«А Вас бросали?», – в телефонной трубке птицей тревожно бьётся детский голос. «Бросали? Почему вы молчите?»

Марья Ефимовна не знает, что ответить и как ответить. Сказать правду – больно. Солгать – стыдно. «У тебя что-то случилось?», – вопросом на вопрос отвечает учительница своей бывшей ученице. С девяти лет девочка ходила к ней в студию изобразительного искусства. Марья Ефимовна помнит каждый её рисунок, каждую победу над формой и цветом. Танечке легко подчинялось пространство листа, заполненного не только цветовыми пятнами, но и мыслью, чувством, светом… Теперь девочке должно быть лет шестнадцать… Родители перевели её в спортивную секцию, считая, что спорт важнее рисования. Может быть они правы, но нужно думать и о теле, и о душе. Года два они с ней не встречались. Танечка была загружена спортом, школьными предметами, уроками английского… Но что теперь посоветовать ей? Что? «Если к другому уходит невеста, то неизвестно кому повезло», – пробует нелепо шутить учительница словами надоевшей всем песни.

«Я – серьёзно. Меня друг бросил…», – астматически тяжёлое дыхание в телефонной трубке подтверждает, что это непоправимо. Это, как удар ножом в спину, как конец света, как потеря смысла жизни…

В памяти возникли строчки из стихотворения, написанного Марьей Ефимовной много лет назад, когда её ещё все назвали Маришкой. С трудом, вытаскивая из уголков памяти слова и рифмы, она заново строит уже когда-то построенный дом стиха:

«Морозная дрожь пробегает по коже…

Как судьбы людские бывают похожи!

Колёса… Колёса сцепились, как пояс.

Не брошусь! Не брошусь!

Не брошусь под поезд».

Пауза… Татьяна просит читать дальше… Учительница читает, не понимая помогает, или «сыплет соль на раны»…

«Люблю! Огнедышаще светятся фары.

Не пара… Душа задохнулась от пара.

Люблю, вопреки предрассудкам и взглядам.

Не надо жалеть меня, слышишь? Не надо.

Люблю будто ветер степной, безотчётно.

От слёз силуэты вагонов не чётки.

Перрон, словно скользкая плоскость откоса.

Грохочут… Грохочут… грохочут колёса».

Мария замолкает. Таня спрашивает: «Это о Карениной?» Голос её звучит спокойнее. «Нет. Это обо мне», – слышен ответ:

«Морозная дрожь пробегает по коже.

Как судьбы людские бывают похожи…

Колёса… Колёса сцепились, как пояс.

Уносится в прошлое памяти поезд…», – последние слова на выдохе и, словно камень свалился с плеч. Телефонная трубка зашуршала, щёлкнула, разрыдалась гудком… «Что я наделала? Вдруг она…» Страх оледенил сердце. Вспомнился зал ночного метро. Взгляд падал на рельсы. Жизнь не подсказывала другого выхода. Измена… Измена… Машиниста посадят в тюрьму, если человек окажется на рельсах… Стихи бились в висок: «…не брошусь! Не брошусь, не брошусь под поезд…».

Марья Ефимовна долго искала забытый номер телефона в старой записной книжке. Из книжки вываливались десятки истрепанных клочков бумаги с адресами, выпадали ветхие странички, но номера телефона Татьяны Вишневской нигде не было… Да, вот же он. Только почему-то на звонок никто не отвечал. Сердце дало болевой сигнал…

…

Татьяна ходила по городу… Её обида не угасала, только не было сил её ощущать… Весенний вечер. Деревья стоят голые, но на ветках набухают почки… Интересно, как это деревья находят в себе силы сбросить яркие листья, потерять всю свою красоту, замёрзнуть до леденящей бесчувственности, а потом – оттаять? Таня разглядывала контрастно выделявшиеся на фоне чёрного неба светлые силуэты деревьев, освещённые фонарями. Линогравюра: белым по чёрному. Да и вся её жизнь была настроена на чёрно-белую шкалу. Хороший – плохой, друг – враг… Когда-то она писала красивые акварели. Сколько оттенков могла различить вокруг! Что-то изменилось. Может быть, она сама виновата во всём?

Нет. Она полюбила Виталика сразу, ни на кого больше не смотрела, думала о нём постоянно, хотела быть только с единственным и любимым, а если придётся умирать, то умереть с ним в один день, как пишут в книгах…

…

«…Виталька! Ты сегодня был в ударе на уроке физики! Физичка даже очки сняла, когда ты отвечал. Наверно с трудом тебя узнала…», – Вишневская взяла свой портфель из рук Виталика и нежно посмотрела ему прямо в серо- голубые глаза, которые имели обыкновение меняться в цвете. Они иногда были зеленоватые, иногда синие, иногда казались почти тёмно-фиолетовыми… Она мысленно называла Витальку хамелеончиком, из-за его волшебных глаз. Виталик отвёл взгляд и недовольно буркнул: «Учиха отца в школу вызвала и предупредила, что если я опять буду сидеть в наушниках на её уроках и слушать Рок, – она пожалуется директрисе. А кто хочет попасть под этот многопудовый танк?! Пришлось зубрить целый вечер».

«Виталечка! Зайдём ко мне на полчаса? Мне такие диски принесли, закачаешься! Я их ещё не слушала, но говорят – класс!», – Татьяна взяла Виталика за тёплую ладонь и потянула за собой в подъезд.

Виталик знал, что её родители в это время на работе. Они послушают музыку, Татьяна даст ему печенье и чай с клубничным вареньем, которое вкусно готовит её бабушка и он помчится к друзьям погонять в футбол. Потом вечером папа устроит ему головомойку за несделанные уроки, а мама будет защищать сына. После этого родители переругаются, а он пойдёт в свою комнату слушать Рок, выбивающий из мозгов абсолютно все неприятности…

… Виталий сидел на диване и отбивал ногой монотонный ритм, вслушиваясь в бредовый текст этой бездарной группы. Сейчас все кому не лень выпускают диски, были бы деньги. А его друзья лучше этих лабухов пишут песни, но кто с ними знаком? Они никому не известные гении.

Татьяна переоделась в прозрачный фиолетовый халатик и порхала с маленькими фарфоровыми чашечками, сама похожая на фарфоровую куклу. Хоть бы кто-нибудь не разбил эту куклу. Хрупкая она какая-то… Всё в ней вроде неплохо, но чего-то не хватает. Какой-то изюминки… Вот длинноногая Танька со второй парты, совсем другое дело. Только она на него совсем внимания не обращает, словно его присутствия не замечает. Все девчонки от него без ума, а та отличница корчит из себя принцессу…

«Как ты к моей подруге Таньке относишься?», – словно читая чужие мысли, чуть картавя произнесла Вишневская.

Виталик вздрогнул от неожиданности: «Это твоя акварель в рамочке над столом? Сама нарисовала, или помогали?»

«Ты внимание на акварель не переключай. Я тебя про Таньку Смирнову из нашего класса спрашиваю. Она тебе нравится?»

«Да – нет! А что?», – Виталик почувствовал, что у него стали горячими уши, и он прикрыл их ладонями.

«Обещай, что никому не скажешь! Я тебе по дружбе секрет открою, мы ведь с тобой друзья. Да?»

Виталик смутился и заёрзал на диване. Он страшно не любил выяснения отношений. Ведь если он Татьяну каждый день провожает из школы домой, то это совсем ничего не значит. Просто у них общие интересы, оба увлекаются музыкой и живописью, оба с удовольствием уплетают клубничное варенье Таниной бабушки…

«Смирнова влюбилась в тебя. Она сегодня сама мне рассказала, после урока физики. Оказывается, она тебя со второго класса любит, после того, как ты подставил ножку, и она упала, сильно разбив коленку. Помнишь? Столько лет никому ничего не говорила… Дипломатка!», – Татьяна поставила на стол красивый самовар и положила бумажные салфетки с волнообразными краями. «Я ей всегда говорю, когда влюбляюсь… Ты не ревнуешь? Это я в первом классе влюбилась в учителя физкультуры. Он такой высокий, красивый, сильный, просто супермен, как ты сейчас… Вернее ты, как он… Обожаю суперменов!», – Вишневская осторожно налила кипяток в изящные чашки из бабушкиного японского сервиза. На столе кроме огромного, не вяжущегося по стилю с японским сервизом самовара, стояло два пузатых чайничка . Один с её любимым зелёным чаем, другой с ароматным чаем «Индийский», смешанным с травой мелиссой, запах которой обожал гость. Настенные часы с кукушкой пробили пять часов. Часы были старыми и кукушка только высовывалась, но не куковала…

«Извини. Совсем забыл. Мне идти надо», – вскочил с дивана Виталик, на ходу сбрасывая безразмерные домашние тапки и влезая в свои потёртые кроссовки. «Отец сказал, что ему надоели мои проблемы с отметками в школе и он решил перевести меня в техникум, чтобы я за ум взялся. Только ты тоже никому ничего не говори. Это мой секрет. Лады?!» Татьяна услышала топот его быстрых ног по лестнице. Казалось, будто он всегда игнорировал лифты. «Виталя! Ты портфель забыл!»

Он мгновенно вернулся, схватил портфель и нежно поцеловал её в щёку…

…Татьяна часто смотрела из окна, как её Виталька вечером гонял в футбол с друзьями и радовалась каждому забитому им мячу. Футбол Виталику давался лучше, чем физика…

Они жили в одном дворе и часто встречались, несмотря на то, что отец Виталия перевёл сына в техникум, где сам преподавал какой-то предмет на другом отделении.

…

«Ты Виталия видишь?», – неожиданно спросила Татьяну Смирнова. «Нет…», – впервые соврала подруге Вишневская, – «Он… уехал. Уехал с отцом в Америку». Глаза Таньки широко раскрылись от удивления. «В Америку? А он тебе звонит?» «Звонит. Письма пишет. В Америке хорошо. Небоскрёбы… Бары с виски. Как в кино!»

«Здорово! Скажи ему, чтобы мне тоже написал или позвонил. Интересно, как там американцы и американки моду делают. А фильмам верить нельзя. В них всё приукрашивают. Сплошной «Хэппи энд».

…

Они вместе с Виталиком писали Смирновой длинные письма, смеялись от души, потом Татьяна приносила их в класс и видела, как подруга тайком перечитывает слова любви, пропуская то, о чём говорилось на уроках. Смирнова рассказывала Татьяне, что Виталик звонит ей из Америки и часами болтает с ней о своей любви.

Татьяну это стало раздражать. Она перестала передавать его письма, запретив ему говорить с подругой по телефону.

…Виталий, словно кот, млел на диване, слушая музыку, а Татьяна Вишневская гладила его непослушные кудри.

«Тань! Чего твоя подруга на наши письма не отвечает? Я уже к её письмам привык. В них музыка звучит, страсть, темперамент. Понимаешь?! Может, она нас расколола? Может, увидала, как я из техникума плёлся? Из-за твоей авантюры с письмами даже с ребятами в футбол перестал играть, чтобы она у них обо мне правду не узнала. Скрываюсь, как вор какой-то. Надоело. Взбрело тебе в голову придумать, что я в Америке. Шила в мешке не утаишь. Давай скажем, что пошутили, а то игра затягивается и она мне не по нутру». Татьяна намазала печенье толстым слоем клубничного варенья и, взяв эту красиво украшенную ладью, помогла ей вплыть в грот Виталькиного рта, жаждущего не печенья, а жарких поцелуев…

…

Прошло более, чем полгода… Виталий не писал и не звонил длинноногой Таньке Смирновой, чтобы не злить Вишневскую с которой у него намечался серьёзный роман… Последнее время он стал замечать, что Татьяна что-то скрывает от него. Уж не огорошит ли она его известием, что у них будет ребёнок? Этого ему только не хватало.

… Весенний холодный дождь бил по стёклам класса, словно маленькие барабанщицы с прозрачными бантами учились отбивать такты.

Смирнова совсем разнюнилась. Её глаза слезились, солёные ручейки время от времени текли по впавшим щекам. Бывшая отличница стала плохо учиться, пропускала занятия в школе. Ей казалось, что Виталий погиб, потому что от него давно не было ни звонков, ни писем. Может быть, его убили террористы- арабы, так как в школе ходили слухи, что его папа – еврей. Перед контрольной по математике Татьяна Вишневская «пожалела» Смирнову.

«Сама подумай, мог ли Виталька звонить тебе из Америки и разговаривать часами? Где он возьмёт столько денег? Не будь дурой, забудь его. Он смеётся над девчонками».

«Я тебе не верю! Он меня любит, а ты просто завидуешь мне. Раз Виталик не пишет, значит, случилось что-то серьёзное».

«Может быть человек просто тебя разлюбил… Может полюбил кого-то другого… Это бывает в жизни. Я бы на твоём месте, – не думала о нём, а думала о школе. Ты останешься на второй год из-за математики».

«Вишневская! Я, кажется, всё поняла. Ты не передаёшь мне его письма? Я угадала? Ты тоже любишь его?»

Татьяна помедлила с ответом: «Не хотела тебя разочаровывать, но мы вместе сочиняли тебе эти письма, вместе читали твои ответы, которые я передавала от тебя… Сказка про Америку – это просто шутка. Не обижайся!»

Смирнова, не веря, удивлённо смотрела на подругу.

Прозвенел школьный звонок. Смирнова вздрогнула, как от резкого удара хлыстом: «Ты врёшь!!!»

«Нет. Виталя сказал, что давно любит меня, ещё с третьего класса. Мы очень подходим друг другу. Так уж получилось… Я не хотела тебя расстраивать. Судьба… Виталька учится в железнодорожном техникуме. Он прячется от буйного твоего темперамента…»

Ребята забежали в класс, а «подруги» продолжали стоять в пустом коридоре школы…

«Эй! Смирновка и Вишнёвка! Опьянели от разговора? Хватит выяснять отношения. Урок начался!» – высунул голову из класса заядлый футболист Ромка, – «Виталька вас обеих любит. А если он кого-нибудь из вас бросит, то я подберу!»

«Пошёл вон! Клоун! Без тебя разберёмся!» – разозлилась Вишневская.

Танька не закричала, не ударила подругу, не зарыдала, только слегка улыбнулась сквозь слёзы. Словно дождь и солнце одновременно. Слёзы и улыбка, улыбка и слёзы. «Главное, что он – жив! Вчера мне приснилось, что Виталик в Америке погиб в автокатастрофе. Лишь бы Виталик был счастлив… Дружи теперь ты с ним. Лучше – ты, чем другая…»

«Ты не обиделась?»

«Нет. Спасибо, что сказала. У меня сегодня самый счастливый день в жизни. Он жив!!! И я сегодня узнала, кто есть кто…», – Танька Смирнова ушла с уроков. Больше она не приходила. Классный руководитель сказал, что Смирнова перешла в другую школу…

Татьяна Вишневская встречалась с Виталиком почти каждый день. О Смирновой они больше не говорили.

… Семья Вишневских стала собираться в Израиль на постоянное место жительства, которое называли противным словом ПМЖ. Их дочка скрывала от всех, что родители планируют уезжать в Израиль. Она не знала, как Виталька отнесётся к этому, и старалась вообще не думать об отъезде, даже решила, что предупредит родных о том, что хочет выйти замуж за Виталия и с ним переехать в Одессу, где он мечтал заниматься в институте, если не провалит вступительных экзаменов. Она чувствовала, что должна быть всегда рядом с ним…

…

Сработала пословица «не рой другому яму, – сам в неё попадёшь». Виталий от кого-то узнал, что Вишневские собираются навсегда уезжать в Израиль и… прервал все отношения с ней, наговорив кучу гадостей, обозвав предательницей и жидовкой. Татьяна пыталась объяснить, что хочет остаться с ним, но Виталик (её любимый хамелеончик!) уже примагнитился к бывшей «подружке». Влюблённая Смирнова сразу всё ему простила, или просто мстила Татьяне за глупую выходку. Везёт ему на Танек…

«Он ей тоже изменять будет. Такой он мотылёк… Даже хорошо, что я это поняла сейчас. Смирнову жалко. И себя жалко…», – Татьяна подошла к речушке. Поднялась по ступенькам на мост. Речка ещё была покрыта тонким, тающим льдом. В проруби плавали дикие утки, отряхивая ледяные брызги с крыльев. Как они в этой холодине полощутся? Говорят, что в Израиле зимы не бывает. Круглый год сплошное лето… Таня, не мигая, смотрела в чёрную яму проруби.

…

… Три дня Марья Ефимовна не находила себе места. Танин телефон не отвечал. Адреса ни у кого не было. На четвёртый день раздался звонок: «Вы только не смейтесь, Марья Ефимовна. Я чуть с моста, в холодную воду не сиганула, дура. Зря говорят, что от перемены слагаемых сумма не меняется… Меняется. Была я, плюс «подруга», плюс «друг»… Теперь «друг» плюс «подруга», а мне минус достался. Сама виновата… не думала, что это так серьёзно…

Не вешайте телефонную трубку, Марья Ефимовна. Стихотворение ваше, как спасательный круг… Перепишите мне стихи, если у вас ещё есть. Я их с собой в Израиль заберу. Вот одну строчку на всю жизнь запомнила: «Не брошусь… Не брошусь… Не брошусь!»

Бабушка говорит, что ни делается, – всё к лучшему. Мы через месяц уезжаем. Ещё время есть. Можно я к вам на урок приду? Хочу тающий снег масляными красками написать, чтоб запомнить… И пруд… И уток… И весенний воздух…»

«Приходи! Обязательно! Завтра же приходи в старшую группу, с пяти часов вечера до семи…», – Марья Ефимовна подумала, и добавила: «Татьяна! Я ведь тоже чемоданы собираю. Мужа с работы, пока, не отпускают. Через год, дай, Б-г, свидимся на святой земле. Будем писать верблюдов на фоне оранжевого лета!»

Марья Ефимовна повесила телефонную трубку и положила под язык холодящую таблетку валидола. Потом подошла к полке, взяла пожелтевшие переплетенные листы со стихами, написанными ещё в юности, и аккуратным каллиграфическим почерком стала переписывать их для детской души, отозвавшейся камертоном в этот весенний вечер.