ко мне скорее любопытство, а в Лувре ей вроде бы некому будет особенно доверять, кроме того единственного человека, которого она здесь знает. Принц, казалось, был удовлетворен и, потрепав по шее моего конька, сказал, что пришел для того, чтобы сообщить о новом поручении короля. Выяснив, что я уже умылся с дороги и поел, он отправил меня к своему батюшке, снабдив советом не мешкать, а сам удалился быстрыми шагами в сопровождении своей прыгучей борзой.

Его величество сказал, что доволен мной, и что в письме герцогиня Агнесса лестно отзывалась о моей обходительности. В покоях никого, кроме нас, не было, – по крайней мере, мне так показалось, - только восхитительные венецианские зеркала бесконечно дробили и множили фигуру короля, облаченную в малахитовое длинное сюрко, расшитое серебряными лилиями, одновременно осыпая все вокруг многочисленным отражением закатных лучей. Король пожелал узнать мои впечатления о Дижоне, о дворце и его обитателях, и, когда я закончил свой достаточно скупой (я опять не знал, что именно нужно моему царственному собеседнику) рассказ, он энергично и коротко кивнул.

= Вы ведь уже дали отчет моему сыну Людовику? – Полуутвердительно проговорил его величество, рассматривая одно из своих отражений.

Король повернулся так резко, что зеркало качнулось, метнув в меня недобрый оранжевый луч.

= Ваше величество, его высочество сказался нездоровым и не стал выслушивать меня.

= После того, как его высочество не явился на совет, - король вертел на пальце перстень с изумрудом, - мы решили, что он осведомлен обо всем… Но, - тут он снова изволил заметить меня, - это не имеет значения.

Его величество прошествовал к секретеру и, когда он снова повернулся ко мне, в руках его был сверкавший полированным эбеновым деревом и перламутром ларец. Он поставил ларец на стол и осведомился, известно ли мне, что с тех пор, как сегодня на совете была официально объявлена помолвка, безопасность принцессы Маргариты сделалась сомнительной. Когда я озадаченно кивнул, его величество объявил меня с этой минуты поступившим в распоряжение ее высочества.

Даже если в этот миг в окно влетела сама Маргарита верхом на помеле, я был бы менее ошарашен. Чтобы король не заметил и не истолковал превратно мое ликование, я поклонился так низко, насколько мог.

= Покажи мне свой меч, мальчик! – Приказал его величество.

Я вытащил свое детское оружие.

= Это то, с чем ты в первый раз отправлялся в Дижон? – Брови короля поползли вверх. – Ты не боялся оказаться захваченным в плен, - а ведь даже мы не можем с уверенностью сказать, что знаем, как обстоят дела там, на дальних рубежах королевства?..

= Ваше величество, я прибыл в Дижон с мирными намерениями, тем более что моя незначительная фигура вряд ли могла бы насторожить ту партию, которой вы, ваше величество, озабочены… Ведь это и было поводом послать туда именно меня, не так ли, ваше величество?

Король усмехнулся и милостиво посмотрел на меня, как мне показалось, - с большим вниманием.

= Так вот, сударь, - негромко произнес он. – Мы дадим вам новое задание, а вместе с ним и повод раздобыть себе новое оружие, а также положение, о котором мы с вами имели разговор перед прошлым вашим путешествием. Вы вполне сможете получить звание телохранителя при особе его высочества, если выполните эту миссию достойно, не посрамив чести королевского дома. Мы убедились в вашей компетентности и в возможности быть нашим представителем при дворе герцога Робера, а сейчас на вас возлагается гораздо более сложная миссия.

Король постучал согнутым пальцем по крышке ларца и кинул в меня острый взгляд, словно на секунду задумавшись над возможностью посвящать скромного пажа в свои дела.

= Вы доберетесь до Дижона еще раз, не привлекая внимания, как вы умеете. Вы сделаете это быстро. Вы повезете это – дар ее высочеству от будущего супруга. И будете ожидать распоряжений, которые мы пришлем вам дополнительно. Пусть Маргарита собирается, и, как только вы получите приказ немедленно отправляться в путь, вы двинетесь в Париж столь же малозаметно… Вам все понятно?

Ларец, как выяснилось, был набит драгоценностями, которые их величества пожаловали принцессе в знак благоволения. Вместе с ними мне лично из рук короля были переданы деньги на расходы. Последней новостью было назначение мне сопровождающего, – он тотчас вышел из-за драпировки, как только король хлопнул в ладоши.

Это не могло быть правдой. Продавливая паркет, ко мне направилась фигура, которую я менее всего желал лицезреть. Это был оруженосец и наперсник графа Валуа, обладатель бычьей шеи и обаятельнейшей улыбки, напомнившей мне другую такую же – более уместную на другом похожем лице, - барон Арман де Лонгвик. Не успела знобкая волна предчувствия пробежать по моему телу, как король сообщил, что барон обязан сопроводить меня в Дижон и незамедлительно вернуться обратно в Париж. Было ясно, что король осведомлен о том, какой прием может ожидать Армана при дворе герцога Бургундского. Какие же невидимые течения предписали отправить барона в эту поездку?.. Увы, скоро мне было суждено узнать об этом во всех подробностях.

А пока меня обжигала легкая обида оттого, что мне доверяют чуточку меньше, чем я того заслуживаю. А то я не довезу проклятые побрякушки без этого хлыща! Но последующие слова его величества послужили мне легким утешением: король сказал, что услуги барона (тут в его глазах мелькнул огонек, и я понял, что королю известно о лишении Армана наследства) в моем распоряжении. Видимо, подумал я, присутствие моего нового товарища начало тяготить короля и его брата как напоминание о нелепой ошибке в Ананьи, о которой королю и без того напоминает возрастающее время от времени роптание парижан.

= Ваше величество, - спросил я напоследок. – Должен ли я сообщить об отъезде его высочеству?

На это король сказал, что я больше не паж, а временно я – посол его величества в Бургундии, и в мои обязанности входит не спускать глаз с невесты его высочества.

Когда я и Арман покидали королевские апартаменты, его величество сделал мне знак, намекавший на мою безрадостную участь в том случае, если я хоть на минуту спущу эти самые глаза с принцессы Маргариты.

Все это могло означать что угодно – либо я не оправдал надежд его величества и временно (а, может, и постоянно) понижен в должности и занят покамест ожиданием подходящего места, либо - наоборот, – от меня ждут каких-то великих свершений. В связи с этим меня весьма тяготил вопрос: известно ли его величеству о моей приватной беседе в его братом, а если да, то как связано это с моей поездкой?

Но свежий, уже довольно холодный воздух выветрил все заботы из моей головы. Путешествие и предчувствие скорых желанных встреч дурманило мою голову и бросало опьяневшие мысли далеко вперед. Я чувствовал, что жизнь вновь обретает какой-то смысл, и радостно гнал Беовульфа по тусклым улицам спящего Парижа.

Арман де Лонгвик ждал меня у заставы, и вместе мы покинули город. Впереди, под ранними звездами, лежала прямая дорога на Труа. По обе стороны тракта плавали в тумане темные колдовские дубы Венсенского леса, способные рассказать тому, кто хотел услышать, о римских легионах, сновавших туда-сюда по этой дороге и по десяткам других на заре цивилизованного мира, в те годы, когда рождалась Франция. Но мы не слушали их сумеречный гул. Кони наши, звонко переговариваясь, бодро переступали копытами, увлекая нас вперед, и я только удивлялся, откуда мой конек за полдня отдыха достал такую пропасть свежих сил. Но, вероятно, его тоже тянуло в те милые места, к которым я за несколько дней, проведенных в блаженстве покоя, успел прирасти всей душой…

С каждым ударом копыт, с каждой высеченной по булыжнику искрой кони приближались к желанному Неизвестному. Сырая сентябрьская ночь зажигала над зеленовато-алой полоской окоема все новые и новые звезды. Впереди лежали шесть дней пути.

окна нещадно било солнце, и Маргарита, проснувшаяся в плохом настроении, приказала сдвинуть занавески. Облачившись в домашнее платье, она сидела на кровати и лакомилась паштетом из утиной печенки с грибами. Она могла съесть котел такого паштета, но знатной даме не пристало переедать. Лепешка, которой она черпала паштет, постепенно растаяла, и Маргарита с сожалением решила, что хватит. Она налила себе вина и только пригубила его, как в дверь постучали.

Она неторопливо отставила поднос с едой на край кровати и строго посмотрела в сторону двери, где робко склонилась новенькая служаночка-гречанка. Маргарите не нравилось, когда ее тревожили в редкие минуты покоя, которым она наслаждалась, пребывая в кровати. Вот и сейчас она с плохо удерживаемым гневом смотрела на вошедшую. Служанка терпеливо, не поднимая головы, ждала. Из-под чепца мерцали ее блестящие иссиня-черные косы.

= Что тебе, Лидия? – Раздражение прозвучало в голосе Маргариты. Она все никак не могла привыкнуть к новенькой.

= Прибыли гонцы от двора его величества, - тихо проговорила та.

С грохотом покатился по полу поднос, сдернутый с кровати вместе с одеялом. Служанка бросилась собирать остатки еды.

= Одеваться, - Маргарита метнулась к умывальнику и вдруг замерла.

Почему она должна торопиться? Она невеста наследника. Разве она должна быть рада? Чему? Ее вызывают в Париж? Уже?.. Или этот всплеск порожден радостью, за которую ей, принцессе Маргарите, должно быть стыдно?.. Она украдкой посмотрела на служанку. Сложив руки на белоснежном фартуке, малышка Лидия с интересом следила за хозяйкой.

Одевшись с полагающейся неторопливостью, Маргарита глянула в окно. Двор замка был пуст; она пожала плечами, и тут в дверь постучали.

На этот раз Филиппу не нужно было представать перед герцогской четой. Его госпожой была Маргарита, и к ней он направился тотчас же, как спешился.

Маргарита некоторое время смотрела на тяжелый ларец в руках юноши, полированный и отливавший перламутром.

= Ступай, - наконец бросила она Лидии, таращившей на гостя маслиновые глаза.

Филипп смотрел на залитую солнцем Маргариту и не думал о том, что забыл поклониться. Повинуясь жесту принцессы, он прошел вглубь комнаты. Его окружил беззастенчиво невинный аромат девичьей спальни, сочетавший густые запахи курений, тяжеловатый мотив осенних цветов в напольных вазах и сладкий теплый дух шелковых одеял. Усталость и острая тоска по домашнему уюту так внезапно обрушились на юношу, что он поспешил добраться до стола, чтобы поставить ларец, не успев уронить его. Потом он долго возился с цепью, открепляя ларец от своего пояса.

Маргарита, прищурившись, наблюдала за ним.

= Ты очень устал? – спросила она наконец.

= Мы отдыхали в пригороде у крестьян и выехали только на рассвете, - последовал учтивый ответ.

Маргарита вздохнула и пожала плечами. Юный королевский посланник, вероятно, готов был поддерживать официальный разговор до обеда, а она так и не сможет поведать ему, как обрадовало ее его неожиданное появление.

= Прости, Филипп, - в ее голосе прозвучали теплые нотки. – Я должна была поздороваться с тобой.

= Доброе утро, ваше высочество, - он отвесил церемонный запоздалый поклон; губы его дрогнули в улыбке.

= Доброе утро, Филипп Готье д’Оне, - улыбнулась девушка.

= Я прибыл, - предвосхищая возможные вопросы, быстро проговорил Филипп, - чтобы служить вам, ваше высочество. Его величество пожаловал мне привилегию быть вашим пажом и телохранителем.

Она звонко хохотнула и тут же смутилась по поводу неуместного смешка и особенно вызвавшей его озорной мысли. Филипп с легким удивлением смотрел на нее.

= Тебя понизили? – С наигранной жалостью протянула принцесса, и от Филиппа не укрылось отражение двух чертиков, мелькнувших на миг в ее темных зрачках.

= Скорее всего, так, - невозмутимо ответил он. – Ведь это первый шаг по пути в казематы Лувра.

Словно легкое облачко заслонило на миг солнечный диск; по комнате пронеслось дуновение прохлады. Маргарита нахмурилась, как при неуместной шутке, и Филиппу вдруг стало не по себе, словно он в самом деле сморозил отъявленную глупость. Но солнце появилось снова, и он перевел дух. Маргарита подошла к столу и, отворив крышку ларца, нервно забарабанила пальцами по столешнице. Солнечные блики всех цветов радуги дрожали на ее лице, шее и полуобнаженных плечах.

= У Людовика неплохой вкус, - заметила она. – Или этими безделушками я обязана его величеству? Или королеве Жанне?..

Она подняла одну бровь.

= Бросьте шутить, принцесса, - отозвался Филипп, подходя ближе.

= Я не шучу, - она дернула плечом. – Эти камешки пахнут развратом. Я выброшу их в реку.

= Нет! – Юноша схватил ее руки, приподнявшие ларец.

Маргарита недоуменно и очень медленно перевела взгляд с его лица на ладони, сжимавшие ее дрожащие запястья, и обратно.

Филипп вздрогнул и отошел на шаг, опустил голову.

= Я не бесприданница, - негромко и с нажимом произнесла Маргарита. – Если бы не честолюбивые планы моей матушки, мне бы и в голову не пришло думать о себе как о невесте наследника. У меня хватает и драгоценностей, и тканей, и… А это, - она указала подбородком на ларец, - это пахнет торгом. Или его величество думает, - она подошла и пристально заглянула в глаза юноши, - что я деревенская простушка, которой можно вскружить голову всем этим?..

= Что вы, ваше высочество… - испугался Филипп.

= Я поеду в Париж, - медленно проговорила Маргарита. – Но только потому, что хочу этого сама. Правда, почему бы и нет? Сестры будут мне завидовать… Реми, вместо того, чтобы портить ему жизнь, превращу в печального рыцаря… А вот этого, - она снова приподняла ларец, - мне не надо.

= Не губите меня, принцесса, - попросил Филипп. – Ведь король может подумать, что это я не довез ларец.

Маргарита потерла руки, ноющие после того, как Филипп столь дерзко схватил ее. Потом задумчиво посмотрела на все еще открытый ларец. Потянула нитку жемчуга, бросила.

= А впрочем, - медленно промурлыкала она, - возможно, это и вскружит мне голову.

Крышка ларца с грохотом захлопнулась.

В этот день Филипп больше не видел ее. Он улаживал те мелкие дела, которые ему поручено было вести относительно предстоящего бракосочетания, - знакомил герцогиню с черновиком текста брачного договора, касающегося наследования, приданого, прав Маргариты как будущей жены будущего короля; сам пересчитывал причитающиеся его подопечной тюки с тканями, мехами, посуду, всевозможную утварь… Странно, но Армана он тоже не видел с тех самых пор, как расстался с ним на внутреннем дворе замка. Остаток дня Филипп провел на конном дворе вместе с Реми; тот не заговаривал о брате, да и некогда было разговаривать, - лошади являлись частью приданого, и каждую нужно было осмотреть и подобрать ей соответствующую амуницию. Герцоги Бургундские собирали дочь, как на войну.

Вероятно, им хотелось того же, чего и Маргарите, - во что бы то ни стало доказать королю и его домочадцам, что она «не бесприданница», что корона ее родной провинции ничем не хуже королевской…

В замке царило оживление. С минуты на минуту ожидали прибытия старшего брата Маргариты – герцога Эда, который обычно проводил время в разъездах, представляя волю своей матери в отдаленных городах и вотчинах Бургундии. Со дня на день должна была прибыть и принцесса Жанна – младшая сестра Маргариты, своевременно окончившая свое монастырское образование. Словом, все вели себя так, будто не сегодня так завтра за Маргаритой явится сам король; Филипп устал объяснять всем и каждому, что раньше весны ждать королевского камергера нечего, и лишь удивлялся, насколько же надоела принцесса своим домашним, что они так торопятся сбыть ее с рук.

Маргарита не вышла и к ужину; сидя в оконной нише, она лениво разглядывала раскинувшийся у подножия холма город, медленно погружавшийся в серую осеннюю мглу, и думала о предстоящих переменах. Конечно, хорошо, что жизнь потекла быстрее и интереснее; ее радовало скорое прибытие брата, которого она любила за отсутствие условностей и простодушие. За это же самое она ненавидела младшую сестру, - в Жанне эти качества гипертрофировались под воздействием извращенного и могучего интеллекта. Младшая принцесса обладала склочным, мелочным и насквозь порочным нравом – порочным до такой степени, что это пугало даже любопытную Маргариту. Скорее всего, пышный букет нравственных уродств был порожден недостатком физическим: принцесса была на редкость некрасива, страдала врожденной болезнью позвоночника, искривившей ее тело, и к тому же сильно хромала. Сама герцогиня, державшая в своих нежных и беспощадных руках целое герцогство, побаивалась младшей дочери. Еще ребенком Жанна проколола руку своей служанке толстой иглой, пытаясь выяснить, какого цвета у нее кровь. Хорошенькие фрейлины вызывали у нее ненависть, и одна из них поплатилась за несхожесть с юной хозяйкой: незадолго до отъезда в монастырь, пребывая в мрачном расположении духа, та плеснула кипятком в лицо несчастной, пытавшейся ее причесать. Фрейлина оказалась знатной девушкой, и герцогине Агнессе стоило немалых трудов замять скандал. Было вполне естественно, что слухи о возвращении младшей принцессы вызвали нездоровое оживление среди домочадцев. Маргарита же, которой сестра доставляла не меньше хлопот, чем остальным, в удрученном душевном состоянии просидела в своей башне весь следующий день, выбирая с приближенными девушками узоры для новых платьев, которые по замыслу должны были потрясти парижских модниц.

С утра Филипп и Реми совершили короткую вылазку в город – Маргарите срочно понадобились серебряные нитки, и их пришлось доставлять в замок вместе с лавочником, который ни за что не желал расставаться с товаром, пока ее высочество не ознакомится со всем ассортиментом. Пришлось долго ждать торговца у дверей, потом сопровождать его обратно, - так прошла половина дня.

Оставшаяся половина прошла столь же бездарно: в таскании тяжелых рулонов пахнущей сыростью материи, в доставании из погребов герцогини бесчисленного количества пыльных сундуков с приданым Маргариты, и прочей ерунде. С наступлением сумерек Реми отправился в конюшню, а Филипп решил подняться к принцессе, чтобы получить задание на завтра. Но Маргарита передала через служанку, что нездорова и уже легла, и слегка озадаченный паж отправился отдыхать в свою прежнюю комнату.

Над замком загорались ранние звезды. Филипп высунулся в окно: в городе, где еще не потушили огни, мерцали оранжевые и красные сполохи. Он уже знал о существовании таинственной Камиллы, и если Маргарита, как он предполагал, отправилась сейчас в город, то оставалось надеяться, что у нее хватит ума остаться у подруги до рассвета.

аргарита действительно пошла в город одна. В прошлый раз, когда она взяла Филиппа в сопровождающие, молодая ведьма не пустила ее на порог, бормоча сквозь дверь что-то несусветное о запахе горя и паники, якобы исходившем от ее спутника.

Камилла и теперь была не в духе якобы оттого, что юноша, выросший в самом гиблом месте Вселенной, то есть в Лувре, слишком близко подобрался к ее пташке, и нежные перышки Маргариты «пахнут смрадом его когтей». Принцессе пришлось даже слегка повысить голос, и еще более расстроившаяся от этого колдунья заставила ее в качестве епитимьи всю ночь растирать вонючие травы. Девушка еще никогда не видела подругу такой; обуреваемая непонятной агрессией, та дрожала, как гончая собака, словно всем телом ощущая незримую беду. Принцессе все же казалось за всем этим плохо скрываемое беспокойство за нее, Маргариту. «Все в последние дни какие-то помешанные», - мрачно думала Маргарита, послушно стуча пестиком, и не обижалась на подругу, заранее переживавшую приближающееся расставание.

Когда в домике закончился запас того, что можно было растереть, Камилла с энтузиазмом принялась обучать воспитанницу подробностям приготовления ароматических масел и духов, наделенных особыми свойствами, которые, быть может, пригодятся Маргарите в Лувре. Стояла глубокая ночь, ставни были плотно затворены. Ровно потрескивал огонь в очаге, Камилла сидела на бревне у огня за вязанием новой юбки и изредка поглядывала на Маргариту. Та, ненавидевшая молчать, с ожесточением смешивала в глиняной плошке остро пахнущую гадость, сверяясь по толстой и до невозможности засаленной книге.

= Он теперь твой, - нарушил тишину голос Камиллы.

Маргарита вздрогнула:

= Малыш Филипп Готье д’Оне.

Хмыкнув, принцесса отставила плошку, от запаха которой у нее начала кружиться голова, и уселась поудобнее, обхватив руками колени:

= Ты права, теперь он мой паж. Он будет сопровождать меня в Париж на днях.

= Он не уедет, - покачала головой Камилла, выплетая узор, спутанный, как нити трех слепых сестер. – И ты не уедешь. Ни на днях, ни через неделю, ни даже через месяц. Не в этом году. Не скоро.

Маргарита нахмурилась и внимательно всмотрелась в нее. Камилла невидящими глазами смотрела в огонь, руки ее продолжали вывязывать затейливые петли.

= Нечто должно свершиться здесь, - наконец проговорила она.

= Что именно? – Требовательно произнесла принцесса.

Камилла откинула через плечо черную прядь.

= Увидишь, - она тяжело вздохнула. – Не в моей воле предупреждать тебя об этом. Это твой путь, и ты должна его пройти, чтобы заслужить или не заслужить новое испытание. Ты должна увидеть все сама.

= Хорошо, - обиделась Маргарита. – Если ты решила посвятить свою жизнь мрачным предсказаниям, как та старуха в лавке на площади, то Бог тебе судья. Но прошу: не впутывай меня.

Камилла помолчала, теребя свою пряжу.

= Твое обучение завершено, - констатировала она, наконец, и с интересом посмотрел на руки Маргариты. – Ты что, закончила смешивать духи?

= Нет еще, - скрывая раздражение, буркнула принцесса.

= У тебя мало времени, а мне срочно нужна новая юбка, - Камилла снова уткнулась в вязание.

Филипп проснулся, когда первые проблески рассвета только-только начали проявлять из темноты белые городские стены. Не успел он открыть глаза, как ощутил неясные признаки беспокойства и, привыкший доверять инстинктам Филипп, еще не расставшись со сном, скинул ноги с кровати.

Прикосновение к холодному полу окончательно прогнало сон, и юноша понял причину разбудившей его тревоги: это было легкое потрескивание, исходившее от окна.

Над внешними укреплениями, распластав крылья, плавал в сиреневом свете сокол. Время от времени он рыскал в сторону и бил крыльями, сгущая вокруг себя молочные клубы тумана.

Филипп умылся, пытаясь сообразить, что означает появление птицы за его окном в такую рань, как вдруг услышал громоподобный стук в дверь.

На пороге стоял Реми. Переводя дух от быстрого взлета по лестнице, он выпалил:

= Я еду в Геную!

= Герцогиня заказала тамошним купцам привезти из Персии два сундука со всякой всячиной для Маргариты – благовония там, ткани… Так вот, они вот-вот прибудут, а забрать их некому. Ее высочество хочет сделать Маргарите сюрприз и посылает меня тайно привезти их. Тайно! Филипп, возможно, я еду за званием оруженосца!.. – Реми почти кричал, глотая от восторга слова.

Филипп понял, что суть его утренней тревоги не в Реми и принялся быстро одеваться.

= А ты куда собираешься? – Реми вытаращил глаза, глядя, как его друг пристегивает к поясу короткий меч.

= Мне надо за ворота, Реми. Проводишь?

Пол задрожал от звука набатного колокола.

= Ну, вот и заря, - Филипп прихватил плащ и притворил дверь. – Теперь я сам смогу выехать за ворота. Прощай.

= Только приготовлю коня, - Реми не успевал на узкой винтовой лесенке за стремительно бежавшим по ступенькам Филиппом.

= А я поеду без седла, - отозвался Филипп.

Они расстались у ворот конюшни. Филипп коротко и негромко свистнул и услышал в глубине стойл дробный перестук копыт.

Взлетев на подбежавшего Беовульфа, он помахал Реми.

= Смотри, чтобы без меня тут не произошло ничего интересного, - напутствовал его тот.

Не торопясь войти в конюшню, Реми смотрел, как Филипп, промчавшись по двору, вылетел на начавший опускаться мост. И еще после он долго провожал его взглядом.

На рыночную площадь Филипп выехал с боковой улочки. Ему казалось, что на него отовсюду смотрят сотни злобных глаз, – так неуютно чувствовал себя юный паж. Казалось, над площадью кто-то опрокинул громадный котел, наполненный страхом. Если что-то случилось с Маргаритой, он никогда себе этого не простит.

Филипп неторопливо поехал по краю площади, заглядывая во все щели между лавками и домами. Белый сокол покружился над ратушей и растаял в зеленеющем небе.

Было зябко, от боков разгоряченного Беовульфа валил пар. Внезапно конь поднял голову и заржал, и в ответ Филипп услышал другое ржание. Юноша инстинктивно рванул поводья, принуждая коня стоять на месте, и, встав на стременах, осмотрел площадь.

Она все еще была пуста. Ряды деревянных навесов и прилавков просматривались насквозь, и лишь по бокам площади, у стен домов, еще ютилась ночная темень. Филипп соскочил на землю и, стараясь не шуметь, медленно пошел, разгоняя туман, вдоль слепых лавчонок. Спустя некоторое время он услышал легкий цокот, словно конь переминался с ноги на ногу. Мгла расступилась и открыла ширококостного коня, привязанного к столбу возле кожевенной лавки.

При виде него у Филиппа заколотилось сердце – это был конь Армана де Лонгвик. Он подкрался к лавке вплотную и, прислушавшись, уловил несколько тихих звуков, исходивших изнутри.

Одним из этих звуков был приглушенный вскрик, и через секунду Филипп уже слышал свистящее шипение своего собственного меча, привычно скользнувшего из ножен в руку.

За прилавком было темно; в глубине лавчонки виднелись аккуратные копны сена. Видимо, торговец раскладывал на них хомуты, седла и прочий конский скарб. Между копнами что-то шевелилось. Не успел Филипп перескочить прилавок, как широкоплечая тень метнулась, едва не сбив его с ног, взлетела на коня и была такова, - только клубы тумана заплясали меж навесами.

Юноша шагнул в темноту, где ему чудились быстрые удары испуганного сердца. Он ожидал увидеть какую-нибудь служанку, или торговку, или цыганку, ставшую жертвой скотской похоти, - ему, жившему при дворе и служившему Людовику, такие зрелища были не в новинку. Но то, что он увидел, заставило его похолодеть.

Он так и застыл – и казалось, что прошла вечность, – глядя на сыромятный ремень, стягивавший за головой тонкие запястья, растрепанные волосы с запутавшимися в них соломинками, кровоподтек на щеке… Девушка была без сознания, и круглые коленки беспомощно белели из-под разорванной юбки.

Кровь вся, какая была в жилах, разом ударила в голову юноши. Первым его побуждением было броситься вслед мерзавцу, и он уже шагнул к прилавку, но тут Маргарита вздохнула и пошевелилась. Упав рядом с ней на колени и ломая ногти, Филипп развязал тряпку на ее лице, затем осторожно разрезал острием меча стягивавший руки ремень. Она только-только начала приходить в себя, а Филипп уже успел завернуть ее в свой плащ, подгреб сено, чтобы ей было удобнее, и принялся растирать затекшие запястья принцессы.

= Филипп, - судорожно выдохнула она.

= Я здесь, ваше высочество.

= Филипп, беги!..

Она попыталась сесть, но вскрикнула от боли.

= Я должен доставить вас в замок.

Филипп с предосторожностями усадил ее и подсел поближе, чтобы согреть. Девушка прижалась к нему доверчиво, как котенок. Это было удивительно и страшно: и пустынная площадь, и туман, влажно оседавший на мостовую, - сквозь него гулко и незнакомо слышалось дыхание коня… И потаенное дыхание, сливавшееся с морозным воздухом и возносившееся к светлеющим небесам… И это нежное тело, временами начинавшее тихонько дрожать под его темным о росы плащом; тепло, прильнувшее к его плечу, словно надежнее его в этот момент не было никого и ничего на свете. Неискушенное сердце Филиппа тоскливо сжалось, и в тоске этой было все: и неповторимость момента, и ощущение собственной силы, необходимости защитить, укрыть, согреть, спасти… И ко всему примешивалось чувство неверия в происходящее, даже в этот дрожащий в его руках комочек – тело будущей королевы... И вдруг мелькнувшая мысль уколола Филиппа, так что он подскочил: ему вспомнился разговор с «дядей Валуа». Стиснув зубы, он застонал от ненависти и бессилия, от постепенно пришедшего понимания.

Ее глаза смотрели снизу вверх уже не с ужасом, а с жалостью.

= Скажи мне, - голос ее дрогнул. – Скажи мне, Филипп… Кто заплатил тебе за это? Я должна знать.

Филипп окаменел. Неужели она… Новая догадка пронзила его: Маргарита была без сознания и может ничего не помнить. Его подставили… И снова ему почудился скрипучий голос Карла Валуа.

= Зачем ты меня так сильно ударил?.. – Она потерла затылок. И на ладошке, которую Маргарита поднесла к глазам, показалась кровь.

Филипп все не мог прийти в себя, не знал, что ей сказать.

= Тебе надо бежать, - проговорила она снова.

И тут тишину прорезало вибрирующее на низких нотах протяжное гудение набатного колокола.

= Ты пропал, - она стиснула руку Филиппа холодными твердыми ладошками.

Юноша почувствовал, как горечь несправедливости уступает место поднимавшейся панике.

Впоследствии он недоумевал, почему он тогда не задумывался о самом главном – пострадала ли Маргарита, что вообще произошло здесь, пока он плутал в лабиринте заполненных туманом улочек? Вероятно, он сам неосознанно избегал этих страшных мыслей, приберегая душевные силы для событий, которые вот-вот должны были нагрянуть, чуя опасность и начиная противостоять ей. Он чувствовал нарастающее напряжение, оно словно сгустило воздух между их плечами; казалось, даже волосы девушки начали искриться, как у кошки. И Филипп никак не мог подняться, и клял себя за медлительность, и продолжал сидеть, как во сне, вслушиваясь в рассвет. Нетерпеливый цокот Беовульфа, чьи очертания проступали в оседающем тумане, темная громада холма с замком над остроконечными крышами городских зданий, далекий лай собак и аромат сена внутри лавчонки, запах сыромятной кожи и теплых волос Маргариты, - все это обступило Филиппа своей реальностью, подобно непроницаемой стене; и даже на ощупь предрассветный воздух льнул к пальцам, как липкая августовская паутина. Эта симфония звуков и ощущений, дойдя до кульминации, вдруг разразилась топотом десятка лошадей и свистом вынимаемого из ножен оружия. И погасла. Лишь стучало где-то близко, но Филипп не смог бы определить, чье это сердце.

= Здесь, ваше высочество, - раздался приближенный туманом голос Армана де Лонгвик. – А, вот и его конь.

Маргарита приглушенно вскрикнула; плечи ее обмякли. Только глаза смотрели на Филиппа с пронзительным выражением, смысла которого он не мог угадать.

= Слышите?.. – Послышался настороженный шепот. – Где-то рядом…

Дольше ждать было бессмысленно. Филипп осторожно опустил оцепеневшую Маргариту на сено и неожиданно для себя спокойно вышел в рассветный полусвет. Перед ним злобно переступали ногами кони отряда поднятых по тревоге латников во главе с Робером Бургундским, облаченным в старинные доспехи. Обостренным в эту минуту зрением Филипп уловил, как по его цилиндрическому шлему на стальной воротник стекала роса, а в узких прорезях было темно и веяло холодом.

Филипп опустился на колено.

= Грязный ублюдок!! – Загремел отраженный шлемом гулкий металлический голос герцога.

Плеть-семихвостка, коротко свистнув, шипами обожгла лицо юноши, и он упал под копыта закованного в латы коня.

И не увидел, как из дальней улочки выехал Реми де Лонгвик и удивленно замер в стороне, невидимый за спинами солдат. Филиппа бросили поперек седла Армана; Маргариту, словно соломенную куклу, подхватил в свое седло старый маршал; отряд развернулся и поскакал к замку, а Реми, тронув поводья, тихонько поехал дальше.

омота во всем теле, преследовавшая меня во сне, липком и длиннющем, как тень летучей мыши, наконец заставила меня проснуться. Я открыл глаза и первое, что увидел, был низкий влажный свод на расстоянии, казалось, вытянутой руки. По нему полз слизняк. Пахло мышами, прелой соломой и затхлой водой, и то ли от этого, то ли от тяжелого духа горящего масла в светильнике, то ли из-за пульсирующей боли в голове, меня немилосердно замутило.

Я попытался сесть, но потолок и стены моей темницы качнулись и шарахнулись в сторону, как испуганные лошади, а меня захлестнула новая волна тошноты. Я опустил лицо в ладони, чтобы сосредоточиться, и ощутил заскорузлую корку в том месте, куда пришелся удар герцогской плетки. Вспыхнула острая боль, и я осторожно открыл глаза: слава Богу, хоть они не пострадали.

Я сидел на куче скользкой черной соломы посреди маленькой каморки с влажными стенами и маленьким чадящим светильником. От одной моей ноги к кольцу, вделанному в стену, тянулась цепь. Где-то рядом бодро шумела вода Соны, наполнявшая ров; видимо, за стеной был шлюз.

Голова гудела, как набатный колокол, а, может, я слышал настоящий звук колокола, и это он заставлял стены вибрировать?.. Я осторожно откинулся на спину (в ней разлилась тупая боль) и уставился в потолок. Времени у меня было хоть отбавляй, и я решил не тратить сил напрасно: возможно, они мне еще пригодятся…

Тихо шипело масло в светильнике, время от времени плевавшемся в меня горячими каплями; дымовая кисея скапливалась под низким сводом, посередине которого зияло отверстие от выпавшего замкового камня. В дыре поселился белый мох – вероятно, камень выпал давным-давно, и кто-то в тот раз тоже вот так валялся и смотрел, и может, даже схлопотал по макушке…

Как говаривал мой учитель, когда у тебя нет выхода, ты даже скучать начинаешь как-то по-особенному занимательно. Теперь я имел счастье убедиться в этом на собственном опыте. Мое сердце заныло. Прощай, Париж, прощайте, мессир Ногаре… Скорее всего, у меня не хватит духу вернуться к вам, даже если меня выпустят на свободу. Что ж, это еще не самая короткая карьера на свете. А что станется с Маргаритой?..

При упоминании о ней я похолодел от ощущения безвыходности, несправедливости и жгучего стыда. Ведь это я не смог уберечь ее, я, неопытным рукам которого сам король доверил ее безопасность! Я лишил ее возможности занять трон Франции; восполнима ли эта потеря? Теперь ее, скорее всего, отдадут в монастырь, и имя ее навек покроется позором. Все это было столь невероятно, что на память пришли разом все смехотворно нелепые ситуации рыцарских баллад, каковые ситуации именовались роковым стечением обстоятельств и играли решающую роль в судьбах несчастных героев. В какой-то момент я даже начал сомневаться в реальности происходящего: слишком похоже это было на традиционный роман с его бесконечными поддавками. С той лишь разницей, что я не мог сказать, хорошо все это окончится или плохо. Бедный Реми, сколь еще эта вонючая гадина его братец будет приносить горе благородному семейству? Бедняжка Маргарита, ей уже не блистать при дворе! Вспомнив о принцессе, я вдруг снова увидел перед собою ее вишневые глаза с разгорающейся искрой недоверия и непонимания. Меня обожгло. Неужели теперь до конца дней своих она будет считать меня гнусным насильником? Вернется ли к ней память, или она будет гнать ее от себя, словно дурной сон?.. Я подскочил на соломе и ударился макушкой о свод. Я не мог позволить ей вспоминать обо мне, содрогаясь от отвращения, даже если я никогда не увижу ее; я не мог оставаться в ее понимании виновником несчастья. Я ринулся к двери, но резкое движение вызвало новый приступ тошноты, масляные своды закружились перед глазами, и свет светильника померк…

Меня ввели в главную залу через общий вход, и я увидел знакомую картину официального приема. В высокие витражи лился солнечный свет, столь яркий, что от него болела голова; разноцветные стрелы лежали на блестящем мраморном полу. На расставленных по стенам скамьях расположились толпы приближенных, по углам застыла стража. В глубине залы под красным балдахином тоже произошли изменения: маленькое креслице Маргариты отсутствовало, зато за креслом Робера Второго, облокотившись на затейливый завиток, стоял долговязый, рыжий, как мать, симпатичный молодой человек лет двадцати. В то время, как остальные обитатели замка таращились на меня неподвижно и тяжело, молодой принц изучал мою особу внимательно, и его простоватый взгляд светился интересом. Герцог был облачен в пурпурное длинное сюрко с горностаевой пелериной, а герцогиня при каждом движении рассыпала искрящиеся лучи изумрудов и топазов. Даже на таком расстоянии я со сжавшимся от обиды сердцем узнал драгоценности из шкатулки короля.

Меня поставили на колени посредине залы. Я всем телом ощущал пустоту пространства вокруг, заполненную острыми, как ледяные сосульки, враждебными взглядами. Мимо пролетела муха, и я долго угадывал на слух направление ее полета. Слышно было даже, как за стеной переговариваются кухарки. Я смотрел прямо перед собой и видел горящие ненавистью глаза герцога, брезгливую и – я не верил своим глазам! – торжествующую мину герцогини и любопытное, но не очень умное и какое-то размытое лицо принца Эда.

Постепенно тишина начала заполняться нерешительным покашливанием и шелестом юбок. Принц нетерпеливо переступил аистиными ногами и, нагнувшись вперед, заглянул в лицо родителей. Пауза затягивалась, а во мне нарастало желание драться. Но как объяснить этим надменным господам, что я прав? Что Маргарита…

Я судорожно сглотнул. Я даже не знаю, что сталось с нею! Мои уставшие от бездействия мускулы вдруг напряглись разом, и по телу пробежала мелкая дрожь. Это была дрожь пса, готового травить зверя, и я с изумлением отметил, что начинаю по-настоящему чуять. Я почувствовал всем существом, как в надушенное помещение начинает просачиваться тонкий ручеек миазмов зла. Если бы я был покрыт шерстью, клянусь, она поднялась бы дыбом – столь отчетливо я чуял этот запах. Если бы сию секунду у меня отросли мощные когти и кровожадные зубы!

За моей спиной гулко отворилась дверь, и по рядам присутствующих пронесся холодный ветерок шепота, после которого тишина стала еще мертвее. В этой тишине прозвучали шаги, громко и отчетливо отразившиеся от высокого потолка. Арман де Лонгвик прошел мимо меня и спокойно уселся на скамью слева, под самым окном. На его пухлых чувственных губах играла усмешка. От него отодвинулись; старый барон Лонгвик, сидевший на той же скамье, встал и, тяжело ковыляя, перешел на другую сторону. Сидевший там маршал подвинулся и положил руку на плечо барона, но тот даже не заметил этого. Зато Арман сопроводил сцену легким поднятием брови. Я зажмурился, чтобы не наделать глупостей, и от напряжения мне сделалось сначала жарко, а потом холодно.

Герцог Робер наклонился вперед и уперся ладонями в подлокотники кресла:

= Филипп Готье д'Оне, являющийся сыном Рауля Готье д'Оне, сира де Мюнси-ле-Нёф дю Мениль де Гран-Мулен, вассала его высочества графа Филиппа Пуатье, вы готовы отвечать на вопросы?

Я выпрямился, насколько это было возможно на коленях и со связанными за спиной руками.

= Да, ваше высочество. Я готов.

К радости, мой голос звучал неплохо, даже не дрожал.

= Вы явились сюда, к нашему двору, будучи уполномочены его величеством Филиппом Красивым, королем Франции, явиться пажом ее высочества Маргариты вплоть до ее прибытия в Реймс. Не так ли?

= Так, ваше высочество.

= Значит, вы не отрицаете, что по прибытии в Бургундию сделались, таким образом, нашим вассалом?

= Нет, ваше высочество, - я горестно покачал головой. Я начинал понимать, куда он клонит.

= Вам известно, что ожидает слугу, пытавшегося совратить дочь своего господина?

«Пытавшегося»! Меня обожгло, и мир вокруг обрел свои очертания: значит, с Маргаритой не стряслось беды, и потому груз вины и стыда покинул меня. Я пошевелил затекшими плечами.

= О чем вы задумались, мессир?! Отвечайте! Что ждет такого человека?

Я решился прямо посмотреть в глаза герцога, теперь мне уже не было страшно: ведь все же, хоть частично, мне удалось исполнить свой долг.

= Его ожидает смерть, ваше высочество.

Наверно, я сказал это слишком спокойно; судя по лицам моих судей, ответ был воспринят как нахальный вызов. Герцог качнул кудлатой, как у большой собаки, головой:

= Правильно.

В голове моей все больше прояснялось, и стало легче терпеть все это. Я даже не мог обижаться на своих мучителей – они ведь просто защищали свое дитя и ее будущее. Неужели у нас были различные цели?..

Я взглянул на герцогиню, и меня снова испугала ее жуткая улыбка. Глаза ее еще больше горели торжеством.

= Его величеству, наверное, будет очень приятно узнать, что его посланник совершил здесь преступление… - Со смешком промурлыкала она. – Все это так просто не сойдет королю. Он заплатит нам, - и она с удовольствием тряхнула тяжелыми изумрудными серьгами – серьгами Маргариты.

Так вот оно что! Они хотят устроить показательное следствие, чтобы всадить шпильку его величеству! А на Маргариту им, видно, наплевать… Герцог неодобрительно взглянул на супругу – но только на секунду, пока она не видела. Потом он снова обратился ко мне:

= У вас есть желание сообщить нам что-то в свою защиту, юноша?

Пора действовать, подумал я, сознавая, что более подходящего случая не представится.

= У меня есть такое желание, мессир, - ответил я. – Но сначала я прошу о милости. Позвольте мне встать на ноги.

= Это еще зачем?

По зале вновь пробежал шелест и стих в ожидании моего ответа. И в кромешной тишине я произнес как можно громче и отчетливее:

= Я хочу обвинить.

Тишина зазвенела от неожиданности и напряжения; казалось, сам воздух сгустился вокруг меня. Краем глаза я заметил ужас и мольбу в глазах барона де Лонгвик. Простите, барон.

= Пусть постоит, что тут такого, - простодушно пробормотал вдруг принц Эд.

Герцогиня молча кивнула. Я с трудом поднялся; колени подрагивали не то от усилия, не то от волнения. Я почувствовал, как кто-то освобождает мои руки, и потряс ими.

= Я обвиняю, - я протянул руку в сторону окна, - мессира Армана де Лонгвик в том, что он нарочно подкараулил ее высочество, ударил по голове, связал и удрал, увидев меня. Возможно, он обошелся бы и без моего участия – ведь у него было задание обесчестить ее высочество, - но мое появление сыграло ему на руку. Клянусь, я отправился в город, повинуясь своей интуиции, и не имел никакого понятия о том, что произошло.

Мои слова падали в густую тишину. Но едва я кончил говорить, как поднялся невероятный шум.

= Это вранье! – Кричали одни.

= Он свел в могилу свою мать! - Отвечали другие, имея в виду Армана.

= Послушайте мальчишку! – Это про меня.

Старый барон большими руками обхватил голову. Его старший сын с иронией взирал на поднявшийся хаос.

Герцогиня, выпростав белую руку из отороченного соболем рукава, протянула ее вперед. Воцарилась относительная тишина.

= Продолжайте.

Я посмотрел на барона.

= Я хочу попросить разрешения у барона де Лонгвик.

Старик тяжело поднялся; со всех сторон на него сочувствующе смотрели десятки глаз. Маршал пытался поддержать его за локоть, но тот отмахнулся. Некоторое время он смотрел прямо перед собой, затем взглянул на меня.

= Говори, малыш, - тихо и спокойно произнес он.

Слова и особенно тон барона окончательно вернули мне уверенность в себе. Не знаю, понимал ли я тогда серьезность своего положения и что судьба моя, как и жизнь, висела в тот миг на волоске, который едва слышно потрескивал. Возможно, и нет, и виной тому была моя всегдашняя самоуверенность, еще не раз крупно подводившая меня впоследствии. Всю мою жизнь она шептала мне: «С тобой будет не так, как с другими», и часто притупляла ощущение опасности. Сегодня, правда, к ней примешивалась уверенность в своей правоте, и мне даже не приходило в голову, что правоту это, быть может, мне и не удастся доказать. Словом, это было похоже на искреннее безрассудство; в этот момент мне почему-то казалось, что одно то, что я прав, спасет меня от виселицы.

= Вы показываете, что мессир де Лонгвик преследовал ее высочество? – Надменно спросила герцогиня.

= Можете ли вы предъявить нам доказательства?

= Увы, мадам, у меня нет доказательств, - тут я в первый раз вздрогнул, и к моей голове прилила кровь. – Я показываю, что Арман де Лонгвик был в то же время в том же месте.

= Это недоказуемо.

= Но он сам доложил вашим высочествам… - Я чувствовал, что пропадаю.

= Он мог знать об уговоре нашей дочери с вами и хотеть, чтобы мы поймали вас с поличным.

= Но в таком случае он мог подвергнуть опасности ее высочество, - возразил я.

= Мы обсуждаем не это. Давайте не уклоняться от сути вопроса.

= Да, мадам. Но осмелюсь спросить: если вы подозреваете уговор, то чем объяснить то, что я мог связать ее высочество?

= Стало быть, вы ее похитили.

= Тогда о каком уговоре мы ведем речь?

Я говорил нагло, но мне нужно было во что бы то ни стало спасти Маргариту от гнева матери. Каждое мое слово отражалось от высоких сводов и чисто вымытых мраморных плит пола. Но я чувствовал, что каждый ответ и последующий вопрос упрямо ведут меня к путанице.

= Принцесса могла передумать, - вдруг заявила герцогиня. – У нее семь пятниц на неделе.

Как много предположений! Но и я не знал, как доказать то, что я видел своими глазами.

= Может быть, ее высочество все же вспомнит того, кто на нее напал? – Осторожно выговорил я.

= Маргарита однажды уже была поймана в городе на рассвете, - гулко прозвучал голос герцогини. – Маргарита обещала нам, что больше не будет этого делать. Она нарушила данное слово и понесет наказание.

= Ее высочество, - проговорил герцог, - перенесла сильный шок и нездорова. Она ничего не помнит.

= Я все помню, - послышался слабый голос Маргариты.

Она стояла в низеньком проеме боковой двери и опиралась на плечо черноглазой служанки. При ее появлении поднялась такая буря, что я мог бы удрать, если бы хотел. Но я прирос к месту и во все глаза глядел на принцессу.

Герцог Эд подбежал к сестре и, нежно обняв ее, усадил на скамейку.

= Ваше высочество, - металлическим тоном произнесла их мать. – Кто позволил вам покинуть пределы своих апартаментов?

= Здравый смысл, сударыня, - тихо ответила девушка.

Лицо ее было бледно, прядь волос затеняла кровоподтек на щеке; ей явно было нелегко, и вся она мелко дрожала, но если бы я мог, я бы зааплодировал ее самообладанию. Это была настоящая королева, достойная преклонения. Негромко и медленно она поведала вкратце все, что помнила, до того момента, когда получила удар по голове от Армана и до того, как я развязал ей руки. Закончив рассказ, она сцепила на коленях дрожащие ладони и принялась смотреть на них.

Движением руки герцогиня погасила поднявшийся шум.

= И вы, дочь моя, конечно, не помните, кто именно связал вам руки?

Маргарита медленно подняла голову и посмотрела на меня; в глазах ее стояли слезы, но горячая волна благодарности захлестнула мое сердце: я понял, что она пытается спасти меня. Но верила ли она мне?

= Нет, - еле слышно прошептала она.

Кто-то явственно застонал, но я не понял, кто.

= А говорите – помните, - поджав губы, произнесла герцогиня. – Нехорошо, ваше высочество. С чего вам выгораживать этого юношу? А? Отвечайте!

= Я верю ему, - ее голос, слабевший с каждой минутой, теперь уже тихо шелестел.

Если во всеобщем гаме я мог бы услышать, как лопается пресловутый волосок, то, вероятно, это был тот самый момент. Виски мои сжались, а голову наполнил звенящий гул стремительного тока крови. С этого момента я был готов отдать за нее жизнь.

Как во сне, я увидел поднимавшегося со своего места Армана де Лонгвик.

= У меня есть сведения, что этот юноша получил наставления от графа Валуа опорочить доброе имя мадемуазель Маргариты, - раздался его резкий голос, мгновенно перекрывший шум.

Я видел только полные отчаяния глаза Маргариты, остальное меня не касалось. Одно только немного задержалось в моем мозгу: Арман назвал имя графа. Значит, он чувствует опасность, если выдает своего поручителя.

= Ваше слово не имеет веса в этом зале, мессир, - сухо произнесла герцогиня Агнесса.

= Он сам служит у графа Валуа, - проговорил принц Эд.

Маргарита пожала руку брата.

= Но меня никто не видел на месте преступления!

= Я видела! – Собрав все силы, выкрикнула Маргарита.

= А я скажу, что вы в сговоре с мессиром Готье д'Оне! – Нагло заявил Арман.

Принцесса обмякла на скамейке. Маленькая служанка, присев у ее ног, принялась растирать ее ладони. Еще секунда, подумал я, и я все-таки перегрызу горло негодяю…

= Это неправда.

Все головы повернулись на голос, раздавшийся за моей спиной. Маргарита подняла голову, и лицо ее озарилось.

Герцогиня нахмурилась. А я услышал позади себя возбужденное шумное дыхание и цокот когтей по полу. В ту же секунду у правого моего плеча возник Реми де Лонгвик, у ног его улегся огромный черный пес.

= Что вы делаете в Дижоне, мессир? – С угрозой произнесла герцогиня.

= Я не мог оставить в беде ее высочество, - спокойно ответил Реми.

Я с трудом преодолел желание броситься ему на шею, только не понимал, какова его роль в этом происшествии.

= Мадам, - продолжал он. – Позвольте мне задать моему… брату один вопрос: где он мог потерять вот это?

Реми поднял руку и продемонстрировал всем ремешок, зажатый в кулаке. Я сразу узнал вещицу – я выбросил этот ремень в лавке, когда развязывал руки Маргариты.

= И ты хочешь сказать, что это мой ремешок? – Усмехнулся Арман.

= Я хочу спросить – хватит ли у тебя мужества сознаться, или мне все же привлечь собаку? Право, не хотелось бы еще раз убеждаться в твоей непроходимой тупости. Ведь это ремешок от твоей куртки.

= Даже если твой вонючий пес сумеет это доказать, я скажу, что твой юный дружок срезал у меня этот ремень во время любого ночлега на пути.

= Но еще вчера этот ремешок болтался на твоей куртке, Арман, - Реми нашел мою руку и сжал ее. Его пес медленно подошел к Арману и улегся у его ног, явно не собираясь отлучаться.

Со своего места поднялся герцог Робер.

= У обоих обвиняемых, - произнес он громко, - нет достаточных доказательств своей непричастности к гнусному заговору. Также мы не имеем достаточно улик, чтобы вынести свое решение. Есть ли предложения у кого-нибудь из присутствующих?

Кровь снова бросилась мне в голову. Это был мой последний шанс; в любую секунду на это может решиться Арман, и удача будет упущена. Я крепко пожал и отпустил руку Реми, чтобы сделать шаг вперед. Голос мой дрожал, когда я вспоминал и тут же произносил традиционную древнюю формулу – в этот миг каждое ее слово было преисполнено для меня глубокого смысла.

= Ваши высочества. Я утверждаю по совести, что мессир Арман де Лонгвик, сын барона де Лонгвик, намеренно опозорил ее высочество. Ввиду этого я требую, что такое вероломство следует рассматривать как предательство. Он не может отрекаться; в противном случае я готов подтвердить свои слова поединком. Пусть он бьется со мной: я готов дать подтверждение своей правоты в определенном месте и в день, который назначат ваши высочества.

Снова повисла тишина; было слышно, как дышит на другом конце залы пес моего друга. Маргарита, закрыв глаза, беззвучно шептала что-то. Ее брат, ласково потирая плечи сестры, во все глаза смотрел на меня.

Наконец герцог Робер торжественно поднял правую руку; шелест рукава, сползшего к плечу, был подобен грохоту обвала.

= Будь посему, - громко сказал он.

Теперь я должен был бросить перчатку или нарукавник, - но таких вещей ни у меня, ни у Реми не оказалось. Все в ожидании смотрели на меня, а я готов был провалиться сквозь землю. Увидев мое замешательство, бесхитростный принц Эд длинными шагами пересек залу и протянул мне латную перчатку, отобранную у какого-то стража.

Как билось мое сердце, когда я бросал на середину залы символ моего безрассудства! Арман де Лонгвик был способен прихлопнуть меня, как Бог черепаху, но иного пути сохранить честь, а, возможно, и жизнь, у меня не было. Реми свистом подозвал собаку, и Арман смог подобрать мою перчатку.

Эд вернулся к сестре, и она встала, опираясь на его руку и дрожа всем телом.

= Мессир Филипп Готье д'Оне, - проговорила она побелевшими губами – тихо и внятно. – Сын Рауля Готье д'Оне, сира де Мюнси-ле-Нёф дю Мениль де Гран-Мулен. Я назначаю тебя своим защитником.

Я низко поклонился своей королеве.

= Да рассудит вас Бог! – Раздался голос герцога Робера.

тро первого октября выдалось на редкость промозглым. Дождя не было, но туман и не думал рассеиваться к шести часам утра – обычному времени для судебного поединка.

Обширное ристалище было обнесено наспех построенными трибунами; несмотря на ранний час, масса народа собралась поглазеть на поединок. Горожане заполнили длинные ступенчатые ряды по сторонам поля; на одном конце его был разбит большой шатер для герцогской семьи и приближенных, а, напротив, в другой оконечности поля, находились широкие ворота.

Под звуки рогов к ристалищу приблизилась кавалькада во главе с герцогом Робером. Принц Эд ехал подле отца верхом, герцогиня и дочери – Маргарита и Жанна – прибыли в убранной белым шелком повозке. Герцогиня решила сменить гнев на милость и позволить Маргарите выехать: после объявления поединка в ее голову снова закралась надежда сбыть королю старшую дочь. Принцесса Жанна не разделяла чаяний матери. Это была высокая худая девица в пышном наряде, но шлейф, ниспадавший со старомодного убора, не скрывал, а, наоборот, подчеркивал уродливый горб, скособочивший ее плечи. Жанна только что вернулась из монастыря и была очень довольна возможностью поглазеть на забаву, а еще более – на опозоренную сестру. В то утро ее, ко всему прочему, мучил жестокий насморк, и она то и дело открывала рот, обнажая мелкие неровные зубы. Она компенсировала неудобства удовольствием время от времени коситься на Маргариту, меряя ее презрительно-насмешливым взглядом. Ей было хорошо известно, кто поедет в Париж, если доброе имя Маргариты останется незащищенным. А та отрешенно смотрела прямо перед собой, перебирая бледными пальцами можжевеловые четки, то и дело поднося их к лицу, чтобы вдохнуть тонкий аромат.

Герцог и герцогиня уселись на высокие кресла перед входом в шатер; их дети расположились рядом на скамьях. По правую руку герцога Робера уселся маршал в полном боевом облачении.

Эд не выпускал руки Маргариты, которую обожал. Он бы сам защитил сестру, кабы не опасался за Бургундию: вдруг она останется без наследника. Но, несмотря на это, нужно отметить, что прямодушие и сердечная привязанность компенсировали недостаток ума у молодого принца.

Прозвучал рог герольда, после чего были оглашены правила поединка, и герольд удалился с поля.

Из ворот в сопровождении вооруженных рыцарей выехал юный Филипп Готье д'Оне. На нем была лишь легкая кольчуга – доспехов ему, как пажу, не полагалось, и поэтому юноша выехал на поле с открытым лицом. Глядя на него, Маргарита поежилась, словно почувствовала, как пробирает до костей промозглый воздух. Она плотнее запахнулась в меховую накидку. Беовульфа вел в поводу хмурый Реми.

Филипп подъехал к маршалу и произнес ту же формулу, что и на судилище, прибавив просьбу уделить ему «поля, света и воздуха и все, что необходимо и полезно в подобном случае». После этого он передал маршалу бумагу, на которой было изложено все сказанное, а в это время герольд на четыре стороны выкрикивал ту же речь. После этого юноша подошел к богато убранному столу, представлявшему собою аналой; на нем лежали подушка с распятием и требник. Подле стола стоял облаченный священник.

Маргарите, жадно следившей за всем происходящим, хотелось броситься умолять Филиппа отказаться от ужасавшего ее поединка. Но в этом случае ему грозила казнь не только за оскорбление особы герцогского дома, но и за клевету на их вассала. Девушке осталось только обмирать от страха за своего защитника и за свою собственную судьбу.

= Итак, Филипп Готье д'Оне, - произнес священник, - здесь вы видите истинное воспоминание Спасителя нашего; молите Его о милости. Вспомните, какую страшную клятву вы произносите, ибо в противном случае душа ваша, честь ваша и вы сами будете в великой опасности.

Сказав это, священник взял обе руки Филиппа; правую возложил на распятие, левую на требник и потребовал произнести положенную клятву.

= А вот из-за меня еще не дрались мужчины, - проворковала на ухо Маргарите принцесса Жанна.

Та не ответила; сидя прямо, она глядела на Филиппа, голоса которого ей не было слышно.

= Наверно, это очень приятно, - со смаком продолжала Жанна – когда твой герой умирает у твоих ног, и из горла его вместе с кровавой пеной извергаются проклятия и твое имя… И кровь его, пятная твое платье и твою честь…

= Заткнись, Хромоножка, - прошипел принц Эд.

= Почему? – Удивилась та. – Вам ведь все равно ничего не слышно… Ой, гляди, он идет сюда! Какой хорошенький!..

Юный Филипп с улыбкой подошел к Маргарите и опустился перед нею на колени. Жанна Хромоножка ощупывала его плотоядным взглядом. Маргарита, казалось, пребывала в оцепенении: она молча и неподвижно смотрела сквозь пространство.

= Сударыня, - негромко произнес Филипп, глядя в ее невидящие глаза. – Я иду биться с Арманом де Лонгвик по вашему делу, и, быть может, мне придется расстаться с жизнью. Вам одной известно, право ли, честно ли мое дело. Говорите истинную правду; если этот человек действительно оскорбил вас, то долг и честь заставляют меня вступиться за вас как за мою госпожу.

«Она ничего не слышит и не помнит», - пронеслось у него в голове, когда он всматривался в окаменевшее бледное лицо принцессы. «Если она не ответит, мне все равно придется драться, но я не буду знать, за что дерусь. На что мне жизнь, если Маргарита станет думать, что я мог ее обидеть?..» Он умоляюще смотрел в ее лицо: это было лицо взрослой женщины, величественное и тревожное одновременно.

= Прошу вас, - прошептал Филипп. – Скажите мне правду. Повторяю: я иду жертвовать ради вас жизнью.

Никого не было больше в замерзшем мире, никого не осталось на остывающей предзимней земле – только она и он, принцесса и ее паж. И ветерок, разгонявший туман, похлопывал где-то в невообразимой дали ристалищными знаменами и вымпелами. Тень движения, легкая судорога прошла по лицу Маргариты. Сухие губы раскрылись.

= Да, мессир, - проговорила она своим спокойным глубоким голосом. – Деритесь с уверенностью, что ваше дело совершенно право.

Филипп судорожно вздохнул и вернулся на положенное ему место. После слов принцессы он был будто в бреду; как из глубины колодца многократным эхом доносились до него крики герольда, призывавшего к тишине. Он не слышал, как враг произносил свои слова перед аналоем. Он почти не ощутил, как его вновь подвели к священнику, на этот раз об руку с Арманом, почти не слышал, как святой отец указывал им обоим на ужасные последствия своих клятв и страшные мучения, ожидавшие одного из них после «постыдной смерти». И просьба священника не навлекать на себя гнев Божий тоже осталась неуслышанной.

Лишь когда маршал спросил его, хочет ли он после всего этого присягнуть как вызывающий, Филипп пробудился от оцепенения и спокойно поклялся раем, душой, жизнью и честью, что дело его святое и правое.

Он поцеловал распятие и возвратился к Реми, который еле удерживал нетерпеливо танцующего Беовульфа: застоявшийся конь чуял возможность размяться.

Герольд снова выехал на середину поля и произнес последнее воззвание к тишине. Дрожь пробежала по рядам зрителей как последнее душевное приготовление к кровавому и захватывающему зрелищу, и воцарилась глубокая тишина, нарушаемая щелканьем вымпелов и мелодичным позвякиванием уздечек.

Облаченный в глухие доспехи Арман де Лонгвик с грохотом опустил забрало. Светлые волосы Филиппа трепал ветерок, унесший с ристалища остатки тумана; решительно мотнув головой, он легонько оттолкнул носком сапога Реми, прилипшего к стремени, и направил Беовульфа к противоположному концу поля.

= Начинайте! Начинайте! Начинайте! – Прокричал с помоста седой маршал и, бросив на середину поля перчатку, быстро и размашисто перекрестил ристалище.

Копыта коней одновременно взрыли землю на разных концах поля; комья глины полетели в сидевших за заграждением зрителей. Бой начался.

У шатра замерли. Герцог и герцогиня смотрели на поле с непроницаемыми лицами. Принц Эд весь подобрался и кусал шнурок своего капюшона. В этот момент он мучительно завидовал Филиппу, но отшатывался всякий раз, когда боевые кони противников проносились слишком близко. Пальцы его, сжимавшие запястье Маргариты, побелели, но девушка не чувствовала боли. Она смотрела на поле жадным, лихорадочным взглядом и беззвучно шептала молитву. Ее свободная рука мяла можжевеловые четки. Глаза принцессы Жанны тоже блестели, но огонь, пляшущий в них, был сам по себе битвой, всепожирающим символом зла. Она прекрасно знала, что если Арман де Лонгвик победит, то ненавистной сестре, слишком красивой для удач, грозит пожизненное заключение в монастыре. Родители не даровали бы Маргарите ни пощады, ни снисхождения. А еще ей нравился Арман с его бычьей шеей и медвежьими замашками – так порок притягивает к себе порок.

В четвертый раз сшибаются в центре поля противники, в четвертый раз кони, кусая друг друга, выкорчевывая копытами рыжие комья глины, с неохотой расходятся в разные стороны и скалят друг на друга желтые зубы.

В пятый раз Филипп вонзает шпоры в окровавленные бока своего любимца; злой конь, роняя с губ розовую пену, летит вперед. Мальчишка с трудом держится в седле, и Арман де Лонгвик празднует победу. Маргарита прижимает к губам окровавленные костяшки пальцев. В прошлой сшибке ее защитник был задет сломанным древком собственного копья, и теперь на его боку расползалось алое пятно. Звенья его кольчуги прогнулись, отражая удар, и порвали кожу под ребрами, а, может, помяли и сами ребра. Это была неглубокая, но обширная рана, и Филипп постепенно терял кровь.

С оглушительным грохотом сошлись влажный, в кровавой пене, бок гнедого коня и стальные доспехи серого; острые шипы на латном боку недруга доставляли Беовульфу жестокие страдания, но он лишь свирепел и вдруг взвился на дыбы, обрушив тяжелые копыта на широкую спину мучителя. Под натиском этих копыт Арман отклонился вправо, и подпруга, не выдержав резкого переноса этого закованного в латы тела, лопнула. Арман рухнул на землю. Взревели и разом затихли трибуны. Зрители привстали с мест.

= Убей его! – Взревел в азарте принц Эд.

Но Филипп не успел соскочить с коня. Копыта Беовульфа, облепленные скользкими комьями глины, чиркнули по гладкому латному боку серого, и тяжелый корпус его, опускаясь, поддался инерции; передние ноги не выдержали общей массы коня и всадника, утяжеленной скольжением, и подогнулись. Все это произошло в одно мгновение; Филипп перелетел через голову Беовульфа и упал на землю. Солдаты растащили грызущих друг друга озверевших коней, и противники остались одни на изрытом копытами поле.

Маргарита видела, как не без труда солдаты подняли Армана и поставили его на ноги. Филипп остался лежать в грязи. Она вскочила с места и протянула к полю руки с обкусанными костяшками пальцев: по всем правилам судебного поединка Арман мог сию же минуту лишить жизни ее защитника. Вся жизнь принцессы, все ее мечты разом сконцентрировались в этом измученном теле, недвижимо лежащем посередине поля. Медленно ползли секунды; словно в дыму она видела, как поднялись с мест все зрители, как фигура в латах начала отмерять шаги в сторону колышущегося на ветру короткого плаща, взлетавшего над телом юноши, казавшимся издалека крошечным и беззащитным.

Но Арману не давала покоя его собственная слава лучшего фехтовальщика при дворе Филиппа Четвертого. Ему во что бы то ни стало хотелось покрасоваться, а гордость не позволяла ему расправиться с поверженным противником, похожим на цыпленка, ждущего, когда кухарка возьмет его за лапки и потащит к разделочному столу. Он остановился в нескольких шагах, вынул меч и, уткнув его в землю, принялся ждать.

Филипп поднял голову, гудевшую, как самый большой колокол собора Богоматери. В алом с золотыми искрами тумане перед ним качалась фигура соперника, опиравшегося на меч. Чего он ждет? Почему не хочет вот так сразу его прикончить? Филипп устал сражаться; апатия надвинулась так же быстро, как ушли силы из рассеченного бока.

Маргарита вышла из оцепенения в тот момент, когда Филипп пошевелился. Она судорожно вздохнула: что же он медлит?! Рукава ее платья, раздуваемые ветром, казались широкими крыльями птицы, застывшей в смертельной муке. Время отмерялось для Маргариты ударами ее собственного сердца. Филипп опирался на руку, и она видела, как рука эта дрожала. Еще секунда – и Арману надоест ждать… Локоть юноши не выдержал, и он снова обессиленно ткнулся лицом в землю.

= Филипп!!! – Закричала Маргарита, не слыша собственного голоса. Этот голос был так страшен, что на поле снова воцарилась гробовая тишина.

Филипп услышал ее крик, словно со дня колодца, куда он стремительно падал. Голос Маргариты, звавший его по имени, выдернул его из водоворота тошноты и беспамятства и неожиданно вернул потерянные силы.

Он с трудом поднялся на совершенно мягкие ноги, пытаясь удержаться на ускользавшей земле, чтобы не сорваться с нее и не удариться о небо. Долго-долго тянулся из ножен тяжелый, словно мельничный жернов, меч. Левый бок немилосердно горел; казалось, там не осталось ни одного целого ребра.

Целую вечность шел он эти несколько шагов к терпеливо ожидавшему противнику, с каждым шагом приближая к себе неминуемую смерть.

Маргарита считала про себя эти неизмеримо долгие шаги. В свой крик она вложила все имевшиеся у нее силы, словно передав их юному пажу – все, до предела; и сидела теперь, не чувствуя своего тела, лишь глаза жили, и глаза эти яростно ловили каждое движение на поле.

Но вот противники, наконец, встретились. Предстоял пеший бой, и зрители вновь затихли, стараясь не упустить ни секунды увлекательного зрелища. Кое-кто уже делал ставки, на какой секунде боя Арман убьет маленького пажа. Белый сокол сел на маковку шатра; Маргарита скорее ощутила, нежели услышала, плеск его крыльев. Там, на поле, скрестили мечи; узкие полоски металла блеснули, вспоров рассветный полумрак. Принцесса закрыла глаза.

Всем существом она ощущала легкую вибрацию земли и воздуха, обострившимся слухом улавливала тяжелое дыхание дерущихся, шипение скользящих друг о друга двух мечей, и даже удары двух жаждущих одного и того же – жизни – сердец. И то, что происходило каждую секунду на ристалище, она узнавала по менявшейся тишине – то гробовой, то облегченной, то напряженной, то разочарованной. Тянулись томительные минуты – как ожидание снегопада. И вдруг все изменилось. Эд резко убрал руку из-под ее локтя, Маргарита услышала, как он ударил кулаком о колено и сразу же – разочарованный возглас Жанны. Она вскинула ресницы.

Один быстрый взгляд позволил принцессе понять, что произошло. Тяжелая наступательная техника Армана, основанная на массе тела и силе ударов, сослужила ему худую службу – Филипп, не полагавшийся на свой короткий меч, все время старался попасть ему под локоть, нахально заставляя противника обращать вес против себя самого. И в один прекрасный момент Арман шлепнулся наземь. Прошло несколько секунд, и трибуны разразились ревом.

= Это не по правилам! – Орал какой-то болельщик Лонгвика. – Он дрался гардой!

И впрямь, Филипп стоял над распростертым, не пытавшимся подняться, Арманом, держа свой клинок за острие кольчужной рукавицей, уперев рукоять в носок сапога. Тяжелый меч Армана валялся неподалеку.

= Драться гардой – это не по-рыцарски! – Не унимался тот же голос.

И, правда, любой рыцарь был бы навек опозорен таким ведением боя. Маленький паж Филипп Готье д'Оне улыбался побелевшими от напряжения губами.

= Он не является рыцарем, - громогласно возвестил маршал со своей трибуны, когда герольду удалось в четвертый раз за это утро призвать к тишине. – Победа засчитана.

= Убей его!! – Заорал принц Эд так, что Маргарита от неожиданности подскочила на месте.

Филипп бросил клинок на землю и подошел к приподнявшемуся на локте Арману.

= В моей руке нет меча, - тихо проговорил он, и голос его на удивление далеко разнесся по ристалищу. – Но я обещаю тебе, что ты умрешь обесчещенным либо, признав себя клеветником, раскаешься в содеянном, и все мы будем просить Господа даровать тебе Царство Божие. Выбирай.

Филиппа безмолвно окружили несколько латников, чтобы стать свидетелями того, что произойдет. Подошел и Реми.

= Мне не в чем каяться, - сквозь зубы проговорил Арман. – Я пытался исполнить свой долг. Я служу и обязан подчиняться приказу.

= Какой приказ получил ты от Карла Валуа?

= Мой господин… - Он облизал губы. – Мой господин приказал убить тебя и сделать самому то, на что у тебя не хватит смелости. Сделать то, о чем он просил тебя, - он прямо смотрел в лицо Филиппу водянистыми, полными фанатичного безрассудства глазами.

= Я отказал Карлу Валуа, - громко произнес Филипп, чувствуя, как к его щекам прилила кровь, и как ответил пульсирующий болью раненый бок.

Пережидая приступ боли, он перенес тяжесть тела на левое бедро. Арман поднимался, отринув постороннюю помощь.

= Этого никто не знает, - с усмешкой произнес он, встав на ноги. – Но теперь ты победитель, и, конечно, правдой будет то, что скажешь ты. А я последую за своей матерью. Прощай, малыш Реми.

= Теперь ты свободен от обузы иметь такого брата, как я. Я сдаюсь, - нетерпеливо обратился оно к латникам. – Делайте свое дело!

С его головы сняли шлем и разломали на части. Самого Армана повели к воротам, где проигравшего ждала наглухо закрытая повозка. Филипп шел впереди, за ним – Реми, а следом вели Армана: он шел добровольно, и никто не стал связывать ему руки.

До ворот оставалось несколько шагов. Неожиданно Арман рванулся вперед и, вырвав у брата меч, ударил им по незащищенной спине Филиппа.

Мир взорвался для юноши, хруст костей громко отозвался в ушах, а в следующее мгновение он ощутил щекой холодную мокрую землю. И не увидел самого главного: как Реми, не помня себя, вырвал меч из рук брата и обрушил клинок на его незащищенную голову.

Маргарита, встав со скамьи, тщетно пыталась разглядеть хоть что-то в сумятице у того конца поля – там, где волновалась плотная толпа. Первый проблеск тревоги возник у нее, когда маршал, скатившись с трибуны прямо на спину коня, поскакал туда. И тогда она, не долго думая, взлетела в седло Эда и в одно мгновение перенеслась к воротам.

Некоторое время маршал молча разглядывал два распростертых в кровавой жиже тела, затем поднял глаза на Реми, что застыл, глядя, как с меча в его руке стекает на землю дымящаяся кровь.

Маршал прокашлялся.

= Труп Армана де Лонгвик будет отдан парижскому палачу, и он повесит его на Монфоконе, - тихо, но отчетливо произнес он наконец. – Титул барона де Лонгвик по праву наследования переходит к младшему сыну Джереми.

Он легонько тронул Реми за локоть, но тот уже не слышал его и не чувствовал прикосновения. Выронив меч, новоиспеченный барон де Лонгвик бесшумно упал на руки стражей.

Маргарита, которую никто не заметил, соскользнула с коня и опустилась на колени, силясь осознать произошедшее. Шелк ее платья мгновенно впитал в себя разлитую повсюду кровь. Дрожащей рукой она дотронулась до щеки Филиппа – она была холодна. Русая челка трогательно трепетала на ветерке.

Тихо подошли латники и принялись укладывать Филиппа на носилки; кто-то осторожно, но настойчиво разжал пальцы девушки, отобрав край его плаща. Маргарита продолжала стоять на коленях и смотреть, как покачиваются носилки, уносящие юного победителя, словно лодка короля Артура.

осемнадцать дней Филипп провел в беспамятстве, с трудом восстанавливая потерю крови. Восемнадцать ночей у его постели дежурил молчаливый, словно замороженный, Реми. Приходила Маргарита, отправляла юношу спать, но он не желал уходить – словно боялся остаться один – и устраивался тут же в углу, на сундуке.

Принцесса оказалась превосходной сиделкой. Ее не мутило от вида и запаха крови, она мужественно меняла повязки на спине и боку Филиппа так, словно занималась этим всю жизнь – рука у Маргариты оказалась легкая. Дворцовый врач утверждал, что юноша будет двигаться, ибо основные сухожилия не задеты, и даже сможет сидеть в седле, - но Маргарите не давали покоя воспоминания о смятых позвонках, которые обнаружились после того, как из раны смыли запекшуюся кровь. Если костная ткань хоть как-то восстановится, то раздробленные суставы неминуемо срастутся, - так она понимала и так учила современная медицина...

Она день и ночь укоряла себя за собственную глупость и ребячество, за неосторожность, послужившую причиной трагических событий; ей казалось, что если юный паж не встанет на ноги, это будет исключительно ее вина. Мысль о том, что он может умереть, приводила ее в отчаяние. О какой свадьбе может идти речь, если ее подвенечное платье будет обагрено кровью того, кто спас ее будущее, сделав невозможное для того, чтобы свадьба эта состоялась!..

Мать уверяла Маргариту, что такое отношение к обыденным вещам недостойно высокородной принцессы, что женщина, занимающая особое положение, должна принимать как должное то, что ради нее мужчины буду погибать. Ведь она готовится стать королевой; никто не знает, какие события могут свершиться под крышей Лувра, какие приказы ей придется отдавать. Но Маргарите, которая и сама прекрасно все понимала, не хотелось начинать жизнь с этого. Вот если бы ее готовили в королевы с самого начала!.. Она изучающе смотрела на мать. Дочь Людовика Святого, сестра короля Филиппа Смелого и тетка его сына Филиппа Красивого, Агнесса Французская не стала бы тратить свое высокомерное внимание на червяка, корчившегося у ее ног. Не для того ли вообще существуют на свете мужчины, умеющие держать в руках меч?! Не по дороге ли Смерти они направляют с радостью свои стопы и помыслы, отдавая жизнь свою и честь господину своему (или госпоже)?.. И ведь Маргарита приходилась кузиной нынешнему королю, - так где же душевная черствость, присущая всем Капетингам?!.. Увы, приходилось признать, что Маргарита унаследовала от деда лишь темперамент, остальными душевными качествами она, вероятно, пошла в отца; и оставалось только надеяться, что царственные Капетинги не растопчут так не похожую на них принцессу… И почему, во имя Бога, она уделяла так мало внимания ее воспитанию?! Только бы Маргарита пришлась ко двору! Сделаем оговорку: герцогиню не так уж тревожило будущее дочери, - она беспокоилась, не наломает ли Маргарита дров и не опозорит ли родню в глазах короля… Больше всего Агнесса Французская ценила хорошую мину.

А Маргарита тем временем смотрела на лежавшего в беспамятстве, покрытого испариной Филиппа, и голос совести звучал в ее неискушенной душе.

Юный паж метался в горячке, и Реми с Маргаритой не успевали менять ему пузыри со льдом, носясь сломя голову по лестницам в холодную кладовку и обратно. День сменял ночь, и вновь всходило солнце, а юноше не становилось ни лучше, ни хуже, словно он и не боролся вовсе за жизнь. Маргарита знала, что если так будет продолжаться, то рано или поздно он тихо скользнет глубже в небытие, имя которому – Смерть.

Щеки его впали, потемнели и стали совсем прозрачными веки; руки, безжизненно лежавшие поверх одеяла, стали худы и костлявы. А Камилла отказывалась даже взглянуть на умирающего.

Восемнадцать дней и ночей бродил он по покрытому росою лугу под серым небом. Босые ноги ступали по маленьким желтым тюльпанам с покрытыми густым белым пушком лепестками. Пушистые листья этих невиданных цветов ласкали ноги, роса холодила их. Много раз падал снег и таял на желтых лепестках. Но не было на небе ни солнца, ни звезд. И конца у цветочного луга тоже не было.

Он бродил по лугу и никак не мог отыскать выхода, и так сладко и дурманяще пахли желтые цветы… Хотелось упасть в них, словно в мягкую постель, и погрузиться в еще более глубокий сон, но какая-то часть души, еще оставшаяся в живых, мешала этому: она несла его все дальше, требовала продолжить борьбу, искать способ покинуть луг.

И вот, когда в очередной раз сошел снег, босые ступни Филиппа коснулись чего-то твердого, сокрытого среди цветов. Это был белый, гладкий, плоский камень. За ним обнаружился другой, третий… Так постепенно он набрел на дорогу. Кончались девятнадцатые сутки после поединка.

Он пролежал в постели весь октябрь и начало ноября и даже не подозревал, как близка к нему его мечта. Агнесса Французская сочла необходимым, чтобы ее дочь в дальнейшем окружали глубоко преданные ей люди, и послала письмо его величеству; король одобрил предложение герцогов Бургундских произвести юного Филиппа в рыцари сразу же после выздоровления (если таковое, конечно, настанет). Маргарита радовалась этому, а также возможности поскорее забыть грязную историю; ее огорчал только непомерно жестокий выкуп, который платил за все эти почести юный Филипп, и еще то, что, может быть, несчастному юноше так и не суждено будет узнать о них…

Маргарита еще ни о ком серьезно не заботилась, и теперь, сидя по ночам у постели раненого, слушая вой волков за городской стеной и крики сов, когда время текло медленно, и то и дело гасла свеча, она чувствовала себя взрослой и ответственной за чужую жизнь. Конечно, она приходила в отчаяние; никогда ранее, даже в полусонные дни расследования, она не ощущала в такой мере собственное бессилие и беспомощность. Никогда еще не молилась она так истово и так жарко, простаивая часами перед алтарем, пока колени не примерзали к полу… Зато эти тяжелые дни, в течение которых она познала цену глупости и смысл истинной дружбы, заставили Маргариту повзрослеть.

Ухаживание за больным, перевязка и прочие необходимые мелочи поглотили все время принцессы, наполнив ее существование невиданным доселе смыслом. Это были самые страшные, но и самые счастливые дни ее жизни.

Стояла ноябрьская ночь, наполненная воем ветра в дымоходах и треском замерзающих оконных стекол. В этом году рано пришла зима, и начало ее было жестоким. Даже свечи в комнате замерли и горели ясно, чуть подрагивая; камин был раскален, в нем гудело белое пламя, и быстрые крылатые тени вырастали и опадали на стенах, на сводах потолка, на пологе кровати. Этим вечером Маргарита отправила Реми спать, но пару часов спустя пожалела об этом – так страшно стало ей в полутемной комнате.

Накануне днем рана на спине Филиппа воспалилась; врач был доволен: «Значит, организм начал бороться». Но врач спокойно спал в своей комнате, а Маргарита не успевала менять мешок со льдом на голове больного. Он был бледен, хотя жар от его тела ощущался на расстоянии в несколько шагов, губы и ноздри его подрагивали, а иссохшие пальцы непрерывно перебирали мех покрывала. Он не был больше неподвижен, но Маргариту не радовала перемена: на своем веку она уже навидалась смерти и понимала, что никогда она не подходила к Филиппу так близко, как этой ночью. Он метался в беспамятстве, а она стояла в холодной оконной нише и терпеливо ждала. Казалось, она может стоять так вечность. Она ждала и словно оценивала, стоит ли отдать девочке жизнь этого юноши, достойная ли соперница Маргарита.

Даже звезды не мигали за окном, не шевелилось пламя камина, будто замороженное, ночь не издавала ни звука, не было слышно даже лая собак и шагов часовых за стеной. Маргарита в очередной раз наклонилась к лицу Филиппа и некоторое время слушала его частое и прерывистое дыхание. Где-то внутри него шла борьба, в которой никто не мог ему помочь, только Господь Бог. Врач сказал: «Если он выживет этой ночью, то ничто не будет ему мешать выздоравливать…» Пусть попробует не выжить! Будет двигаться, сказал врач. В каком смысле – двигаться? Руки у него подвижны и теперь…

Если бы она не пошла тогда к Камилле! Маргарита вытерла рукавом слезы обиды. С тех пор, как случилась беда, молодая ведьма не хотела видеть ее, и на все вопросы, касавшиеся Филиппа, мрачно отвечала: «Это уже началось. Это нельзя остановить». Маргарите недосуг было размышлять над непонятными фразами. Не это пока главное…

Она поправила съехавший с постели край одеяла. Кромешная тишина, как душная подушка, окутывала со всех сторон. Маргарита сняла нагар со свечи и поднесла ее к изголовью, водрузив тяжелый подсвечник на прикроватную тумбу. Тумба эта стояла вплотную к кровати, за нее был закинут полог; Маргарита засунула в ее недра склянки с мазями, чистые полотенца и бинты. Свет падал теперь на лицо Филиппа с капельками пота. Она сняла с его лба высохшее полотенце и промокнула им пот. Намочила полотенце, положила на прежнее место. И вдруг Маргарите стало жарко. Филипп был так близко и в то же время словно за горизонтом; он часто дышал сквозь полуоткрытые губы с сухим белесым налетом, а на щеках дрожали тени от ресниц. И принцессе вдруг показалось, что она умрет на месте, если сейчас же не прикоснется к нему. Эта мысль напугала Маргариту и, отпрянув, она села в кресло, прижалась спиной к жесткой спинке… и вдруг увидела Смерть. Маргарита никогда не представляла ее себе такой, как рисуют на картинках. Она и впрямь была молода и красива, с длинными пепельными волосами, в которых мерцали зеленые звезды, в голубом шитом жемчугом платье, а на голове – венок из белых лилий.

Смерть улыбалась Маргарите и смотрела ей прямо в глаза. Маргарита выпрямилась и глянула на Филиппа, чей профиль четко вырисовывался на фоне темного полога. Затем снова взглянула на гостью; при встрече с ее спокойными сиреневыми глазами Маргарите показалось, что из нее разом ушла вся радость, вся любовь к жизни. Но на смену этому чувству вдруг пришла ярость, так часто выручавшая принцессу впоследствии. Маргарита решительно поднялась, села на край одеяла больного и взяла в руки его сухую горячую ладонь.

Пламя свечи затрепетало, отклоняясь в сторону, как от сквозняка. И Маргарита скорее почуяла, нежели увидела, как из полумрака соткалась по ту сторону свечи зыбкая стройная фигура в лазоревом платье. По ней пробегало томное мерцание жемчугов, а волосы плыли по воздуху наподобие облачной кисеи, заслоняя зеленые звезды. Сиреневые глаза смотрели спокойно и мудро; они ласково сияли, и Маргарита услышала голос, прекраснее которого не было на свете.

= Отдай мне этого юношу, маленькая принцесса. У тебя будет много таких.

Маргарита мотнула головой.

= У тебя их тоже немало.

Пришелица наклонила голову и заглянула в лицо Филиппа. Дыхание его сделалось ровнее, лицо – спокойнее, а по ногам оцепеневшей Маргариты пополз жгучий морозец – ковер быстро остывал на том месте, где стояла она.

= Это последний шанс, - прошелестел волшебный голос. – Твой последний шанс выжить.

= О чем ты говоришь? – С ужасом прошептала Маргарита, ощущая, как ладонь Филиппа в ее руке быстро теряет лихорадочное тепло.

= Я не отвечаю на вопросы, - улыбнулась гостья.

= Зачем он тебе?

Ее смех прозвенел, словно кусочки льда посыпались в стеклянную вазу.

= Он или ты – какая разница? Я – любовь. Я соединяю несчастные сердца – там, на своих лугах. Когда-нибудь ты поймешь это, принцесса, и будешь призывать меня. Он сейчас, ты – позже. Но я могу и подождать.

= Это обман, - прошептала Маргарита, стараясь разглядеть за ее полупрозрачной фигурой архангела Михаила, вышитого на гобелене.

= А может, - задумчиво проговорила пришелица, - может, я потом передумаю да и заберу вас обоих.

= Он мой! – В отчаянии выкрикнула Маргарита, не слыша своего голоса, как это бывает во сне.

Гостья расхохоталась; глаза ее засияли ярче, обжигая принцессу холодом.

= Все, что ты говоришь, принцесса, огненными буквами заносится сейчас в Книгу Судеб. Слово в слово. И слова эти со временем станут твоим проклятием…

И ее не стало, лишь иней стекал с гобелена, изображавшего архангела Михаила. Маргарита потерла друг о дружку озябшие ноги. Вот что значит не спать несколько ночей, - подумала она.

Умывшись в кадке, она снова уселась на кровать. Сердце ее билось спокойно и ровно; таким же размеренным сделалось и дыхание Филиппа. Или это совпадение, или сон оказался вещим, или кризис миновал столь же внезапно, как появился… Полотенце снова высохло, русая челка потемнела от пота. Маргарита осторожно провела рукой по теплым волосам, и ладонь ее пронзили тысячи иголок. Десятки раз Маргарита по необходимости прикасалась к нему, когда обтирала водой неподвижное тело, меняла повязки и простыни, смазывала раны, - знатная дама должна уметь все! Но никогда ей не было так трудно просто положить ладонь на его кожу. Острая нежность к этому слабому сейчас и несомненно навек покалеченному юноше – вкупе с раскаянием! – обрушилась на Маргариту так жестоко, что она заплакала, припав щекой к его пахнущему едкими мазями плечу.

Морозные узоры перестали быть светлыми на темном, сквозь них постепенно высветлялась фиолетовая заря. Снаружи стали доноситься какие-то звуки; в сумраке расплылись и потонули догорающий камин, стены комнаты, мебель и все остальное. Стало прохладно. Маргарита обнаружила, что лежит неподвижно уже довольно долго, и щеку ее щекотал жесткий мех одеяла. Она чувствовала одно: в теле ее не осталось ни крошки живой силы. Очень болела неудобно повернутая шея, а Маргарита тупо смотрела, как мечется в озерце растопленного воска пушистый огонек умирающей свечи, и из глаз ее не переставая катились слезы. И когда девушка подумала, что смогла бы пролежать так до весны, одеяло под нею пошевелилось.

До нее это дошло не сразу, но уже через секунду принцесса выпрямилась. Филипп дернул головой, болезненно сморщился и открыл слипшиеся веки. В этот момент потухла свеча, в ноздри ударил ее резкий аромат, и Филипп, непонимающе моргая, смотрел, как дымок уплывает в полумрак под стропила. Он попытался подняться, Маргарита не успела поддержать его, и, глухо вскрикнув, юноша повалился на подушки. Его глаза раскрылись широко и осмысленно, но тут же погасли: от боли он снова потерял сознание. Маргарита хотела встать, но пальцы его в последний момент ухватили ее косу, и ей пришлось долго и осторожно разжимать эти пальцы, лишившие ее возможности двигаться. Рука Филиппа непроизвольно дернулась, и он очнулся окончательно.

= Я выиграл, ваше высочество, - он попытался улыбнуться Маргарите. – Я сумел защитить вас.

Эти слова оглушили Маргариту, и из ее глаз снова хлынули слезы.

= Все в порядке? – Тревожно нахмурился он. – Почему вы плачете?

Он смотрел выжидательно, и Маргарита улыбалась сквозь слезы и кивала, чтобы успокоить его. Филипп снова попытался приподняться, но принцесса нажала на его плечи:

= Лежи. Тебе нельзя вставать. Тебе пока нельзя двигаться.

Ее руки дрожали, и, ощутив неловкость, Маргарита сердито встала и отыскала среди каминных камней и золы сосуд с теплым крепким бульоном – почти три недели она каждый вечер закапывала его там. Сегодня бульон пригодился.

= Тебе следует подкрепить силы, - проговорила девушка предательски дрожащим голосом, подходя к кровати с бульоном, по дороге вынимая из носика сосуда тряпицу.

Ей казалось, что она пытается вести себя так, словно ничего не произошло, но как раз это и было наиболее неестественным. Маргарита настолько привыкла к неподвижному пациенту, что вдруг с невиданным волнением осознала, что еще не пробили зарю, а она находится в одной комнате с этим юношей, который уже выздоравливает, и глаза его – глаза взрослого мужчины – внимательно следят за каждым ее движением в простом, облегающем фигуру, шерстяном платье. Маргариту не оставляло ощущение, словно ее уличили в чем-то, но она изо всех сил старалась быть спокойной и официальной.

Филипп послушно выпил, сжимая зубы от боли, несколько глотков бульона и попросил ее опустить подушку. Четверть часа бодрствования отняли у него все накопленные силы. Маргарита помогла ему улечься; зеленые глаза юноши смотрели на нее с такой благодарностью, что ей снова захотелось плакать, - она понимала, что чего-чего, а благодарности от него она не заслуживает.

= Поспи, - хрипло прошептала принцесса.

= Мне холодно, - ответил юноша, и по его телу в самом деле пробежала дрожь.

Маргарита подоткнула одеяло, накинула поверх него плед и постаралась вернуть к жизни камин. Чихая от пепла, она вернулась к кровати, - Филипп дрожал все сильнее и со страхом смотрел на свою сиделку. «Если возвращается кризис», - пронеслось в голове у Маргариты, - «то все пропало».

= Постарайся уснуть, - снова проговорила она. – Тебе требуется много сил.

= Мне страшно, - вдруг произнес он и смущенно улыбнулся одними глазами. – Не хочу туда, где я был. Я, наверно, и не смогу уснуть, - и он зевнул.

= Так ты не сможешь поправиться, - строго сказала Маргарита.

Он все еще боролся с дрожью; приложив к его лбу ладонь, Маргарита поняла, что у него и в самом деле не жар, - температура его тела падала, а пульс на шее еле-еле угадывался. Здесь не могли помочь камни, вынутые из камина, - они могли на время согреть, но он слабел с каждой секундой. Необходимо было живое, постоянное тепло.

Маргарита приняла единственную меру предосторожности – плотнее запахнула гардины, чтобы уберечься от сквозняка, и вернулась к кровати. По беспомощному взгляду Филиппа Маргарита поняла – ему все равно, что она сделает, только бы сделала что-нибудь.

Она решительно расшнуровала башмачки и, приподняв край тяжелого одеяла, нырнула в самое пекло. Филипп дернулся, подавшись прочь, но только свел брови от боли и прикрыл глаза. Маргарита, задыхаясь от жары, как могла осторожно и одновременно крепко обняла его.

= Я чудовищно упряма, - заявила принцесса прямо в его широко распахнутые глаза. – Я ни за что не позволю мужчине умереть в моем присутствии.

Его бил сильный озноб, но он из последних сил старался как можно меньше прижиматься к Маргарите.

= Что вы делаете, ваше высочество! – Взволнованно прошептал он. – Вы не понимаете… Вы погубите себя… В этот раз непременно погубите!

= Не болтай, - огрызнулась упрямица. – А спи.

Он некоторое время смотрел на нее, затем смущенно улыбнулся.

= А мне почему-то больше не хочется спать… Ваше высочество, а что вы будете делать, если кто-нибудь войдет?

= Подумаешь, - отмахнулась Маргарита. – От меня теперь только и ждут, что очередной провинности.

На миг блеснули его зубы, потом он снова закрыл глаза.

= Постарайся согреться и уснуть, - прошептала ему на ухо Маргарита. – Я тебя держу, и никуда ты не денешься. Не будет больше страшных снов.

= Я ваш слуга, - тихо, одними губами проговорил он.

= Заткнись, - оборвала его Маргарита.

Он дышал ровно и через минуту уже спал. Маргариту окутывал запах его влажных волос, и все кости почему-то ныли. О, если бы она могла уподобиться сестренке Жанне!.. Та уж не стала бы терять даром времени… Маргарита почти развеселилась, и сразу стало легко.

= Я никому не скажу, - сквозь сон прошептал вдруг Филипп.

И Маргарите остро захотелось убить его.

Это был первый из тех бесчисленных моментов, когда Маргарита горько пожалела, что родилась принцессой.

Сквозь сон болела и болела спина. Мне казалось, что это из-за неудобной позы, но пошевелиться я не мог: все тело было туго спеленато плотной тканью, сквозь которую пробивался противный запах какого-то снадобья. В голове что-то гудело, словно пчелиный рой, и я решил проснуться. Я открыл глаза, и внутри головы взорвалась такая боль, что я кажется, взвизгнул. Но, несмотря на это, я решил подождать и не закрывать глаза: надо же было узнать, что со мной произошло. Боль постепенно сделалась тупой, терпимой.

Я увидел полосы солнечных лучей, пробивавшихся сквозь занавески, и пляшущие в них пылинки. Я вдыхал тонкий аромат гаснущего камина, я слышал голоса людей за стеной, цокот копыт. И еще совсем близко я ощущал чье-то дыхание.

Я повернул голову, и мне показалось, что между лопаток у меня разверзлась дыра, и в нее посыпались уголья из раскаленной жаровни. Я сжал зубы, но спустя мгновение забыл про боль. Рядом с моим лицом сияло освещенное солнечным лучом облачко пушистых волос. Тонко пахло жасмином. Сердце трепыхнулось в горле: значит, мое ночное пробуждение не было прекрасным сном, и Маргарита действительно здесь?.. Но почему она спит? И это ее волосы щекочут мой висок, а руки обнимают плечи?!

Ну и приключение, друг мой Филипп. Не знаю, были ли еще в нашем роду такие счастливчики, и можно ли их вообще вывести за одно поколение, но один из Готье д'Оне умудрился два раза подряд скомпрометировать невесту своего господина. Карл Валуа может позавидовать моему коварству…

очему вы сделали это, ваше высочество?

Она вздрогнула и, перестав сматывать бинты, повернулась ко мне.

= Сделала – что?

Я смутился. Маргарита явно не была настроена говорить на щекотливые темы, и на намеки реагировать не желала. Скорее всего, она дразнила меня, но я не мог назвать свои робкие и лестные предположения своими именами. Она же могла поднять меня на смех! Ее высочество, приподняв брови, смотрела на меня, и в глазах ее плясали огоньки: вот и пойми, издевается она или хочет рассердиться?

Я подошел к зеркалу и, изогнув шею, что давалось мне теперь с превеликим трудом, взглянул на свою спину в отражении. Коряво сросшийся, похожий на раздавленную сороконожку, фиолетово-багровый рубец пересекал позвоночник, после чего бугорки позвонков круто уходили вверх и влево, и левое плечо было заметно выше правого.

= Думаю, больше мне не понадобится перевязка, - обиженно сказал я.

= Сукровица все еще сочится, - спокойно ответила принцесса. – Я обязана постоянно прижигать шов, чтобы не возникло воспаления.

В ее словах слышалось торжество: провалиться мне на месте, если маленькая чертовка не радуется возможности и дальше причинять мне страдания!

= На вашем месте, мессир, - с тем же убийственным спокойствием продолжала она, - я не стала бы больше поворачиваться к противнику спиной.

Я круто развернулся. Она расхохоталась, смяла бинты и бросила их в корзинку.

= Так что же я сделала?

= Сделали то, - осмелел я, - что некоторым образом повлияло на ваше отношение ко мне.

= Неужели? – Ее брови снова взлетели.

= Даже ваши нежные руки с некоторых пор сделались безжалостными, вы словно боитесь прикоснуться ко мне бережнее, чем это дозволено приличиями.

И все же я заставил ее выйти из себя, хотя и тут же пожалел об этом. Глаза ее потемнели, а руки, прижимавшие к груди несколько склянок с мазями, мелко задрожали, отчего склянки наполнили воздух мелодичным звоном. Но Маргарита спокойно сунула их в шкаф и только потом подошла ко мне. Меня обдало жасмином, а солнце било ей в спину так, что трудно было разглядеть ее лицо в светящемся ореоле волос.

= Вы забываете свое место, мессир Готье д'Оне, - тихо и с расстановкой произнесла она. – По-видимому, лечение пошло вам на пользу. Теперь вижу, что мои услуги вам действительно больше ни к чему.

С этими словами она вышла из комнаты. Больше я не видел Маргариту вплоть до дня посвящения, и в течение этих нескольких дней абсолютно все вокруг меня напоминало мне о том, как глупо я потерял ее расположение.

Снег, что выпал накануне, успел уже сойти; его сдул ветер, не прекращавшийся вот уже два дня. По насквозь промерзшей земле копыта коней стучали звонко, как по мрамору. Деревья в саду застыли и нервно подрагивали. Укрытые сеном виноградники в долине Соны вызывали тоскливое чувство заброшенности, как перед войной. Даже река, замедлившая свой бег, казалось, жила одним – ожиданием нового снегопада. Ночью на стеклянном куполе неба горели ясные и крупные звезды, а средь них большим зеленым фонарем, словно подсвеченная изнутри, висела колдовская, как в сочельник, луна. На одну из таких ночей в самом начале декабря и назначили мое посвящение в рыцари.

Сухой иней сыпался с остекленевших веток мне под ноги, когда я шел по залитому луной двору к церкви; тревожно вздрагивали яблони в саду, тени от их ветвей чертили на сухом булыжнике причудливые узоры, а в сетке крон плыла вслед за мной зеленая луна. Меня накрыла густая тень портала, обступил лес тонких колонн; нервюры терялись в темной высоте, а истертый камень пола скрадывал шаги. Церковь успела изрядно промерзнуть, и все убранство было покрыто тончайшим слоем инея.

Алтарь был щедро освещен множеством свечей; время от времени сотни огоньков дружно вздрагивали. Посыпанные инеем своды отражали радужное сияние алтаря, а в высокие окна светила луна, ярко освещая то, что лежало перед алтарем. Это было пожалованное мне самим герцогом оружие и доспехи. Зеркально начищенные, они рассыпали вокруг себя отблески свечей и лунного сияния. Я положил на ближайшую скамью плащ и ступил в освещенный круг. Опустившись на колени, я всем телом ощутил прикосновение квадрата лунного света, лежавшего на полу.

Так началось мое бдение над оружием. Оно только называлось одиноким: со мной его делили служка, время от времени появлявшийся, чтобы присматривать за свечами, и капеллан, тихонько молившийся где-то в темном углу. Но я все равно ощущал себя одиноким. Шли минуты. Где-то за стеной кричала сова. Ветки царапали оконные витражи. Далеко тявкала собака. Под высокими сводами что-то похрустывало, трещали свечи, шлепался на пол оплавленный воск. Мне положено было читать молитвы, и я честно пытался вспомнить хоть одну в течение примерно двух часов. Нет ничего хуже - путаться в молитвах, это каждый знает, и у меня не было желания и дольше испытывать судьбу, - за меня все это прекрасно проделает капеллан. И я решил сдаться; видать, на роду у меня написано попасть в ад…

А мысли, толкая друг дружку, так и лезли в голову, и главные – зудящие, неотвязные, как зубная боль, - о Маргарите и Реми. Что произошло в ту ночь, когда я очнулся? Что вообще могло произойти такого, чего я не помню? Почему принцесса вдруг стала избегать меня? Презирала? Боялась?.. А Реми? Он сделался вдруг чужим и погруженным в себя, и видит Бог – не смерть брата была тому причиной. Он пребывал в пограничном состоянии между меланхолией и раздражительностью. Один раз я спросил у него, не знает ли он, что творится с Маргаритой. В его взгляде всплеснулись вдруг острая боль и злоба. «Спроси у нее сам!» - Резко бросил он мне, и это были его единственные слова.

Такие раздумья преследовали меня всю долгую зимнюю ночь, в течение которой я стоял на онемевших коленях перед тихо светящимся оружием, за которое я уплатил какую-то дорогую и очень таинственную цену. К утру, когда в предрассветных сумерках растворились очертания мира, глаза мои стали сухими, а голова – горячей, и мне стало казаться, что я вижу тусклое мерцание тридцати серебренников, рассыпанных на алом бархате, покрывавшем алтарь.

Он вышел из церкви, шатаясь, едва поддерживаемый воспреемниками – старым бароном де Лонгвик и принцем Эдом. Все трое выглядели неважно, а Филипп – тот и вовсе точно оброс плесенью склепа, и лицо его было как будто в серой паутине. Он еле выдержал церемонию, а когда епископ и герцог опоясали его мечом, то тяжесть оружия доконала новоиспеченного рыцаря, и он грохнулся оземь.

Маргарита боялась новой горячки и злилась на всех за спешку, с которой была проведена церемония так быстро после выздоровления, но обморок перешел в крепкий сон, и Филипп проспал сном младенца более двух суток, так что скромные торжества по поводу его посвящение обошлись без его участия.

Медленно и мучительно ползли зимние дни; приближался срок отбытия в Реймс, а распоряжения от их величеств все не поступало.

допил вино и отодвинул кувшин. Мой стол был заляпан жирными пятнами, кругом валялись обгрызенные веточки винограда, а также присутствовала вареная куриная тушка, ощипанная с одной стороны. Освещали все это безобразие ясные лучи утреннего солнца.

Я одной рукой сгреб мусор в помойную корзину, выставил ее на лестницу и, закрыв дверь, вернулся за стол. Водрузил руки на столешницу, а на них подбородок. Неужели теперь всегда я буду ощущать рядом с ней такую отчаянную неловкость, такую непроходимую глупость? Видно было, что она милостиво снисходит до общения со мной как со слугой, которого ей навязали. Она терпела меня, была надменна и суха – словом, репетировала свое будущее поведение при дворе; надо сказать, это получалось у нее отменно. А я выполнял ее капризы и все больше тосковал в предчувствии скорого отъезда – я боялся потерять даже такой хрупкий контакт со своей госпожой. Хотя я, конечно, рвался в Париж: все тайны Лувра казались мне издалека гораздо ближе и понятнее, чем та, чей силуэт мелькнул только что под окном.

Я встал и, прислонившись к каменному оконному переплету, принялся глазеть на двор. Голубая сафьяновая накидка, подбитая соболем, мелькала среди своры собак, отправлявшихся с герцогом на охоту по первому снегу. Маргарита не пожелала ехать и теперь трогательно прощалась с собаками. Казалось, я слышу сквозь толстое стекло ее беззаботный смех; собаки прыгали вокруг нее, а она ласкала их всех сразу, широко раскинув руки. Щеки ее раскраснелись от мороза, она весело кружилась по двору, и на миг мне стало страшно за нее: приживется ли она среди наших чопорных и насквозь порочных дам? Сердце мое сжалось в тревоге; и, хотя, несмотря на все произошедшее, я не мог вообразить себе Маргариту беззащитной, я твердо решил быть рядом с нею и охранять ее, даже если юная госпожа станет гнать меня в шею. Я почувствовал ответственность за ее высочество; только я обязан и могу стать ей поддержкой при дворе. Я, которого сама Судьба определила ей в рыцари.

Она быстро шла по внутренней стене под моим окном и была уже почти на расстоянии вытянутой руки. Наверное, возвращается к себе, подумал я. Сверху я видел ее голубую шапочку, на которой озорно подпрыгивало перышко белой цапли, а также кусочек шеи, выглядывавшей из-под ниспадавшего с шапочки шелкового шарфа. В складах шарфа у основания шеи мерцала нитка драгоценнейшего жемчуга цвета лаванды.

Я отошел от окна и оперся обеими руками на столешницу. Мне предстоит до конца дней своих быть ее рабом. Я повезу ее в Реймс, где она сделается наследницей короны, а потом… Я и сам не знал толком, что будет потом. И вдруг меня обожгло. Людовик наверняка прогонит меня. Он, конечно, не большой любитель хорошо сложенных торсов, но иметь перед глазами горгулью с Собора Богоматери тоже не очень-то приятно. К тому же моя чудовищная осанка дополнялась так и не сгладившимися рубцами на лице – там, где по нему прошлись семь когтей плети герцога Робера… Вот и ответ! Маргарита вовсе не злится – вот еще, будет она злиться на какого-то урода, - она просто не выносит моего вида, напоминающего ей о неприятных событиях. Я сделался ужасен, и ей неловко не только смотреть на меня, но и показываться в моем обществе на людях. Мне захотелось плакать, и на это чувство тотчас откликнулась правая нога, которой вдруг стало неуютно под столом. Я уже заметил: стоит начать волноваться, как она начинает болеть. Я к тому же еще и охромел. Я стукнул кулаком по столу и застонал. Врач говорит, что я должен быть доволен, что вообще могу двигаться, - но я-то знаю, что карьере моей конец, а вместе с нею и всей жизни. Кто-то другой будет красоваться по правую руку будущего короля на великолепном коне, кто-то другой станет подавать стремя будущей королеве…

= Филипп, ты не спишь?

Она перешагнула порог и подошла ко мне, бросив накидку на скамейку. Декабрь голубым облачком ворвался в комнату вместе с нею, напоив мое логово острым ароматом утреннего снега. Я кое-как выволок из-под стола вконец одеревеневшую ногу и выполз ей навстречу.

Пришедшая со свежего воздуха Маргарита была прекрасна: каштановые кудри выбились из-под шапочки, глаза блестели еще не улегшимся весельем. Она излучала свежесть бодрящего морозца и вездесущий жасмин, немедленно заполнивший собою все пространство.

= Так холодно, - сказала она. – Но так чудесно. Ты вышел бы на улицу да прогулялся… - Она принюхалась. – А то сидишь тут и пьешь жуткое вино.

= Мы снова на «ты», ваше высочество?

= Не иронизируй, - она уселась на скамеечку. – Просто я решила, что так или иначе ты будешь единственным знакомым и близким мне человеком там, в Париже.

Последние слова она произнесла тихо, и сразу стало ясно ее благоговение и страх перед будущим.

= О, ваше высочество, не беспокойтесь: там, в Париже, у вас тотчас же появятся сотни близких людей – друзей, наперсниц, поклонников. Их величества, конечно, живут скромно, но никто не помешает вам открыть свой кружок… Ваше время будет занято вечеринками, нарядами, музыкантами, поэтами… зачем вам «близкие люди»?

= Ты невозможен! – Она вскочила и топнула ножкой. – Ты же прекрасно видишь, как мне все противно, как не хочу я никуда ехать!..

= Вы же только что еще хотели… Вы так озабочены приданым, тем, что королевский камергер Бувилль задерживается… Вы рветесь в Париж, но лицемерите.

= Хватит, замолчи! – Ее лицо сделалось злым, но я понял, что она вот-вот заплачет. – Ты не смеешь так говорить со мной…

Я осторожно взял ее за локоть и подвел к скамье:

= Я не хотел обидеть вас.

Она закивала и шмыгнула носом, по-детски потерла глаза ладонью.

= Ты вправе обижаться на меня, Филипп. Я веду себя как неблагодарная…

= Как испорченная капризная аристократка. В Париже таких пруд пруди, я уж насмотрелся - утешил я.

= Ну да. Взять хотя бы ее высочество Изабеллу: забавно смотреть, как она изображает из себя королеву…

Маргарита улыбнулась сквозь слезы и поежилась:

= Сыро у тебя тут.

Я бросился за пледом; теплая овечья шерсть укрыла ее плечи.

= Не сердись на меня, - попросила вдруг Маргарита. – Я будто взбесилась за эти дни. Мне, конечно, хочется в Париж, но… какие они – король, королева, их дети?..

Я опустился на коврик у ее ног; она смотрела на меня сверху вниз, и плечи ее подрагивали.

= Я буду вашим слугой всегда, - тихо проговорил я. – Только прикажите.

= Да что с тобой? – Нахмурилась Маргарита, внимательно поглядев мне в лицо.

Я замотал головой.

= Я ведь понимаю – я калека теперь. Высокая милость, оказанная мне королем и вашим батюшкой, не более чем компенсация за мои раны, награда за услугу.

Ее глаза сверкнули:

= Как ты можешь так говорить?!

= Простите, ваше высочество. Ведь я калека, - безжалостно повторил я. – Кому я нужен при дворе? Я ведь не ветеран, не заслуженный воин, я просто-напросто подросток, попавший в переплет.

= Не плачь, - попросила вдруг принцесса.

Тогда и я почувствовал на ресницах слезы. Схватив подол ее платья, я прижал прохладную, пахнущую морозом ткань к своей щеке. Вся моя жизнь показалась мне зряшной и никому не нужной.

Маргарита сжала ладонями мои виски и заставила поднять голову. Увидев близко ее глаза, я разом забыл про слезы.

= Прекратите истерику, мессир Готье д'Оне, - с расстановкой произнесла она. – Я вам приказываю. Немедленно.

Но я все явственнее представлял себе, как возвращаюсь к отцу в Оне-ле-Бонди, как живу там, разводя лошадей, до самых седин, а жизнь – такая беспокойная и заманчивая – проходит мимо…

= Ты поедешь со мной, - с нажимом произнесла Маргарита. – Ты будешь моим личным пажом, если Людовик тебя прогонит. Но, думаю, никто не станет ломать твою карьеру. Всем нужны доблестные молодые люди, а король, я слышала, рыцарскими гербами не швыряется. Твое нынешнее положение стоит недешево, а его величество удавится за каждый денье.

= Ваше высочество!..

= Да будет тебе, Филипп.

Как часто люди, почувствовав себя всемогущими, бросаются обещаниями, которые не могут выполнить. Маргарита вздохнула и поднялась, откинув плед. Золотые искры в ее глазах погасли, а я так и не понял причины пристального взгляда, коим был так щедро одарен.

Она шла к двери, шелестя юбкой. Что-то новое появилось в моей жизни и это новое наполняло меня тревогой. Мне казалось, что меховые башмачки юной принцессы ступают по моей могиле.

Прошло несколько дней, и однажды вечером к Филиппу постучался Реми. В руках у юного егеря была большая оплетенная бутыль с вином. Он молча вошел, и Филипп посторонился, давая ему дорогу. Реми обрушил бутыль на столешницу и повернулся к Филиппу, жестом пригласив его подойти…

= Лучше бы ты сам посватался к ней, - проговорил новоиспеченный барон, когда бутыль опустела наполовину, а в окне загорелись звезды. – Ты знатен и богат, не то что я.

= У нее вздорное семейство, - усмехнулся Филипп, наливая себе еще.

= Ну почему же, - возразил Реми. – Вот брат ее совсем не опасен…

= Да, - рассмеялся Филипп, потирая поясницу. – Единственный Капетинг с царем в голове, да и то потому, что у него там не все ладно.

Реми подпер щеку кулаком и закручинился:

= Будь к ней повнимательнее там, в Париже.

= Постараюсь.

ридцатилетняя королева стояла у окна и смотрела на редеющие кроны Венсенского леса. Она любила осенние дубы – яркое золото, сочетавшееся с черными стволами, кипело и переливалось над кирпичной стеной, окружавшей дворец; но сейчас лес становился прозрачным и молчал в ожидании запоздавшего снега.

В этом дворце Жанна выросла, здесь провела первые двенадцать лет своей жизни. Она была дочерью короля Наварры и графа де Шампань Генриха Первого Толстого; когда король скончался от ожирения, его жена королева Бланка, опасаясь, что короли Кастилии и Арагона позарятся на ее королевство, предложила свою маленькую дочь в качестве невесты для сына короля Арагонского. Возмущенный король Кастилии объявил войну Пьеру Арагонскому; увидев перевес в силах кастильцев, испуганная королева Наварры обратилась за помощью к королю Франции Филиппу Третьему. «Арагонцы будут разбиты», - сказала она. – «Я опасаюсь за безопасность своего королевства…». Король Филипп, приходившийся ей двоюродным братом, резонно спросил, что он будет с этого иметь; и королева пообещала свою дочь теперь ему – вернее, его старшему сыну…

Таким образом, пятнадцати месяцев от роду принцессу Наваррскую обручили со старшим сыном Филиппа Третьего Людовиком; король решил, что она будет воспитываться вместе с его детьми, и Жанну отправили из Наварры во Францию. Только после этого король отправил кузине армию, и поспел вовремя, ибо Пьер Арагонский, возмущенный таким вероломством королевы, тут же бросил несчастную Наварру на произвол судьбы…

Филипп Смелый обратился к папе Григорию Х с просьбой дать разрешение на брак между детьми, находившимися в близком родстве; папа римский, не желая присоединения Наварры к Франции, конечно, дал разрешение на брак Жанны, но не со старшим сыном Филиппа Третьего Людовиком, а с младшим, Филиппом. Разве папа мог знать, что малолетний Людовик спустя год скончается, а Филипп станет наследником?..

Зеленые глаза королевы заволокло туманом воспоминаний. Получая в Венсене превосходное воспитание вместе с королевскими детьми, она ежедневно встречалась со своим женихом; Филипп был на четыре года старше, и она обожала его, считая самым красивым мужчиной на свете… Но уже тогда он пугал ее своим холодным взглядом и суровым выражением лица. 16 августа 1284 года состоялась их свадьба, и молодая чета переехала в Лувр.

Жанна грустно улыбнулась. Несомненно, Филипп любил ее; может быть, любит и теперь. Но – увы! – королеве очень скоро наскучило общество сурового короля, посвятившего всего себя государственным делам… Красота ее расцветала, а король словно не замечал этого; все придворные мужчины попадали в плен ее ослепительных глаз, а королева, мечтавшая лишь о нежном и любящем супруге, в полном одиночестве коротала ночи, глядя из окна своей опочивальни на темные воды Сены. Ее грустная задумчивость вскоре сделалась достоянием всего двора, - но король все так же не обращал на это никакого внимания…

Прошло еще какое-то время, и молодая королева вновь изменилась. И хотя взор ее так и оставался подернут печалью, Жанна выглядела умиротворенной и спокойной; она не льнула к мужу, как раньше, - напротив, держалась так же, как и он: высокомерно и с достоинством. Филипп Красивый был доволен новым обликом своей королевы, более не докучавшей ему неуместной нежностью, но по городу Парижу потекли самые разнообразные слухи…

Поговаривали, что королева, уединившись под сенью Венсенского леса, назначает свидания студентам. Правда ли это? Прослышав о слухах, его величество лишь пожал плечами, позволив Ногаре самому разбираться со сплетниками, что достойный рыцарь и делал всеми доступными ему способами. Но дыма без огня не бывает. И лишь только сама прекрасная королева могла бы сказать что-то вразумительное по существу этих обвинений, подобных тем, что спустя десять лет после ее смерти будут предъявлены ее старшей невестке Маргарите…

Но это потом, а пока королева Жанна, скрестив на груди руки, вслушивалась в далекий перезвон парижских колоколов, плававший над лесом, и размышляла: верит ли Филипп слухам о ней? То, что он не пожелал раздувать скандала, возможно, говорило о том, что, по его мнению, могло и впрямь всплыть наружу нечто. Тем более что Филипп понимал – он уделяет королеве слишком мало внимания. Это привело бы к ее пожизненному заключению в тюрьму; так чем руководствовался здесь король Филипп – любовью или государственными интересами?.. Увы, королева прекрасно понимала, что ни когда не узнает ответа…

Мысли о государстве вернули королеву на грешную землю. Она вздохнула, отошла от окна и принялась разбирать бумаги, наваленные на письменном столе в ее будуаре. Если она и позволяла себе иногда интересоваться государственными делами Франции, то попытки мужа помочь ей разобраться с делами в графстве Шампань, которым до недавнего времени она управляла вместе с матерью, пресекала весьма круто. Сейчас осиротевшее графство требовало ее вмешательства…

В один роковой для себя день королева Бланка заподозрила своего казначея Жана де Кале, в том, что он присвоил часть ее средств, а затем бежал под покровительство римского двора. Разгневанная королева обвинила в пособничестве казначею некоего Гишара, епископа Труа и члена королевского Совета. Оскорбленный до глубины души каноник клялся в своей невиновности, что, однако, не помешало Жанне по настоянию матери упросить короля изгнать епископа из Совета. Несколько дней спустя – было ли это совпадением? – старая королева Наварры, никогда не жаловавшаяся на здоровье, скоропостижно умерла от загадочной болезни. Народ тотчас обвинил в ее смерти Гишара, который давно пользовался дурной славой колдуна. Королева Жанна была убеждена в его виновности и взялась за расследование.

Сейчас перед ней лежали опросные листы, привезенные только сегодня Ногаре; из них королева надеялась извлечь свидетельство виновности Гишара и хоть малейший намек на его местонахождение. Усевшись в кресло, королева нежными холеными пальчиками потянула к себе первый документ, но тут ее внимание привлек неясный шум в гостиной. Не успела королева повернуть голову в ту сторону, как занавеска, отделявшая гостиную от будуара, распахнулась, и в будуар ворвался тот, кого она меньше всего ожидала увидеть.

Тяжело дыша и благоухая конским потом, ее старший сын, четырнадцатилетний Людовик, упал в кресло и вытянул длинные ноги по направлению к камину. Мать, ничуть не удивившаяся бесцеремонности наследника, подняла над бумагами спокойные глаза:

= Вы снова пропустили заседание королевского Совета, Людовик. Это недостойно. Ваш отец будет очень недоволен.

Сын посмотрел на нее с раздражением и вытер рукавом пот со лба.

= Могу я узнать причину вашего визита? – Жанна, как и ее супруг, не выносила, когда ей мешали управлять государством.

= Я хочу знать, - Людовик скрестил на впалой груди тощие, нервно подрагивавшие руки. – Почему я до сих пор лишен услуг своего пажа? Отец не желает беседовать со мной на эту тему.

= О каком паже идет речь? – Удивилась королева. – У вас их довольно.

= Я говорю о Готье д'Оне, - Людовик поморщился, возмущенный необходимостью объяснять такие простые вещи. – Все остальные просто идиоты. Он угадывал мои желания, он… словом, я мог доверять ему и…

= И у него хватало смелости выгораживать вас перед его величеством, - улыбнулась королева.

Юный принц скорчил подобие улыбки в ответ, но не унялся.

= А теперь он прислуживает этой девчонке вместо того, чтобы находиться около меня всегда, когда я пожелаю! – Продолжал капризничать он.

Королева выпрямилась в кресле; ее золотые зачесанные назад косы коснулись высокой спинки.

= Хочу напомнить вам, Людовик, - проговорила она веско, - что это не простая девчонка, а ваша невеста.

= Значит, оба они принадлежат мне! – Тот даже вскочил на ноги от возмущения. – А почему тогда они там, когда я здесь?!

Жанна задумалась, глядя на сына со странным выражением удивления, как всегда, когда ему случалось изречь дельную мысль. То, о чем размышляла она перед приходом сына, снова встало перед ее глазами.

= Пожалуй, вы правы, сын мой, - неторопливо произнесла она.

Прекрасные пальцы потянулись к золотому колокольчику, стоявшему перед королевой на столе. Когда в дверях появилась камеристка, Жанна велела ей распорядиться заложить коляску.

Когда Филипп Красивый вернулся с заседания Совета – мрачный оттого, что на нем не присутствовал старший сын, - ему доложили, что его ожидает королева. Гнев его мгновенно сменился удивлением, и он решительно прошел в покои.

Жанна поспешно встала навстречу супругу; уже много лет они были женаты, но она по-прежнему испытывала глубокое волнение при каждой встрече с ним. Золотисто-голубые глаза, рыжеватые волосы и могучая фигура в один миг всколыхнули в ее сердце все дремавшие чувства. Да, он несомненно был прекрасен: лицо его дышало холодным огнем еще не улегшейся ярости, движения были стремительны, на волосах сиял украшенный изумрудами венец. Но глаза его были, как всегда, подернуты инеем; и этими ледяными глазами Филипп Красивый выжидательно смотрел на свою прекрасную королеву.

= Надеюсь, не случилось ничего ужасного? – Вместо приветствия осведомился он, не терпевший неожиданностей. – Или Ногаре все-таки удалось раскопать что-то, заставившее вас на ночь глядя покинуть Венсен?..

= Людовик обратился ко мне сегодня, - отметив злость, всплеснувшуюся в глазах короля, Жанна постаралась придать своему мягкому голосу как можно больше умиротворения.

= Надеюсь, вы не защищать его приехали? – Глаза супруга все же метнули в королеву несколько молний. – Тогда вы обратились не по адресу, сударыня!

Она несколько раз вздохнула и только потом продолжала, гордо подняв голову: никогда Жанна не позволяла кричать на нее.

Вот и теперь – убедившись, что ему не противоречат, король успокоился и внимательно выслушал соображения супруги, которые она обдумала по дороге из Венсена в Париж. Она права, подумал Филипп Красивый. Негоже держать принцессу невесть где до самой свадьбы: одному Богу известно, что сумеет вбить в ее юную головку эта властолюбивая и непредсказуемая кузина Агнесса.

Видя, что король смягчился, Жанна заговорила о необходимости как следует познакомиться с будущей невесткой и о том, что, находясь вдалеке от Парижа, юная Маргарита день ото дня подвергается опасности: слухи о тайном обручении ее все же просочились сквозь узкий круг приближенных герцога Бургундского. Кто знает, что может взбрести в голову алчной маркграфине Маго, все еще лелеявшей планы самой сделаться когда-нибудь королевой-матерью…

= Вы правы, мадам, - промолвил, наконец, король. – Завтра же Бувилль начнет собираться в дорогу. Это будет разумно, что будущая жена наследника престола поживет до свадьбы здесь, а не в Бургундии. Мы слишком заинтересованы в союзе с герцогством, чтобы и дальше рисковать… Решено: ее высочество будет тотчас же доставлена во Францию. Но тогда вам, мадам, придется пожертвовать несколькими комнатами в Венсенском замке.

Королева наклонила голову.

= Я к этому готова, - спокойно проговорила она, радуясь, что ее мысли упали на нужную почву.

Его величество некоторое время разглядывал ее ничего не выражающими глазами.

= Вы уже ужинали сегодня, мадам?..

Начались лихорадочные сборы. Я за всю свою жизнь не выпил столько вина, как в эти наполненные каждодневными заботами последние дни пребывания в Дижоне. Я и Реми были предоставлены самим себе и находили себе занятие: например, целыми днями носились по окрестным холмам в погоне за лисами (на свежем снегу Бургундии они были особенно хороши) и настреляли этих тварей столько, что хватило бы на весь королевский двор. Ежевечерне мы до беспамятства напивались в моей комнате: я от вызванной верховыми подвигами боли, Реми – от мучений ревности.

К Рождеству приехал Бувилль, и я обрадовался ему, как родному. Вместе с первым королевским камергером, с помпой прикатившем в роскошном королевском возке, прибыли в Дижон два кучера, являвшиеся еще и охранниками. Большего эскорта Маргарите положено не было – ведь мы везли ее в Париж тайно. Кроме того, принцессе разрешили взять с собой одну камеристку, и она после недолгих метаний между нянюшкой и Лидией очень разумно выбрала ту, что помоложе.

После празднеств мы отправились в путь. Метели утихли, солнце укрепило улегшийся за декабрь наст, и возок ходко скользил по направлению к столице. Трудностей в пути не было, Бувилль заботился о ночлеге, заблаговременно высылая одного из кучеров в городские и сельские гостиницы, годные для отдыха принцессы. Привязанное к возку снаружи и набитое под лавки, с нами ехало приданое Маргариты (ее лошади должны были прибыть в Париж весной).

Маргарита занимала мягкий, обитый соболем, диван в глубине возка, а я и Лидия ютились на диванчике спиной к кучеру. Когда Бувиллю надоедало ехать снаружи, он, пыхтя от смущения, забирался к нам и пристраивался на откидной скамеечке у ног принцессы. На моих коленях, накрепко прикованный к поясу, ехал тот самый ларчик с драгоценностями королевы Жанны (герцогиня честно вернула их дочери, но я все равно придирчиво сверил все с имевшейся у меня описью). В возке помещалась маленькая печка, я морозы тоже не беспокоили нас. Весело скрипели полозья, Лидия спала, свернувшись калачиком в уголке дивана, Маргарита постоянно что-то читала, а я, процарапывая ледяные узоры на окошке, оглядывал окрестности. Беовульф, на всякий случай привязанный к возку, трусил следом за нами.

За первые два дня пути моя царственная спутница не произнесла ни одной связной фразы; Бувилль недоуменно поглядывал на меня, но я знал, что Маргарита смертельно боится. Так что камергер болтал сразу за несколько человек, рассказывая анекдоты и последние парижские сплетни; а Маргарита поднимала глаза над книгой лишь тогда, когда требовалось зажечь свечку или выйти на очередной остановке.

Последняя стоянка перед въездом в Париж должна была осуществиться на постоялом дворе близ города Кретей.

В этот день дул особенно промозглый ветер, проникая в щели повозки и мгновенно забираясь под одежду. Маргарита часто поднимала глаза над книгой и долго моргала, то и дело вытирая глаза. Веки ее покраснели и набухли. Когда мне надоело смотреть на это, я решился задать вопрос:

= Вы не простудились, ваше высочество?

Она недоуменно и высокомерно посмотрела на меня поверх книги. Некоторое время молчала, словно обдумывая вопрос.

= Нет, - наконец произнесла она и смачно чихнула. – Я никогда еще не простужалась.

= Значит, надо вас поздравить, - я выразительно взглянул на Лидию.

Та недоуменно смотрела на меня, и тогда я отстегнул ларец и передал его оторопевшему Бувиллю. Сам присел на корточки у ног Маргариты и придвинул поближе жаровню.

Приподняв юбку Маргариты (Бувилль за спиной издал сдавленный звук), я снял с ее ног теплые башмачки из шкуры козленка. Внутри башмачки оказались влажными, а ступни принцессы были холодны, как лед, и дрожали. Я поставил башмачки поближе к жаровне. Лидия, наконец, решилась приблизиться (видимо, все же не очень доверяла мужчине), и вместе мы растерли ступни Маргариты вином, позаимствованным из дорожной корзинки. Растерев до красноты, мы завернули их в порванное пополам шерстяное полотенце и нахлобучили сверху прогревшиеся башмачки.

= Спасибо, - сипло выговорила Маргарита.

Я отобрал у нее книжку.

= Если вы все же простужены, чтение повредит вашим глазам.

Кретей встретил нас лютой метелью. Пока я искал гостиницу, я едва не потерял в пурге своих спутников. Поиски мои не увенчались успехом, а Маргарите становилось все хуже – ее мучил усиливавшийся с каждой минутой жар. Чтобы не потеряться, я то и дело возвращался к возку и, заглянув в него в очередной раз, увидел молящегося в уголке насмерть перепуганного Бувилля и Лидию, стоящую на коленях возле лежащей на диване Маргариты. Она дрожала крупной дрожью, и глаза ее лихорадочно блестели из-под лисьей шубы, наброшенной на нее вместо одеяла. Я запаниковал. Скоро отдадут приказ тушить огни, гостиницу мне не сыскать, а горожане ни за что не высунутся из дверей. Недолго думая, я решил постучаться в первый попавшийся приличный дом.

За окованной железом дверью раздался громкий лай и женский голос, уговаривавший собаку успокоиться. Сбоку от двери открылось маленькое густо зарешеченное окошечко:

= Я купец из Парижа, - крикнул я, стараясь перекрыть вой метели и крепко держась за дверную ручку, чтобы меня не унесло ветром. – Я путешествую вместе с семьей, и непогода привела нас к вашему дому.

= Вы ищете ночлег?

= А кто с вами еще? – Окошечко озарилось мягким светом свечки, явив мне круглый глаз, белоснежный чепчик и розовую щеку пожилой мещанки.

= Только моя супруга – она простужена - и ее горничная. Они в возке неподалеку…

= Вам нужна помощь, чтобы доставить их сюда? Я могу позвать слуг…

Я не верил своим ушам. Это была невероятная удача. Путешествуя инкогнито, да еще прибыв в маленький городок ночью, в метель, трудно рассчитывать на радушный прием со стороны горожанина.

Добрая женщина открыла дверь:

= Входите же… Господи, да вы совсем еще мальчик!

Она с любопытством рассматривала мое покрытое характерными шрамами лицо, но ничего не сказала. Я оказался в уютной обшитой дубом комнате. Горел камин, чистенькой стол с белоснежной скатертью был накрыт к позднему ужину. Господь привел нас в дом приходского священника.

Хозяйка (его матушка) было вся сплошь из окружностей: круглое веселое лицо, круглые руки, круглые бока; все это сверкало чистотой и незыблемым спокойствием. Она ждала к ужину сына, задержавшегося на поздней мессе, и начала уже волноваться – не заблудился ли он в пурге. Неожиданный гость в моем лице принес ей облегчение и компанию: она обрадовалась возможности скоротать тягостное ожидание заботами о ближнем. На минуту исчезнув, она вернулась в гостиную с тремя крепкими мужчинами, наказав помочь мне найти возок и привести мою «семью» в целости и сохранности…

Я внес Маргариту на руках в комнатку, которую выделила нам тетушка Арлетт, полагая, что мы и в самом деле семья. За мной семенила Лидия. Хозяйка хлопотала возле кровати, когда я ввалился со своей драгоценной ношей, и, увидев Маргариту, запричитала:

= Матерь Божья, заступница, да она же вся горит!... А я-то постаралась натопить пожарче! Отодвиньте подальше жаровню, а я пойду принесу льда…

С помощью Лидии, которая больше мешала, чем помогала, я избавил задыхавшуюся Маргариту от верхней одежды. Кожа ее и впрямь горела, дышала она хрипло и часто. Я накрыл ее легким одеялом; хозяйка принесла тазик со льдом, бутылку яблочного уксуса и полотенца, и спустя несколько минут принцессе стало легче: ее руки и ноги были обмотаны смоченными в уксусе полотенцами, а на лбу покоился пузырь со льдом. Когда я отвернулся от кровати, чтобы погасить свечи, оказалось, что Лидия крепко спит на скамеечке, прижимая к себе стопку полотенец.

Я присел на краешек постели. Жар у Маргариты спадал, и я освободил ее от уксуса, и без которого было нечем дышать.

= Вам не холодно, ваше высочество?

= Нет, спасибо, Филипп. Ты так заботлив. А я и не знала, что ты тоже умеешь лечить.

= Это моя обязанность, мадам, - Людовик, как живой, встал перед моим взором: юный принц довольно часто нуждался в свинцовых примочках и уксусе.

Неловко приподнявшись, она оглядела комнату и увидела свою горничную, крепко спавшую на сундуке, куда я ее пристроил.

= А где ты будешь спать? – Тревожно спросила Маргарита.

= Не беспокойтесь, ваше высочество. Это не ваша забота.

= Ты ошибаешься, Филипп, - слабо улыбнулась она. – Это как раз моя забота, коль уж я твоя госпожа. Ты возьмешь вот это одеяло, - она указала на скатанную в ногах кровати волчью шкуру, - и ляжешь вон на той скамье.

= Я прекрасно заночую в возке с Бувиллем. Не забывайте, мадам, там все ваше приданое.

= А здесь я сама! Ты оставишь меня на попечение Лидии?! Круглый Бувилль обойдется без тебя, а ты, тем более, изображаешь моего мужа, кажется? – Она тихонько рассмеялась. – Пока у тебя хорошо получается.

Я решил, что устал от женщин, поклонился и вышел.

= Конечно. Жар спал, и надо надеяться, что с утра ее высочество сможет ехать дальше.

Толстяк Бувилль поднял свечу и внимательно посмотрел на меня с дивана Маргариты, на котором устроился.

= Как ты думаешь, Филипп, она понравится их величествам?

Я громко вздохнул. Один Бог знает, сколько раз на дню я задавался этим же вопросом. Я повозился, устраиваясь. Хорошо Бувиллю, он кругом мягкий: соорудил гнездо и спи себе на здоровье…

= Я уверен в этом, мессир Юг. Маргарита умница.

= А это не слишком опасно? – С тревогой спросил толстяк.

= Это совсем не опасно, уверяю вас. К тому же их величества знают, что делают, раз уж остановили свой выбор именно на принцессе Маргарите. Они-то и знают точные ответы на все вопросы.

= Помогай Бог… Послушай, сорванец, а она не влюбилась в тебя, а?..

Я чуть не упал со своего диванчика.

= Ты еще не знаешь, еще маленький, но женщины – они всегда привязываются к тем, кто ради них получает раны, ну а уж если дать им еще и врачевать эти самые раны… - Он сделал неопределенный жест.

= Мне это неведомо, мессир Юг, - проговорил я, задумчиво растягивая слова.

Для меня Маргарита была трофеем, я гордился тем, что везу ее в Париж. Гордился словно мраморной статуей, красивой картиной, возделанным собственными руками садом… Разве та, что является не живым человеком, а символом власти, избранницей самой Судьбы, - разве она может испытывать какие-то человеческие чувства?.. И разве можно испытывать подобное по отношению к ней?! Я действительно так думал, но ничего не сказал пожилому придворному.

А он понял мое молчание по-своему.

= Да ты не беспокойся, малыш. Ты молодец и все делаешь правильно. Быть приближенным королевы – это весьма, весьма полезно… - Он снова зевнул и, подмигнув мне, задул свечу. – Спи, сынок. Завтра у всех нас великий день.

не не спалось. Снаружи завывал ветер; он раскачивал возок, и тот жалобно поскрипывал на рессорах. Крупные снежинки царапали стекло над моей головой. Меня мучило какое-то непонятное волнение, и оно было похоже на ожидание чего-то, когда не знаешь чего – хорошего или плохого. Я ворочался, спина гудела, ноги наполнялись кусачей ватой, а в голове вертелись обрывки мыслей и никак не желали укладываться по местам.

Не знаю, сколько времени прошло, но вдруг сквозь завывания ветра и заливистый храп Бувилля мне послышался мягкий стук копыт. Чужая лошадь ходила совсем близко, утопая по бабки в снегу и издавая тем самым характерное сухое чавканье. Наши лошади вместе с кучерами и Беовульфом ночевали в сарае, и другим лошадям среди ночи нечего было делать здесь.

Мы находились во дворике священника, который не запирался на ночь, а лишь скоба вешалась на ворота; калитка – та не закрывалась вообще. В ту минуту я не думал о приданом своей подопечной, - я думал только о ней самой. Я скатился с диванчика, натянул теплую куртку, пристегнул меч и осторожно выбрался на мороз.

Ветер сбивал с ног, и мне пришлось прижиматься спиной к возку. Я обошел его кругом, и все это время за пургой, за снопами бросавшихся в лицо снежинок мне мерещилась чужая лошадь и ее осторожная поступь по запорошенному снегом двору.

Я подобрался к дому и встал под окном комнаты, где спала Маргарита. Дошел до конца стены, заглянул за угол: там спал укрытый снегом садик. Я постоял на углу, поминая хозяев, имевших странную привычку запирать на ночь собаку в доме. Вернулся под окно. Невидимая лошадь не отставала. Она словно вынюхивала меня, а я ее, и это бессмысленное кружение на одном месте начинало злить меня. Улучив момент, когда вой метели ненадолго стих, набираясь сил, я резким движением вытащил из ножен меч.

Звук получился таким, как я его задумал: негромкий, но отчетливый сухой свист, словно кто-то провел железом по стеклу. Я поводил мечом из стороны в сторону, прислушиваясь. Копыт не было слышно; незнакомец притаился. Я напрягся.

= Мессир д'Оне, не посмотрите, который час?

Восклицание было услышано мной в тот же миг, как я увидел надвинувшуюся на меня из метели конскую грудь. Моя реакция ненамного опередила слух, и пока звуки странно знакомого голоса таяли в воздухе, я уже сшиб всадника и упал вместе с ним в сугроб.

Благодарение Господу, что ранение отняло у меня вбитую Ногаре точность движений! Спустя мгновение я увидел свой меч, вонзившийся в снег в двух дюймах от горла принца Филиппа, пригвоздив к сугробу его шерстяной шарф. Я скатился с сугроба и помог ему подняться.

Его высочество попрыгал на месте, отряхиваясь.

= Ты великий рыцарь, Филипп, - признал он, сбивая со своей шапочки снег и снова нахлобучивая ее на голову. – Я жалею, что ты не в моей охране.

= Ваше высочество, я принял вас за разбойника.

= Я выехал вам навстречу. Людовик чихает, как стадо злобных ежей, а матушка обеспокоена судьбой принцессы, захваченной метелью в обществе тюфяка Бувилля и одного шустрого юноши, не расстающегося с мечом… Представляешь, Филипп, я потерял в этом аду своих людей!

Так и окончилось наше маленькое приключение. Наутро мы обнаружили у ворот большой королевский выезд. Оказалось, что Маргариту – благодарение Богу! – мучила вовсе не простуда, а нервная лихорадка, вызванная, вероятно, расставанием с домом. Однако ее силы решили пощадить, и принцессу бережно перенесли в теплый возок, принадлежащий королеве Жанне.

Принц щедро расплатился с доброй хозяйкой и ее сыном, во все глаза глядевшими на наше отправление… Бувилль продолжал трястись в нашем возке, а я, снова привязанный к ларчику с драгоценностями, ехал вместе с его высочеством и Маргаритой, которая сладко спала, отдыхая от ночной лихорадки. Лидия прижималась к принцессе, бросая изредка взгляды на принца, а Филипп, которому не терпелось услышать от меня подробности путешествия, вполголоса болтал со мной.

Не знаю, каким чутьем Маргарита ощутила тот момент, когда надо было проснуться. Наверное, она давно задумала так. Она вдруг поднялась, глянула в окно и попросила шубку. Я помог ей укутать плечи. Затем по ее просьбе возок был остановлен. Опираясь на мою руку, Маргарита вышла.

Над нами опрокинулось лазоревое небо, то самое, что вчера изрыгало колючие снега. Позади, насколько хватало глаз, топорщились голубые леса. Прямо перед нами дорога плавно уходила вниз, в долину Сены, а там, внизу, лежал от края неба до края окутанный золотистым туманом Париж. На фоне неба, промытые метелью, выделялись белая громада Собора Богоматери, стройный шпиль Сент-Шапель, темные башни Тампля. Все это казалось игрушечным. По затейливым улочкам сновали лошади и маленькие сани, беспорядочные кубики домов курились белыми дымками, на белой надвратной башне торчали черные фигурки лучников.

= Мы не будем въезжать в Париж, - негромко напомнил я. – Сейчас мы повернем направо, в Венсен.

Маргарита ничего не ответила; крепко держась за мою руку, она отошла от возка. Свежий снег хрустел под ее башмачками, белый парок дыхания инеем оседал на огненном золоте лисьего воротника. Она отпустила мою руку, подошла к краю дороги и остановилась на самом гребне холма, не отрывая глаз от долины. Я держался за ее спиной.

Величественная панорама плавала в туманце у ног принцессы Маргариты. Она некоторое время стояла неподвижно, глядя на раскинувшийся перед нею город. Я боялся, что она замерзнет, но не смел окликнуть ее – было что-то таинственное и сокровенное в ее молчаливом диалоге с городом.

Наконец Маргарита вдохнула полной грудью, сдержала кашель и повернула голову. Взглянула на меня удивленно и в то же время смущенно, как человек, которого застали за каким-то очень интимным занятием, вроде разговора с Господом. Потом она ласково улыбнулась мне издалека, словно узнав, и, обойдя меня, направилась к возку.

Принц Филипп, стоя на подножке, почтительно подал ей руку и помог войти в возок. Ныряя следом, он помедлил и оглянулся на меня. На его лице было странное выражение – изумление, смешанное с торжеством и тревожным ожиданием.

Королева встречала Маргариту на крыльце Венсенского замка. Крыльцо по такому случаю было убрано разноцветными флажками и еловыми лапами.

Выйдя из возка с помощью принца Филиппа, ее высочество подошла к королеве и без лишних слов присела в низком поклоне. Она боялась поднять глаза – так была потрясена красотой королевы. Жанна, заметив ее смущение, милостиво обняла девушку за плечи и тут только обнаружила, что Маргарита дрожит.

= Что с вами, дитя мое? – Ласково спросила королева, приподняв подбородок девушки. – Неужели вы боитесь меня?

Маргарита не пришлось отвечать: ее величество заметила нездоровый блеск в ее глазах. Последние пяди дороги доконали принцессу, и у нее снова началась лихорадка.

Ее внесли в отведенные ей покои; королева сама проследила за тем, чтобы все вещи Маргариты были разобраны, и она получила все необходимое. Филипп Готье д'Оне без устали сновал по лестницам и оказался так расторопен, что королева начала понимать возмущение своего сына. Убедившись, что принцесса всего-навсего утомлена и не представляет опасности, королева (в душе довольная нашедшимся занятием) сама принялась лечить ее.

Она выгнала из покоев принцессы всех посторонних, оставив только Лидию, которая не знала, за что ей взяться под строгим и требовательным взглядом королевы. Принцессу, слишком слабую для того, чтобы испытывать робость, Жанна самолично раздела и обтерла полотенцами. Она не преминула рассмотреть тело принцессы со всем тщанием и, вероятно, осталась довольна, ибо, укутав Маргариту в одеяла, принялась готовить ей крепкий бульон на травах. Таган с котелком помещался тут же, в камине, и юная принцесса с удивлением наблюдала с высокой кровати, как сама королева хлопочет ради нее, тихонько напевая. С этого дня благодарная и привязчивая Маргарита прониклась глубоким уважением к ее величеству.

От внимательного взора провинциалки, впитывавшей впечатления, словно губка, не укрылась печаль в глазах молодой королевы. Проведя в Венсене достаточно времени, она отметила, что его величество не жалует вниманием свою супругу. И пусть Жанна блистала радостной, ослепительной красотой, пусть была надменна и внешне холодна, - двенадцатилетняя Маргарита искренне жалела ее. Принцесса была пока еще бесхитростна и наивна и считала королеву очень несчастной. Это впечатление останется с Маргаритой навсегда, и образ Жанны никогда не затуманится в ее памяти ни подозрениями, ни весьма прозрачными намеками на другую, тайную жизнь королевы. Ибо жить с нелюбимым мужем – это вовсе не так страшно, как искренне любить того, кто не обращает на тебя свой благосклонный взор. И поэтому, как Маргарита считала всю оставшуюся жизнь, королева Жанна была гораздо несчастнее ее самой.

Филипп не торопился занять свое место при Людовике: его службу у Маргариты пока никто не отменял, а сострадательная Жанна (не раз, впрочем, уличенная в покровительстве юношам двора) полагала, что юный рыцарь станет более полезен ее сыну, если еще немного поправит здоровье на свежем воздухе Венсена. Да Людовик и не вспоминал больше о нем; скандал, учиненный им матери незадолго до приезда Маргариты, имел иную причину: юному принцу не терпелось взглянуть на свою невесту.

Пьер Готье д'Оне успел за время отсутствия младшего брата жениться на Агнессе де Монморанси, и Филиппа ожидало в Париже письмо от отца с пожеланием поразмыслить над этим вопросом. Но ведь отец не знал, на что сделался похож его младший сын; пройдет немало времени, прежде чем юный рыцарь станет самым завидным женихом при дворе. А пока старший брат дразнил покалеченного Филиппа, напропалую хвастаясь перед ним своей ненасытной женушкой; чтобы отделаться от него, Филипп отдал Пьеру своего нового коня, подаренного на прощание герцогом Робером в счет несправедливо полученных отметин от его плетки. Все равно он не стремился обидеть изменой своего верного Беовульфа.

Прошло некоторое время, и Филипп с удивлением обнаружил, что после болезни Маргарита сблизилась с принцессой Изабеллой, обитавшей в Венсене вместе с матерью.

Его удивляла и беспокоила эта непонятная дружба. Надменная красавица Изабелла, жестоко страдавшая от невозможности унаследовать корону Франции, по логике должна была всеми силами души возненавидеть провинциальную выскочку, какой должна была быть, по ее мнению, Маргарита. Никакая сила на свете не могла заставить юного рыцаря поверить в искренность дружбы со стороны Изабеллы, и он постоянно ждал подвоха. Зная открытый и неискушенный нрав принцессы Маргариты, Филипп опасался любой неприятности. Почему-то он чувствовал себя ответственным за нее.

Вероятно, виной этим тревогам было всего лишь угрюмое настроение самого Филиппа: сбывались его самые сокровенные страхи – Людовик не возвращал его на службу. Он не знал, что королева убедила сына позволить ему оправиться. Пребывая в меланхолии, юный рыцарь, естественно, видел весь мир в черных тонах; везде ему мерещились злодеи.

Но так или иначе, а его положение при дворе упрочилось: он сразу стал тем, кто привез новую королеву Наварры. Ведь после смерти матери королева Жанна передала наследование – пока только номинально – Людовику, и была весьма озабочена осиротевшим королевством. Было решено, что в тот день, когда Людовик и Маргарита обвенчаются, на их головы сразу же возложат и корону Наварры. Но до дня, когда это произойдет, было еще очень много времени: их величества пообещали родителям Маргариты сыграть свадьбу на праздник святого Дениса – то есть 9 октября 1304 года…

Маргарита на диво быстро освоилась при дворе. Вероятно, здесь сыграли роль и дружба с Изабеллой, и загадочный характер самой Маргариты. Она так и не пожелала учиться лицемерию и могла говорить кому угодно все, что думала, причем делала это очаровательно, играя ямочками на щеках и так преданно гладя на собеседника своими ласковыми глазами, что ей прощалось все, что бы она ни произносила. Королева рассказывала супругу, что с ее появлением Венсенский дворец словно ожил, и так расписывала будущую невестку, что король не удержался и явился посмотреть на это диво.

Он тоже был очарован двенадцатилетней Маргаритой; с этого момента при дворе начали поговаривать, что принцесса не иначе как в сговоре с самим дьяволом. Была ли она дьявольски умна, или дьявольски хитра, но довольный король твердо решил заняться ее воспитанием и подготовкой к осознанию своего долга… Его величество, в отличие от своей супруги, не питал иллюзий по поводу сына своего Людовика.

Иными словами, Филипп привез королю новую игрушку и взамен получил легальное место конюшего при особе будущей королевы. Он четко исполнял свои обязанности: в отсутствие пажей, которых Маргарита пока еще не заслуживала, он многие часы присутствовал в покоях принцессы, выполняя ее поручения, неся охрану (принц Филипп в красках поведал родителям встречу в Кретее). Часть дня он проводил на конюшне и в манеже, где упорно разрабатывал спину: сраставшиеся позвонки все норовили скрючить его в калач. Когда все поручения были выполнены, а Маргарите приходила блажь уединиться с Изабеллой, Филипп был волен слоняться, где хотел.

В середине марта Маргарита и Изабелла, чтобы хоть как-то развлечься, затеяли маленькую вечеринку с участием Филиппа Пуатье и Карла, привезших с собой из Парижа целую банду молодежи. Людовик с отцом решали какие-то дела в Понтуазе, королева Жанна, пребывая в меланхолии, погрузилась в бумаги, а в гостиной Маргариты слушали заезжего менестреля и бурно обсуждали философский смысл его песен (хотя смысла в них не было никакого). Усталые, но довольные, гости расползлись перед самым рассветом, полные радужных надежд на веселые дни, когда Маргарита займет, наконец, свое место в Лувре…

Филипп загасил свечи, расставил по местам мебель, перенес один из пятисвечников в спальню и вернулся в гостиную, чтобы пожелать принцессе спокойной ночи и откланяться. Он не сразу увидел ее. Она стояла в оконной нише, кутаясь в шаль, и смотрела на начинающий светлеть сад. Филипп подошел и глянул туда же: под окном густел и клубился молочный весенний туман, затянув два нижних этажа.

= Нужно закрыть ставни, ваше высочество. Скоро станет совсем сыро.

Она ответила не сразу и как-то удивленно:

= Что?.. Ах, да, да… Закройте, Филипп.

С этими словами Маргарита отошла на середину комнаты. Филипп прошелся по гостиной, затворив все три окна. В тишине висел негромкий дребезжащий звук: склонившись к валявшейся на банкетке мандолине, Маргарита теребила самую противную струну. Филипп приблизился:

= Будут ли распоряжения, ваше высочество? Сейчас или на утро?

Не поднимая глаз, она покачала головой.

= Тогда я пойду?

Юный рыцарь двинулся было к выходу, но помедлил. Обычно после долгих вечеринок бывает такое чувство – нечто среднее между усталостью, тоской и одиночеством. Только что полное людей и в один момент опустевшее помещение вызывает горькую ассоциацию с полем после битвы. Сейчас на этом поле осталась Маргарита – и казалась Филиппу еще более одинокой, чем когда-либо. Быть может, тому виной было легкое брожение вина в крови, или неверный свет свечей, с которых забыли снять нагар, но выглядела принцесса неважно. Даже голова ее была втянута в ссутуленные плечи, а руки сложены в беззащитный и покорный жест – ладони сжимали плечи. Последняя нота мандолины вибрировала в душном воздухе; когда Филипп пресек приток воздуха в окна, стало особенно ощущаться напряжение винных паров и свечного угара. Ему не хотелось оставлять в этом воздухе Маргариту. Обернувшись в дверях, Филипп смотрел на нее в ожидании, что она его заметит.

= Вам правда ничего не нужно?

Она вздрогнула и повернулась, некоторое время соображая, почему Филипп все еще здесь, не забыла ли она отпустить его.

= Задержитесь, - бесцветным голосом произнесла она.

Он подошел и преклонил колено. Ее лицо на миг исказила гримаска:

= Вы хотите поговорить? – Филипп выпрямился.

= Я? – Переспросила она задумчиво. – Нет. Хотя… Да. Я хочу распорядиться.

Ее руки сильнее сжали плечи – так, что задрожали пальцы. Принцесса решительно вскинула подбородок.

= Я хочу, чтобы ты уладил для меня один частный вопрос. Я не знаю, как это у вас делается…

Она говорила неуверенно и отрывисто, подбирая слова, точно для того, чтобы поскорее покончить с каким-то неприятным делом.

= Приказывайте, ваше высочество.

= Я не хочу больше, чтобы моей кастеляншей была Эделина, - сказала она вдруг.

Филипп вспомнил осанистую блондинку, дебелую, с гордой плавной походкой и непомерно крутыми бедрами. Она была главной кастеляншей королевы и отличалась аккуратностью и расторопностью. От Эделины всегда исходило ощущение чистоты и свежести; белье, которое она стирала, было безупречно – ни пятнышка, ни морщинки. Она была незыблема, как Луна. Чем же она не угодила Маргарите?!

= Ничем, - пожала плечами ее высочество. – Мне просто неприятно ее видеть.

= Простите, - мягко возразил Филипп. – Чтобы удалить королевскую кастеляншу, необходимо знать причины. Если, конечно, это не простой каприз…

= Каприз?! – Маргарита топнула сафьяновой туфелькой, и в голосе ее зазвучали слезы. Забытая на пуфике мандолина ответила ей жалобным звуком.

Принцесса сжалась в комок, хотя подбородок ее был воинственно приподнят, и жгла Филиппа непримиримым взглядом. Он подошел и осторожно тронул ее за локоть:

= Ваше высочество… Я хотел сказать, что вы, конечно, имеете право. Надо просто сказать ее высочеству Изабелле, она распорядится…

= В моих покоях распоряжаюсь я, а не Изабелла! – Маргарита отдернула локоть.

= Да, конечно, - Филипп оставил ее и отошел к дверям, ведущим в прихожую.

Он плотнее затворил их и снова повернулся к принцессе.

= Просто чтобы помочь вам, я должен знать причину.

Маргарита медлила.

= Это необходимо, - проговорил Филипп. – Посмотрите, мы одни, даже Лидия спит. Мне вы можете доверять, как вы думаете?

Принцесса вскинула на него полные беспомощности глаза.

= Я не хочу, чтобы об этом кто-то знал, - она судорожно сглотнула. – Тем более Изабелла. Я просто хочу удалить Эделину…

Она запнулась и покраснела. Филипп ждал.

= Она ждет ребенка, - еле слышно скороговоркой произнесла принцесса и, резко повернувшись, отошла к окну.

Дернула ставень, вдохнула свежий воздух.

= Ну и что? – Осторожно спросил Филипп, стараясь не улыбаться.

Все же уловив предательскую дрожь в его голосе, Маргарита резко обернулась; ее бледное лицо было искажено яростью.

= Она ждет ребенка от Людовика!

Филипп не выдержал и громко расхохотался. Принцессу трясло от негодования.

= Поверьте, я знаю, что говорю, - холодно произнесла она.

Юный рыцарь ценой неимоверных усилий взял себя в руки. И впрямь, если Маргарита говорила такое, то, значит, есть на то основания. Только откуда у нее такие сведения? Ведь не спросишь…

Ему вдруг стало очень горько и обидно за Маргариту. Прихрамывая, Филипп подошел и осторожно, словно драгоценную вазу, взял ее за плечи и заглянул в глаза.

= Маргарита, - медленно и проникновенно проговорил он, стараясь донести до нее каждое слово. – Ведь если это и так, ничего уже не изменить. Конечно, это противно, и больше ты не увидишь Эделину; но ты должна сделать выбор. Послушай и подумай. У тебя есть еще возможность вернуться в Дижон.

Она перестала дрожать, и Филипп почувствовал, как напряглись ее плечи. Ему не хотелось отпускать ее, но она с усилием отстранилась и вытерла глаза.

= Спасибо, мессир Готье д'Оне, - в ее потемневших глазах он заметил какое-то новое, загадочное и пугающее выражение. – Я, пожалуй, останусь. Мой будущий муж, - тут ее голос в последний раз дрогнул, - сплошной дурак. И когда-нибудь я стану делать все, что мне захочется.

В ее глазах все ярче разгорался янтарный, как у кошки, огонь. Последний раз странно взглянув на Филиппа, Маргарита неторопливо прошлась по гостиной, подошла к зеркалу и с удовольствием оглядела себя с ног до головы.

= Простите, что задержала вас, мессир, - не оборачиваясь, проговорила она. – Разбудите мне Лидию и ступайте спать.

С этими словами она отошла от зеркала, вынимая из волос алмазные шпильки. Я поклонился ее спине и отправился будить камеристку.

рошло уже два месяца, а Маргарита так еще и не увидела своего жениха. Ей было невдомек, что издалека Людовик давно разглядывал ее, но, обуреваемым робостью, боялся подойти.

Однажды, сидя за вышиванием, принцесса поделилась своим удивлением с камеристкой.

= Было бы там на что смотреть, - фыркнула Лидия, распутывая нитки.

= А ты что – видела его? – Маргарита даже приподнялась от любопытства.

= Ну, видела, - камеристке явно не хотелось разочаровывать юную госпожу. – Ходит, что твой голубь, едва-едва сам себе на лапы не наступает. Грудь впалая, голова впереди… Ваше высочество, а когда же обед?

Маргарита, не расслышав последних слов, снова склонилась над вышиванием. Значит, она правильно запомнила Людовика с тех пор, как маленькой побывала в Париже с матерью. И он, оказывается, ничуть не изменился… Она вздохнула. Ну что ж.

После обеда королева призвала Маргариту к себе. Принцессе нездоровилось, но она не смела ослушаться – ее величество последние дни пребывала в странном возбуждении, и сердить ее не хотелось.

В покоях королевы было жарко натоплено; бледная Жанна в домашнем платье, вышитом жемчугом, сидела у камина. Рядом с королевой находились несколько дам, занятых вышиванием; одна из них монотонно читала.

Маргарита вошла, жмурясь от солнца, бьющего в окна. Навстречу ей поднялась Изабелла; подав обе руки, подвела Маргариту к банкетке, находившейся в оконной нише.

= Матушка боится оставаться одна, - шепнула она на ухо Маргарите. – Видела сегодня страшный сон.

Бургундская принцесса внимательно посмотрел на королеву. Та выглядела уставшей и время от времени подносила руки к вискам.

= Здесь ли ее высочество принцесса Бургундская? – Тихо проговорила королева, не поворачивая лица от огня.

Маргарита отозвалась и хотела подойти, но слабый повелительный жест остановил ее.

= Хорошо, - удовлетворенно прошептала Жанна. – Смотри, не оступись…

Маргарита и Изабелла переглянулись, но королева, казалось, и не думала ни о них, ни о загадочных своих словах. Ее зеленые подернутые печалью глаза смотрели в раскаленную пасть камина.

О чем думала Жанна, глядя в причудливые узоры огня? О своей красоте и молодости, брошенных на алтарь государственных интересов? О детях, которые так и не научились любить ее, и которых она сама так и не научилась любить? О золотоволосом короле, который так ни разу и не посмотрел на нее с нежностью?..

Перед мысленным взором Жанны появилась маленькая светловолосая девочка в тяжелом, украшенном каменьями, платье. Высокий чистый лобик нахмурен – ох как высоки ступеньки крыльца!.. Ковыляя, осторожно спускается она с крылечка на двор, и весенний ветерок приподнимает широкую негнущуюся юбку, теребит косички; ручонки расставлены в стороны: она уже знает, что должна надеяться только на свои силы. На предпоследней ступеньке девочка спотыкается и слышит взволнованный голос:

= Жанна, золотко, смотри не упади!..

Неужели она слышит голос матери?.. Королева не смогла бы ответить – чей голос назвал ее по имени, так ласково и печально. Но рядом с малюткой никого нет – только пустое крыльцо... Что за события приоткрыл для Жанны затейливый танец огня? Что видит королева – прошлое или будущее, себя или же другую принцессу, лишенную любви?.. Принцессу, которая родится здесь гораздо позже и, лишившись матери и отца, будет обречена жить в этом дворце среди угрюмых солдат охраны и нескольких нянюшек...

Она все-таки упала; потом неумело поднялась и села на землю, вытирая глазенки пухлыми кулачками и жалобно озираясь по сторонам: ни подойдет ли кто, не утешит ли?.. Нет, Маленькая Жанна, будущая королева Наварры, никто не придет тебе на помощь…

Первой заподозрила неладное Маргарита: со своего места она увидела, как медленно качнулась и упала на плечо увитая толстыми косами голова королевы, словно нежная шея не вынесла тяжести; рука расслабленно скользнула с подлокотника и коснулась ковра.

И тогда Маргарита закричала – страшно, пронзительно; так, что все находившиеся в гостиной, вскочили со своих мест и удивленно взглянули на нее. Все, кроме королевы.

Это случилось 2 апреля 1304 года.

«Ей было всего тридцать лет, всего только тридцать…» - думала Маргарита, глядя на струи дождя, затянувшие окно плотной стеклянной пеленой. Внезапная смерть королевы произвела на нее такое впечатление, что юная принцесса весь следующий день лежала в своей опочивальне, молча и неподвижно, устремив в окно бессмысленный взор. Острая тоска первой в жизни потери разрывала грудь – и жалость к той, что ушла в печали, не успев порадоваться весне.

Тьма разлилась над королевством; даже разразившийся вдруг первый весенний дождь, казалось, оплакивал несчастную королеву. В Венсенском дворце повисла такая тишина, что слышен был траурный перезвон колоколов Парижа, - они плакали удивленно, словно не верили в произошедшее. И никто в это не верил, никто не мог понять этой внезапной смерти полной здоровья женщины, находившейся в самом расцвете молодости и красоты…

И снова из темных углов поползли слухи о порче; народ открыто обвинял все того же епископа Гишара и ждал от короля каких-нибудь действий.

А Филипп Красивый, убитый искренним горем, шел в это время, утопая по щиколотку в глине не успевшей просохнуть дороги, и видел перед собой лишь покачивавшийся гроб с телом жены, который медленно везли на катафалке две измученные лошади. За королем следовали его дети: сыновья шли пешком, а дочки – Изабелла и Маргарита (король и ее уже считал дочерью) – ехали в коляске, убранной черным шелком.

Его величество прошел пешком всю дорогу до кладбища Сен-Дени, и не было в тот день француза, который, выглянув на улицу и увидев плетущегося за гробом короля, не пожалел бы его. Это был единственный день в истории царствования Филиппа Красивого, когда ни один человек в королевстве не думал о нем плохо…

Долго длилась заупокойная месса; в церкви Кордолье находились только свои – все многочисленное семейство Капетингов, в кои-то веки объединенное одним общим порывом, и кладбищенская церковь едва-едва вместила всех.

Маргарита смотрела на Людовика. Его пустые белесые глаза были устремлены на неподвижное тело матери, и в его голове шла напряженная работа: как осознать то, что ее больше нет?.. Он никогда не любил мать – он боялся ее и, наверное, уважал, но никогда не питал к ней сыновних чувств. Вот и сейчас принц, единственный из всех детей, которого мать по-настоящему любила, думал лишь о том, что теперь он – полноправный владелец Наварры и Шампани. И от этих странных и неожиданных мыслей все хилое тело его время от времени сотрясалось судорогой. В эти минуты самым сильным переживанием Людовика был безотчетный ужас, который ему всегда внушали покойники и все, что с ними связано.

Юной принцессе, полагавшей, что все горюют так же, как она, было жалко Людовика, потерявшего мать – такую чудесную и красивую. И каждый раз, когда его ссутуленные плечи вздрагивали, ее сердечко сжималось от сострадания.

Когда все было окончено, Маргарита тихонько подошла к своему жениху и осторожно тронула за рукав.

= Я скорблю вместе с вами, - проникновенно проговорила она, полагая, что эта незатейливая фраза утешит принца.

Людовик вздрогнул всем и резко повернул к ней перекошенное страхом лицо: перед его глазами все еще стояла темнота фамильного склепа Капетингов. Он дико глянул на Маргариту, не узнав ее, затем грубо вырвал свою руку и убежал прочь.

И юная принцесса вдруг подумала, что никогда его не полюбит.

тро 9 октября 1304 года застало Филиппа на конюшне, где он всю ночь надраивал бляшки на сбруе, принадлежавшей коню его высочества. Не забыл он и о красоте собственного любимца, и Беовульф сверкал лоснящейся шкурой, точно именинник. Как-никак, Людовику предстоит всего полпути верхом, только до собора, тогда как ему, Филиппу, надлежало красоваться на Беовульфе рядом с коляской ее высочества, следующей туда и обратно.

Когда он вышел во двор, потягиваясь и зевая, солнце уже заливало притихший в предвкушении торжества Реймс; в окне спальни Маргариты хлопала занавеска.

Филипп вдохнул полной грудью свежий утренний воздух. В нем тоненько таяли ароматы цветов, приносимые с разубранных улиц, кидался в ноздри крепкий запах пекшейся со вчерашнего утра сдобы. И вдруг, точно по взмаху руки дирижера, во всех окрестных церквах зазвонили колокола. Юноша присел на камень и попытался представить себе, что происходит сейчас у Маргариты. Беготня, наверное. Он вздохнул. Солнце, отражаясь от набеленной стены, слепило уставшие глаза, и Филиппу приходилось часто моргать; глаза резало, и они слезились. Поспать бы сейчас, прилечь хоть на несколько минут…

Пьер, злой, как черт, утащился спать еще в полночь. Бедный граф Пуатье! В суматохе он может и не заметить, что сбруя его коня начищена при помощи рукава… Впрочем, может, братец и прав: кто вообще окажется способен что-то заметить? Гул толпы, постепенно заполнявшей улицы возле замка, проникал сквозь толстые стены укреплений. Филипп понял, что, если он не расстанется тотчас же с камнем, он неминуемо заснет. Ухватившись за стену конюшни, он поднялся на ставшие ватными ноги. Правая нога проросла ледяными иголками, и их холодок неприятно проникал в позвоночник. Господи, впереди полдня, которые он должен провести в седле, и вдобавок длинная служба в храме… Может быть, он получит за это хоть один день, ну хоть одну ночь отдыха!

Процессия медленно двигалась по заполненным цветами улицам. Головы всадников касались тяжелых гирлянд, кони скользили на живых цветах, устилавших мостовые. Коляски и сопровождавшие их рыцари еле протискивались по узенькому проходу, не без участия солдат оставленному возбужденной толпой. Впереди двигалась коляска короля, в которой сидели его величество, Ногаре, Мариньи и Изабелла. Филипп и Реми де Лонгвик, привезший копию брачного контракта и документы о приданом Маргариты, ехали у повозки принцессы, держась по обе ее стороны у дверец. Его величество, повинуясь какому-то ему одному понятному расчету, не стал приглашать на торжества родных Маргариты, поэтому Дижон представлял Реми. Скорее всего, король посчитал, что ему будет нелегко отделаться от деятельной тетки Агнессы…

Голова Маргариты была покрыта белым шелковым покрывалом, державшимся благодаря тугому сплетенному из лент венцу и падавшим на плечи девушки, скрывая ее фигуру. Стараясь не смотреть на раззявленные рты горожан, кидающих в нее охапки цветов, принцесса думала о том, зачем ее так долго везли через всю Францию сначала в Париж, а потом на север – в Реймс, неужели за эти несколько месяцев стало так понятно, годится она в наследницы престола или нет… Ведь даже она сама еще не все успела понять.

Она проснулась сегодня на рассвете, но все равно едва успела одеться в свадебный наряд и душевно настроиться на предстоящую церемонию. Слишком все стремительно произошло. Словно бы совсем недавно в их тихом городе появился юный посол короля, нарушив ее привычный жизненный уклад, внушивший неясные мечты и поставивший все с ног на голову. Унизительное следствие Армана де Лонгвик, турнир, долгое ожидание и последующий путь в Венсен под рев снежных бурь, обручение первого февраля, привыкание к новой семье и стремительное обзаведение контактами, страшная смерть королевы и новая дорога в тряских носилках, - все это отняло у юной принцессы слишком много сил. Ей даже временами казалось, что она – разменная фигура в чьей-то запутанной игре, что от нее в самом деле ничего не зависит, что, повинуясь чьей-то воле, она колесит по дорогам Франции туда-сюда, и ничто в мире не остановит это движение… Глядя на разноцветные флаги, она размышляла о странной своей судьбе, рванувшейся с места и понесшей, словно бешеная лошадь. Что занесло ее в эти края? Почему ей рукоплещут незнакомые люди, сотни людей во всех городах, что проезжала она на пути из Парижа в Реймс? Почему она должна стать женой этого недоросля с волосами, точно пакля, с вытаращенными бесцветными глазами и корявой тяжеловесной речью, с неистребимым запахом изо рта, с обкусанными ногтями и глубокими морщинами, идущими от крыльев носа к длинному подбородку?.. С ним она должна неизвестно, сколько лет делить трон Наварры, стол и постель в ожидании величия и власти. Кто сумел распорядиться ею так, что она до сих пор не заметила всего этого?!.. Где был Господь в тот момент, когда она решилась на это?!..

Эти мысли так поразили принцессу, что, вздрогнув, она подняла глаза направо, туда, где маячил на своем тяжеловесном жеребце Филипп Готье д’Оне. Но он не заметил ее беспомощных глаз, - давно отказавшись от надежды поймать хоть один ее взгляд, юноша смотрел в воздух, ловя летящие со всех сторон букеты и аккуратно складывая их на пустующую пока скамью напротив Маргариты.

Скосив глаза, он время от времени видел ее только руки, лежащие поверх расшитой жемчугом юбки, и букет белых лилий, на котором сверкали капельки воды.

Служки со святыми дарами торжественно проследовали мимо короля, восседавшего в кресле слева от алтаря в высоком кресле. Его величество, закутанный в синюю подбитую горностаем мантию, не спускал глаз с венчающихся. Облокотившись на спинку кресла, разодетый, словно султан, Карл Валуа наклонился к уху царственного брата.

= Ваше величество, все же, я думаю, мы поторопились с выбором невесты. Мы совсем не знаем эту маленькую бургундскую птичку.

= Дорогой брат, - отмахнулся король. – Не забываете ли вы, что она тоже из Капетингов. Она наша двоюродная сестра!

= Но она непроста. Весьма непроста.

= Тем лучше, если умница. Уж не думаете ли вы, что я настолько выжил из ума, что оставлю корону только Людовику? – Он поморщился. – Уймитесь, наконец!

На щеках Карла, потратившего жизнь на то, чтобы занять собой и своими детьми все имевшиеся в мире престолы, вспыхнули багровые прожилки – свидетельство чрезмерных возлияний. Он резко выпрямился и, сложив пухлые руки на объемистом животе, принялся мрачно смотреть в спину Маргарите.

Они стояли на коленях перед епископом. Несмотря на то, что под накинутой на плечи горностаевой мантией было невыносимо жарко, Маргариту заметно знобило (увы, после того памятного путешествия из Дижона у Маргариты появился новый недуг – нервная лихорадка, которая с этих пор станет часто напоминать о себе). На бледном лице Людовика блестели капельки пота; тяжелая мантия давила на него, и он, казалось, из последних сил держался прямо. Голова его на тонкой шее подергивалась. Королю было неприятно смотреть на сына.

Филипп Пуатье, стоящий справа от королевского кресла со скрещенными на груди руками, с выражением иронии наблюдал за братом. Как, однако, жаль, что не он появился на свет старшим, и что не ему вручается сейчас право владеть лилией и короной… Он бы знал, как использовать столь тщательно скрываемый интеллект Маргариты, вместе они бы навели порядок при дворе…

Юный Карл, уставший от утомительно долгого стояния, развлекался тем, что наблюдал за воробьем, мечущимся под сводами храма.

И только Изабелла в своем белом чепце, расшитом серебром и жемчугом, смотрела прямо перед собой, в пространство за спиной епископа. Красивое и недоброе, как у отца, лицо ее было отрешенно, тонкие губы плотно сжаты. Когда неожиданно громко грянул хор, она вздрогнула всем телом.

Поцеловав реликвии в бархатном ящичке, Маргарита и ее супруг поднялись с колен. Нервные пальцы Людовика теребили пояс, и негромкое позвякивание золотых пластинок грохотом отзывалось в измученной мигренью голове Маргариты. Быть может, роскошная церемония и произвела бы впечатление на юную принцессу, если бы не отвращение, которое вызывал у нее Людовик. Она давно отделалась от жалости к нему и начинала понимать, что жалеть придется саму себя. Но она сдерживала эмоции, опасаясь, что ее волнение будет как-нибудь не так истолковано королем и напыщенными родичами...

Маргарита боялась смотреть в сторону Людовика, так как боялась встретиться глазами с Филиппом, который смотрел только на нее, в этом она не сомневалась. Она чувствовала, что Филипп привязан к ней некими прочными узами, но характер этих уз был ей неведом. Принцессе очень хотелось, чтобы ее любили, и трогательную привязанность юного рыцаря она искренне и ошибочно принимала за любовь, сама не зная еще, что это такое, и не понимая, что наносит этим непоправимый вред и себе, и ему.

Филипп остро ощущал свою причастность к происходящему. Он держал мантию Людовика, не замечая, что ладони его напряжены и намокли от пота. Ему все еще казалось, что он ответственен за Маргариту, каждую волну пробегавшей по ее телу лихорадки он ощущал как свою собственную, страдал, когда заученные слова она произносила невнятно или запинаясь, словно сам был виноват в этом. «Мы присутствуем при похоронах старого рыцарства, - сказал ему утром Ногаре. – Служи ей, но будь осторожен, мой мальчик, и знай, что ты в ответе за все». Юноше некогда было размышлять над этими на первый взгляд бессвязными словами, но он запомнил их навсегда.

Солнце било в витражную розу над алтарем, падая прямиком на лицо Филиппа, отчего в глазах юного рыцаря весь Божий свет свелся в мерцающее кружение малиновых и изумрудных пятен.

Вот обкусанные пальцы новоиспеченного супруга особенно громко царапнули по золотым пластинам, и плечи юной принцессы непроизвольно передернулись. Тяжелый украшенный самоцветами венец соскользнул с шелкового покрывала на голове Маргариты. Дружный вздох присутствующих заглушил хор, и всем показалось, что на миг наступила тишина. Маргарита и епископ оцепенели, по лицу Изабеллы пронеслась едва уловимая улыбка, принц Филипп дернулся вперед, и лишь жест короля остановил его порыв.

Бывает, что размеренный ход истории государства оказывается нарушен мелкой и досадной случайностью, и тогда все зависит от того, кто в нужный момент не растерялся. В такие моменты гибнут династии, но пока еще крепкий трон Капетингов лишь слегка ощутил этот толчок.

Юный Филипп Готье д’Оне и сам впоследствии не мог объяснить, как он успел за короткое мгновение все оценить и решиться. Он бросил мантию своего господина и одним прыжком очутился подле Маргариты. Реми расширенными глазами смотрел, как Филипп толкнул Людовика, подхватил падающую корону, и следующая картина, длившаяся долю секунды, навек запечатлелась в его памяти: Филипп, стоящий между Людовиком и Маргаритой, наступив пяткой на край мантии юного господина, и сверкающая корона в его руках, рассыпающая искры над повернутой к нему покорно склоненной головкой Маргариты. А сверху жарило солнце сквозь огромную розу, заливая всю сцену неестественным малиновым светом…

Даже веки не дрогнули на лице Филиппа Четвертого, лишь сверкнул на пальце изумрудный перстень. По толпе придворных ураганом пронесся ропот и сразу же стих.

= Мальчишка коснулся короны! – Громко прошептал Карл Валуа.

Епископ бросил затравленный взгляд на короля, но тот лишь нетерпеливо поморщился:

= Продолжайте.

Юный Людовик ничего не заметил. Он вообще, казалось, ничего не видел вокруг. Он был влюблен в Маргариту любовью семилетнего мальчишки к взрослой красавице и страдал мучительным комплексом неполноценности. Бок, что был ближе к Маргарите, заливался потом от близости сиявшей красотой и здоровьем девушки. «Она моя, она теперь моя!» – Твердил он про себя, словно молитву, и голова его кружилась от невозможности осознать это. Все его мысли были о той, предстоящей, ночи в опочивальне Реймсского замка. Она заслонит эту простушку Эделину, он в этом не сомневался. Ему было теперь мучительно стыдно за позорную связь с кастеляншей, и более всего он боялся, что его страшная тайна станет известна молодой жене. Искренняя юношеская страсть к молодой женщине, которая помогла принцу забыть о своей ненужности и подарила первое чудесное ощущение того, что он любим, превратилась в его извращенном уме в постыдное увлечение, в мезальянс, в грех и ужас всей его жизни. Маргарита, одна Маргарита царила теперь в его мечтах, и все эти месяцы, что принцесса провела в Венсене, Людовик слабел при одной мысли о том, что должен подойти и познакомиться с нею. Эта новая страсть сжигала его, не давала покоя, но страх того, что юная красавица посмеется над его неуклюжестью, сковывала его движения и помыслы. Но теперь все по-иному. Его хилое тело обмирало от сладких мыслей. Эделина все же многому научила его, и он обязательно станет пылким и нежным любовником, он покажет Маргарите…

Толпа расступилась, давая молодой чете пройти к выходу. Король поднялся с кресла и, отыскав глазами Ногаре, удовлетворенно кивнул ему. Старый рыцарь, всей душою, как и Филипп, переживший инцидент с короной, облегченно перевел дух и едва заметно улыбнулся. И тепло посмотрел в спину своему воспитаннику, который, прихрамывая, шел следом за Людовиком.

= Подвинься, Изабелла, - шепнул принц Карл сестре, замешкавшейся в проходе, чтобы заправить под чепец золотые кудри, прилипшие к влажной от пота шее.

Принцесса поспешно отступила и ненароком толкнула идущую мимо нее Маргариту.

= Зависть – это грех, сестричка, - с невинным видом произнес юный принц, чинно проходя мимо нее вслед за отцом и старшим братом.

Изабелла вспыхнула и мстительно посмотрела в спину Карла.

Колокольный звон, ликующие крики горожан, пестрые флаги и ослепительное солнце обрушились на молодую чету при выходе из храма. Маргарита и Людовик торжественно сошли с паперти.

Руки принцессы устали держать поникшие в духоте лилии; один цветок упал, и Маргарита наступила на него, едва не поскользнувшись. Это был один из тех чрезвычайно редких в ее жизни моментов, когда рука Людовика пригодилась будущей королеве.

Медленно двигавшийся следом Филипп д’Оне, дойдя до той же ступеньки, молниеносно наклонился, схватил цветок и спрятал его под куртку. Покосившись на него, Реми вздохнул и покачал головой.

Яркое солнце слепило глаза, и Филипп видел лишь напряженные плечи Маргариты пред собой. Ветерок отбросил назад тонкую ткань покрывала, и взору представился медовый лоскуток влажной оголенной шеи, по которому рассыпались алмазные искры из короны Людовика. Запах жасмина на мгновение заглушил тяжелый аромат вянущих королевских лилий.

разднества продолжились в Париже, куда по велению короля (оставшемуся непонятным для большинства) весь двор был отправлен прямо в день венчания. Людовик мучительно переживал дорогу, отодвигавшую его от исполнения заветной мечты. Царственный и непреклонный отец запретил ему даже приближаться к Маргарите, пока оба они не обвенчаются короной Наварры. Это должно было произойти только в соборе Богоматери, так его величество обещал своей покойной супруге, королеве Жанне. Наконец и этот день остался позади.

Во втором часу ночи Лувр наконец-то погрузился в сон. Мы с Реми, спотыкаясь от усталости, добрели до конюшни, поцеловали на ночь своих подопечных, подсыпали им овса и пустились в обратный путь через сад – в свое крыло дворца.

Начал наползать туман, трава была сырой и скользкой, влажный воздух пробирал до костей. Под ногами шелестели пожухлые листья и обрывки цветных лент, жалкие и грязные бумажные цветы и прочая праздничная дребедень. В саду было тихо и пустынно, как-то даже непривычно, - вероятно, октябрь уже прогнал любителей поглядеть на звезды с лона природы в теплые гнездышки.

Мой спутник шел позади меня, заложив руки за спину, понурив голову и загребая ногами влажный мусор. Я оглядывался на него; он пробыл при дворе уже несколько дней, но мы так и не сказали друг другу и пары слов. Он смотрел вокруг испуганно и затравленно; казалось, в любой момент он готов был заплакать. Я не трогал его. У меня постоянно болела голова; я волновался за Маргариту больше, чем сама Маргарита: ночами меня будил страшный сон, будто это я выхожу замуж за Людовика. А сейчас мне было противно, как с похмелья, и ощущения тоже были какие-то похмельные. Противно было все вокруг и внутри меня, ничего не хотелось, только поскорее лечь спать, и желательно навсегда.

Я остановился у ступенек крыльца, поджидая Реми. Он подошел, шаркая по булыжникам так же, как и по траве. Пьер сейчас вместе с графом Пуатье дежурит в покоях Маргариты, - я задрал голову и нашел ее окно в третьем этаже основного здания. Там сейчас весь цвет – Ногаре, Бувилль, Мариньи. Меня передернуло. Прелестный обычай – сидеть под дверью спальни и подслушивать. Великая честь...

Реми подошел и поднял голову.

= Я люблю ее!.. - Хрипло промычал он.

Я обхватил руками его вздрагивающие плечи. Он бился в меня лбом и плакал подвывая. Я оглядел двор, – не хватало еще, чтобы нас заметили за этим занятием. Порыв ветра принес забрызганный грязью бумажный цветок, и он застрял в волосах Реми. Я выдрал его и повел друга в дом.

Реми уснул тотчас же, как только коснулся кровати. Видимо, потерял последние силы. Я стащил с него сапоги, набросил покрывало и отправился к себе.

Я был так вымотан, что сон не шел ко мне. В висках стучало, волнами прокатывались по телу тепло и озноб, а глаза пялились на окно в изножье кровати, где в переплете висела голубая немигающая звезда. Реми надо отправить домой. И чем скорее, тем лучше. Он любит Маргариту! Ничего себе новость. Я тоже ее люблю. И король. И Людовик. И даже (по-своему) Изабелла. Меня тоже волнует Маргарита, я ее так же робею, и поэтому перечу ей напролом. Но как же можно любить ту, которая любит только себя? Эта взбалмошная девчонка не предназначена для того, чтобы ее любил мужчина – как женщину. Для этого нужно хотя бы в теории предполагать, что она может тебя полюбить…

Липа за окном покачивала уже наполовину оголенной верхушкой, то заслоняя звезду, то снова открывая ее. Лениво наблюдая за ней, я подложил под щеку кулак, чтобы было удобнее. С того момента, как я оправился от ран, у меня больше не было мягкой постели и удобных поз. Мне приходилось ночь за ночью терпеть муку, лежа на досках, устраивая свое неуклюжее тело, на что уходило полчаса, а то и больше. А если засыпал сразу – то просыпался посреди ночи, не чувствуя ног, утыканных тысячами иголок. Вот и теперь, пока я ворочался, звезда уползла за край окна, оставив мне только черный силуэт липы, качающейся из стороны в сторону. Я смотрел на нее, постепенно погружаясь в сон.

Перед моим мысленным взором уже начал плестись какой-то сон, как вдруг я ощутил, что воздух вокруг меня изменился. Тончайший и неуловимый аромат жасмина только-только коснулся моих ноздрей, как я очутился на ногах, охнув от боли.

Жасмин окутал меня с ног до головы. Темная накидка, из-под которой белел краешек ночной сорочки. Быстрое нервное дыхание. И ощущение напряжения, как перед грозой. Поспать мне уже не удастся, грустно прошелестело в голове. Признаться, я в самом деле подумал в первую секунду об этом, а не о том, как она выбралась из охраняемой спальни, как очутилась здесь, и главное - как я доставлю ее обратно.

= Филипп, - тихо позвала она.

Ее голосок мне не понравился. Я готов был взвыть от злости. Мало на мою голову приключений, и вот опять: королева Наварры рыдает в моей спальне! Еще минута, и у меня тут набьется весь гарнизон Лувра.

Я схватил ее за плечи (признаться, довольно грубо) и толкнул в сторону своей кровати, стоявшей в нише.

= Садитесь, мадам.

Пока она соображала, я запер дверь и сдвинул возле кровати ширмы, чтобы меньше проникал голос. Маргарита исчезла в нише. Я задернул полог, оставив щель – наблюдать за рассветом, и присоединился к ней.

Новоиспеченная королева, сжавшись в комок, сидела в темном углу. Я подсунул ей под спину подушку (стена была холодная) и приказал рассказывать, кому или чему я достоин столь высокой честью.

Она дрожала и глотала слезы. Лоск, что так поразил меня днем, бесследно исчез. Вероятно, она не такого приема ожидала от меня, и моя грубость напугала ее, но она пришла ко мне за утешением, как к мужчине, так пусть терпит чисто мужское обращение.

= Чем же на этот раз отличился его высочество?

= Он… - она всхлипнула. – Он убежал от меня.

= И замечательно. А чего вы, собственно, ожидали? Вы что, не знали, на что шли?

Она молчала.

= Вам что, мадам, так уж надобен ваш муж?

= Это унизительно, - проговорила она, наконец, изменившимся голосом, заставившим меня снова вздрогнуть. Моя королева была вне себя от ярости.

= Ваше высочество, - я взял ее горячую и сухую ладонь. – Пусть то, где сейчас находится ваш муж, не волнует вас. Не такое уж это счастье – лицезреть его подле себя… Вас, с вашим теперешним положением, должно волновать совсем другое, а именно – где сейчас находитесь вы. Это не Дижон, Маргарита. Здесь вам не позволят бродить по ночам, подвергая опасности не только жизнь свою, но и честь. Стража сменяется через час, и вы рискуете не попасть к себе раньше утра.

Пока я говорил, она собралась с духом. Людовик преследовал ее всюду, подглядывал за ее переодеваниями, а как дошло до дела, струсил. Он пришел, когда она, уже прибранная, лежала под покрывалом, умирая от стыда и унижения. За ним явилась «комиссия», расположившаяся в соседней комнате. Людовик, побродив вокруг кровати и оставив в комнате сильный аромат перегара, отбыл через окно. Королевские сановники сидят сейчас в покоях Маргариты, навострив уши и не подозревая, что молодых и след простыл. Юная королева сбежала также через окно, проникнув по карнизу в комнату своей камеристки. И маленькая Лидия открыла ей глаза на одну простую вещь: завтра ее осмотрит врач, и если на ней не обнаружится следов первой брачной ночи, о последствиях будут знать только король и Ногаре.

= Что же вы от меня хотите? – Похолодев, спросил я.

Еще до того, как я осознал это умом, моя многострадальная спина уже ощутила, чем пахнет. По ней поползли мурашки нехороших предчувствий. В моей нише была темнота – хоть глаз выколи, и в этой темноте лапки Маргариты крепко сжали мою ладонь.

= Филипп, - тихо и спокойно проговорила она. – Филипп, вы поклялись верой и правдой служить мне. В тот момент вы получили меч рыцаря. Филипп, мне нужна ваша помощь.

= Приказывайте, - упавшим голосом произнес я. Мои уши поползли к затылку.

= Помогите мне пройти этот чертов осмотр, - еле слышно проговорила Маргарита.

Я промолчал, не зная, как сформулировать ответ, и она заторопилась:

= Вы единственный человек, который может мне помочь. Никто не узнает, я могу вам довериться. Вы не предадите меня, правда, Филипп?..

Так вот зачем я спасал вашу честь, принцесса, рискуя собственной жизнью. И теперь вы говорите мне «вы», даже сейчас, несмотря на деликатность и даже, я бы сказал, интимность просьбы. Однако у меня тоже есть самолюбие.

= Ваше высочество, - внятно произнес я. – Если я правильно понял, вы предлагаете мне совершить государственную измену. И что еще хуже – вы толкаете на это не только меня, но и себя. Я рад оказать вам любую услугу, мадам, но только ту, которая не осквернит ни вашего имени, ни моего звания рыцаря. Я сейчас оденусь и отведу вас назад. Не играйте с огнем и не впутывайте в это меня.

= Но король!..

= Король слишком хорошо знает своего сына, он не прогонит вас. Его величество успел вас полюбить, и вам следует научиться использовать это.

Я встал с кровати и почти силой стащил ее. Пока натягивал сапоги, Маргарита отошла к окну и принялась смотреть во двор. Я подошел к ней и взял за локоть:

= Пойдемте, ваше высочество.

Она издала горлом странный звук – не то всхлип, не то восклицание, и резко повернулась.

= Спасибо, что помогли мне вспомнить свое место. Проводите меня.

Высоко подняв голову и рывком запахнувшись в плащ, она направилась к выходу.

Филипп не помнил, как он водворил Маргариту в ее покои, как вышел по черной лестнице и снова потащился к себе через сад, ибо так было безопаснее. К рассвету приморозило, лед хрустел под ногами. Но он не замечал холода, как и того, что внезапно пошел снег. Он падал тихо, как в бокале. Снег в октябре.

Он и не подозревал, какая чудовищная сила таится в этой капризной и взбалмошной провинциалке… С ужасом Филипп вдруг осознал, что выпустил на волю демона.

Он до крови кусал губы, переполненный обидой и жаждой мести. Не так уж сложно поддаться чарам полураздетой женщины, явившейся к тебе среди ночи, это может всякий. Но почему она решила использовать его? Чтобы указать ему его место?

Филипп шел по первому снегу, волшебно мерцавшему в неярком свете разгоравшейся зари. Снег сыпался из маленького облака, и ветер нес под ноги невероятно крупные снежинки. Голубые, зеленые, белые – они неслись сразу со всех сторон. Юный телохранитель механически брел через сад к своей спальне. Именно сейчас он понял, как мучительно нехватает ему прошлого – страшных ночей между жизнью и смертью, озабоченного взгляда ее усталых глаз. Ее нежности и лукавства. Филипп тосковал и никак не мог отделаться от ощущения, будто тоскует по настоящему живому потерянному счастью. Снег таял в его волосах.

уна неподвижно висела в длинном разрезе окна и была чуть приплюснута сбоку. Украшенный кисточкой шнур драпировки качался от ветерка, ударяясь в тяжелую ткань, и при каждом ударе выбивал из нее облачко пыли. Утренний свет, постепенно гасящий Луну, проникал в длинный заставленный мебелью покой – опочивальню Маргариты.

Желтоватый свет тянулся их трех окон, ложась на тяжелые фалды балдахина, на шелковые складки одеяла, спадающего с высокой кровати и застилающего ступеньки; на громоздкую спинку самой кровати, которой почти не достигали отблески тлеющего у противоположной стены камина.

Маргарите было холодно; камин не мог толком согреть огромное помещение, а тепло жаровни почти не доходило до ее фигурки, сжавшейся в центре широкой кровати. В окна еще не были вставлены рамы. Когда пошел снег, она плотнее укуталась в одеяло и села, обхватив руками колени, между подушками.

Когда Филипп водворил ее сюда, она долго плакала, а потом слезы кончились, и теперь она отрешенно смотрела в камин и накручивала на палец скользкую бахрому покрывала.

Бедный мальчик, думала она. Если бы ты только знал, как она нуждается в тебе, как смертельно боится ироничного взгляда твоих зеленых глаз! Она сама не знала. Только прибежала к нему, ища защиты, а потом едва сумела совладать с собой. Он прав, все теперь по-другому. Надо забыть о том, как ты, девочка, прижимала его к себе, все теперь не так. Тебя отрезвил страх – извечный страх женщины перед мужчиной-самцом, мужчиной-охотником. Этот страх настолько потряс Маргариту, что она не помнит даже, как очутилась здесь. Только его подчеркнуто почтительный поцелуй запомнился ей своею обидной снисходительностью.

Реми уехал на следующее утро, как только поднялось солнце. Я так и не спал в ту ночь. Остаток ее до самого рассвета я просидел в своем окне, глядя на окна ее спальни, в которых подрагивал красный зев камина.

Я проводил Реми до заставы, а по возвращении обнаружил у себя в комнате маленького пажа, который терпеливо ждал меня с распоряжением немедленно явиться пред светлые очи ее высочества.

В покоях Маргариты меня встретили оба принца, Карл и Филипп; троица во главе с принцессой развлекалась борзым щенком жемчужной масти с большими неуклюжими лапами и умной сосредоточенной мордой.

Увидев меня, сидевшая на низкой банкетке Маргарита плавно поднялась, и я почему-то вздрогнул. Карл, возившийся на циновке со щенком, кивнул мне, а стоявший в оконной нише Филипп приветливо улыбнулся.

Солнце заливало огромный покой, и нежившаяся в его лучах Маргарита была чудо как хороша. На ней было домашнее платье из китайского шелка, – на золотистом фоне мерцали вышитые серебряные листья, менявшие тон и цвет при каждом движении. Платье держалось на широкой плотной полоске ткани, служившей лифом и открывавшей плечи и грудь. Нитка крупных янтарных бус искрилась на шее. Пушистые волосы были перехвачены желтой лентой. Она выглядела свежей и счастливой, и на миг мне показалось, что прошедшая ночь приснилась мне. Я бы поверил в это, если бы мне так не хотелось спать.

= Вы спите, мессир Готье д’Оне? – Окликнула меня Маргарита.

Филипп Пуатье засмеялся, склонив голову набок и оглядывая меня. Я насторожился.

= Проходите, Филипп, - насмешливым тоном хозяйки позвала принцесса.

Я подошел и поклонился ей, затем обоим принцам. Если она позвала меня, значит, есть распоряжения. Почему она медлит? Я чувствовал себя глупо, тем более, что я и в самом деле чувствовал себя спящим, и тело мое раскачивалось, стоя на одном месте. Филипп Пуатье отклеился от окна и, подойдя ко мне, положил мне на плечо легкую ладонь с большим аметистом на пальце.

= У меня до сих пор не было случая поздравить тебя с почетным званием, - проговорил он своим мягким голосом. – Мой брат почему-то не выносит, когда об этом говорят в его присутствии.

Я криво усмехнулся. Зато Людовика теперь вполне устраивает мой внешний вид.

= Не думай о ранениях, дружище, - серые глаза принца смотрели проницательно и участливо. – Именно это делает мужчину настоящим рыцарем. Твой поступок позволил нам лицезреть в этом дворце прекраснейшую из женщин, - он покосился на Маргариту, заигравшую ямочками на щеках.

= Теперь не так скучно, - проговорил с пола Карл.

Я поклонился ему.

= А позвали мы тебя для того, - деловым тоном произнес Филипп, - чтобы сделать то, о чем не позаботился твой… господин. Нам кажется, ты несколько растерян. Согласно твоему новому званию тебе пожалована отдельная спальня в этом здании, а не в основном крыле, и соответствующие привилегии, - принц начал загибать длинные пальцы. – Ты остаешься в звании камердинера Людовика, но большую часть твоих прежних забот возьмут на себя младшие пажи. Твои обязанности – сопровождать Людовика, присутствовать с ним на важных мероприятиях, кои он не посещает ни с тобой, ни без тебя, дежурить в свою очередь в его покоях в качестве начальника сменного караула. Далее на твоем попечении остается лошадь его высочества и… мадам Маргарита.