Валерий Баранов

 

 

 

ТВОЙ ПРИЗРАК В ДРУГОМ ЧЕЛОВЕКЕ

(рассказ)

 

 

Произошедшее стечение обстоятельств, в не зависимости от безаппеляционности чьих-то откровенных рассуждений.

Череда жизненных миражей.

Четыре истории в одном разговоре.

Чудовищные мысли обо всем сразу.

То же, что невозможно предположить, даже предсказать.

Подчинение настоящего прошлому, может, отказ от будущего.

 

Безаппеляционность – это совсем не то обстоятельство, которое становится потом мерой раздора, нарциссического томления, необязательности с тобой мириться.

Может, это другая крайность, но она недействительна на самом деле. Это, возможно, будет какая-то простая ложь, какие-то новые отчаянные слова. Рассказ обо всём, как оно есть; скорее паузами, многоточиями и запятыми - не словами. Все знаки мои, любимая, все слова - твои.

Всё равно, явится только та причина, которая будет тобой проповедоваться.

Из-за тебя в этом моём рассказе полифония, сразу четыре смысловых слоя, но никакой шизофрении там нет. Многослойная проза была даже у Бунина, потом у Борхеса – не в этом дело.

Допускаю, причина может быть в том, что во время разговора со мной ты неуклонно думаешь о чём-то непостижимо одиозном, и я зачем-то вторю тебе, спрашиваю, но тоже, грежу ни о чём, а если и о чём-то, то только - как затащить тебя в постель, или в кусты.

Мы с тобой – два кривых зеркала.

Сама для себя ты никогда не признавала всеобщего хода жизненных событий; а за твоей отрешенной внешностью и медленными, неточными, бессвязными словами, крылся лишь страх и суеверие летящей в тебя пули… последний подарок космического солдата.

Может, сначала тебе представлялось, будто все другие такие же, как ты или я, но моё замешательство, когда ты заговорила со мной о своей судьбе, убедило тебя в ошибке, раз и навсегда убедило тебя не возвращаться больше к подобным разговорам.

Моя дорогая, когда ты поймёшь, что уже совсем, окончательно разлюбила меня, вспомнишь ли ты, как однажды зимним утром пришла ты в мастерскую и загородилась, одетая в свою норковую шубу, пустой рамой от меня, - это было после одной из наших ссор с тобой, - и, опустив глаза, сделала грустное личико.

Должен напомнить тебе: ты безнадёжно замороченная женщина. Когда, что-нибудь, кто-то, увлекает тебя, ты не знаешь удержу. Зато и я не знал никого трогательнее тебя, когда ты, насытившись своим буйством, моим страданьем, возвращаешься ко мне, чтобы тихо, сиротливо и алчно ждать, хоть одного ласкового слова от меня… потом, нельзя выразить, что ты тогда делаешь с моим сердцем! Как порывисто кидаешься ты целовать меня, как крепко обвиваешь руками мою шею, в избытке своей бессовестной преданности, той страстной нежности, на которую способно только твоё тело!

Ты уже не признаешься, что всем подряд пыталась рассказывать свои сны-измышления, постоянно говорила всем только о себе, о своей особой связи с дельфинами, с лисами, с писателями и с ежами, и у многих складывалось неприятное впечатление о тебе, что ты просто-напросто хвастунья.

Потом, если я упрекал - ты в ответ даже не тешила своего самолюбия оправданиями или какой-то мимической ширмой преследующих тебя побед.

И это была святая истина, поскольку все мужчины в городе, не шли ни в какое сравнение с символами твоей непререкаемой, интерактивной эпохи. Но и другие, чисто космические мужчины, в символах тоже ничего не смыслили и, сколько не объясняйся, всё равно, абсолютно ни с чем бы не согласились.

Ведь все твои мужчины удостаивались, с одной стороны, заключить в объятия очень легкомысленную шалунью, но с другой – низвести тебя до уровня абсолютного личного восприятия, на котором ты была бы не гостьей в их мечтах, а хозяйкой. Хотя всякому, у кого были мозги, было ясно, что ты не гость и не хозяйка, а что-то вроде верёвки на шее повешенного.

Какой то частью своего существа ты живёшь вне нашего времени. Концептуально, или в исключительные моменты ты ещё осознаёшь свой возраст, а большую часть своей жизни, всё-таки ты вне возраста, даже в нескольких смысловых слоях. Потому что всегда ты без хода, без ветра, ты просто дрейфуешь в море человеческих отношений, где та или иная твоя акция, даже поступок, обычнее всего, не вызывает никаких ответных реакций.

И в самом деле, однозначная реакция возможна только в теоретической механике, где любое действие провоцирует действие равной силы, но оно уже противоположно против тебя кем-то направленно.

Иногда, впрочем, случается нечто очень неприятное, даже страшное: возникает реакция с непредвиденной силой, даже с каким-то совершенно немыслимым направлением взрыва.

Многим покажется, что в такой степени эмоциональный межчеловеческий огонь, явление необыденное.

Тогда, кто же объяснит мой заблуд…

На майские праздники мне приснился сон, что я уже стал совсем седой и зубы у меня все выпали, однако до пенсии мне ещё тянуть как до луны.

Потом, почему-то на работе меня стали звать Фёдором Михайловичем. Это даже во сне очень неприятно, потому что в твоё имя включено чьё-то чужое имя - все наверняка знают, но не говорят правду, что помнят твоё настоящее имя. А мне ещё досталось в этом сне узнать причину всей этой нелепицы.

Во-первых, меня ознакомили с приказом о том, что подобные переименования сотрудников улучшают атмосферу. Во-вторых, намекнули, что любого переназванного ждёт ощутимое повышение зарплаты и быстрый карьерный рост. А чтобы я был ещё и теоретически во всём подкован, дали мне прочитать усердно замызганную брошюрку американского бизнес-теоретика Мубарда.

В подлой книжке утверждалось, что подобные маркетинговые приёмы должны внушать сотрудникам уверенность адептов.

Фокус в том: если вымышленные ими персонажи могут быть менеджерами или клиентами, то мы, по отношению к ним - менеджеры или клиенты, тоже, возможно, вымышлены. И вот те компании, которые пользуются такой бессовестной практикой, могут получать необоснованно высокую прибыль.

И мне стало тошно от этого Мубарда. Поэтому я решил принять очень активное участие в корпоративной вечеринке своего коллектива, посвященной международному женскому дню восьмое марта, с тайной целью выяснить: кто я есть на самом деле.

В штате филиала компании я представлял всех мужчин, зато женщин: Таня, Зоя, Марина, Ирина. Из внештатных мужчин на ту вечеринку, может кого-то мы ждали, но никто не пришёл, вот и получалось, что и в самом деле: четверо против одного. Часам к девяти женщинам такое соотношение окончательно надоело, поэтому решили пойти потанцевать через дорогу.

Несбывшимся платишь за то, что живёшь расслабленно… эта дорога, которую нам надо было перейти, называлась в моём сне очень символично. На самом деле улица называлась исторично: «50 лет Октября». Вот и получилось, что все мы вышли из своей конторы и перешли через эту улицу на другую сторону, а там был ресторан «Волна».

Был предпраздничный вечер, поэтому никакой отдельный столик в этом ресторане нам не светил, и устроились мы кое-как, в баре.

Водка и лимон - кредо мужчины в баре, даже конечный этап его откровеннейшего ряда умственных и эмоциональных процессов. Пусть все привереды ехидничают, что настоящий мужчина, он и есть, якобы, этот процесс – для меня это ничуть! Скоро девочки меня оставили, нашли знакомых, и ушли с ними танцевать. Я выпил ещё водки и понял, что я - это я. Мне стало так страшно, что даже затошнило. Потому что я понял, что я – это я, только на этой стороне улицы, а там на другой стороне, я - не я, а Фёдор Михайлович.

Уже не помню, как я выбрался из-за стойки бара и отправился искать туалет. Я его нашёл, но всё равно что-то напутал и оказался виноват. Это мне объяснила важная дама, которую я застал в туалете. Объяснила очень резко и добавила, чтобы я немедленно выметался. Тогда я стал ей доказывать, что по теории Мубарда буква «М» находится внутри буквы «Ж», и что где-то тут, внутри женского туалета находится мужской туалет. Женщина, вместо того чтобы возразить мне, или согласиться – залепила пощёчину.

Как это бывает во сне: «Спросил у второго первый, куда подевался третий, и четвёртый ему ответил…»

Удар у неё получился такой сильный, что у меня с лица соскочили очки - они полетели куда-то влево и с ускользающей стремительностью рассыпались вдребезги об кафельную стену, а изо рта у меня, одновременно, выскочил на пол туалета съёмный зубной протез.

Я тут же пустился в погоню за своим протезом.

Но у женщины не было нужды в моём скандальном разоблачении и во всяких нудных разбирательствах, поэтому она догнала меня, схватила за шкирку, извлекла из женского туалета и вытребовала на вешалке мою одежду. Потом вышибала выставил меня из ресторана на улицу.

Ночь без очков – чистый глянец… я взял такси и куда-то с кем-то уехал.

Утром я проснулся и долго не хотел вникнуть, с перепоя - где нахожусь. Я лежал на диване в одежде. Вставать не хотелось, а влачить диванное существование и томиться похмельностью – было подлостью для организма.

Не из любопытства, а только потому, что совсем затекла шея, я с трудом приподнял голову и осмотрелся: посреди большой комнаты стоял мольберт, с которого была снята на пол ещё сырая работа, но повёрнута от меня так, что не видно было, что изображено на холсте. Блестела свежими красками палитра на табуретке возле мольберта, а ближе ко мне стоял длинный низкий стол с пепельницей на краю, он был весь завален листами ватмана и картона.

Однообразно - везде разбросаны кисти и окурки, и ещё не куренные сигареты. На полу в углах пустые бутылки, а вдоль стен работы без рам, или пустые холсты – подозрительно, потому что всё было аккуратно расставлено лицом к стене, а задниками к зрителю, то есть ко мне. По всей стене за мольбертом, с потолка что-то свисало, какой-то гобелен, или крупная ячея-сеть.

Не надо прикладывать дополнительных усилий, чтоб увидеть кого-то. Он всегда тут как тут. Я принялся поглядывать на сеть и прислушиваться.

Сеть из сизаля, связана для страшных человечков, которые в ней запутались и висят все нелепо, как будто мёртвые. Вроде бы никого в мастерской больше нет. Очень нежная вежливая тишина.

Может, кто-то есть и затаился?

Я жду и жду...

Вот в доме, несколькими этажами ниже, хлопнули дверью, потом кто-то позвал кого-то и убил моё: «жду».

Проснулись звуки, значит, существует всё - и живые люди. Надо вставать с дивана. Я поднялся, прошёл из мастерской коридорчиком на кухню, но там никого не обнаружил, поэтому повернул назад и заглянул в ванную.

Странно…

Над умывальником на стеклянной полочке в пустом стакане стояла только одна зубная щётка. Я помыл щётку мылом, потом выдавил на щетинки пасту и сунул в рот.

Однако…

Зубная щётка обнаружила зубы на моей верхней челюсти.

Я отвратительно вспомнил, как вчера в туалете у меня изо рта вылетел съёмный протез… Неужто, кто-то подобрал и вставил! Я бросил щётку в раковину и полез пальцами в рот, чтобы выдернуть из себя этот мерзкий протез.

Не тут-то было. Мои пальцы обнаружили во рту настоящие зубы… Полный набор! В голову жаркой волной ударила настоящая волна страха.

Кто я?

Я полностью открыл кран холодной воды и под сильной струёй умылся, чтобы успокоиться, и ещё я прополоскал рот – ощущение воды было ледяным и подлинным. Я даже замочил рубашку на груди, но никакой надежды вода мне не подарила.

Вот зеркало. Вот руки мои. Я засопел и посмотрелся на себя в зеркало.

Мне сразу удалось узнать себя. Но там, в отражении я был совсем молодым. На меня зеркалился мужчина, лет тридцати, не больше. Ни капли седины. Что делать? Такой вид невозможно скрыть от жены и знакомых!

Я вернулся в мастерскую, лёг на диван и закрыл глаза. Решил: «Буду лежать здесь, пока кто-то не придет, или пока не состарюсь».

Наверно я задремал, так как не почуял шагов за дверью и работу ключа в замке… из-за того, что неожиданно хлопнули входной дверью, я как кот слетел с дивана. Нецензурно себя подбодрил и приготовился нападать... в мастерскую вошла очень красивая женщина, в строгой и дорогой одежде. Похоже, что она была совсем не ответственная за художника, хозяина этой мастерской.

Мучительная догадка, малодушная и немного истеричная, даже провоцирующая на кривлянье… но я ей не отдался, только подозренье в себе оставил.

Она сразу попыталась приструнить меня взглядом – всё насмарку, в ответ я надулся и зло прошипел: «Садись и рассказывай всё. Ты понимаешь? Всё!», - потому что терять было нечего.

- Вот, здравствуй, проснулся и налетел, как петух… идём на кухню, попьём чаю и поговорим.

- Идём!

Следом за ней я пошёл на кухню. Она открыла холодильник, достала бутылку водки и кусок сыра, зато ни какой посуды на кухонный столик не поставила, ни тарелки, ни стопки, ни ножа, ни хлеба: «Я не официантка – действуй дальше, сам». Я посмотрел на это и заёрзал на табуретке против неё. Сердце у меня стучит как птичье.

- Рассказывай!

- От куда до куда?

- От «Волны» досюда.

- Ты подцепил меня в тот вечер у ресторана, как дешевую шлюху. Лично я стояла и мёрзла у дверей, а ты вывалился из «Волны», пьяный, как свинья. Ты бы упал, не подхвати я тебя под руки.

- Значит, ты в ресторане не была? И не ты дала мне в туалете по роже?

- Не знаю, с какой бабой ты там был, но тебя выставил из ресторана швейцар.

- Всё! Без диалога! Вопросы я тебе больше не задаю. Вспоминай и рассказывай. Подробно. С деталями. Это для меня очень важно.

- Возле «Волны» стоял большой чёрный и грязный, как блин, драндулет, с таксишным фонарём на крыше. Может, это была иномарка, или «Волга», но я помню, что салон в машине был широкий, как у «Волги». Мы с тобой уселись в эту машину. У шофёра было какое-то очень тёмное и злое лицо. Но одет он был обыкновенно: пиджак, свитер. Кожаная фуражка на голове. Ты приказал ему ехать в «Променад». Пока ехали, ты сначала матерился, потом опустил стекло со своей стороны и стал блевать на дорогу. Когда приехали к магазину и припарковались, ты потребовал у водителя деньги – он тебе их дал, а я удивилась таким странным между вами отношениям. Получив деньги, ты приказал водителю жать, а меня попросил проводить в магазин и помочь сделать покупки.

Ты купил коробку водки, два ящика пива в стеклотаре, и много всякой жратвы. И тебя качало как пьяного студента, поэтому администратор дал нам грузчика, чтобы тот помог загрузить продукты в чёрный драндулет. Когда же уселись в машину, ты приказал водителю ехать на правый берег, на «Радугу», а когда приехали, ты вылез из машины, огляделся и сказал, что надо ехать дальше, на МЖК. Оказывается, твой друг, художник, живёт на МЖК. Ты к нему ломился, орал, но он так и не открыл тебе дверь своей мастерской. Может, его в мастерской в тот вечер вообще не было. Я хорошо помню, что ты ещё сказал, когда садился в машину: «Я хотел сделать Женю молодым и здоровым, но, видно, не судьба». И ты приказал водителю ехать на Рудник. Когда приехали на Рудник, ты опять вылез из машины, огляделся, помочился на колесо и заявил, что теперь нам надо ехать на левый берег:

- И шуруй прямо, потому что мне надо на «Южный», будет ближе, если мы проедем на другой берег реки по старому мосту.

Вот тут-то я подумала, что шофёр наконец-то огрызнётся тебе в ответ, потому что старый мост через реку Томь давно закрыт и с него даже сняли дорожное покрытие. Но водитель молча погнал машину вниз, к старому мосту. Когда полетели мы вниз, в ночной туман, в твоих глазах стояли слёзы, и мне подумалось: «Не знаю, попаду ли я на Южный. Если и попаду, то на кладбище на Южном». Смотрю вперёд, вижу: старый мост перед нами с неснятым асфальтом и фонари на столбах горят.

И проехали мы старый мост сходу, потом дальше, по Кузнецкому проспекту, мимо вокзала, до самого Южного. И ни один из светофоров не мигнул красным глазом чёрному водителю. Приехали мы к тебе, шофёр подрулил к дому, к подъезду, где, как ты сказал, твоя мастерская, а таскали мы вверх продукты и бутылки вдвоём. Шофёр даже не вышел. И наплевать! Ведь потом была бесконечно космическая ночь с тобой на диване.

- Ты, когда проснулась?

- Я ещё не проснулась! Я не могу до конца проснуться и вообще, я не хочу! Потому что из-за одной ночи с тобой, я стала снова красивой, и не просто красивой, а получила какую-то дьявольскую власть. Мужики сохнут от страсти. Всего за неделю я получила от них: норковую шубу, машину с шофёром, квартиру в аренду… и ещё устроили работу, по совместительству, в какой-то холдинг и в банковский филиал. Там и сям с хорошей зарплатой. Каждое совместительство - эксклюзивный контракт.

- Разве это прилично?

- А ты сам нигде не накосячил?

- Послушай, ты мне должна всё объяснить… Я сегодня проснулся и ни черта не помню, что было вчера и вообще, было ли что? И зачем мне всё это было нужно? Чей это план?

- А я рассчитывала, что ты мне всё объяснишь, когда протрезвеешь. Ты всю неделю пил и писал свой автопортрет, пока не записал работу до черноты. Если не веришь – она стоит возле мольберта на полу. Меня ты не замечал, поэтому я к тебе и не лезла.

В ответ я сделал движение рукой к ней, потом привстал, не решаясь открыть какую-то дверь, забрать сжатое в руке назад. Сколько мелких подробностей моей жизни кануло в небытие! Я встал с кухонной табуретки пошёл, посмотрел на портрет и восхищённо понял, что сгоряча поставил себе цель, доступную другим, но недоступную мне.

Вспомнил, как писал свой автопортрет, а изображение на холсте надсмехалось надо мной. Потом я сдался, но не заплакал, а лишь почувствовал то, что чувствует человек, исцелившийся от неизлечимой болезни, ставшей частью его жизни.

Почувствовал, уже на последнем мазке, что мой автопортрет – отражение того человека каким я был, пока жил во сне, и, чтобы записать вконец этот портрет, я должен был бесконечно повториться - именно тем человеком, который получил в ресторане пощёчину, переехал через реку по разобранному мосту и уснул с проституткой на убитом диване. Вспомнил, что на мосту в тот момент стоял человек. Было что-то пристальное и жадное в его знакомом лице, в чуть растопыренных пальцах рук, которые он выставил навстречу машине, летящей на него. Машина наехала на него, а он, сквозь железо, на меня. Мы не столкнулись, а только прошли друг сквозь друга, ощутив чувственную боль и неболь, соединённую необыкновенным движением крови и жизненного духа, но при этом он унёс из моего тела моё время.

- Ты видела кого-нибудь, когда мы переезжали Томь по старому мосту?

- Какую-то женщину… Лицо показалась мне очень знакомым, но я не успела вспомнить, разглядеть. Мы на неё будто бы наехали, но я не почувствовала столкновения: не было удара, или толчка. Позже вспомнилось, что когда-то весной я стояла на том самом месте в очень дурном настроении.

- Кто-то взял из тебя тот день… где-то теперь все твои призраки. В другом человеке.

 

Я просыпаюсь - невозможно писать свой портрет во сне, невозможно верить в ту ночную поездку по старому мосту, из-за которой потом исчезли никчёмные аналогии и праздные сомнения. И я понимаю, что никаких препятствий не бывает неустранимых, никаких сопротивлений – окончательных. Но, ради достижения единственной цели, надо всё-таки помнить, что великие намерения, ради которых мы пролетаем друг сквозь друга, должны быть исполнены с самым великим самопожертвованием – ничто не должно устрашать нас в милосердии.