* * * Так лайка кувыркается в снегу октябрьском, свежевыпавшем, недолгом! ...Опомниться от жизни не могу, слюбиться с ней, стерпеться втихомолку... Маршрутка. Годовалый карапуз кричит взахлёб - ушанка на бок слезла и шею колет шарф! Не плачь. Не трусь ни пьяных дембелей перед подъездом, ни двух старух у мутного окна, так увлечённо хающих Чубайса. Ты на руках у матери, она баюкает тебя. Так улыбайся сквозь морок там, где остается петь младенца, лайку, смерть. * * * Спина к спине. Двенадцать человек уставились в экраны, пропадая от одиночества, не прерывая бег по клавишам, общаясь с проводами и пиксельными лицами. Как те застывшие в придонной немоте слепые завсегдатаи триаса. Священник Дарвин, ангел Гавриил в дюралевой сети дырявых крыл - возьмут дуду и на двоих по разу попросят Слова... А кругом уже канкан вещей резвится неглиже. Вон - древесина, стекловата, пластик, резина, демократия, прогресс... Нет-нет, не против. Каждый ищет счастье там, где учили. С лупой - или без. А бога нет. Есть цифры, точки, ru, похмельные пол-литра поутру. Пропан и сера замещают астру конфорки. Сталь надёжней, чем вулкан сияющего чайника, гораздый на чудо и ожог. Блажен стакан нагретый кипятком. И не помочь метафоре, заполонившей ночь. Что это? Апокалипсис? Рассвет? - Не знаю. Только всадники за нами уже пришли, а мне и дела нет, опутанному проводами. * * * "Сумма углов треугольника ABC..." Русый мальчишка - за партой. А на лице - скука и жажда взрослости - врассыпную кинулись от солнечной полосы, шлёпанья мяча об асфальт. "Не ссы, Пашка!" - кричат... Дальнюю штангу замкну и - вот оно, счастье! Болельщицкие сектора пыльных хрущёвок, а в глубине двора шепчется березняк. Воздушная, кружевная вышивка жёлтым на ситцевом полотне полупрозрачной осени, той, вдвойне ослепительной - сквозь синий провал окна. И кисти берёз в колечках из бересты как мало пока что напоминают бинты в душной палате, где под тиканье пульса строчка - изморозь проводка - тянется через пергамент виска, только что бывшего русым. * * * На постаменте сломанной берёзы (чьи пальцы, некогда засохшие, оббило вихрем так, что крона стала кулаком воздетой к небесам руки) сидела одинокая ворона и кричала собравшимся внизу. Они, все юные, с гвоздиками, исполненные неподвластной им жизни (кроме камня лиц), стояли полукругом над оградой, вмещающей могилу друга. И ветер расплетал венки. И вестник каркал из-под облаков о человеке из кожи, страха и воды, который врачует водкой совесть, после дразнит косую, после плачет и меняет платок, работу, губы. Намучается и ложится... И двое повернулись к птице, так и не разняв задрогшие объятия ладоней. Та качнулась под очередным порывом и тяжко сорвалась, как будто испуганная чем-то. * * * Яне "Love me, my darling..." - сквозь тату и пирсинг - такого же, как ты. Хоть Бритни Спирс и не входит в пантеон его богов. Прости ему. Ты видишь, он готов молиться на молочно-жжёный запах твоих кудрей, веснушки - вплоть до самых невыразимых в этом мире глаз... Нет, нет, я прав! На вечер. Миг. Для нас одних - песком над призрачной водою - сотворены скамья и речь ладоней, прохлада плеч, изюмины сосков... Сюжет не нов. И антураж не нов. - "О чём ты думаешь? Не смейся!" - "О тебе - в мерцании зрачков. О счастье". - "А теперь?" - - "Что человек как губка. И - мембрана". ...разменивая нас с тобой по странам, локомотив несется сквозь тоннель. Тушь на щеке. Раскатистая "Belle" - в наушниках твоих. В моих - оставлен надтреснутый мотив: "Love me, my darling..." Маленький любовный трактат 1 Шепнуть "люблю", и - белкой в колесе из лепестков ромашки, sms-ок и выдуманных диалогов. Все приметы ломки, и не сыщешь места неловким пальцам... И бежать, бежать по рытвинам сомнений, повторяя: "за что... иди ты... милый... твою мать..." и "надо ли всё это?.." Не пора ли выказывать и поверять, смешав в один коктейль условности, советы и пряность тайны... Между сосен этих в себе самой запутаться спеша. 2 Как просто всё... Жар комнаты. Стекло туманится испариной весенней. И ливень треплет сонное село, бренчит по жести, мнётся на ступенях, дарует чудо жизни тополям и учит их дышать. О чём? - О том же простом "люблю". Как жимолость-земля бессмысленно-блажная, осторожно принять недостающее звено в цепи двух одиночеств, обречённых отогревать в доверчивых ладонях и вишни терпких слов и шар земной. 3 Но что потом? - Вот пепелище нот для пылких голосов! Пируй минутно- пленительным, а время-садовод крапивой обряжает незабудки слепого счастья... Ну же, допивай! Лови подол, проси, клянись привычным надтреснутым "люблю"! Убогий рай кабацких гурий?.. Домострой приличий?.. Вон - тополиный пух. А вот - труха. И не лгать, не укорять, не забывать, как ниспадает солнечная прядь, как бабочка ресниц сквозь ночь порхает! * * * Неужели так просто - от Бога? И - за пазуху? Полно. Всё от cамого’ себя. Па’ра немного да песка ненадёжный налёт. Прячет голову страус ледащий, ищет неба погонщик реклам оцифрованных, томно-манящих... "Даждь нам днесь..." и "Моё, не отдам!" А потом - всё-то память-обманка распускает избытую вязь о любви да о прочем. От манны до гудков, не дождавшихся нас... Задохнёшься, привыкнешь, подымешь на морозное счастье глаза - вот и всё. Успокоишься и лишь поскорее вернёшься назад, где позёмка и сталь-недотрога, где озябшие губы сипят: "Если что-то и было от Бога, то теперь - от себя. От себя". * * * "...время ускользает рекой..." - к чёрту цитаты! Пулей - разве. Так секунда-оса, покинув рой будущего, жалит тебя, и сразу чуешь, кто кого... Водим, прячься! По утрам зарядка, или - без водки, выгадав к суткам еще два часа, оставшись в поколении - в дырявой лодке - мыкателем, галерником горя с парусами обвисшей кожи. Занавес. Или за этим флёром опыта - осязать всё больше, что отпущенное ценно самим упоением жизнью, не оглавлением - куцым, придуманным, седым пасынком самоедства и лени... Не молодечество, не испуг. Брось ярлыки ума, входящий в заводи человечьих рук, в бурелом человечьей чащи. * * * Ужо, разборчивая мышь! Шекспиров том понадкусала - и шуршишь за стенкой, в том немало не раскаившись. А я ведь сыр тебе оставил. Ну, держись! Теперь Шекспир за мышеловкой поскуча- ет, а в нору к тебе - засуну распеча- тки с "Rifma.ru"! * * * Вуаль из пыли вьётся по асфальту, и майский ветер подбирает шлейф танцующего воздуха... Разлей в черёмухе чириканье - и сальто стрижей над воскресением весны уже с твоим участием. В бедовом полёте - дымкой переплетены платки полей, гирлянды городов, и огромным блюдцем выгнута земля, и бирюзовый шар уже затерян на фоне стылой, траурной материи, исколотой шипами звёзд... А для фантазии предела не даётся, ни смерти. Только пуговица Солнца на рукаве галактики - среди пыльцы и плазмы. В бешеной горячке Вселенная глядит из пустоты, и вся - один цветущий одуванчик! Стриж Раненый стриж на асфальте. Пустая ладонь. Ножницы крыльев что губы - трепещут - не тронь! Мгла пятерни обступает истошное сердце сквозь занавески век. И на внезапный вопрос здесь - ни ответить всерьез, ни отвертеться. - Гибель моя - дело дня, и едва ли успеть грубой шершавой заботе вернуть и воспеть - тонкие - утренний луч, и блестящие - ночь, залитая дождём, - эти перья. Солнцу - уже не родиться. Теперь я - память, несомая прочь. Мальчик волнуется, верит, смягчает шаги. Хлебные крошки скользят с поднебесной доски. Видеть зарю и смолчать - для стрижа значит нарушить закон, что не хочет понять тот, кто сумел неподвижную птицу поймать и обнимает спеша... Не оглянуться, не высказать, не уберечь. Ветер над пухом шуршит погребальную речь, пылью присыпав его. - Так вращается вечность. - Братьев моих нескончаем пронзительный свист, Бог мой - всё так же лучист. И я вторю им - по-человечьи! * * * "Линолеум, ламинат, ковролин..." "В сущности, ты постоянно один..." - в свитере, варежках из цитат, связанных полстолетия назад. - Эй, молодой! Ну, куда ты идешь? Попридержи вдохновенную дрожь - скоро откроют туалет... Слышит ли он меня или нет, когда, поплевывая на гололед, нагибается под веревкой, ждет манны и сосулек с небес... С матом дворника или без привокзальная лавка - приют голубей. Все мы одних голубиных кровей. Сизую голову задеру, крошки схвачу и слова подберу! * * * Бутылочку исконной заказав и развалившись в кресле, он вальяжно окинул взором нескольких своих поклонников (а заодно - таланта, успеха и величия), готовых забраться в рот к нему, а то и душу продать за слово ободренья, за рукопожатье, за благословенье. И седовласый мэтр, постигнув тайны поэзии, не знающий препон в полёте вдохновения, вещал: "Всё в мире - тлен. И суета. Помрёте, едва родившись. Ничего-то нет под солнцем нового, ни рифмы свежей, ни образа. Хотя, всё лучше, чем ширяться или бить жидов. Дерзайте". Те слушали, а он, пуская дым, учил великим истинам - над рюмкой и с огурцом в руке, скосив глаза на гибкий зад официантки. Кто-то поднялся, извинился и нырнул в ночную паутину улиц, где клянутся, любят, вынимают нож без лишних предисловий. * * * А чукча - не писатель. Записной бродяга - в лучшем случае. Уж если навешивать ярлык. Писатель - тот, кто кормится печатно-площадной иллюзией оболтанных словес и зауживает свою жизнь в блокнот, на кожуру изводит сок и шлёт бессонный труд в ареопаг журнальный, надеясь, что осилят. В добрый путь, наивная душа! Твоих хлопот как легкоплавок век! Нет, чукча мал, но бирюльками его не обмануть. И вот он весь - на утренней брусчатке листает лица в книге сентября, то лыбится, то исподлобья, снизу любуется безвкусицей дощатых реклам, церквями в ложах пустыря и тополем, растущим из карниза. И видя всё, он присягает жизни. А завтрашнему дню - своих щедрот достанет. От мгновения - не деться, не удержать в горсти и не спастись - ни тоской ни знанием... Лишь, разве, вот - каким-то неисповедимым детством. * * * Exegi monumentum aere perennius... Штриховка мартовских берёз, культяпки лип. В канаве сохнущий навоз, а рядом - сыпь бычков, бутылок. Синька луж. Землистый снег. Полотнища белья и душ капели. Бег прозрачных редких облаков над цепью крыш. И в небе тонется легко - когда молчишь. Родиться, верить, умереть - всё лучше, чем ковать изменчивую медь. О рифмаче на этом - хватит. И опять взгляни туда, где всё отчётливей закат, темней вода. | 
Положение о Клубе
Сделать стартовой
