Вот уже третий год снег выпадает, как по заказу, в ночь на первое декабря, и каждый раз, первого, я выхожу на улицы полюбоваться заснеженным городом. В мире происходит какая-то неточность, я знаю это, но она очень маленькая, и я никак не могу эту неточность определить.

 

Я словно спустился в этот глубокий городской овраг откуда-то оттуда, сверху – с серого, заваленного облаками неба. Я поднимаюсь в гору по улице Адар к рынку, иду мимо бесчисленных мясных, овощных лавочек, пекарен, книжных и обувных магазинчиков.

 

Хайфа в снегу. Склоны гор облеплены детьми, нередко санки выскакивают на дорогу, и водителю переполненного автобуса приходится тормозить, прыгать в снег и отдирать от колес покореженные полозья и дощечки.

 

Первого декабря улица Адар как после ремонта. Все, что было здесь черным, стало белым. Весь уголь, все закоптевшие, почерневшие за лето лица, провалы балконов – а ведь на улице Адар практически в каждом доме за лето случается пожар хотя бы один раз – так и смотрят на дорогу чернющие, выгоревшие окна, проломленные пожарниками лестничные клетки, покореженные перила... Но первого декабря все это новое, словно только что родившееся. Словно бы не было лета, тухлых овощей под ногами, грязной одежды, свисающей с манекенов, и закоптевших, залепленных пылью и гарью пирожков на прилавках пекарен. Часто, въедаясь в такой пирожок, приходится преодолевать по меньшей мере три слоя непищевых веществ, чтобы добраться до вкусного сдобного теста или варенья – но тем вкуснее кажется пирожочек. А как он пахнет – так, что порой заглушает запах бензина и даже запах автобусной гари!

 

Первого декабря снег засыпает все. Все словно засыпает под снегом. Вот трое заспанных девушек спускаются по лестнице из прозрачного подъезда и спрыгивают прямо в сугроб – как были в коротких юбочках и туфлях на высоком каблуке. Только на улице, почувствовав холод, они просыпаются наконец, но вместо того, чтобы порадоваться красоте зимнего дня, начинают страшно ругаться. Одна до того вышла из себя, что заплакала и короткой юбкой села прямо в сугроб, размазывая слезы по щекам. Как она плакала! У нее даже потекла тушь.

 

А в воздухе снег. Снежинки падают буквально на все. И вот, пока бедняжка сидит в сугробе и плачет, не думая о простуде, ее голое колено заносит снежком. Ее ножки совсем посинели от холода, а губы тоже совсем синие и дрожат. Чтобы не видеть всего этого, я отворачиваюсь и даже перехожу на другую сторону улицы. Я иду дальше вверх, пересекаю улицу Адар в сторону улицы Нардоу. Вот такое странное название у этой улицы, и я задумываюсь над возможным происхождением этого названия. Что за человек был тот, кто выдумал для улицы такое странное имя? Скорее всего, он сам был очень странным человеком.

 

Пять или шесть санок с мальчишками и одной девчонкой внезапно выскакивают на проезжую часть, летя с горы по крутому спуску. Двое саночек успевают прошмыгнуть перед самыми передними колесами только что отошедшего от остановки автобуса. Двое других мальчишек, тормозя что есть сил, ухитряются пропустить автобус и ныряют в глубину улочек рынка по еще более крутому спуску. У девочки шапка съехала на подбородок. Я останавливаюсь, вытягиваю руку и ловлю на варежку снежинки. Какая-то красивая девушка удивленно смотрит на меня.

 

 

 

. . .

 

 

 

Вот я наконец и на улице Нардоу. Здесь, почти на углу, возле фонтана мой любимый магазин Арбат. Летом я подолгу, бывает, стою, прислонившись спиной к этому магазину, и смотрю на фонтан. В фонтане происходят иногда удивительные вещи, особенно если долго смотреть на льющуюся воду и слушать духовой оркестр, расположившийся неподалеку. Сейчас трубы замерзли, медь покрылась холодным инеем. Музыканты греют у костра руки и шеи, притоптывают и прихлопывают замерзшими ладошками, чтобы хоть как-то согреться. Молодые, снявши шляпу и отверстием кверху укрепив ее на снегу, притоптывают ногами вокруг и кивают проходящим прохожим на шляпу. Бывалые музыканты, хорошо знающие жизнь, сидят нахохлившись. "Все это, в сущности, очень глупо", - думают они.

 

Вот я, как и всегда первого декабря, стою, прислонившись спиной к моему любимому магазину Арбат, на улице Нардоу. Вот сейчас я постою еще пять минуточек и зайду внутрь купить себе горячих сарделек. Стройная, совсем еще не пожилая блондинка давно знает меня и уже поставила их варить. Она почти никогда не разговаривает. Раньше я видел ее в Ленинграде. На Невском она шла, неся в руках какой-то сверток. Пройдя мимо Исаакиевского, она повернула на Остоженку и оглянулась на меня. Тогда, как и сейчас, тоже шел снег, где-то в пелене маячил шпиль Адмиралтейства. Я тогда запомнил ее взгляд.

 

 

 

. . .

 

 

 

Я стою возле магазина и ем сардельки. Тут же знакомый сенбернар. Он ничей, почти бездомный, иногда, впрочем, он где-то живет. Его тут все любят и изредка подкармливают. Вот и я кормлю его сардельками. Он мне благодарен и виляет хвостом. Сенбернара зовут Шарик. Мы с Шариком едим сардельки и смотрим на то, как на площади перед фонтаном заливают каток. Внезапно наш приятный завтрак прерывается следующим явлением. Я даже не успеваю разглядеть, кто это, - какой-то снежный комок, скатившись впопыхах с горы и скинув свою дубленную шубку мне под ноги, набрасывается на меня и начинает покрывать мое лицо слезами и поцелуями. Шарик скачет вокруг нас и неистово лает. "Милый... – слышатся мне какие-то обрывки слов сквозь оглушительный лай, - наконец-то... нашла... милый..."

 

Очки мои и, что обиднее всего, сардельки падают в затоптанный мной, Шариком и этим третьим существом грязный снег, лицо мое залеплено поцелуями. Я толком не знаю, как надо вести себя в такой ситуации, и глупо стою, раскинув руки, и даю себя целовать. Какие-то крупные, острые и упругие груди в белой кофточке что есть силы упираются в меня, как будто хотят меня продавить или проколоть. Какие-то черные косы хлещут меня по ушам. Какие-то слезы текут мне по шее и затекают за шиворот. Моя шапка упала в снег, мой длинный белый шарф выбился из-под пальто наружу и мотается чуть ли на по земле, да еще и Шарик вдруг решил поиграть со мной и тянет его из стороны в сторону.

 

Наконец она отпускает меня, отходит на шаг, я машинально поднимаю и нацепляю на нос очки, она отходит еще на шаг и оказывается невероятно красивой женщиной с белым лицом, черными волосами, красивыми руками и, вероятно, ногами, скрытыми, впрочем, под длинной черной юбкой. Так мы стоим друг напротив друга, а я заново переосмысляю эту сцену с поцелуями, происшедшую несколько секунд назад и понимаю заново, то есть не заново, а в первый раз, каково мне тогда чувствовалось... но уже поздно – я должен был целовать ее, когда она целовала меня, а теперь это бесполезно.

 

Она смотрит на меня где-то с минуту своими большими черными глазами, потом говорит: "Нет, это не ты, я снова ошиблась", - и уходит. Я поднимаю затоптанные сардельки и отдаю их Шарику. Надо бы ее остановить, но я почему-то не останавливаю.

 

От нее исходит такой сильный аромат любви - мне кажется, что от ее щек и белой шеи в размотавшемся платке - этот аромат смешивается с запахом падающего снега, и словно все переворачивается во мне. Я сегодня примусь за эту картину, напишу все, как было, в одном мгновении: белая кофточка, распираемая шарами, черные глаза, затоптанные сардельки, скачущий Шарик, растерянный я позади картины, каток, замерзший фонтан и снег, отовсюду, на всем и везде.

 

Я все еще стою во власти этого момента, и написанная мною завтра картина – белая, как сам снег – маячит у меня перед глазами, а она, женщина, уже далеко там, маленькая, еле различимая точка в конце улицы Нардоу. Я мысленно перевожу взгляд на картину, потом опять на ту точку. Картина пахнет тем, чем пахла эта женщина. Ее запах полностью захватил меня.

 

С неба валит снег. Полно снега. Каждый, кто захотел бы иметь достаточное количество снега и холода лично для себя, чтобы пользовался только он один, запросто может позволить себе это. Мы с Шариком отряхиваемся от налетевшего снега. Мимо проходит местный сумасшедший, которого я здесь встречаю почти каждую зиму. На нем футболка, шорты и сандалии, лицо его залито потом, он поминутно прикладывается к бутылке с водой и вытирает пот со лба. Глядя на него, можно замерзнуть. Он идет по щиколотку в снегу, и мне за него страшно.

 

- Б-рр, - говорит Шарик.

 

 

 

. . .

 

 

 

В магазине Арто, на углу, я покупаю краски, которых почти не осталось дома. Рядом продают цветы. Они как будто наелись снега. Я забираюсь на чердак, снятый моим другом на улице Грецеля. Весь чердак практически состоит из одних огромных окон, так что на нем очень удобно рисовать. Мой друг, к сожалению, не художник, поэтому чердак ей не нравится, и она сожалеет, что сняла его. Зато чердак нравится мне. Мы с Шариком высовываемся из окна и видим внизу рынок. Идет снег; где-то в глубине домов маячат желтые апельсины, красные помидоры, зеленые бананы, синие огурцы. Под самыми нашими окнами ходят люди. Случайно я роняю за перила балкона связку ключей, которая рассыпается в воздухе на отдельные ключи, и они долбят прохожих по головам. Возникает переполох. Ключи падают в снег, и все бросаются их подбирать. Потом я спускаю на веревке корзинку, и люди кладут в нее найденные ключи. "Пятнадцать", - говорит одна девочка, которая пересчитала ключи. – "У вас столько было?" - "Да", - говорит Шарик.

 

 

 

. . .

 

 

 

Вначале я изобразил ее совершенно голой. Через два часа она глядит на меня своими черными глазами с поставленного сушиться холста на балконе. На картине она не смущается того, что абсолютно голая. На ее стройное белое тело падает ровный свет от заваленного облаками неба. Мы смотрим друг на друга, куря и отпивая сладенькое вино прямо из горлышка бутылки. Шарик завалился спать. Я укрываю его, и он довольно пошевеливается во сне.

 

 

 

. . .

 

 

 

Наутро 2-го я снова на улице Адар. Все белое, но снег перестал. Очень холодно, мороз. Картина в раме, обернутая в бумагу. Я закутался, замотался шарфом, на ногах у меня валенки. Я опустил наушники от шапки и завязал их под подбородком – такой холод.

 

Дети шмыгают на санках с горы чуть ли не мне под самые ноги. При мне одна молодая женщина перешагивала широкую замерзшую лужу, и по этой луже как раз проехали санки с детьми; женщину сбили; она упала на тротуар прямо вверх ногами.

 

Деревья в снегу, дома в снегу. У меня перед глазами видение: метро Кропоткинская, в бассейне плавают люди, и белый пар поднимается над водой. Я подхожу к Арбату. Все новое – Арбат новый. Словно я в первый раз тут. Покупаю сардельки. Захожу с картиной в магазин. Медленно разворачиваю бумагу. Народ столпился вокруг. Все почему-то снимают шапки, шубы, пальто, валенки, сапоги. Женщины снимают рейтузы. Взгляды всех устремлены на меня. Все стоят разоблачившись, в легкой одежде, и, от почтения ко мне, несмотря на холод, пот выступил на их лицах. Они поминутно обмахиваются чем-нибудь и даже пьют воду, чтобы освежиться. Я оставляю им картину, беру Шарика, и мы с ним выходим из магазина.

 

На улице снова пошел снег. Мы сразу же узнаем ее запах. Она только минуту назад прошла здесь – я хлопаю себя по лбу, как будто до чего-то догадался. Но на самом деле я не догадался не до чего. Я гляжу направо, налево – ее уже нету. Ее уже и след простыл. "Шарик, след!" - говорю я, и мы мчимся с ним по этому следу, добегаем до конца улицы, поворачиваем за угол, взбираемся на крутую горку и, совсем уже запыхавшись, снова поворачиваем за угол. Тут мы со всего размаху натыкаемся на нее.

 

- Ну? – говорит она.

 

Мы молчим и еле переводим дыхание.

 

- Дальше что? – спрашивает она.

 

"А и правда, - думаю я, - дальше-то что? Что мы теперь будем с ней делать?" - и я пока что переминаюсь с ноги на ногу, пытаясь отдышаться.

 

Тем временем, снег повалил гуще, так что дорогу совсем не стало видно. Нас всех засыпало. Шарик стал просто похож на большой снежный ком. Пока она думала о снеге, я вспомнил, что она мне говорила, и сказал:

 

- Нет, ты не ошиблась, это я.

 

- Тогда пошли ко мне, - сказала она.

 

- Как, вот так сразу? – сказал я.

 

- Если это действительно ты, то чего же нам еще нужно ждать?

 

Мы поднялись по лестнице к ней в квартиру, зашли внутрь, и она немедленно сбросила с себя все, кроме шубки.

 

- Что мы будем пить компот? – спросила она.

 

- Не что, а будем.

 

Я сбросил свои валенки, а Шарик отряхнулся. Она всем нам налила компоту.

 

- Жизнь пустая, - сказала она.

 

Мы все вздохнули.

 

- Я так не могу больше, - сказала она.

 

Компот был хороший, но чего-то в нем не доставало.

 

- Ты можешь что-нибудь со мной сделать? – спросила она.

 

- Что? – спросил я.

 

- Если б я знала, - сказала она.

 

За стеной заиграла какая-то ватная музыка.

 

- Я маюсь, - сказала она.

 

- Я Вас понимаю, - сказал я.

 

- Да что ты понимаешь?! – закричала она, сняла шубку, открыла холодильник, вынула оттуда игрушечного мороженого слоника, села на качели в коридоре, раскачалась и прыгнула, а потом засунула голову в телевизор. Из телевизора торчали только ее красивые белые ноги, а больше ничего, и никакой передачи не было.

 

- Я маюсь, ясно тебе? – прогудела она из телевизора.

 

- Как не понять? – сказал я.

 

Разбухнувший изюм застрял в компоте, и я никак не мог его вытащить. Теперь я понял, в чем дело: в компоте не было сушеных груш.

 

- Вытащи меня отсюда, я застряла, - сказала она.

 

- Охотно, - сказал я.

 

- Что мне делать, как себя убить – ума не приложу! – сказала она.

 

Я встал, вытащил ее из телевизора, но она уже рвалась в холодильник. Тут я не нашел ничего лучшего, как вынести ее прямо на улицу, а на улице все шел и шел снег – белый и пушистый.

 

- Здесь тебе будет легче, - сказал я ей.

 

Мы постояли, и нас пробрал морозец. Мы оглянулись и увидели, что Шарик куда-то исчез. "Наверное убежал в Арбат за колбаской", - решил я.

 

- Женись на мне, - попросила она – кстати, ее звали Асвета.

 

- Хорошо, - сказал я. – Будем маяться вместе.

 

Какие-то школьники проходили мимо и пялили на нас глаза.

 

- Женись сейчас! – сказала она.

 

- Ладно, - сказал я.

 

- Дай мне мое обручальное кольцо, - сказала она.

 

Я дал ей кольцо – понарошку.

 

- На, - сказал я.

 

- Вот твое, - сказала она, - и надела мне мое кольцо на палец.

 

- А теперь ты надень мне мое, - сказала она и протянула руку.

 

Я надел ей ее кольцо на указательный палец, и мои руки от волнения дрожали.

 

- Дай выпить свекрови, - сказала она.

 

- На, - я протянул свекрови бокал.

 

- А теперь дай теще.

 

Я дал и теще.

 

- Поцелуй меня, - сказала она и подняла фату, - понарошку.

 

Пока я целовал ее обнаженные губы, снежинка упала нам на лицо.

 

- Теперь ты моя жена, - сказал я, и голос у меня был какой-то странный.

 

- Я твоя жена, - сказала она каким-то странным голосом.

 

Мы глянули на небо: снег повалил еще гуще. В проходе между домами виднелась улица Нардоу, на ней были мугробы, Лошади и Кони вязли по колено в снегу.

 

- А я совсем замерзла, - сказала она – моя жена.

 

Я снял свое пальто и надел на нее.

 

- Где мы проведем нашу первую брачную ночь? – спросила она.

 

- Наверно в брачной постели, - сказал я.

 

- А где мы проведем наш первый медовый месяц? – спросила она.

 

- Там же, где и брачную ночь.

 

В это время взошла Луна. И как раз мимо нас прошел местный сумасшедший, которого я здесь встречаю почти каждую зиму. На нем футболка, шорты и сандалии, лицо его залито потом, он поминутно прикладывается к бутылке с водой и вытирает пот со лба. Глядя на него, можно замерзнуть. Он идет по щиколотку в снегу, и мне за него страшно.

 

- Б-рр, - говорит Асвета.

 

Она смотрит на меня, и я вижу луну, которая отражается в ее глазах.

 

А в мире-то произошла неточность, и я это знаю, а просто на минутку об этом забыл. И я должен исправить это неестественное положение. Я поднимаюсь наверх, в квартиру и выношу ей ее шубку, кофту, юбку, колготки и все остальное. Я выношу также ее сапожки и шапку. Я не смотрю ей в лицо, а она все пытается заглянуть мне в глаза. Я одеваю ее, как маленькую девочку, и она тает в воздухе. Потом, не оглядываясь на нее, захожу за угол, и меня больше нет.