Миниатюрная повесть.

 

Весна 1980 года.

 

В глубоких проталинах и лабиринтах посиневшего, спрессованного в наст штормовыми ветрами сугроба, двое пьяных матросов тащили под руки третьего в сторону самой дальней флотской казармы. Темные воды залива Большой Улисс погружались в сумерки, иногда вспарываемые проблесковыми огнями семафоров кораблей, стоящих на рейде порта Владивосток.

Болтающаяся в подворотничке бушлата русая голова пыталась петь про девчонку, которая ждет, на что чайки, наведавшиеся поближе к камбузу, испуганно вскрикнув, срывались с голых деревьев.

 

Я попивал горячий чаек из матросской кружки и играл в Кошу (разновидность игры в Нарды – зам автора) с лейтенантом Петренко на знаменитый роман Александра Дюма «Дама с Камелиями».

Канцелярия береговой казармы была забита дефицитным провиантом готовым к погрузке на лодку «по приказанию». В офицерской каюте мичман Стрельцов по заданию командира проявлял и печатал фотографии с зимней рыбалки, поэтому мы расположились для игры в глубине спального помещения на коечке одного из годков (матрос – старослужащий – зам.автора) прямо под кумачом лозунга «В МОРЕ ДОМА».

На самом деле для молодых лейтенантов в море было намного лучше, чем на берегу, хотя бы потому, что не надо «через день на ремень» ходить в патруль по городу, или выслушивать от своры проверяющих камбуза (столовая личного состава – зам.автора) ярких обещаний быть гноимым вечно в подобного роде наряде. Вариант - морозить сопли в ограждении рубки, будучи дежурным по кораблю, при постоянных перешвартовках с пирса на пирс в ночное время, был конечно почетнее ответственного на блоке питания личного состава. Отсюда вывод - лучше моря для молодого офицера может быть только океан. И ты уже тишине первого отсека после вахты, развалившись на матрасе , брошенным на родные торпеды, в редкие часы отдыха можешь вырываться мысленно из ограниченного железом пространства в яркую жизнь вне поля ее осязания. При этом только рев учебных тревог может нарушить твое единение с книгой, дающей ощущение воли, как ценности, сродни лишь узнику. Особым спросом пользовались у офицеров романы Кона Дойля и Дюма.

 

Роман «Дама с камелиями» был обещан замполитом на период похода, если последний выходной, кто-то из нас останется с личным составом вместо него. Мы с лейтенантом Виталиком Петренко с радостью согласились, договорившись разыграть роман в кошу (разновидность игры в нарды – зам. автора) на предмет прочтения в первую очередь.

Без лишних придирок к прическам и форме одежде годков раздали им увольнительные записки для посещения театра, а молодых матросов усадили перед телевизором в ленинской комнате.

Фамилия Петренко говорила сама за себя. Игровые кости выпадали ему в нужной комбинации чаще, чем мне. К тому же хохол уже читал роман в отпуске, коли, сам был из Киева, в отличие от меня сибиряка из деревенской глуши, где библиотеки забиты книгами в соответствии с инструкцией райкома партии.

«Не хай Старый, с этим французом, кажись Аргоном или Арманом – не помню точно». - Это его проблемы, что любимая оказалась куртизанка или блядью, проще говоря. Нам бы сюда семейку Дюма – сожгли бы они свой роман, как не вписавшийся в реалии сегодняшнего дня по части разврата!»

- Это почему же? - Я в пол-уха слушал Петренко и усиленно тряс в зажатом кулаке костяшки, пытаясь выбросить так необходимые «Шесть – шесть».

- Сам знаешь, что во Владике творится. Так вот докладываю: "В романе, за который бьемся насмерть - дело в батьке". - Он бедняга мечется, сестру этого француза замуж сплавить не может. Просекаешь: общество, свет, а сын с куртизанкой живет. Подкуп, угрозы, скандалы – все до фени.

- Ну и, кто дама с камелиями?! – Бросаю изящным жестом кубики: «Нет, определенно не мой день!»

- Що, нукаешь? - Хохол счастливо улыбается. - Она - самая куртизанка, кидает на хрен своего возлюбленного и уходит к городскому богачу. Опять двадцать пять, все по новой - безумный образ жизни, чужие постели, пьянки - гулянки. А силы не те, чахотка и смертное ложе. Дальше абзац! Как, впрочем, и тебе! Шеш-бешь, товарищ лейтенант! (Самый удачный бросок – зам.автора).

- Набирайте в моря книги Леонида Ильича Брежнева и, - продолжение с претензиями на юмор было прервано пьяным дебошем, разносившимся в противоположной стороне казармы. Переглянувшись, мы сорвались с коечки и рванули в проем темного коридора.

 

В огромную комнату - умывальник, в которой вдоль стен белели раковины и отдавали позолотой водопроводные краны, усердно надраенные вахтой, ввалилась пьяная тройка годков и начала качать права, а попросту вые*****ся перед молодым дневальным. Дежурный по казарме старший матрос Пупцов в это время сидел на толчке за стенкой и все слышал. Парень призыва из Ростова был не из пугливых, к тому же уже черпак (матрос, отслуживший полтора года из трех – зам. автора).

Он и заступился за своего дневального. Началась драка. В тот момент, когда озверевший блондин попытался наотмашь ударить Пупцова, мы и влетели в умывальную комнату. Пупцов пригнулся, в результате чего удар пришелся в зеркало, которое обрушилось на кафельный пол и рассыпалось в мелкие осколки. Увидев нас, остальные матросы юркнули в кабины гальюна, только дневальный сплевывал в раковину кровь из разбитого рта.

Я закричал, на что годок развязано бросил: «А, голубая кровь салаг прибыла воспитывать настоящих мореманов, а хуху не хохо!» - И выкинул в нашу с Виталием сторону кулак, перехватив себя за локоть с обозначением известного жеста. Далее события развернулись столь быстро, что я опомнился, когда Петренко, вцепившись в волосы матроса, уже с силой двинул несколько раз коленом в его пьяную, оскаленную рожу.

- Хохол, ухи объелся, ему челюсть сломаешь! – Я пытался расщепить мертвый захват на шее уже всхрапывающего матроса. Пупцов бросился мне на помощь. Пришлось окатить из шланга ледяной водой и петренко, и Косолапова, а затем волочь матроса в каюту офицеров, где колдовал над негативами мичман Стрельцов Павел Павлович или Пал - Палыч.

Он был старше нас, и почти годился в отцы, если бы вздумал жениться сразу после школы. Мичман Стркльцов был толковый боцман; после моего обрывочного рассказа все понял с полуслова, да и как не понять, если от дрожащего и жалкого годка несло за версту перегаром. Он осмотрел разбитую рожу моряка и рявкнул на всю каюту: « Косолапов, ты попьяне скатился с сопки и врезался об каменный бордюр, что на плацу!» - Понял, что в госпитале говорить будешь, куда я тебя везу или не везу. Все зависит от ответа?! – Матрос закивал головой в знак согласия и застонал - челюсть, похоже, была действительно сломана.

«Так, товарищи офицеры, простите меня, но слушайте теперь старшего по возрасту».

Петренко нервно курил, а я бессмысленно вынимал из ванночки с проявителем почерневшие негативы.

«Один из вас направляется в медсанчасть, там сегодня дежурит фельдшер Мария Яковлевна».

- На кой нам это надо? – Хохол криво усмехнулся, вытирая голову вафельным полотенцем. – Все равно в госпиталь Косолапова везти надо, пока он не отключился, скотина. Блядь, еще погоны из-за него снимешь!

- А на то, товарищ лейтенант, чтобы фельдшер засвидетельствовала падение пьяного матроса с сопки, если действительно хотите служить, и не дай бог сесть! - Боцман повысил голос. – Договаривайтесь с доктором как хотите - по мне хоть через ресторан, или еще как там, но ЧП на экипаж вешать не стоит – командиру перед походом надо второго ранга получить. На себя возьму остальных моряков, чтобы помалкивали.

- Не каркайте боцман! – Петренко с силой содрал с себя мокрую тельняшку. – Моряка куда не целуй, везде жопа!

- С такими мыслями на лодке служить не рекомендуется, лейтенант! - Стрельцов вышел из канцелярии.

- Я за машиной, а ты Моха чеши за Мари Дюплесси!

- Кто это, не понял?

- Эх, ты валенок сибирский! - Петренко потрепал меня за щеку.

Я чувствовал себя подавленным: от глупой ситуации, в которую вляпался; из-за незаслуженного оскорбления от лейтенанта Петренко, прикидывающегося всегда передо мною, этаким украинским простачком, который лез всегда в приятели. Хотя чего обижаться, деревенщина с высшим образованиям и есть, которому недоступны дефицитные книги, а отсюда возможность так запросто разбрасываться красивыми фразами: «Мари Дюплесси!»

С такими грустными доводами я доплелся до медсанчасти. Не знаю почему, но мысль бросить хохла один на один с его проблемами, меня не посещала.

 

Осень 1844 года.

 

Каждую субботу, проведя весь день за городом в занятиях верховой ездой, высокий широкоплечий молодой человек, когда, казалось, улеглись все страсти и ревность, а усталость набрасывает путы на все тело, вместо заслуженного глинтвейна у жаркого камина, не помня себя, устремлялся в Париж. При приближении к кварталу, где проживала Мари Дюплесси, борьба для молодого Дюма заканчивалась поражением, потом борьба при входе на бульвар Мадлен, за углом которого выступала ограда ее фешенебельного дома, - тут второе поражение и, наконец, самая тяжелая борьба – когда три или четыре раза он отнимал руку от дверного молотка. И вот в один из таких дней двадцати - летний юноша оказался победителем. В тот осенний вечер он не помнил точно, что произошло раньше: его решение отойти от двери, не постучавшись, или встреча у самого вестибюля с женщиной его мечты, окликнувшей его словами: «Вы не узнаете меня господин Дюма?».

Он действительно видел ее всего два раза – в театре «Варьете» и в доме богатой куртизанки мадам Пра.

Молодежь Парижа знала, что большинство женщин этого типа желали истиной страсти с привлекательными, хотя и бедными юношами, а содержание у богатых мужчин, как правило, зрелого возраста, чем они сами, придавали любовным романам особую привлекательность.

Но в этот раз все было иначе. Зайдя слишком далеко в разговоре, они зашли еще дальше в поступках. Мари ни за что не соглашалось отпустить его, не напоив чаем. Чай заменили поцелуем, без единого сердечного слова, без малейшего намека на искренне чувство. Дюма вспомнил свои первые подвиги на этом поприще, когда ему было четырнадцать, и он прочитал книжку «Felicie ou mes Fredaines». Следующие книги, еще более откровенные «Привратник Шартезы» и «Воспоминание Сатурнина», погрузили его в неизвестное дотоле состояние. Теперь, возвращаясь после нетрезвой пирушки с друзьями, он чувствовал в себе опасного зверя, и часто на третьем этаже Ново-Люксембургской улицы он боролся с этим зверем и успокаивал свои страсти чтением книг и упорным стремлением уйти с головой в сочинительство. Однако ему доставляло истинное удовольствие сознавать в себе присутствие этого огромного и сильного животного, ощущать небывалую чувствительность нервов. Опытная Мари поняла это сразу и дала этому зверю вырваться наружу, прейдя в неописуемый восторг от божественных ласк этого первого настоящего любовника.

Волны черных волос перекатывались по округлой белой спине; упругие ягодицы вздрагивали, когда его мощные бедра прикасались к ним; на личике блуждала счастливая улыбка, и припухшие от поцелуев губы издавали слабый стон, заставляющий зверя еще чаще припадать к обворожительному телу. Неизвестно сколько раз, после короткого отдыха с креветками и шампанским, Дюма и Мари бросались бы в объятия друг друга, катаясь уже на полу, если бы не крики из сада: «Милая Мари, граф Штакельбург возвращается от нас, спешит к тебе….».

Увидев очередной раз на пороге дома Дюплесси молодого человека, такая же дама полусвета - мадам Пра из соседнего особняка, поняла все сразу, потому что была, не прочь сама затащить к себе в постель красавца Дюма еще с их первой встрече в театре.

 

Лето 1980 года.

 

Наша подводная лодка уже вторые сутки стоит на якоре в бухте напротив хмурого и неприветливого мыса. Люди шторм выдержали, а правый дизель нет. От вынужденного безделья я рассматриваю в бинокль низкий берег, усеянный большими черными камнями, о которые с шумом разбиваются волны. Дальше, за камнями, видны желтые песчаные проплешины. На самом краю мыса раскачиваются на ветру полузасохшие низкорослые деревья, и тут же, красуются могучие с пышными зелеными кронами.

- Верхней вахте от механиков физкульт-привет! - Тщательно вытирая ветошью промасленные пальцы, лейтенант Петренко здоровается поочередно со всеми в ограждении рубки.

- Смотри, просто чудо, как таким великанам удалось вцепиться в каменистый мыс и выстоять под напором ветров! – Я протягиваю бинокль. Петренко вскидывает бинокль к глазам и долго всматривается в сторону противоположную от мыса.

- Полюбуйся, здесь по - интереснее, одинокий морской лев. Шум прибоя забивает его рык.

- Где, товарищ лейтенант, где? - Вахтенный сигнальщик тоже поднимает бинокль к глазам.

- Во блин, а чего он один. У него же гарем должен быть! Я по телику смотрел.

- Разрешите, - замполит настраивает оптику под свое зрение, - да действительно один.

– На примере семейной жизни морских львов лишний раз видна великая премудрость матери – природы. Судите сами, взрослый самец содержит гарем, как правильно заметил Пупцов, из двадцати, тридцати самок. Постоянная половая активность и бдительная охрана гарема от чужаков приводит к тому, что "султан» быстро слабеет. В этом случае он добровольно покидает гарем и удаляется на остров холостяков.

- Все амба, спекся как мужик? – Петренко закуривает, наклонившись от порывов ветра.

- На острове холостяков находятся только взрослые самцы. Там их агрессивность исчезает, там они набираются сил для организации нового гарема…

- Ну, я тогда поплыл на остров, товарищ капитан 3 ранга!

- Вы же женаты, лейтенант!

- Теперь уже нет, - Петренко с силой запускает окурок в море и ныряет в рубочный люк. Замполит вопросительно смотрит на меня, на что остается пожать плечами – мол, не знаю, не ведаю, да и вообще после того случая в казарме - отношения сугубо формальные.

- Как сказал третий президент США Джефферсон: «Каждый гражданин имеет право на погоню за счастьем. Это не означает, что он станет счастливым. Но право, как путешественника, пусть и незадачливого, отменить может только сам». – Замполит понял меня, возможно, поэтому и произнес столь витиеватую фразу, породившую в наших с Пупцовым глазах максимум уважения.

- А вы знаете, Александр Иванович, что Джефферсон, как первый партийный вождь, провел мирным путем смену власти. При этом были соблюдены правила новой федеральной конституции, и не потребовалось революции в смысле насильственного переворота. Такие вот, братцы, порядки у нашего потенциального противника. – Замполит отдал бинокль и внимательно посмотрел мне в глаза. Я промолчал, потому что знал от других членов экипажа об умении зама провоцировать моряков на откровения, а потом закладывать от партийных органов до особистов. (Особый отдел – подразделение КГБ СССР в вооруженных силах).

Из налетевшего облачка посыпалась мелкая водяная труха, и заместитель командира поспешил скрыться в утробе подводной лодки.

 

Лето 1844 года.

 

Александр Дюма не мог и предположить, что его сын влюблен в одну из самых богатых куртизанок Парижа. Мари Дюплесси могла тратить, не задумываясь сто тысяч франков в год, ведя роскошную жизнь; к тому же свет всегда запускал одну сплетню за другой. Звучавшие фамилии знати, щедро платившие за ее услуги, постоянно менялись: то престарелый граф Штакельберг, то граф Перрего. Отцу Дюма слухи о влечении сына к Мари казались вымыслом, и он не обращал на них внимание. Но однажды, он понял, что видимо толика правды в болтовне некоторых дам все же есть, когда увидел, как сын его побледнел, услышав за спиной в ложе ипподрома воркующий голос мадам Клеманс Пра.

«Белая камелия на платье Мари Дюплесси символизирует ее готовность принять романтическое предложение; красная предполагает потерпеть».

- Значит, она охладела к Дюма?

- Мне думается, что нет. Таких любовников не бросают. Скорее наоборот, он залез в долги, и сам начал отдаляться от Мари. К тому же мадам Дюплесси больна и ее преследует страх смерти…

Грянул гонг, и лошади сорвались с места. Мадам Пра, обмахиваясь веером, сделала вид, что не заметила укоризненного взгляда Дюма младшего. Александр Дюма поднял бинокль к глазам и начал рассматривать гостей в дальней ложе. Стройная и бледная, по моде того времени Мари была неземной красавицей. Александр Дюма знал, что свет не принимает куртизанок в свое общество. Направленные в сторону дальней ложи окуляры биноклей и, подносимые к вздернутым носикам монокли, могли означать только одно, что любовница его сына присутствует на скачках. Действительно в окружении композитора Ференца Листа, графа Перрего еще двух молодых офицеров он скоро увидел Мари Дюплесси с подругой Зелией, услугами которой Дюма - старший пользовался года два тому назад.

Вечером тоже дня, Мари получило письмо от возлюбленного. Строчки прыгали и растворялись в слезинках, скатывающихся по щекам.

«Дорогая, я не настолько богат, чтобы любить Вас так, как хотелось бы мне, и не настолько беден, чтобы быть любимым так, как хотелось бы Вам. Вы слишком благородны, чтобы не понять причин, побудивших меня написать Вам письмо, и слишком умны, чтобы не простить меня. Дюма.»

Мари отшвырнуло письмо на диван, и забилась в удушливом кашле. В серебряной чаше с водой, стоявшей рядом, была кровь.

 

Лето 1980 года.

 

Замполит словно накаркал про американцев. Не успели механики погонять вхолостую отремонтированный дизель, как акустики доложили о приближении к нашему укрытию в бухте двух американских эсминцев. Пришлось срочно погружаться, и идти полным ходом на выход в открытое море.

Однако поведение аккумуляторной батареи, верой и правдой служившей нам на протяжении всего похода, заставляет насторожиться. Количество выделяемого ей водорода не уменьшалось, а увеличивалось. За два часа пребывания под водой процент водорода увеличивается настолько, что приборы для определения его процентного содержания становятся бесполезными – их стрелки уперлись в последнее деление шкалы. Приняли все доступные меры, чтобы снизить его концентрацию, но безуспешно. Каждому в лодке ясно, что старушка батарея испускает дух и, если так будет продолжаться, то скоро воздух, в котором мы находимся, превратиться в гремучий газ, способный взорваться от малейшей искры.

- Товарищ командир, прошу перейти на управления рулями вручную, остановить электромеханизмы, - говорю тихо, словно от тембра голоса возможен взрыв.

- Есть вахтенный офицер, - командир сосредоточен до предела.

- Акустики, штурман, расстояние до цели!

- Товарищ командир цель над нами!

- Блядь, всплывать нельзя, - почти шепотом говорит командир, но я слышу его.

- Скорость цели?

- Пять узлов!

- Начать циркуляцию влево!

- Начата циркуляция влево!

- Ложиться на курс 180 градусов!

- Есть ложиться на курс 180!

- Товарищ командир, акустики! Цель начинает поворот влево!

- Обнаружили, суки, - в подтверждение слов старпома по легкому корпусу словно долбанули кувалдой так, что я от неожиданности присел.

- Товарищ командир, американцы работают по нам в активном режиме гидролокатором.

- Теперь будут долбить пока не охереем и не всплывем!

- Отставить разговоры старпом, не на привозе! Акустики доложить гидрологический разрез моря в точке нахождения лодки и в районе десяти минут хода на курсе 180! – Командир стремительно устремляется в рубку акустиков, за ним следует бледный замполит.

Понимаю, что старпом прав на все сто. Американцы не знают, что у нас на лодке нештатная ситуация, как прелюдия к катастрофе, но лучше об этом сейчас не думать…. Рулевые, часто сменяя друг друга, вручную управляют горизонтальными рулями. Лодка управляется плохо, она тяжела. Но пустить помпу для откачивания лишнего балласта, ни увеличить ход нельзя. При пуске механизмов малейшая искра может вызвать взрыв. На помощь рулевым приходит боцман Стрельцов. Он подбадривает матросов и сам становится за штурвал. От тяжелой физической нагрузки с ребят течет пот. Разрешаю скинуть робу, а взгляд невольно бегает от глубинометра до газоанализатора. Чертовы мысли лезут в голову: «На одной нити говенной судьбы сейчас нанизаны еще два «Г», от которых зависит жизнь. – Все так предельно просто под килем 400 метров, в отсеке взрывоопасная смесь и всплыть нельзя, потому что возможное неминуемое столкновение. Ситуация патовая….».

- Машкин! – Голос старпома режет слух: «Не спи - замерзнешь!» Шутка проходит, моряки смеются, некоторая все же разрядка наступает для них, но не для меня. Липкий страх змеем вползает в душу. Чтобы отвлечься смотрю на термометр над головой. Температура в отсеке – плюс 35 градусов. Из рубки акустиков выныривает счастливый замполит и разрывает громогласно тишину: «Благодарю товарищи подводники. Экипаж выдержал серьезное испытание…..».

Его голос прерывает череда команд: «Стоп моторы!» - Ложимся на жидкий грунт». Чувствую, как лодка клюнула носом: «Держать дифферент полтора градуса!»

- Есть! - Пал – Палыч спокоен как мамонт. Его тельняшку серую от пота хоть выжимай. На устах блуждает улыбка: «Мол, говорил вам салаги, что кэп у нас лучший, потому и нашел решение».

Слышу за спиной голос вахтенного у клапанов заполнения балласта: «А что такое жидкий грунт?»

- Жидкий грунт это слой воды, плотность которой значительно выше других слоев, - замполит пытается объяснить молодому матросу, но сталкивается с неодобрительным взглядом старпома и умолкает. Старпом прикладывает лингафон «Каштана» - громкоговорящей связи и командует: «Глубина 40 метров, осмотреться в отсеках! Лодка легла на жидкий грунт в точке координаты места: долгота, широта….. Записать в вахтенный журнал».

Командир падает в кресло. Его лицо кажется серым от усталости. Лица - маски остальных моряков начинают оттаивать. Хотя опасность и не миновала, но вероятность взрыва сведена до минимума. Через некоторое время американские корабли, посчитав, что русские в очередной раз оторвались от слежения, уйдут с опасного для нас района, и можно будет всплыть для вентиляции отсеков лодки.

 

Вечером того же дня, когда лодка в надводном положении со скоростью 12 узлов уже спокойно резала форштевнем лазурную волну, ко мне в первый отсек пришел лейтенант Петренко. Во внутреннем кармане кителя у него была бутылка сухого вина, а в руке он держал пакет сливового сока.

- У помощника в кошу выиграл. Давай стаканы, а морякам сок! Сам понимаешь, шило в автономке не принято, а вино самый раз.

Я достал из загашника алюминивую кружку и плитку шоколада. Сок отдал вахтенному первого отсека.

- За что пьем?

- За жизнь, Машкин. За жизнь, море, свежий воздух, и земную твердь, а что еще подводнику для счастья надо!

Я пригубил, потому что через час должен был менять в ограждении рубки начальника радиотехнической службы, вахтенного офицера первой боевой смены. Петренко осушил стакан до дна и повторил еще. Я чувствовал напряжение и неискренность в поведении Петренко, но выпроводить его не мог.

- За нее! За мою бывшую, ненаглядную и бывшую половину Марию Яковлевну, которую я звал, как Машкин? Я молчал, понимая о ком идет речь.

- Правильно, Мари Дюплесси, так ее называл из-за схожести в одной слабости!

- Какой же?! – Злость начала закипать во мне, потому что внезапно захмелевшая рожа была противна, как никогда.

«Вот, курва, поет про традиции - не жрать крепких спиртных напитков в океанском походе, а сам явно накатил втихаря шильца грамм двести, а теперь еще и винцом усугубляет Отелло хренов!"

- А ты не знаешь про передок, как он тебе, или лучше задок?! – Пьяная физиономия начала расплываться и растягиваться в моих глазах, словно в кривом зеркале. Привстав с торпедного стеллажа, я одной рукой схватил Петренко за ухо, другой за волосы и, не соображая, с силой саданул коленом ему под дых. Согнувшись пополам, хохол упал, свернувшись калачиком на торпедной палубе, и засипел: «Тебе пиздец, Моха, теперь уже точно пристрелю!».

Я плюнул в перекошенное от боли и злобы лицо и перевел тумблер «Каштана» на связь: «Центральный, старшего помощника прошу прибыть в первый отсек!»

По истечении стольких лет отчетливо понимаю, что этот поступок не был с моей стороны дурно пахнущим стукачеством. Он был соизмерен опасностью, которую несет на подводной лодке психопатическая личность, к тому же склонная к пьянству.

 

Через час, будучи вахтенным офицером, смотрю в окуляры бинокля в сторону берега.

- Центральный, мостик! Входим в прибрежную полосу. Расстояние до берега приблизительно 20 кабельтовых. (Кабельтов – морская единица измерения равная 180 метров)

- Есть мостик, через десять минут на траверсе остров «Башня». – Отпускаю ногу с педали громкоговорящей связи ограждения рубки и центрального поста подводной лодки. Голос штурмана смолкает.

Остров открывается взору невысокими холмами с округлыми вершинами. По мере приближения все отчетливее вырисовываются и красно-коричневые горы вдалеке, и берег изрезанный небольшими заливами. Их, словно бессменные часовые, сторожат скалы причудливой формы, выступающие из кипящей от прилива воды с гребнями волн, одетых в белые шапки. Одна скала напоминает шахматную ладью. Это и есть «Башня», усыпанная гнездовьями птиц. У острова на якоре стоит наша плавмастерская, видимо готовая к авралу по перезагрузке аккумуляторной ямы и сторожевой корабль, на который и предстоит сдать под арест лейтенанта Петренко. Командир раздал всем «сестрам по серьгам» - лейтенанту Петренко трое суток ареста в корабельном карцере сторожевого корабля, мне неполное служебное соответствие за драку – хохол, сука, заложил, но, а помощнику за бутылку сухого - строгий выговор. От безделья счастливый замполит развил бурную деятельность по привлечению всех к партийной ответственности. В общем, вахта предстояла тоскливая и, чтобы отогнать грустные мысли, я начал вспоминать Машу.

 

Весна 1980 года.

 

Потоптавшись на крыльце медсанчасти, не имея малейшего представления, как выполнить поручение Па – Палыча, чтобы спасти не друга конечно, но товарища по экипажу, я все же робко постучал. Дверь открылась моментально, как будто здесь уже давно ждут гостей. В проеме света стояла она. Я понял это сразу, ее притягательная красота завораживала. Из головы вылетели моментально все мысли; обнаружилась осязаемая внутренняя пустота и, где-то в глубине, в калейдоскопической нереальности стали складываться эротические фантазии. Вид, наверное, у меня был наиглупейший, потому что в уголках слегка подкрашенных и чуть припухших губ, обозначилась милая улыбка. Белый халат слегка распахнулся, обнажая точеные ноги, спрятанные в маленького размера ботики. Мария Яковлевна сделала шаг в сторону и приветливо предложила войти в комнату, чтобы не выстужать лечебное учреждение и без того отапливаемое неважно. Поднявшийся с залива ветер, толкнул меня в спину, и я вошел в коридор медсанчасти, погрузившись в больничные запахи, смешанные с едва уловимым запахом ее духов. Калейдоскопическая картинка сверкнула ярким лучом воспоминаний, когда тридцатилетняя медсестра, оставшись наедине в палате с выздоравливающим курсантом - первокурсником, поведала ему все прелести и таинства обладания женщиной. От нахлынувших воспоминаний я невольно зажмурил глаза.

- Вам действительно плохо?

- Теперь да.

- Присаживайтесь на кушетку. Мы вместе решим все проблемы, правда?

Ее удивительный грудной голос был со всем рядом. Все остальное потом казалось сном: береговая казарма и осмотр матроса Косолапова; любование с высоты сопки ночным заливом в желтых бликах огней кораблей рейда с контрастным безмолвием черных силуэтов подводных лодок, прижатых к пеналам пирсов; трепетное ожидание Марии у КПП; полет в утробе такси в череде мелькающих фонарей большого города и безудержное веселье портового ресторана – веселого вместилища круглогодичного праздника морских бродяг и их очаровательных земных подруг…..

Очертания реальности стали возвращаться вместе с постукивающей в окно голой ветки ранета из серого промозглого утра, которое я встретил в ее постели.

 

 

 

 

Лето 1844 года.

 

Переливающаяся трель боцманских свистков утонула в хлопках фор-стень – стакселя, самого малого из носовых парусов кливера, уже вздутыми белыми треугольниками, впорхнувшими на бушприте от свежего марсельского бриза. (Бушприт – горизонтальная мачта, выдающаяся впереди носа корабля – зам.автора). Александр Дюма постучал в каюту к сыну, который вчера, напившись с помощником капитана в придорожной таверне, устроил пьяный скандал, все время, порываясь выпрыгнуть из дилижанса и вернуться в Париж к своей единственной возлюбленной Мари Деплюсси.

«Я жду вас к завтраку, мой друг, в каюте капитана. Корабль ложиться на курс к берегам Испании», - и словно в подтверждении слов отца, Дюма почувствовал, что на смену теплому, терпкому от запаха канатов воздуху, по каюте побежал свежий ветерок.

 

Вороной жеребец лениво перебирая ушами, встряхивал головой, отмахиваясь от назойливых мух, и нежно касался влажными губами высокой холки в серых яблоках. Оставив коней под ветвями раскидистого дуба, красивая молодая пара, взявшись за руки, брела среди разнотравия благоухающего ароматов цветов посреди огромного луга, синью васильков сливающего с синью неба на горизонте.

- Дорогой Ференц, я восхищаюсь вашим божественным дарованием сочинительства любимой музыки, но поверьте мне, когда в душе саднит рана от поступка другого сочинителя - господина Дюма, я не могу ответить вам взаимностью, как человеку искусства.

- Милая Мари, быть рядом с вами хотя бы час в день и есть награда за мой труд композитора. Время лечит, а я подожду. Музыка научила меня терпению, но умоляю вас не выходить за графа Перрего. Он невежествен и груб, да к тому же и стар.

Вороной, выставил напоказ свое достоинство, которое раскачивалось из стороны в сторону, не принятое пока, но и не отвергнутое.

- Ох, каков бесстыдник, мой любимый Аракс! - Рассмеялась Мари Дюплесси, увлекая Ференца Листа за собой в высокую траву.

 

Лето 1980 года.

 

Вечер угасал. Разлившийся по небу закат скоротечно менял краски – становился малиновым, потом зеленоватым и, наконец, лиловым. Опустившиеся фиолетовые сумерки на "Башню" с ее братьями островами, погружали их вместе кораблями в мир безмолвия и покоя. Зеленые бортовые и белые топовые огни советских кораблей мирно покачивались в черных прибрежных океанских водах. Стрежь мелодичной волны, фосфорирующая изумрудными проблесками от набегающего луча прожектора, облизывает легкий корпус подводной лодки, лениво перекатываясь в шпигатах. (Шпигаты – отверстия в легком корпусе, через которое забортная вода попадает в балластные цистерны для погружения и всплытия подводной лодки - зам. автора).

Ощущение времени исчезло, казалось, оно остановилось, застыло. Я чувствовал себя во власти только одного измерения – Пространства. Но вот на строжевом корабле пробили склянки, и о себе властно напомнило Время…..

 

Наш с Машей роман был взрывом страсти. Она опутала и околдовала обоих. После бессонных ночей и томных постельных баталий качало, и корабельный доктор, проявивший заботу о моем здоровье из-за синевы под глазами, по счастливой улыбке понял в чем дело, и махнул рукой. Я не мог без Марии, более суток, а она без меня. Если служба разлучала на некоторое время, то мы мчались друг к другу без выбора обстоятельств и возникающих из-за этого проблем. Она подменивалась на дежурство, я просто удирал в самоволку на пару часов или за «шило» менялся нарядами с другими офицерами. (Шило – спирт с водой фифти – фифти, часто употребляемый на флоте. – Зам. автора).

Нам повезло, что медсанчасть на время приютила влюбленных. В такие минуты наваждения, словно больной, летел в медсанчасть и, сдирая на ходу китель и снаряжение вместе с пистолетом, бросался в объятия изнемогающего от нетерпения тела либо прямо в сестринской на кушетке, либо на штабелях больничных простыней в комнате сестры-хозяйки.

Маша клялась, что я лучший из мужчин, которых знала до меня, потому что была замужем. Я никогда не спрашивал за кем, меня это просто не интересовало. Я хотел и ждал только ее волшебного тела, изгибающегося на мост, когда заряд взаимной страсти достигал апогея. Счастье и любовь, замешанная на ликующей радости от осознания, что доставил женщине удовольствие, доводили меня до состояния духовного экстаза. Физическое удовлетворение всегда скоротечно по сравнению с чувствами, которые опрокидывали меня в бездну от ее сладостных стонов и нежности после…

Время неумолимо подвигало нас к длительной разлуке. Чем меньше его оставалось, тем жарче проходили наши свидания, и я не удивился бы тогда, что мы занялись любовью в последний день перед походом, где-нибудь на крыше казармы или в каюте списанного на металлом тральщика. Но этого не произошло, Мария не пришла на базу. Я весь извелся на погрузке боезапаса и получил от старпома столько «лестных» реплик в матерном исполнении, что их хватило бы на всю оставшуюся лейтенантскую пору, включая каплейскую. Хотя и схода с корабля не было, потому что рано утром ставали лодку на размагничивание, я рванул в город, чтобы увидеть Машу. С нетерпением звонил в дверь, но ее не открывали, хотя в окне на втором этаже и горел свет. Взобравшись на то самое дерево, которое вернуло меня в то радостное утро к реальности, я увидел картину, которая, чуть было, не сбросила меня на землю.

Мария сидела в кресле, склонившись и зажав уши руками. Перед ней стоял на коленях лейтенант Петренко и умолял начать все сначала. Форточка единственного окна была распахнута настежь, и я отчетливо слышал его страстный монолог, из которого уяснил одно - хохол тот самый ее бывший муж. Опомнившись, что совершаю в поступке нечто грязное, спустился с дерева и стыдливо побрел из темноты двора на Невской в строну проспекта Столетия. У таксиста, который вез в Улисс, купил коньяк и выпил из горла целую бутылку. Все работы по размагничиванию проспал в казарме на той самой койке, на которой с Петренко двадцать дней назад резались в Кошу.

Проспавшись, я снова уехал в город, окинув печальным взглядом рейд, где у корабля - станции размагничивания стояла родная подводная лодка.

Маша была дома. Мы не обмолвились и словом о вчерашнем дне. Я просто открыл Шампанское, подарил ей обручальное кольцо и попросил ждать меня с дальнего похода. Она долго плакала, и мне казалось от счастья. Наша встреча была короткой, надо было торопиться на базу за раздачей командирской милости сполна за отсутствие на корабле, как командира швартовой партии. В тот момент было наплевать на все разборки вокруг моего имени. Счастье переполняло сознание из-за того, что Мария дала согласие быть невестой.

Воспоминания отвлек вспыхнувший огонек внизу ограждения рубки и запоздалое: «Мостик, центральный. Поднимается замполит».

- Вахта спокойная, уделите пару минут, Александр Иванович?

- Если речь пойдет о моем проступке, то в рапорте все подробно изложено, товарищ капитан 3 ранга.

- Все - да не все, товарищ лейтенант. Давеча, лейтенант Петренко бросил фразу, что он развелся с женой, а вы сделали вид, что не знали об этом. – Я молчал. Пауза затягивалась

- Маленькая ложь рождает большое недоверие, подумайте лейтенант. Случай безобразный и неизвестно чем для вас закончится на берегу вся это история, когда политотдел начнет разбираться с моим рапортом о морально-политической обстановке на борту подводной лодке экипажа Шелковенко. Можете и пойти под суд за хулиганство. Вы хоть знаете, кто у Петренко отец?

- Если честно, то мне начихать на него и на его родословную! – Злость приливом ударила в голову.

- Спокойнее лейтенант. Я хочу вам помочь, потому что вы симпатичны мне как перспективный морской офицер. Вы скоро будете нуждаться в моей защите от гнева капитана 1 ранга Петренко, начальника политотдела Киевского военно – морского училища, при этом человека со связями не только в Министерстве обороны, но и в ЦК. Меня интересует один вопрос, кто сломал челюсть матросу Косолапову, когда я попросил вас остаться старшим по обеспечению, весной этого года.

- Отвечу вам, совершенно искренне, Евгений Эдуардович, что не я.

- Хорошо, тогда я склонен думать, что это сделал мичман Стрельцов. Хм, любимец командира, да Александр Иванович?! – Зам ухмыльнулся, и луч прожектора с соседнего корабля выхватил из темноты злобный оскал. Мне стало противно, и я процедил сквозь зубы: «Вы прекрасно знаете, что это не так. По возвращении на базу, товарищ третьего ранга, я подам рапорт военному прокурору, в котором подробно изложу о причинах инцидента, к которому вы имеете непосредственное отношение, если только тень упадет на Пал – Палыча, клянусь честью. Так что не берите на дешевый понт и простите за курсантский слэнг!»

- А вы штучка лейтенант, ну-ну!

- Мостик, центральный! Поднимается командир!

Замполит растворился в темноте рубки.

 

Осень 1980 года.

 

Вступив на дощатый настил пирса г. Полярного я вдохнул полной грудью уже морозный воздух и радостно засеменил в сторону штаба за проездными билетами Мурманск – Владивосток. Поход закончился, и лодка пришла по велению высокого начальства на север. Впереди экипаж ждал долгожданный отпуск, а старый корабль встал на мертвый прикол консервации. Прощание с кораблем было трогательным, и суровый старпом в местной кафушке с красивым названием «Ягодка» малость перебрав, пустил скупую мужскую слезу по этому поводу. Последний раз я взглянул на свою единственную лейтенантскую обитель, и больше не оборачиваясь, устремился к штабным зданиям. На душе было весело и радостно от того, что уже сегодня вечером буду потягивать пивко в московском пивбаре, что на Калининском проспекте, и коротать время до ночного рейса во Владивосток. У штаба меня окликнул замполит: «Товарищ лейтенант, во избежание неприятностей, которые навредят всем, я прошу вас не вмешиваться в семейные дела Петренко!»

- Послушайте, Евгений Эдуардович, ваше скрытое желание перевестись в Киев - шито белыми нитками. Мария Яковлевна свободный человек в отличие от нас с вами. По всей видимости, она просто не хочет жить с куском дерьма и в дерьме. Простите, но роль парламентера простого советского летехи, вам не к лицу.

- Что же я уже говорил, что каждый человек имеет право на погоню за счастьем. Вы выбрали себе не самый верный путь, лейтенант! - Я вскинул в взаимном приветствии руку к кокарде на пилотке и, спросив разрешения убыть, бегом помчался в штаб под злым прищуром замовских глаз.

Дать телеграмму, чтобы Мария встречала, было просто огромным искушением, но я справился с ним, и теперь летел в ночном такси, возбужденный до предела фантазиями нашей встречи.

Таксист, веселый красивый парень всю дорогу от аэропорта трещал о футболе, рыбалке на Шаморе, но более всего о женщинах. Действительно это был настоящий мачо, при чем как оказалось с университетским образованием.

- Первородный грех превратился в нашем городе в наркотическую наркоманию. Все от мала до велика в Владивостоке тронулись на сексе.

- Так уж и все, уважаемый?- Мне стало интересно. – «Да и в нашей стране секса нет!» - Пародийным голосом я воспроизвел известную сцену.

- Не будьте ханжой, лейтенант. Абсолютно уверен, что в истории человечества, когда падший ангел или некий мощный демиург имел женщин с той же сластью, которая и теперь сводит с ума морячек, студенток, респектабельных и эпатажных дам при одном созерцании запретных картинок с порно журналов, натащенных в порт со всего света. Тебе остается только на практике реализовать все немыслимые там позы и фантазии. Вот я уже устал от двоих. Одна сущий дьявол в постели, другая помолвлена, но очень любит этот спорт.

Мне стало неловко от точного сравнения с моей возлюбленной, но не затыкать же ему рот: «Пусть говорит, чем спит за рулем».

- Так вот с двумя уже тяжело, а здесь еще жена требует, сам понимаешь. – «Может быть, составишь компанию, здесь недалеко у магазина «Сказка».

Волга летела уже по ярко освещенному проспекту «Столетия». Озноб побежал по всему телу, и волна страшного предчувствия ударила в голову. Как можно беспечнее я назвал адрес дома Марии.

- Точно старик, так едем?!

Мир ушел в бездну, не помня себя, я попросил его ехать в Улисс. Маши в медсанчасти не было. Новенькая медсестра сказала, что Мария Казакова уволилась, и назвала дату - ровно две недели после нашего ухода в дальний поход.

На утро я написал раппорт о переводе меня в Бичивинку, что на Камчатке, и улетел к матери в отпуск – в далекую сибирскую деревню. Весь отпуск я лежал на прогретой русской печке и под завывание вьюги за окном читал романы Дюма, за которые фарсне в областном центре отдал треть из-за заработанных в море бонн. Последним я прочитал «Даму с камелиями».

 

Эпилог:

После разрыва с Дюма Мари Дюплесси сошлась с композитором Ференцем Листом, а затем получило предложение руки сердце от графа Перего. Они обвенчались в Лондоне. Свет гудел, что благородный граф пожалел куртизанку, сгорающую от чахотки, возможно это и так. По возвращению в Париж, они развелись и Мари осталась одна, распродавая часть огромного имущества, чтобы кредиторы оставили ее в покое….

В спальне она поставила скамеечку для коленопреклонения и молитв и наконец позвала священника. 23 летняя куртизанка скончалась 3 февраля 1847 года, а за стенами ее дома бульваре Мадлен пел и смеялся захлестнувший улицы карнавал.

 

Замполит сломал мне жизнь и вместо Камчатки я оказался в Балаклаве на Черноморском флоте под неусыпным контролем со стороны Петренко - старшего, устремившегося в карьерном росте за адмиральскими погонами, в действующее и плавающее соединение флота.

 

«Фелиси или мои проказы» - (франц.)1