Камины – чудное дело. Положишь сухих дров, бросишь спичку и сиди грейся, попивай какой-нибудь любимый напиток и слушай, как дым посвисты-вает в трубе, да, трещат дрова.

И вот уже за каминной решеткой подмигивают угольки; то сверкнет, то ис-чезнет красное покрывало огня. А за окном пусть и холод. Все дневные дела уже закончены. Весла стоят на веранде.

Иногда, правда, не хватает приятной компании. Да, и то ничего. Нет, так нет. Подумаешь, компания. Иногда лучше и одиночество.

В дверь раздался стук. Кого-то несет в такую погоду? Выползать из кресла, скидывать с себя плед, надевать уже остывшие тапочки… Гнусно. Очень гнус-но. Но стучат настойчиво. Самое сложное – это оторваться от мерцания огоньков в камине. Но как только в гостиной включаешь свет, их волшебство сразу разрушается.

На пороге остывший от уличного холода человек, задает нелепый вопрос, есть ли у меня радио.

Он входит в комнату, нарушает ее уют и спокойствие. Она наполняется сыростью. Блаженное ощущение одиночества нарушается.

Это же почти незнакомый человек. Зачем он пришел спрашивать, есть ли у меня радио. Это невозможно, несовместимо: радио и камин, радио и этот почти остров с несколькими домами между двух озер – большим и маленьким. Здесь нет места радио. Но все-таки оно у меня есть.

И гость командует: «Включай». Командует, будто имеет право нарушать мой покой, уют. Этот гость, которого не звали, который объявил мне бойкот. Соткал из незаметных жестов; слов несказанных; куда-то убегающих взглядов – мое одиночество. Он – литовец, я – русская. И здесь его территория. И он во-рвался в эту гостиную, которая тут же стала его, и командует: «Включай радио».

И не подчиниться невозможно. Гость садится в мое, еще теплое, кресло и шепчет: «Война? Свобода?». Радио говорит о танках, о стрельбе, о баррикадах.

И гость уходит. Мое одиночество уничтожено стрельбой, состоявшейся за много километров от сюда. Стрельбой где-то там, за озерами, за горой Гедиминаса, за вокзалом и множеством станций, сначала с двумя названиями – литовским и русским, потом только русским…

И мысленно уже преодолелось это расстояние. До Белого Дома. До сталинского дома рядом с ним, где к окнам испуганно прижались люди, а среди них моя тетя и ее внучка, и мама и сестра. И они смотрят на танки, которые двига-ются по набережной Москва-реки, напоминая крейсер Аврору.

Но гость вернулся. Он принес водку. И мы пили. Мы снова подожгли камин. Мы пили за Литву и Россию. За маму и сестру. За свободу и демократию. За камин. За озера. За то, чтобы здесь, рядом с польской границей, возвращающиеся домой литовцы не встретили злобных молодых поляков. Чтобы умер расизм. Чтобы было одиночество. И еще много-много за что.

И чтобы у нашего соседа, пожилого литовца, наконец-то, прошел ревматизм, а его жена перестала заикаться. И опять за свободу.

И когда радио, наконец-то, замолчало, гость ушел, оставив мне этот дом с камином. Оставив навсегда, если что-то случится. Если будет холодно, и опять будут стрелять.

Но стало тепло. И надо было уезжать за озера и гору Гедиминаса, за множество станций с разными названиями… Уезжать навсегда, о чем я еще не знала…