Он очнулся в скверно сработанном гробу, подавленный гнётом желтого карлика. В хриплых сюрреалистических снах провозглашался приговор человечеству. Адова лихорадка пришпандорила на место его позвонки под вышитой по рукавам красной рубахой. Его стоявшие бутылками сапоги обошли блошиные трущобы «Мохнатой щели» и свернули на аллею Шлюх. На смотровой площадке «Пастушки облаков» Самагнилов смочил сморщенное от обезвоживания лицо кисеей туч и принял избавительные конвульсии города, перегруженного важностью театральных представлений. Выгоревшее ядро мышино-серого Инкуба посвящало себя бдению, ища в холодном жжении выхолощенных кукол неизменность живых людских течений.

Выделенный заводом грязно-красный газ фабриковал малые и большие формы забубенного города, натравливая нутро адреналинового зверя на бездыханные тени в бетонной коробке. Дух сходил на гигантские террасы малого космоса, превращал вечные снежники «океана гравитации» в горячий лед преисподней. Запруженные лепестками лаванды и хмеля котлы водопадов принимали жертв виртуальной казни.

На красном сферическом подиуме воплощались Даринка, Гриц и его нечестивая труппа. Выводок техногенных псов, демонесс антигородов церемониально линчевал прикованную к столбу торговку цветами, возбуждая в её гематомных ягодицах похоть и злость. Боль отзывалась бурлящим увещеванием в костях и суставах, звериная флегма стреляла в коленные чашечки.

Заряженная полуденными неонами река возвращала встревоженных прохожих в запруды своих помешательств. Пепельный отлив венчального платья украсил скорбью дорогу цветов, уронил обожжённые клочья небес на руины флористической лавки. Алые, белые, чайные подруги трепетали на ветру, вплетая венок в белокурые пряди своей хозяйки. Муж перенес оскверненное тело в оранжерею, поменяв нечетность роз на заточенность ножей из загородного магазина.

Контрольная тишина осени будила темную сторону цветочного магната голосом сына. На базальтовых траппах выстроились невообразимые те, кто по родству, по долженствованию выступал прихожанам отцом, усмирял взвесью их измотанные души. В темноте мертворождения он был точкой, выкрасившей свой денежный эквивалент зла в колеровочный веер иерархических, сакральных, сексуальных оттенков.

Самагнилов легализовал себя через родовые пути неопытного преподавателя, смыв его роковой актив танцем, поцелуем, коитусом. Инкуб обвил змеей учительские позвонки, сплелся с ее молодостью и силою. Над куполом школы отделялись трубчатые своды, вьюжась в восходящих потоках земли, сметая губчатые водяные каркасы верхнего и нижнего колец. Головки хранилища очистились от ржавых пятен лжи, прощальный гудок заревел в веерном сопле резервуаре, превращая учеников в носителей настоящих знаний. В подмененных в сумраке лицах, в журналах забытых имен, мелькнула маленькая Елена, принявшая учебный кабинет за свой второй дом.

Волнообразные крыши винодельни были продолжением гибких силуэтов горной цепи. Стены Старого Света, приютившие осколки габионов, переходили в толщу базальтовых пещер. В купаже выдержанного в бочках вина заседал князя демонов. Везельвул скомпоновал для Елены букет из низших энергий секса, эмоций и космических импульсов преображения. Ныряя в гущу себе подобных, она чувствовала себя гораздо шире и мощней приливной волны, пронизавшей людское царство и, нарушая орбитальный вальс планет, стремилась избавиться от напитавшей ее сущностной грязи.

Саморазворачивавшиеся черно-лиловые сгустки темноты въедались в загорелые ягодицы бути-дансеров. Эхо гротов свело сдавленный шёпот моряков с вздыбленными низами математического металла, глохшего во втянутом в густоту ночей морском хаосе. Через бурлеск изможденных интимных мышц, шоу чувственных движений магнетар создавал в сердцах эффект присутствия твоей и моей историй.

Елена вырвалась из полости сапфирового ледника спикулами солнечных плазм, сполохом безудержных деяний. В многорукое куруманингё повзрослевших Тебя и Меня вмешалось бившее из сосков состояние света. Голубые прожилки сменялись бело- коричневыми вставками: мы вспомнили первую, оторвавшую нас от песка, тягу друг к другу. Молодые люди роняли слезы на торжественный мрамор галерей. Иллюзия, которая была так близка к действительности, проживалась с конца. Миг, в котором дух пробил наши разомлевшие, насытившиеся тела, отличался развенчанием сценических образов. Не заочно, а напрямую, не услышав, а познав благодать того, о котором говорят, благодать, от которой плющит, мы и слышать не хотели о торгах в храме, нырянии в прорубь, лобзании рук посредников.

Елена прошла по театрону в стоявших бутылками сапогах и расцеловала изрезанные руки овдовевшего магната. Осень в её контактных линзах подходила к излому, помещенная в её руку Родина, Вселенная, Семья устремились к соборности. Свинцовый крючок с нитью рыдал внутри растопленного душами солнца, счастье раздавалось авансом недоросшему, но созданному для него двуногому персонажу.