В чащобе леса, на краю могучего оврага, по дну которого змеёю извивалась речушка жалкая, я обнаружил избушку эту. В окруженьи сосен, прямых и гордых, кронами ловящих летящий в небе ветер, дождь и снег, она стояла, словно пень трухлявый. Вся почернела, крыша провалилась, оконца в землю вжались, дверь скрипела, тоскливые мотивы дней прошедших протяжным звуком выводя. И вторя ей, в овраге кто-то ухал и белка рыжая пугалась и взлетала на верхний сук, и прыгала в дупло.

 

- Вот хорошо! - себе сказал я строго. - Вот здесь меня никто уж не найдёт.

 

И стал я жить отшельником суровым, спокойствие вдыхая ежедневно огромной дозой, что в другое время болезнью страшною грозила. Той болезнью, что люди умные зовут тоской и скукой, и что в последней стадии развитья всегда ведёт к летальному концу. Однако здесь, природой окружённый, забившись в угол дедовской избы, я наслаждался тихою печалью. И творческие планы вызревали, как вызревают тонкие травинки на куче мусора. Я взял бумаги белой, чёрный карандаш и стал писать прекрасные поэмы. Летала птица чёрная меж сосен, в овраге кто-то сучьями трещал. То солнца луч влетал ко мне в оконце, то дикая луна пугала иль дождь шипел и пенился и плакал на стекле. А где-то сверху, то ли в кронах сосен, то ли в печной трубе, шумел и злился, жалуясь на мир и проклиная смуту городов, со мною ветер вольный говорил. Я понимал его и твёрдый карандаш, отточенный на диво, плавно мчался по белым листьям, образы и мысли в сплетеньи сложном в сложные узоры ритмичных слов переводя. Я создавал, страдая, торжествуя, печалясь, радуясь, слезами обливаясь в противоречии меня терзавших чувств, Единственную Песню.

 

В это время инстанции, вопрос ребром поставив, пришли к согласью в выборе пути для магистрали, должной разгрузить грузопоток районного масштаба. Работа закипела, чертежи взлетали с кульманов, как белые платочки. Те платочки, которыми когда-то, уж не помню в котором веке, стройные девицы с околицы махали, провожая лихих мужчин на ихнюю работу. И в эти чертежи прораб всё пальцем тыкал и кричал, что сроки подошли, а нет цемента, и телефон нещадно обрывал. Строители, заняв свои места внутри железных гор, что столь искусно чудовищ сказочных собою заменяли, курили папиросы, ожидая сигнала к действию. Сигнал был выдан в срок.

 

Моя Единственная Песня подходила к тревожному чудесному концу, когда внезапно буря налетела, сверкала молния, гремел ужасный гром. Всё пронеслось, я вышел на крыльцо: оврага нет, по гладкому шоссе, изящно шинами шурша стрелой летели автомобили, фарами блестя. Вот самосвал, пыхтя и отдуваясь, затормозил и глядя из окна меня спросил водитель:

 

- Далеко ли до базы Промвторбыткопытсырья?

 

Моя Единственная Песня подходила к тревожному чудесному концу, и я вчитался в сложные узоры ритмичных слов и с грустью обнаружил, что эту Песню кто-то из ушедших в прошедшем веке раз уж написал. Не позабыть рычащие машины, хотя избушка кажется милей, но как, скажите, мне соединить протяжный луч, что с неба посылает недвижная вечерняя заря, с ближайшей базой Промвторбыткопытсырья?

 

24 июня 1982