*** ...пройдя из края в край гостеприимный мир... К.Н. Батюшков Я в этот мир был выброшен из плоти толчком небесных выстраданных сил,– цепляясь пальцами на каждом повороте, как будто пощадить меня просил... ... но был оставлен и дышать научен, и очень скоро даже "вышел в свет", где с Музой стал вовеки неразлучен, влача с тревогой звание "Поэт". Я всё познал и ко всему привычен, я вычленил зерно из суеты сует... ...но мир гостеприимный – сплошь метафоричен, и счастья в нём как не было, так нет. * * * Я долго не писал. Должно быть, сожаление сквозит из каждой вынутой строки. А просто умирает поколение, другое – мне не подаёт руки. Я где-то в середине, в центре, между вселенской мудростью и нигилизмом тех, кто носит безалаберно одежду, за деньги поступая на физтех. Я – перекрёсток мыслей и культуры, как средоточье выстраданных слов. Вспотевший пахарь от литературы, угрюмый толкователь мрачных снов. Я – лабиринт для собственных исканий, во мне сошлись все линии судьбы. Я – полигон для новых испытаний и бесконечной внутренней борьбы. Как уцелеть, как не сорваться в бездну? Как устоять под ветром перемен? Боюсь молчать по прихоти Небесной и ничего не получить взамен... * * * Из пыльных бурь, лучась в остатках света, из липких луж выпаривая соль, мой город покидало бабье лето, с холста стекая жёлтой полосой. То был пейзаж угрюмый и небрежный – аляповатых улиц решето, и зданий покосившихся скворешни, и тополя в заплатанных пальто. И две собаки с вялыми хвостами, и девочка с гербарием в руке, рябь фонарей под чёрными мостами, и одинокий парус вдалеке... ... и ничего, за что бы зацепиться, и ничего, о чём бы пожалеть, и ничего, куда бы торопиться, и ничего, за что бы умереть... И становились искренне похожи мои стихи на битое стекло, и я дарил неласковым прохожим осколков изумрудное тепло. * * * ... и жёлтых листьев нервные прожилки, и язвенные пятна по краям, и облаков нестройные ужимки, и мутный глянец водосточных ям, и перевод часов, и ранний вечер, и сразу – бездна нерешённых дел, и фонарей неласковые свечи, и зоопарк, что как-то опустел, и улицы меняют цвет и запах, и сырость выползает из щелей, и солнце, ускользнувшее на запад, вновь золотит верхушки тополей... Так в город входит осень. Ненароком. Изгибы ветра гонят мокрый хлам. Уходит жизнь, шурша по водостокам и буквы размещая по словам... * * * Город разорвав на лоскуты, ветер нашалил и был таков, и луна, стесняясь наготы, куталась в лохмотья облаков. И легла декабрьская хмарь посреди ингульских берегов, и в полях замешкался январь, стряхивая глину с сапогов. * * * Грязные улицы. Слякоть. В мусорных баках бомжи роются. Хочется плакать, будто дошёл до межи... Как в переменчивом мире остаться самим собой? И уборку сделать в квартире, и фасоли купить рябой, и рассказ для журнала сляпать, и на годы махнуть рукой... Грязные улицы. Слякоть. И зима пополам с тоской... * * * Разъезжен снег, разбросан по кюветам, изрезан чёрным скальпелем дорог, освобождён от девственного цвета и от прикосновения продрог – прикосновенья гусениц к асфальту, прикосновенья тысячи подошв, размыт цивилизованною фальшью, как горстку пепла размывает дождь. И я стою, уже не веря в чудо, ловя губами сырость января. Теперь мой город – грязная лачуга, испачканная ретушью заря. И я стою, лишившийся наследства – той чистоты, струящейся в тетрадь, которая вросла корнями в детство, и без которой страшно умирать... *** Мороз крепчал. И отражались в холодной бездне фонари, и тополя друг к другу жались, чтоб продержаться до зари. И дым струился вертикально, шурша по небу языком. И стайка воробьёв нахально упала с крыши кувырком на мой балкон. Луна – как плошка. Ступает без поводыря. И спит на батарее кошка уже почти пол-января. И чай с малиновым вареньем – сходить за аспирином лень. И ледяным стихотвореньем я завершаю каждый день. Мороз крепчал не понарошку, в подъезде – холод, в лифте – мрак. И я кормлю чужую кошку, хотя всю жизнь любил собак... *** Брызги света упали на лужицу льда, начиная новый отсчет. А мне показалось, что всё – ерунда, и жизнь поправима еще. А стая иголочек золотых застряла в твоих волосах. Но я – это я, а ты – это ты. И качалось всё на весах. И январь был холоден, как судья. Ему не дано понять, что ты – это ты, а я – это я… И немыслимо что-то менять… * * * Входя кинжалом в ножны улиц, рассвет теснил шеренги тьмы, и стало видно, как согнулись печные рыжие дымы, как, разбазаривая звуки, журчала талая вода, и как, вытягивая руки, троллейбус гладил провода, и как термометры ребристо подняли стройные хребты, и как под снегом сахаристым ожили первые цветы. * * * Из звёзд нарождаются схемы созвездий, пучки неизведанных трасс. Я жду сообщений, я жажду известий из тьмы, не смыкающей глаз. Причудливый смерч газопылевых линий рисует в окне миражи. И хлещут потоки космических ливней в мою одинокую жизнь. Но зонтик сломался, промокли страницы, стихов размывая гуашь. И я убираю росинку с ресницы и снова беру карандаш. А утром... А утром – на свет из потёмок я выберусь, полон идей. И мир станет ластиться, будто котёнок, к разбухшей тетради моей. * * * ... И оторвавшись от перрона дня, мой поезд застучал по рельсам ночи. И проводник, дождавшийся меня, приносит чай и уходить не хочет, сидит напротив, курит "Беломор", лениво отвечает на вопросы, и медленно струится разговор, изломанный, как дым от папиросы. Я не гоню: он нужен мне теперь – как Проводник в иное измеренье, куда зовут меня стихотворенья, куда лишь ночью открывают дверь. Там нет того, что мучает меня, что душу разоряет по крупицам. Там я стряхну с себя остатки дня, чтоб никуда уже не торопиться. И поплыву за образами вдаль, в сиреневые облака сравнений, и тесноту моих стихотворений рассеет, как метелицей, февраль. Стучат колёса, ночь идёт к концу, мелькают полустанки, перелески, и свет луны приклеился к лицу, как путаный орнамент к занавеске. И лишь к рассвету падает рука, уставшая записывать полночи. И я вступаю без Проводника в холодный мир проблем и многоточий... * * * Мой город пуст снаружи и с изнанки, но продолжает голоса хранить – как механизм поломанной шарманки, которой никогда не починить. Он выметен горячими ветрами, он выкурен, как пачка сигарет, и бродят опустевшими дворами обрывки непрочитанных газет. Мой город пуст, как кладбище ночное, он высосан, как жёлтый леденец, он – как карман с обтрёпанной дырою, и ждёт, когда же утро, наконец? * * * Ветер стих намаявшийся, замер, как котёнок, спрятался в траву. Вечерело. Томными глазами звёзды протыкали синеву. И была восторженная свежесть скомкана в лохмотьях тополей, и струилась родственная нежность, лунно растекаясь по земле. И в окно настойчиво и веско, принимая лампу за очаг, билась, раздвигая занавески, бабочка, крылами хлопоча. * * * Чешуйки листьев в лунном серебре, причудливо раскинутые тени, незлобный лай собаки во дворе и шорох засыпающих растений; вразброс квадраты света из окон, за день осиротевшие сирени, и где-то тихо плачет телефон то ли от скуки, то ли от мигрени; и близоруко щурится фонарь на буквы "МАГАЗИН ДЛЯ ДЖЕНТЛЬМЕНОВ", где розово-оранжевая хмарь лоснится на плечах у манекенов; и сочные, последние шаги шуршат, как неразумные совята, и всё – и больше не видать ни зги, лишь только скрип дивана на девятом... * * * С лёгкой проседью над горизонтом, наклоняясь к земле, будто врач, небо вздулось лазоревым зонтом – над зелёными крышами дач; над дорогой, пустынной и пыльной, перевязанной вялым ручьём, где берёза, вздыхая бессильно, в этот скудный глядит водоём; где трава обнимает колени, рассыпая свои колоски; где кочуют степные олени от реки и до новой реки; где земля, умирая от жажды, распахнула рубашки полей; где родиться немыслимо дважды обручённому с Музой своей. И нельзя умереть, не услышав, как – ещё пару дней погодя – эта степь облегчённо задышит, наконец-то напившись дождя. * * * Из женственных, округлых линий догнавших солнце облаков – пролился тёплый майский ливень из удивительных стихов. Они рождались где-то свыше, вне разуменья, налегке, и, косо ударяя в крыши, сверлили дырочки в песке. А подоконники, шалея, дробили строки на слова, и, от сравнений тяжелея, ложилась мокрая трава. И небо медленно светлело, освобождаясь от оков, и солнца голое колено сверкнуло в юбке облаков. * * * По лезвию бритвы – грудью и брюхом – до ссадин, до диких ран – ползу по жизни... А жизнь – разруха, и в тумане прячется Храм: мой, единственный, последний и первый – тот, где найду приют, где мои успокоят нервы и раны любовью зашьют. * * * Акаций дурман хулиганский по крыши заполнил дворы, и будто монистом цыганским раскинулись звёзды. Игры в них столько, что хочется, сбросив рубашку, бежать и бежать и падать в душистые росы, и так до рассвета лежать – пока розовеющей шалью не вспыхнет заря впереди и солнце, как абрис медали, у неба сверкнёт на груди. * * * Когда в объятьях синего заката косые тени лягут на песок, и застучит пунктирное стаккато, хрустально разбиваясь о висок,– я вдруг пойму, что в этом мире тленном, где чувства зыбки, будто витражи, мне не обнять изменчивой Вселенной, распавшейся у ног на миражи. И не остановиться в дне летящем на той черте, где чудо сорвалось, и лишь жалеть о светлом настоящем, что, как погода, так и не сбылось. * * * Ночь свернулась калачиком, город прижав к животу и дырявым плащом накрывая дома и афиши, кучерявые тени облаков опустились на крыши, похотливо царапая скользкую их наготу. И уже на краю, на изломе стремительной тьмы похудел календарь на одну роковую страницу, и ушли поезда, и уже ничего не случится в этом городе сонном, где однажды увиделись мы. Нам казалось тогда: этот город прозрачен, воздушен, и его тополей никогда не коснётся зима, он был зелен и чист, и степными ветрами надушен, и от южной любви – задыхались его закрома. Но приходит конец, как всегда, восхитительным грёзам, улетают на юг беспокойные стаи скворцов, и холодная ночь рассыпает колючие звёзды на гранит парапетов и покатые крыши дворцов. И свернувшись калачиком, город прижав к животу и дырявым плащом накрывая дома и афиши, эта чёрная ночь две последние строчки допишет, с лихорадочным блеском освещая луной пустоту. * * * ... Я роль забыл... Подайте мне суфлёра! Я выбился из колеи времён – я не заметил “красный” светофора и сел на поезд, но не в свой вагон. Куда теперь? К какой стене прижаться? И где искать тепло любимых глаз? Я не привык юлить и унижаться... Суфлёра мне, – прошу, – в последний раз... Но падал дождь крупнее спелой вишни, шепча в окно: "Такие не живут..." Я роль забыл. Прошу тебя, Всевышний, побудь суфлёром несколько минут... И я поправлюсь, я ещё поправлюсь. Ту мизансцену впутаю в сюжет, где, может быть, и зрителям понравлюсь, и с временем останусь tete-a-tete... * * * Из линий жизни выткались морщины, и седина запуталась в висках, и речь с обильным грузом матерщины, и дрожь в руках, и к непогоде мучают суставы, как будто плавят олово в костях, и мыслей бесконечные составы застряли на путях. Всё рано или поздно объяснимо – настало приближение конца. Лишь только б жизнь не проносилась мимо, как мимо мертвеца... | 
Положение о Клубе
Сделать стартовой
