ЛЕОНИД ЕФАНОВ

 

ДВА ЭПИЗОДА ИЗ ЖИЗНИ КНЯЗЯ БАРЯТИНСКОГО

 

Эпизод первый.

РОМАНТИЧЕСКОЕ ПРИКЛЮЧЕНИЕ

Была осень 1848 года.

С возвращением Кабардинского полка в свою штаб-квартиру в Хасав-Юрт, когда тяготы и опасности похода на аул Гербегиль остались позади, а сопутствующее им постоянное моральное напряжение, позволявшее держать душу и тело в предельной собранности, спало, Барятинский вновь почувствовал физическое недомогание. Редкие подагрические припадки, изредка беспокоившие его ранее, теперь заметно участились, вызывая у князя серьезную озабоченность состоянием своего здоровья. Он даже написал в одном из писем матери в Петербург, что был бы не против покинуть Кавказ на некоторое время, но, к сожалению, в преддверии предстоящих наступающей зимой горячих дел, служебные обязанности не позволяют просить главнокомандующего об отпуске.

Встревоженная таким сообщением сына, княгиня Мария Федоровна, по привычке, всплакнув, рассказала при встрече с императрицей Александрой Федоровной о своих опасениях, а та, утешив ее добрыми словами, обещала похлопотать перед мужем об отпуске.

Николай Павлович возражать не стал и поручил военному министру Чернышеву сообщить кавказскому наместнику Воронцову, чтобы тот отпустил князя для лечения на такой срок, какой он сам пожелает. Выполняя волю государя, Михаил Семенович прислал 2-го ноября Барятинскому разрешение на отпуск.

Передав командование полком полковнику Веревкину, Александр Иванович покинул Хасав-Юрт, отправившись в дальний путь в весьма скверном настроении — некоторое время назад, после возвращения кабардинцев из экспедиции на Гербегиль, в полку произошла досадная история, которая могла иметь весьма неприятные последствия.

На одной из шумных вечеринок, когда собравшимися офицерами было выпито несколько ведер чудесного кахетинского вина, разгоряченные участники похода, перебивая друг друга, стали красочно описывать совершенные ими в боях многочисленные подвиги. Присутствовавший в компании инженер путей сообщения, так же бывший в экспедиции и так же изрядно выпивший, обидевшись, видимо, на проявляемое к нему — лицу гражданскому — невнимание, язвительными фразами подверг сомнению геройские дела офицеров. Посчитав его слова совершенно оскорбительными для своей чести, один из офицеров вызвал инженера на дуэль и, не откладывая дело в долгий ящик, потребовал немедленного удовлетворения.

Дождавшись рассвета, вся нетрезвая компания вышла из Хасав-Юрта в ближайший лесок, секунданты бросили жребий, развели дуэлянтов в стороны, а затем прозвучала команда «К барьеру!». Редко бравший в руки пистолет инженер, как и следовало ожидать, промахнулся, а привычный к оружию офицер не пожалел соперника и застрелил его наповал.

Чтобы не подвергать удачливого дуэлянта неизбежному суровому наказанию, присутствовавшие на поединке офицеры договорились, подкрепив договор «честным словом офицера», что утаят от Барятинского истинную причину смерти инженера. Обсудив возможные варианты, они, вернувшись в Хасав-Юрт, подали на имя командира полка рапорты, указав, что во время общей прогулки по опушке леса инженера убили прятавшиеся в засаде коварные горцы.

Внешне такое объяснение выглядело правдивым и убедительным, поскольку подобные убийства и покушения на русских офицеров, солдат и даже невоенных людей совершались по всей «Кавказской линии» достаточно часто.

Во Владикавказе, где квартировал Тенгинский пехотный полк, отчаянные смельчаки-горцы едва ли не каждую неделю переправлялись по ночам через Терек, пробирались незамеченными в город и творили там свои черные дела, о которых потом становилось известно во всех полках линии.

Один раз молодой неопытный офицер отправился к товарищу на семейный вечер и велел денщику взять с собой фонарь, чтобы освещать покрытую осенними лужами дорогу. Они уже почти подошли к нужному дому, когда сбоку в темноте послышался неясный шорох. Офицер остановился, на всякий случай вынул из ножен шашку и, вглядываясь в кромешную тьму, крикнул негромко:

— Эй, кто там? Выходи, а то зарублю!

Шедший впереди денщик обернулся на этот возглас и случайно навел свет фонаря прямо своего командира. Тут же в нескольких шагах блеснул огонь, прогремел пистолетный выстрел, и офицер с простреленной грудью упал на землю.

В другой раз группа офицеров, собравшись на одной из квартир, почти до полуночи играла в карты. Неожиданно кто-то постучал в оконное стекло. Один из игроков встал из-за стола, подошел к окну и, забыв об осторожности, стал открывать внутренние ставни, чтобы выглянуть на улицу. В это время за окном грянул выстрел, осколки стекла со звоном посыпались на дощатый пол, а выпущенная невидимым стрелком пуля ранила офицера в руку.

Сообщения о подобных происшествиях поступали в крепостные гарнизоны каждую неделю и для обитателей Хасав-Юрта были вполне привычны. Поэтому никаких подозрений в лживости рапортов его офицеров у Барятинского не возникло.

Пожалев в душе погибшего инженера, неразумно принявшего вызов боевого офицера, Александр Иванович составил соответствующее донесение о несчастном случае, отправил его в штаб Левого фланга и вскоре забыл об этом происшествии.

Однако через несколько недель дело о дуэли снова оказалось в центре внимания всего полка.

Госпожа N., замужняя сестра убитого инженера, получив извещение о смерти брата, не поверила изложенной на бумаге версии о несчастном случае. Она подала жалобу в военное ведомство и потребовала возбудить соответствующее следствие для выяснения всех обстоятельств гибели инженера.

Узнав об этой жалобе, офицеры Хасав-Юрта заволновались, поскольку точное и детальное расследование должно было иметь самые неприятные последствия не только для офицера-дуэлянта и всех секундантов, но также для командира полка Барятинского, который, конечно же, не имел к дуэли никакого отношения. У некоторых даже возникли подозрения, что госпожа N. подала эту жалобу не по собственному разумению, а, скорее всего, по подсказке какого-то злопыхателя.

— Именно так все и было, — утверждали в один голос гарнизонные офицеры. — Ну, посудите сами, господа! Светская женщина, ничего не смыслящая в военном деле, проживающая черт знает где от Кавказа, не могла сама составить такую жалобу. Конечно, ее кто-то надоумил! Но кто, господа, кто?..

В логике рассуждений офицеров был определенный резон, хотя выяснить конкретно, кто или что посеяло в душе N. сомнение, разумеется, не удалось.

Посовещавшись между собой, офицеры отправили к Барятинскому в качестве делегата капитана Белика, к которому князь относился с особым расположением.

Выслушав его честный рассказ о дуэли, Александр Иванович нахмурился, долго разглаживал пальцами густые черные усы, потом пробурчал недовольно:

— Господам офицерам, видимо, чеченцев мало, коль они по своим палить начинают... Робингуды кавказские...

И вдруг, мгновенно вспылив, закричал раздраженно на капитана:

— Обманули, значит?! Своего командира обманули!.. И кто? Господи, кто обманул?.. Офицеры, которым я так доверял!.. Позор!

Белик в смятении понурил голову, раскаиваясь, забормотал торопливо:

— Мы свою вину признаем, ваше сиятельство. Все до единого! Все виноваты... Только ведь, кто мог предугадать такое?.. Я и не помню, когда в полку последний раз случались дуэли... Перепились господа — вот и повздорили.

— Повздорили? Хорошо сказано — повздорили, — ядовито передразнил капитана Барятинский. — А инженера нет… Нет инженера! Свои же товарищи убили!.. Ты же, Белик, лучше меня знаешь характеры собственных приятелей. И должен был предотвратить пьяную глупость!

— Но дуэль была честной, ваше сиятельство, — осторожно возразил капитан. — И проведена по всем правилам... И не вина офицера, что инженер оказался плохим стрелком... По жребию он стрелял первым, и в его воле состояло прекратить дуэль, извинившись за оскорбление, или же довести ее до конца.

— Ну вот и довел, паршивец... А мне теперь расхлебывать эту кашу...

Барятинский резко встал со стула, прошелся, размышляя, раз-другой по комнате, снова сел и, посмотрев на Белика, спросил с прежним недовольством:

— Так что вы от меня хотите, капитан?

— Есть только одна возможность избежать скандала, ваше сиятельство.

— Какая возможность?

— Надо уговорить сестру покойного инженера не повторять жалобу. Тогда и дело будет закрыто.

— Уговорить? – нервно ухмыльнулся Барятинский. — Как уговорить? Ты хоть думай, когда предлагаешь!

Понимая, что наступил решающий момент разговора, Белик, сильно волнуясь, подался всем телом вперед и почему-то стал говорить шепотом, словно боясь, что кто-то может услышать его слова.

— Можно уговорить, ваше сиятельство, можно... На днях вы отъезжаете в Петербург. А городишко, в котором проживает N., находится как раз на вашем пути... Повидайтесь с ней... поговорите... и убедите не повторять жалобу.

На загорелых щеках Барятинского забегали желваки, лицо побагровело от гнева, лоб собрался тяжелыми складками, глаза враждебно округлились.

— Да ты в своем уме, капитан? — ядовито прошипел он, вонзая в собеседника режущий взгляд. — Ты что мне предлагаешь? А?

Белик в отчаянии прижал руки к груди:

— Ваше сиятельство! Простите, ради бога! Ваше сиятельство! Я ни в малейшей степени не хотел вас оскорбить. Все офицеры полка искренне уважают вас и готовы без колебаний отдать жизнь за ваше сиятельство!.. Но уж коль так получилось... Ваше сиятельство... Инженера все одно не вернуть... А если дознаются — это же пятно на весь полк.

Белик замолк, трепетно ожидая княжеского ответа. А Барятинский долго молчал, уставив неподвижный взгляд на блестевшую в углу серебряным окладом икону, затем сказал чуть слышно:

— Иди, капитан... Я подумаю...

Белик вскочил со стула, вытянулся струной перед генералом, четко кивнул головой и, лихо крутнувшись на каблуках, вышел из кабинета.

Оставшись в одиночестве, Александр Иванович приказал лакею принести себе чаю и, неторопливо прихлебывая ароматно пахнущий напиток, погрузился в печальные размышления.

Конечно, при всей наглости предложения Белика, он был прав. Повторное рассмотрение дела отразилось бы и на судьбе дуэлянта, и на карьерах офицеров, подавших ложные рапорты. Но оно же подорвало бы репутацию и самого Барятинского, который, подписав свое донесение, также — пусть и без злого умысла! — обманул вышестоящее командование. А зная по прежнему петербургскому опыту, как любят завистники и сплетники промывать косточки всякой неугодной особе, не было ни малейших сомнений, что злые языки донесут об этом деле самому государю, представив князя в самом невыгодном свете.

«Ну что ж, — решил, в конце концов, Александр Иванович, — раз нет другого выхода — значит, надо уговорить N...»

Мерно раскачиваясь на ухабистых, размокших от осенних дождей дорогах, большая карета князя катила по бескрайним просторам российских губерний, оставляя за собой пожухлые скошенные нивы, затянутые сизыми туманами опавшие леса, черные, пропитавшиеся запахами навоза деревни и села. Была уже середина ноября, и приближение надвигающейся зимы ощущалось с каждым днем все сильнее — холодные северные ветры выстуживали землю, по утрам разлившиеся на дорогах лужи задергивал тонкий серебристый ледок, над крестьянскими избами и городскими домами сочно дымили печные трубы.

Город, в котором проживала госпожа N., был мал, невзрачен и уныл, как и любой другой провинциальный российский городок. Кривые узкие улицы, утопали от края до края в серой грязи, на покосившихся плетнях и заборах орали хриплые петухи, рывшиеся в кучах мусора косматые бродячие собаки с заливистым лаем бросались на проезжавшие мимо экипажи и лошадей. Людей на улицах было мало, но все встречавшиеся с удивлением разглядывали редкую в этих местах богатую княжескую карету, приговаривая — кто зло, кто с почтением — «Барин поехал...»

Правивший каретой кучер, перекидываясь словами с попадавшимися на глаза прохожими, узнал, наконец, где проживает семья N., и, вильнув несколько раз по закоулкам, остановился перед невысоким одноэтажным домом.

Барятинский подождал, когда кучер откроет дверцу кареты и коротко бросил своему камердинеру Исаю Новикову:

— Пойди, узнай о хозяйке!

А сам с барственной ленцой неторопливо оглядел дом.

Летом его, видимо, тщательно побелили, стараясь придать свежесть и некую красоту, но теперь, после затяжных осенних ливней, былая пригожесть исчезла. Серые, в длинных размытых потеках стены, облупившаяся коричневая краска на двери, запотевшие, прикрытые простенькими дешевыми занавесками окна – все это навевало какую-то меланхолическую тоску.

Новиков подошел к низкому, в две ступеньки, крылечку, постучал кулаком в дверь и, когда она приоткрылась, смело шагнул в коридор.

— Ты кто будешь? — спросил он без почтения застывшего перед ним в недоумении мужчину средних лет.

— Как кто? — растерянно развел руки тот. — Хозяин буду?.. А ты кто? И по какому такому праву врываешься в мой дом?!

Новиков хотел спросить дома ли госпожа N., но, услышав раздавшийся в комнате женский возглас, пробасил важно:

— Доложи хозяйке, что с ней желает беседовать его сиятельство князь Александр Иванович Барятинский!

— Кто-кто? — поперхнулся, вздрогнув всем телом, мужчина.

— Его сиятельство князь Александр Иванович Барятинский! — повторил с прежней важностью камердинер, довольный произведенным эффектом. И добавил, напустив на себя показную строгость: — Не заставляй ждать кавказского генерала!

— Господи! — всплеснул руками мужчина. — Да как же так?.. Князь? Ко мне в дом?..

Он метнулся в комнату, закричал с каким-то радостным испугом жене:

— Душенька, к нам князь Барятинский пожаловал! С тобой говорить хочет!

И тут же вернулся к Новикову, забормотал скороговоркой:

— Ну конечно, конечно... Мы так рады... Мы сейчас... Только приберемся... Веди, веди его сиятельство... Мы так рады...

Барятинский неторопливо вошел в полутемную комнату, обставленную недорогой мебелью, мельком глянул на хозяина, угодливо изогнувшегося в поклоне, перевел взгляд на хозяйку и остановился, как вкопанный... «Боже! Как же она хороша!..»

Госпожа N. действительно выглядела необыкновенно привлекательной — молодая, не старше тридцати пяти лет, с великолепной, словно вылепленной искуснейшим скульптором фигурой, с правильным овалом лица, глубокими выразительным глазами и бархатной кожей на щеках, чуть заалевшей от вполне естественного смущения.

И в Петербурге, и в Москве, и в заграничных городах и столицах, Александр Иванович встречал немало прелестных женщин, роскошные наряды и сверкающие бриллианты которых еще больше подчеркивали их красоту — величавую и вульгарную, надменную и жеманную, холодную и томную. Но красота скромно одетой N. была особенной — одновременно и строгой, и утонченной, и естественной.

Пораженный ее удивительным обликом («Господи, откуда? в таком захолустье?»), Александр Иванович, как зачарованный, стоял и смотрел на N., пока, наконец, не очнулся и не выдавил из себя заученно несколько приветственных слов. Приглашенный к столу, он сел напротив нее, с внутренним ликованием продолжая любоваться красотой женщины. А потом, чувствуя, что молчание затягивается и становиться неприличным, перевел затуманенный, разгоравшейся страстью взгляд на стоявшего у стола мужа и попросил разрешения переговорить с N. с глазу на глаз.

Вспотевший от волнения хозяин, усиленно пытавшийся понять причину столь неожиданного визита такого высокого гостя — князь! кавказский генерал! георгиевский кавалер! — суетливо замахал руками:

— Конечно, конечно, ваше сиятельство... Извольте-с! Я отойду в соседнюю комнату-с... Что б не мешать... Что б на счет стола-с распорядится...

Когда муж скрылся за дверью, N., преодолев первое смущение, спросила мягким певучим голосом:

— Вы хотели со мной говорить, ваше сиятельство? О чем же?

— Право, сударыня, даже не знаю, как начать, — медлительно ответил Александр Иванович, не имея сил оторвать взор от ее обворожительного лица. — Я с Кавказа… вот… специально заехал к вам...

— С Кавказа? — быстро перебила его N. — Вы хотите сообщить мне что-либо о брате?.. Вы знали его?.. Он был инженером в Кабардинском полку.

Барятинский на секунду потупил взгляд и с чувством неосознанной вины произнес негромко:

— Сударыня, пред вами сидит командир этого полка.

— Вы?.. Командир?.. — в блестящих, готовых пролиться слезами глазах N. враз смешались легкая растерянность и какое-то покорное смущение. Нервно комкая в руках голубой кружевной платочек, она всем телом подалась вперед. — Так расскажите мне, что произошло? Мне писали, что его застрелили чеченцы… Как все случилось? Как он погиб?

И Барятинский рассказал.

Но рассказал неправду.

Точнее — полуправду. О том, как непросто жить и воевать на Кавказе, какие тяготы и лишения испытывают офицеры и солдаты, которые могут погибнуть не только в кровавом бою, но и от неожиданной пули горских лазутчиков, нашедшей, увы, и ее дорогого брата.

Будучи от природы и начитанности блестящим рассказчиком, Александр Иванович и на этот раз проявил себя во всем великолепии, умело соединив в выразительном повествовании отважные подвиги кавказских воинов с лирическим описанием потрясающей воображение красоты тамошнего края. И чем дольше он говорил, лаская N. голубоглазым взором, тем взволнованней билось в его груди сердце, наполняясь нахлынувшим приятным чувством влюбленности.

Видимо, такое же чувство овладевало и N., выражение лица которой менялось буквально на глазах: тревожное любопытство сменилось неподдельным интересом, а интерес — вниманием, но уже не к описанию кавказских дел и природных красот, а к самому рассказчику.

Действительно, на провинциальную даму, которая, возможно, имела весьма смутное представление о месте, где расположен Кавказ, беседа с молодым красавцем-генералом произвела сильнейшее впечатление. И к концу его повествования, печальная история, случившаяся с братом-инженером, как-то отошла на второй, на третий план. Совершенно неожиданно для себя N. была полностью покорена прекрасным обликом и проникновенной речью кавказского героя, которого впервые увидела всего полчаса назад.

— Теперь, сударыня, вы знаете все, — закончил свой рассказ Александр Иванович, осторожно коснувшись пальцами ее руки. — И я смею просить вас не повторять жалобы, которая может бросить тень на мой полк и его заслуженных офицеров.

— Да-да, конечно, — смутившись, проговорила N. — Я понимаю... Конечно... Жалоба здесь излишняя...

И, промедлив, убрала руку со стола.

Не хотела, но убрала — приличие не позволяло задерживать ее дольше.

А потом в голове быстрой молнией мелькнула отчаянная и безысходная мысль о том, что удивительный, словно явившийся по мановению волшебной палочки, гость, так легко покоривший ее сердце, забывшее уже в рутине провинциальной жизни о высокой любви, сейчас встанет и уедет... Встанет и уедет!.. Уедет навсегда!.. И чудесная сказка, впервые за много лет взволновавшая ее душу, так и закончится, едва начавшись... «О, Боже!.. За что?..»

N. побледнела и едва не лишилась чувств.

— Что с вами, сударыня? — Барятинский резко вскочил со стула — ему показалось, что N. сейчас упадет в обморок. — Вам плохо?.. Позвать мужа? Прислугу?

— Нет-нет, не надо, — слабым жестом остановила она князя. — Не надо, не зовите... Уже прошло... Голова... Что-то голова закружилась...

Некоторое время они сидели молча, глядя в глаза друг другу, но когда Барятинский сделал движение, как будто бы намереваясь встать со стула, N. тихо, словно боясь потерять его, выдохнула упавшим голосом:

— Уже уезжаете?

Александр Иванович понял ее состояние и, сам испытывая тоскливую горечь от предстоящего расставания, бессильно развел руки.

— Куда ж вы направляетесь теперь? — снова выдохнула N.

— В Петербург, сударыня, — коротко ответил он.

— В Петербург?

— Вам знаком этот город?

— Когда-то я бывала в нем. Там живет моя тетушка.

— И давно вы ее видели?

— Давно... Пожалуй, лет десять, а, может, и больше прошло... Я тогда еще в девицах ходила.

— Ведете переписку?

— Иногда… Раньше писала ей... Только она в грамоте несильна — отвечала еще реже.

У Барятинского призывно екнуло сердце — шальная, сумасбродная, совершенно дикая идея родилась в его голове, родилась внезапно, как проблеск молнии, и, помутив разум, сразу завладела всеми его чувствами. Понимая, что просто так расстаться с N. он не хочет, а задержаться гостем в ее доме — пусть даже непрошеным — нет никакой возможности, Александр Иванович отрывисто, доверительным голосом, словно боясь напугать N. дерзостью своего предложения, зашептал чуть слышно:

— Не смею быть назойливым, сударыня… но коль вы давно не видели свою тетушку… и имеете, я думаю, желание ее проведать… я мог бы предложить вам… разумеется, если вы пожелаете… место в своей карете.

Он сказал эти слова в робкой надежде, что N. не сочтет их обидными и согласится с его предложением.

— Ну что вы... Право, как-то неловко, — стыдливо зарумянившись от близкого счастья, ответила она.

— Почему же неловко? — мягко, как будто боясь спугнуть созревавшее в сердце женщины решение, улыбнулся Александр Иванович. — Напротив, вполне уместно. Поехать проведать тетушку — что же здесь зазорного?

— Но... я, право, не знаю... Это так неожиданно... Так необычно...

— Отчего же необычно? Если есть оказия — почему ей не воспользоваться.

— Вы считаете, что я могу поехать?

— Разумеется, можете... Конечно, если отпустит супруг.

— Отпустит! — уверенно сказала N. Она уже решилась на безумство и теперь ничто не могло ее остановить. — Подождите меня, я соберусь быстро...

Сухо кивнув вошедшему в комнату хозяину, Барятинский поднялся со стула, вышел на улицу, сел в карету, и, еще не веря в содеянное, не зная, чем все это может закончиться, стал ждать N.

Она появилась в дверях спустя полчаса, вручила небольшой чемодан стоявшему у крыльца Новикову, сказала что-то резкое растерянному мужу и легко скользнула в карету князя.

— Но-о, залетные! — громко вскрикнул кучер, пряча в густой бороде хитрую улыбку. Коротко просвистев в воздухе, длинный кнут хлестнул крутые лошадиные бока — карета резко рванула с места и в считанные минуты исчезла за ближайшим поворотом...

Но в Петербург Александр Иванович не доехал!

Сжигаемый страстью, он остановился в Туле в лучших номерах здешней гостиницы, а для N. снял у одного из богатых местных домовладельцев большой меблированный дом, в котором провел с возлюбленной три незабываемых недели.

Понимая, что семья ждет его в Петербурге, он написал короткое письмо брату Владимиру, в котором сообщил, чтобы никто не волновался в связи с некоторой задержкой в пути.

Но дальше события приняли совершенно неожиданный оборот.

Примчавшийся через несколько дней в Тулу Владимир сообщил старшему брату о желании императора женить его на Марии Столыпиной. Новость эта враз испортила настроение. После недолгих раздумий, Александр Иванович в ответном письме поблагодарил царя за оказанное доверие, но известил, что, будучи пораженным внезапным недомоганием, не может продолжать путь в Петербург и возвращается назад в полк. А с родственниками приедет повидаться в другой раз.

И поспешил отправиться на Кавказ, чтобы вернуть N. законному мужу и успеть добраться до Хасав-Юрта к окончанию отпуска.

Волшебная сказка опьяняющей пламенной любви подошла к концу — больше N. он никогда не видел...

 

Эпизод второй.

ДУЭЛЬ ФЕЛЬДМАРШАЛА

Событие, которое летом 1862 года всколыхнуло весь петербургский свет, было ошеломляющим в своей неправдоподобности – лечивший в Дрездене от донимавших его не первый год болезней генерал-фельдмаршал российских войск 47-летний князь Александр Иванович Барятинский, словно горячий юноша пушкинской эпохи, стрелялся на дуэли.

И с кем?

С бывшим своим адъютантом подполковником Давыдовым, у которого в свое время увел законную жену – Елизавету Дмитриевну...

Их романтическая история началась в июне 1858 года, когда находясь в должностях кавказского наместника и командующего отдельным «Кавказским корпусом» Александр Иванович со всем штабом переехал в Боржом, где намеревался пробыть несколько недель, чтобы, избавившись от шумной суеты Тифлиса, отдохнуть и подлечиться на здешних минеральных водах. Против обыкновенного великолепия, которым сопровождалось любое его движение и местожительство, в Боржоме он снял очень простой и по внешности, и по внутреннему убранству маленький деревянный домик. Еще один такой же домик занимали состоявшие в княжеской свите Давыдовы — адъютант командующего с молоденькой женой Елизаветой Дмитриевной и несколько прочих родственников. Третий домик был определен в качестве столовой.

Вставал Александр Иванович чрезвычайно рано и уже в пять часов утра отправлялся на утреннюю прогулку по определенному накануне вечером маршруту. Но еще раньше вставали княжеские лакеи и казаки охраны, и нагрузив лошадей тюками с коврами, подушками, съестными и питейными припасами, они отправлялись к назначенному месту, чтобы заранее подготовить его к отдыху командующего.

Неторопливо шествуя по вившейся между зеленых деревьев и кустов тропинке, все участвовавшие в прогулке лица подходили к этому месту, рассаживались группами на расстеленных на траве коврах. А потом несколько часов отдыхали, попивая горячий кофе и чай, искрящееся в лучах солнца вино, слушая песни приглашенных музыкантов и длинные монологи Барятинского.

Кампания в этих прогулках всегда была мужская. Исключение делалось только для единственной женщины — Елизаветы Давыдовой. Александр Иванович непременно усаживал ее рядом с собой и окружал самым утонченным вниманием, ласково называя «Лизонькой». Урожденная княжна Орбелиани, молодая, хрупкая, приятной наружности, но далеко не красавица, она неожиданно для всех стала новым и глубоким увлечением Барятинского.

Два года назад, так и не сумев поладить с жаждавшей скорейшего супружества красавицей Анной Мухранской, Александр Иванович решительно и без сожаления порвал с княгиней, объявив с присущей ему надменной холодностью, что не желает больше выслушивать ее глупые упреки.

— Вы, сударыня, мне надоели, — пренебрежительно процедил он сквозь зубы, неприязненно глядя на метавшуюся в слезах по комнате княгиню. — И видеться далее с вами я не хочу.

Эти резкие, обидные слова невидимой, но жгучей плетью хлестнули горделивую княгиню. От неожиданности у нее даже остановилось дыхание. Хватая, по-рыбьи, напомаженным ртом воздух, она несколько секунд стояла безмолвно, но потом, придя в себя, комкая в руках мокрый от слез платок, бросила Барятинскому в лицо с бессильной мстительностью:

— Если бы я была мужчиной — я вызвала бы тебя на дуэль... А так... Прощай... И попомни мои слова — женишься ты на какой-нибудь дурнушке и дурочке...

Лизонька Давыдова, которой в минувшем декабре исполнилось всего двадцать три года, была на двадцать лет моложе Александра Ивановича и явно смущалась столь благосклонного и постоянного внимания с его стороны... Как себя вести?.. Ведь это был не простой ухажер из мелких чиновников или офицеров. Это был наместник царя! Главнокомандующий! Человек, воле которого подчинялись десятки, сотни тысяч людей на всем Кавказе.

Будучи не слишком опытна в делах амурных, она тем не менее видела, что Барятинский оказывает ей такое внимание не из простой вежливости. В его голубых глазах вся ярче разгорался огонек страсти, и именно это больше всего страшило Лизу, знавшую по многочисленным сплетням, которым, впрочем, не всегда хотелось верить, о донжуанских наклонностях князя. Она боялась стать его очередной любовницей, хотя все чаще ловила себя на мысли, что испытывает к Александру Ивановичу несомненную и усиливавшуюся симпатию. И каждый раз с замиранием сердца, тревожным и радостным, ожидала нового приглашения на прогулку.

А несчастный подполковник Давыдов, видя неприкрытые ухаживания своего начальника за собственной женой, делал на людях вид беззаботный, даже равнодушный... «Ну что вы, господа, — мысленно объяснял он, — здесь ничего серьезного нет! Обычное внимание воспитанного человека к женщине!..» Однако оставаясь с супругой наедине, устраивал ей безобразные сцены ревности.

— Господи, ведь не я же к нему липну, — жалобно оправдывалась заплаканная Лиза. — Ты же видишь, что это он требует моего присутствия... Вот пойди, и сам выскажи ему свое недовольство!

— Что? Сам выскажи? — У Давыдова глаза в страхе вылезали из орбит. — Как это сам?.. Да это же главнокомандующий!.. Да он меня враз вышвырнет из своей свиты! И отправит куда-нибудь в захолустный гарнизон под чеченские пули!.. Ты этого хочешь? Ты моей смерти хочешь?

— Я твоей смерти не хочу... Но коль ты, мой муж, все видишь и терпишь, боясь заступиться, тогда к чему эти сцены... Александр Иванович — человек обходительный, вольностей себе не позволяет, и причин на него жаловаться я не имею...

Как ни пытался Давыдов утаить от чужих глаз свою ревность, но она была слишком очевидна, чтобы никто ее не замечал. Кто-то в душе жалел оскорбленного адъютанта, сочувственно глядя на его унылую фигуру. Кто-то, напротив, осуждал, видя в этой связи корыстный расчет — вот, дескать, с помощью жены делает карьеру, намереваясь получить должность генерал-интенданта.

Подобным образом смотрели и на его жену. Одни жалели, что эта молодая женщина так необдуманно и легкомысленно поддалась очарованию опытного сердцееда, другие осуждали за непристойное поведение.

Но вслух об этом никто не говорил — все молчали, опасаясь, что оброненное ненароком слово кто-нибудь донесет Барятинскому.

Лишь заведующий канцелярией главнокомандующего Василий Инсарский, бывший у князя по давнему знакомству особо доверенным человеком, осмеливался деликатно намекать ему о возможном появлении в обществе не совсем приятных пересудов в отношении Елизаветы Дмитриевны.

— Видите ли, ваше сиятельство, эти ежедневные прогулки, это чрезмерное, на мой взгляд, внимание к супруге собственного адъютанта... Злые люди могут строить самые нежелательные домыслы.

— Брось, Василий, — лениво отмахивался от него Александр Иванович. — Пустое это все... Здесь, в Боржоме, я чувствую себя великолепно — никто и ничто меня не стесняет. Разве только дела военные. Но от них никуда не уйти... А что касается Лизоньки, то мои отношения к ней — это отношения отца к дочери... Запомни, отца к дочери!

— Но вы проводите с ней в вашей комнате целые вечера. С глазу на глаз... И тут уж ни как не обойтись без порождения разных сплетен.

— Я занимаюсь ее воспитанием и развитием ума чтением серьезных книг. И больше не приставай ко мне с глупыми вопросами!..

Дни, проведенные князем в Боржоме, были похожи один на другой. Утром — обязательная прогулка, затем завтрак в узком кругу приближенных, после которого начиналась обычная служебная работа — выслушивание докладов о боевых действиях против горцев, чтение бумаг, написание приказов и распоряжений. Обед подавали в шесть часов вечера, после чего Александр Иванович вместе с Лизой Давыдовой садились на оседланных лошадей и совершали еще одну прогулку. Возвращались они в дом затемно, в десятом часу, к тому времени, когда в столовой подавался вечерний чай, кофе и сладости. А потом уединялись в княжеской комнате для чтения книг и воспитания...

Эта история тянулась не один месяц и была причиной многих злословий в адрес князя несчастной Елизаветы Дмитриевны. Разумеется, значительная часть этих слухов доходила и до ушей Барятинского. Как, впрочем, и сведения о постоянных ссорах в семействе Давыдовых. Видя, как измотанная скандалами Лизонька угасает буквально на глазах, Александр Иванович в порыве сострадания к ней и душевного гнева на адъютанта несколько раз собирался отправить Давыдова в какой-нибудь захолустный кавказский гарнизон. Но тут же остывал, понимая, что офицер непременно заберет жену с собой. А подставлять Лизоньку под случайную пулю рыскавших у лесных дорог недобитых мюридов он не хотел.

Стесняясь признаться самому себе, что совершает обыкновенную подлость, он несколько раз посылал Давыдова с пакетами на дальние посты, с тайной надеждой, что именно адъютант — один, без Лизы — встретиться с такой пулей. Но каждый раз Давыдов возвращался из поездок живой и здоровый и сразу начинал выпытывать у супруги, как и с кем она проводила время в его отсутствие.

В конце концов, уставшая от такой двойной жизни, Елизавета Дмитриевна решилась высказать Барятинскому естественную претензию о невозможности продолжения их отношений в прежнем виде. И предложила ему самому решить, как быть дальше.

Но храбрый в боях Александр Иванович, отличавшийся также искусным ухаживанием за женщинами, решение принять не смог. С одной стороны, он не хотел терять общение с Лизонькой, а с другой стороны, явно не был готов, чтобы предложить ей руку и сердце. И эта трусливая неопределенность, злость на самого себя за нерешительность, еще больше ухудшили его здоровье.

Покинув Тифлис, он уехал лечиться в Дрезден, где опеку над ним взял известный доктор Вальтер, обещавший поставить фельдмаршала на ноги, правда, при условии, что тот будет безоговорочно выполнять все его предписания. И при этом предупредил, что о возвращении в Россию не может быть и речи — курс лечения необходимо будет продолжить в Египте или Алжире.

Неподдельный оптимизм доктора Вальтера повлиял на душевное состояние Барятинского, вдохнул в него утраченную энергию — теперь он хорошо спал, много и вкусно ел, позволяя себе за трапезой выпить один-два бокала хорошего вина, а после полудня, сопровождаемый адъютантом Зиновьевым, совершал весьма длительные по времени прогулки в коляске.

По заведенному распорядку, этот экипаж появлялся во дворе гостиницы каждый день во втором часу дня. Под присмотром Зиновьева, лакеи выводили или выносили Александра Ивановича из апартаментов, осторожно усаживали в коляску, рядом садился Зиновьев, и каурые лошади, дробно звеня подковами по серой брусчатке, увозили их за окраину города. А там, на одной из дач, снятой на княжеские деньги, проживала инкогнито... Лизонька Давыдова, которая, неожиданно бросив своего мужа-адъютанта, уехала в Европу.

И давняя романтическая история, начавшаяся еще на Кавказе, за границей получила свое естественное продолжение.

Презирая великосветские разговоры и сплетни, они жили фактически как муж и жена. Лишь узы не расторгнутого пока брака Лизы с Давыдовым, мешали им узаконить свои отношения формально.

А несчастный Давыдов находился в это время у родственников в Париже и, все еще надеясь вернуть сбежавшую жену, почти каждую неделю посылал Барятинскому гневные письма, написанные в весьма нелицеприятном тоне.

Прочитав очередное такое послание, Александр Иванович буквально выходил из себя, ругал Давыдова плохими словами и отвечал ему совершенно резко и оскорбительно.

Читая ответы князя, несчастный Давыдов белел от бессильной злобы, рвал письма в клочья, а затем, находясь еще под впечатлением прочитанного, бросался к столу и сочинял новое письмо, с прежним упорством требуя от фельдмаршала вернуть похищенную Елизавету.

Случайно содержание одного из писем Барятинского стало известно парижским родственникам Давыдова. Сам офицер, давно привыкший к оскорбительным высказываниям князя, вероятно, униженно стерпел бы очередную обиду, но знатные родственники, требуя сохранения чести фамилии, буквально заставили Давыдова вызвать фельдмаршала на дуэль.

От одной мысли, что он должен стреляться с фельдмаршалом России у Давыдова темнело в глазах. Но родственники, словно потеряв разум, одноголосно твердили упавшему духом подполковнику, что только таким образом он сможет смыть позор с себя и со всего рода. Его буквально насильно усадили за стол и продиктовали вызов.

Механически, не вдумываясь в слова, выписывая дрожащими пальцами кривые строчки, Давыдов кое-как закончил письмо, которое тут же было запечатано сургучом, вручено одному из лакеев, с повелением немедленно бежать в почтовое отделение.

Когда Барятинский прочитал это письмо, то поначалу не поверил написанному — вызов казался какой-то глупой шуткой. Но потом, прочитав еще раз, залился краской невиданной ранее злости. Кликнув своего адъютанта Зиновьева, он кинул письмо на стол и, указав пальцем на измятый лист, повелительно бросил:

— Читай!

Зиновьев быстро пробежал глазами по бумаге, недоуменно дернул головой, словно не понимая, о чем идет речь, потом перевел растерянный взгляд на Барятинского.

— Ваше сиятельство... он что... бросает вам вызов?

— Там же черным по белому написано, — недовольно пробурчал Барятинский. — Или читать разучился?

— Но как можно? — В глазах адъютанта было полное смятение. — Дуэль? В наше время?.. Господи, бред какой-то!

— И вовсе не бред, — тем же тоном пробурчал Барятинский. — Не бред, а вызов... Стреляться желает мерзавец.

— Он, видимо, сошел с ума! Забыл, что на календаре шестьдесят второй год, а не пушкинские времена. Или захотел быть вторым Дантесом?!

Услышав последнее восклицание Зиновьева, Барятинский нахмурил седеющие брови, длинно посмотрел на адъютанта, потом выдавил из себя осипшим голосом:

— А чем черт не шутит... Я ныне единственный фельдмаршал российских войск. И коль улыбнется ему удача — навсегда войдет в историю... Как Дантес... Может он действительно этого хочет, раз карьера не сложилась.

— Да нам наплевать, какие у него замыслы! — резко воскликнул Зиновьев. — Ваше сиятельство! Вы не можете потакать свихнувшимся от ревности безумцам и ставить свою жизнь под угрозу. Принять этот вызов, значит... значит... поднять Давыдова на один уровень с вами. Но это совершенно невозможно!

(Зиновьев запнулся не случайно: он хотел сказать «опуститься до уровня», но вовремя сообразил, насколько оскорбительным и обидным будет такое сравнение для Барятинского).

Александр Иванович криво усмехнулся:

— Я его не подниму. Я его просто застрелю!.. Садись и пиши ответ. Я продиктую...

Вызов Давыдова был принят и местом дуэли избран Страсбург.

В назначенное время противники съехались в пригородный лесок, где была найдена широкая поляна. Место это выбрали секунданты. Причем, Давыдов приехал на дуэль с двумя секундантами, а Барятинский — с целью сохранения конфиденциальности — взял с собой только Зиновьева. Поэтому срочно пришлось искать второго офицера. Им стал русский полковник N., который попался на глаза на улицах Страсбурга и по безапелляционному требованию фельдмаршала был вынужден согласиться исполнить эту роль.

Зиновьев, все еще не веря в реальность происходящего, полагая, что в последнюю минуту Давыдов откажется от дуэли, предложил противникам занять исходные места.

Опираясь на палку, припадая на больную ногу, Барятинский медленно и тяжело зашагал к своему месту. Напротив него, в двадцати шагах, остановился Давыдов.

Въедливо посмотрев на соперника, Александр Иванович махнул рукой Зиновьеву.

Надеясь в душе, что фельдмаршал передумал стреляться, адъютант торопливо подбежал к нему. Но услышал не отказ, а требование:

— Пусть он возьмет палку.

— Какую палку? — не понял Зиновьев.

— Любую... Мы должны быть в равных условиях.

— Но причем тут палка, ваше сиятельство, — взволнованный адъютант никак не мог понять, чего хочет фельдмаршал.

— Из-за больной ноги я не могу стоять без палки, — пояснил с раздражением Барятинский. — Но мы должны быть в равных условиях... Пусть он тоже опирается на палку!

Зиновьев подошел к секундантам Давыдова, объявил о требовании фельдмаршала, и, коротко посовещавшись, секунданты согласились соблюсти равенство. Тут же в лесу нашли длинную сухую ветку, ломая о колено, изготовили нечто, похожее на трость, и вручили ее Давыдову.

Затем секунданты разнесли револьверы.

Обхватив сухой ладонью рифленую ручку револьвера, Александр Иванович поразился его тяжести. Находясь на высоких командных постах и привыкший руководить войсками, он много лет обходился без оружия и теперь едва удержал револьвер в слабой руке.

Первым по жребию должен был стрелять Барятинский.

Услышав команду Зиновьева, Александр Иванович, покрепче оперся на палку и стал медленно поднимать револьвер. Но сил у него, действительно, оказалось мало — даже стоявшим в стороне секундантам было видно, как дрожит от напряжения фельдмаршальская рука, как ходит из стороны в сторону ствол револьвера. При таком прицеливании он мог попасть в Давыдова только случайно.

Давыдов же, понимая, что и случайная пуля может оказаться смертельной, бравировать показной храбростью не стал — повернулся к противнику боком, закрыл глаза и, ожидая выстрела, начал медленно считать по себя: «Один... два... три...»

Барятинский, стараясь прицелиться получше, медлил с выстрелом. Но слабеющая с каждой секундой рука устала держать тяжелый револьвер.

«Четыре… пять... шесть... семь...» — продолжал считать Давыдов.

Барятинский опустил револьвер к ноге, с какой-то равнодушной горечью подумал, что, пожалуй, напрасно он согласился на дуэль при такой своей немощи. И уже без всякого интереса и злости на Давыдова рывком выбросил руку вперед и выстрелил, не целясь, в стоявшую напротив него сгорбленную фигуру.

«Восемь... девять... десять... — считал Давыдов. — Почему он медлит?.. Господи, скорей бы все решилось... Одиннадцать... Двенадцать...»

Он открыл глаза, хотел повернуть голову, чтобы посмотреть на фельдмаршала и... в это мгновение прогремел выстрел, вспугнув с ближних кустов несколько птиц.

Просвистев рядом с головой Давыдова, тяжелая пуля, словно ножом, срубила тонкую ветку дерева, в тени которого замер ожидавший роковой развязки офицер.

От неожиданности Давыдов резко пригнул голову, некоторое время, чуть сгорбившись, стоял недвижимо, пытаясь понять — жив он или ранен. И лишь потом, осознав, что Барятинский промахнулся, облегченно вздохнул.

Он посмотрел на фельдмаршала. Посмотрел опасливо, боясь встретиться с ним взглядом.

А тот, недовольный промахом, раздраженно отбросил в сторону дымящийся после выстрела револьвер и, переминаясь на больных ногах, хрипло крикнул Давыдову:

— Стреляй скорее... Ноги не держат...

Этот возглас взволновал Давыдова больше, чем прогремевший только что выстрел. Он вдруг понял, что он, рядовой офицер, каких в любой армии хоть пруд пруди, должен сейчас стрелять в генерал-фельдмаршала... Единственного человека в Российской империи, носящего ныне это высшее воинское звание!.. Ну кто может отважиться на убийство фельдмаршала?.. Да что там убийство! Малейшая рана, просто царапина от пули грозили разжалованием и каторжными работами в Сибири. И это в лучшем случае... Барятинский был не только фельдмаршалом, но и близким другом самого императора!..

Конечно, Давыдов мог отказаться от выстрела, но тогда он терял бы последние остатки своей чести и самолюбия, скомпрометированных вызывающим побегом жены к этому больному старику. Ведь он сам вызвал фельдмаршала на дуэль!

Из затянувшегося оцепенения офицера вывел громкий возглас Зиновьева:

— Ваш выстрел, Давыдов!.. Извольте поторопиться...

У Давыдова выбора не было. Сжав покрепче потной ладонью револьвер, он, стараясь сохранить хладнокровие, прицелился в фигуру Барятинского, затем отвел револьвер влево, но так, чтобы со стороны этого не было видно, на мгновение зажмурил глаза и нажал на курок.

Прогремел выстрел, рука Давыдова дернулась вверх, в ушах противно зазвенело. Несколько секунд он стоял, не решаясь посмотреть в сторону фельдмаршала, затем медленно открыл глаза.

Барятинский стоял в прежней позе, опираясь на трость.

И тут у Давыдова сдали нервы. Обрадованный, что промахнулся и, будучи не в силах сдержать себя, он бросился к фельдмаршалу.

— Простите меня... Ваше сиятельство... Господи, как я мог... Ваше сиятельство... Христом богом молю — простите...

— Оставь меня, — прошипел недовольно Барятинский, стараясь освободиться от судорожных объятий подполковника. — Видишь, я еле стою... Ступай прочь...

Подбежавший Зиновьев буквально за шиворот оттащил Давыдова от фельдмаршала, с трудом державшегося на ногах под тяжестью тела своего недавнего противника, и, толкнув его в спину, сказал с укоризной:

— Иди с богом... И не докучай более его сиятельству своими глупыми письмами...

Давыдов, в душе которого на мгновение вспыхнул огонек уязвленного самолюбия, хотел ответить адъютанту что-то резкое, но потом обречено махнул рукой и зашагал к своим секундантам...

Эта дуэль, как, впрочем, и вся история с Елизаветой Давыдовой, вызвала в России неоднозначную оценку. Конечно, после некоторого забвения, имя Барятинского снова было на устах столичного света. Некоторые восторгались его отвагой, но большинство все же отнеслось с нескрываемым осуждением. Тем более, что недоброжелателей у высокомерного и горделивого фельдмаршала было предостаточно.

Наиболее непримиримые из них с показной деловитостью говорили о неправильном поведении князя, отмечая, что уже в силу своего высокого положения в империи он обязан служить всей армии и народу образцом высокой нравственности и не допускать опрометчивых поступков.

Другие, относясь к любовной истории с доброжелательным пониманием («Ах, господа, кто из нас не влюблялся?.. Кто из нас без греха?..»), тем не менее резко выступили против участия князя в дуэли.

— Такие дела, господа, свойственны безусым романтическим прапорщикам, не имеющим за душой ничего, кроме чрезмерного гонора... Но для степенного фельдмаршала?.. Нет, господа, не солидно... Ведь не юноша он с горящим взором, а зрелый муж.

— Да, господа, подумайте только. Царский наместник! Генерал-фельдмаршал! Родовитый князь! И что же?.. Стреляется перед лицом всей России... да что там России!.. всей Европы!.. стреляется из-за женщины... Нет, не понимаю! Простите покорно — не понимаю.

— Я согласен, что это трудно понять. Мы все помним его великолепный и возвышенный роман с княгиней Анной Мухранской. Блистательная красавица! Но он ее бросил... А Давыдова? Мне говорили, что ни лицом не вышла, ни фигурой.

— Вы не правы, нет, не правы. Лицо и фигура здесь не причем. Главное, что Барятинский стрелялся из-за женщины... Я на днях получил письмо из Парижа, от моих знакомых. Пишут, что все офицеры французской армии буквально в восторге от такого поступка. Да-да, в восторге!

— Чему же тут восторгаться? Фельдмаршал стреляется с простым офицером, да еще бывшим своим подчиненным.

— Именно этим и восторгаются! Несмотря на все свои высокие звания и титулы — он поступил по-рыцарски. Снизошел до простого офицера!

— И, похоже, что сам таковым стал. Или нет?

— Чужая душа, сами знаете, потемки... Но, между прочим, господа, государь наш взглянул на эту дуэль достаточно благосклонно.

— Боже, неужто одобрил?

— Разумеется, хвалить не стал, но высказался достаточно прозрачно о защите оскорбленной чести.

— Иначе и быть не могло! Ведь они с Барятинским приятельствуют не один десяток лет...

Подобные пересуды и сплетни взволновали Петербург на неделю-другую, но быстро сошли на нет, и вскоре внимание к персоне фельдмаршала снова угасло…

А несчастный Давыдов, понимая, что жену ему уже не вернуть, дал, наконец, ей развод, и в начале ноября 1863 года в Брюсселе Александр Иванович Барятинский обвенчался с Елизаветой Дмитриевной…

 

 

(Это фрагменты из романа «КАВКАЗСКИЙ ФЕЛЬДМАРШАЛ» - о жизни, любви и военных подвигах генерал-фельдмаршала князя Александра Ивановича Барятинского. Книга написана в 2000 г., но никогда не издавалась, поскольку украинские издательства отказываются ее публиковать.)