Расписной

-… Мужики. И кто у нас сегодня парную замутил?

В клубах плотного белесого пара показался потный, голый мужик в фетровой буденовке на лысой, угловатой голове.

- Да Машка же.…Неужели сам не догадался: ишь, пар какой сырой.

Сухопарый, светловолосый, с ног до головы исколотый тюремными татуировками старик презрительно хохотнул и, оттолкнувшись от верхнего полка,́ ловко опустился на самый нижний. Внизу пар был гораздо жиже, и на полке́ было уже откровенно тесно от распаренных мужских тел. Однако мужики раздвинулись, и старик довольно бесцеремонно втиснулся в самую середку. Полотенце соскользнуло и две темно-розовые культи выше колен, грубо зажившие и не аккуратные, блеснули во влажном полумраке парной.

- Однако же ребята, на чай Машке все одно сброситься нужно. Старательная она баба, хотя и бестолковая.

Все рассмеялись и вдруг тяжелая, распухшего дерева дверь распахнулась и в парную ввалилась несуразно толстая, грудастая женщина в темно-синем халате и калошах на босу ногу, похоже, та самая Машка.

Она не обращая внимания на голых, распаренных мужиков подошла к печке и, распахнув чугунную дверцу топки, резко плеснула в огнедышащее жерло ковш воды.

Раскаленный пар с шипеньем ринулся в парную. Пахнуло хлебом, мятой и еще какой-то травкой, похоже, душицей.

- Ну, ты мать даешь! Ёпт…

Безногий старик коротко матюкнулся.

- Отдохни чуток, кому говорю. Сама перекури и мужикам дай вздохнуть. Что ж ты в печку воду херачишь без передыху!? Это тебе все ж таки парная, а не паровоз.

Дай стенкам пообсохнуть, проветри парную, а потом уже можно и плеснуть ковшичек - полтора.… Эх ты, растютеха!

Машка резко повернулась и, поправив под халатом вспотевшие груди, презрительно фыркнула.

- Ты бы Гинтарас хотя бы срам свой прикрыл. Яйца уже седые, а все туда же: растютеха.

- Да ты Мария не обижайся на него, это он шутейно, можно сказать по-доброму.

Заступились за инвалида мужики.

- Да и что тебе его яйца? Тебе пора уже о душе подумать, а ты все яйца, яйца…К тому же, для этого самого, яйца особо – то и не нужны! Они скорее даже мешаются.

Все рассмеялись, впрочем, беззлобно, и Машка тоже.

-Кстати, Гинтарас…

Она сморщила лоб в крупных, мутных каплях пота.

- Там в раздевалке тебя мужик какой-то дожидается. Не из наших. Я его до этого у нас ни разу не видела.…Но и на мента впрочем, тоже не похож.

- А что мне милиция, Маша? Я им уже лет как пятнадцать не интересен. Гебешники разве, да и то вряд ли…

- А ты все одно сходи. Он меня вежливо попросил: сходите, мол, в парную за Янкаускас Гинтарасом. Даже, пожалуйста, не забыл сказать…

Она улыбнулась мечтательно

- О как.…Не то, что вы, мужичье.…Только лаяться можете.

Мария вышла, оставив приоткрытой дверь парной.

- Пойти разве?

Скорее утвердительно проговорил Гинтарас, и резко оттолкнувшись от полка, спрыгнул вниз, на крепкие, широко разведенные пальцы и ловко и часто перебирая руками и стараясь не касаться культями и мошонкой мокрого пола, раскачиваясь словно маятник, двинулся вслед за Марией.

- Интересно, кто это нашим Расписным заинтересовался? Проговорил кто-то громко и с придыханием.

- По мне так честнее и порядочнее мужика, чем Янкаускас и выдумать трудно.

- Это точно .

Мужики заворочались, отмахиваясь от пара и неодобрительно поглядывая на дверь, за которой минуту назад скрылся безногий инвалид.

Мария оказалась права. В раздевалке, на каменном широком подоконнике расположился молодой, но уже почти лысый человек. На скамейке возле шкафчика с одеждой, литовца ожидали небольшой бидон с пивом (судя по испарине на эмалированном бочке бидона, холодным), кулек с сушками обсыпанными маком и плоской серебристо-белесой воблой.

- Красиво...- Хмыкнул Гинтарас и ловко забрался на скамейку.

- И что же вам от меня нужно?

Инвалид аккуратно поставил на место ополовиненный бидончик и, достав из шкафчика пачку папирос «Север», закурил.

Мужик соскочил с подоконника и присев рядом с прибалтом представился.

-Селянин. Сергей Селянин. Художник. Может быть, слышали, что про меня?

- Нет.- Гинтарас загасил папиросу и потянулся к рыбке.

- Если думаете с меня портрет писать, то я против.

Без ног, да и в остальном некрасив.

Сильные пальцы его аккуратно, чуть ли не нежно снимали с воблы шкуру вместе с чешуей.

- Я не пишу портреты. Могу, но не пишу. Мне это не интересно.

Художник тоже закурил, шумно выдыхая сизый дым.

- Я срисовываю татуировки.

- Зачем!?

Гинтарас удивленно вперился взглядом в лицо художника.

- Понимаете, - Селянин прикурил вторую папиросу от докуренной первой.

- Художники сейчас все больше и больше обращают свое внимание на прошлое. Быстро уходящее прошлое.

Кто-то пишет пейзажи с домов и переулков, которые вот-вот снесут и застроят освободившееся место новыми бетонными коробками, кто-то рисует портреты стариков и старух, пытаясь своими кистями обмануть жестокое и быстротечное время.

Я же срисовываю уголовные татуировки по тем же соображениям: люди, носящие эти татуировки, стареют, уезжают неизвестно куда, и прошу прощенья, просто умирают.

А ведь наколки это своего рода искусство, пусть и несколько лубочное, но тем ни менее имеющее право на жизнь. Вот у вас я вижу на теле три основных сюжета, два из них довольно обыденные.

На спине церковь с куполами, насколько мне известно, их количество обозначает количество ходок, количество окон, равно годам, проведенным в крытке.

На правой руке малыш в короне и под ним надпись: «Дайте в юность обратный билет, я сполна заплатил за дорогу».

- Тоже понятно: ваша уголовная карьера началась с малолетки. Но вот то, что выколото у вас на груди, я вижу впервые. Вы разрешите рассмотреть более внимательно?

- Да за ради Бога. Вот только натяну трусы, и смотрите, сколько вашей душе угодно.

Янкаускас Гинтарас натянул черные семейные трусы, длинна которых практически скрыла культи.

Расписной закурил, и в последний раз промокнув красное, распаренное лицо вафельным полотенцем, развернулся к художнику.

Тот, взял с подоконника большой блокнот, практически альбом в твердой потертой обложке и, пододвинув ногой, табурет расположился напротив прибалта.

Татуировка и в самом деле была довольно занятной.

Обнаженная длинноволосая девушка с крестом на груди замерла в объятьях черта необычайно похожего на Лаврентия Берию.

Внизу надпись: «Россия в объятьях КПСС».

Иголку держал явно человек не бесталанный.

Не расскажите, где вам выбили эту татуировку!

Сергей Селянин устроился поудобнее и смелыми четкими штрихами начал срисовывать татуировку.

…- Мне ее помнится, набили на 37 участке Карлага, в Балхаше. Вот там, в тот самом лагере, при столовой, в шнырях прозябал художник. Фамилию не скажу, не помню, а погоняло у него было, простенькое: то ли Груша, то ли Груня.…Ну, значит и фамилия где-то рядом. Талантливый был мужик: татуировки его имели не только заключенные, но и вольняшки, и даже говорят сам Кум, на груди Иосифа Виссарионовича, иглой Груни выколотой, носил с гордостью. Мы с ним, с хлеборезом этим в один день откинулись, 25 октября, пятьдесят девятого. Он устроился учителем рисования там же, в Казахстане, в Семиозёрке, ну а я здесь, на Урале осел.

-Скажите, Гинтарас…Прошу прощенья, не знаю вашего отчества…

Художник запнулся и даже покраснел.

- Ни надо никакого отчества, зови просто, Гинтарас. Ну, или Расписным, на крайний случай. Меня так иногда мужики зовут, за глаза конечно, но я знаю…

- Хорошо. Договорились.

Карандаш в руке Селянина летал над бумагой.

- Скажите, Гинтарас, а как так случилось, что вы стали уголовником? Я разговаривал со многими бывшими сидельцами, и как-то уже приноровился даже по внешности определять их склонности, привычки и иной раз даже статьи УК, по которым им приходилось чалиться, угадывал, а вас как-то не пойму. Казалось бы, четыре судимости, а феню, как я уже заметил вы не любите…Пальцы чистые, перстнями не украшенные…

- Говоришь, по внешности научился угадывать статью УК!?

Янкаускас фыркнул в недобром смешке.

- Самым добрым на вид из всех знакомых мне уголовников, был Сеня Калач. Толстенький такой помнится, был мужичок, улыбчивый. Пальчики в перевязках, как у младенца. На голове пушок, как у цыпленка – беленький и реденький.

В Свердловске, в пятьдесят седьмом хозяйку квартиры, где он снимал комнату, к креслу привязал, а ее двух малолетних дочерей в течении недели насиловал на ее глазах. А как надоели, так и удавил всех троих…

Попался – то он на какой-то мелочевке, кажется на кармане.…Три года всего дали. Мне кажется, он сп6циально в карман полез, что бы на общей пересидеть.

А про мать с дочерьми это уж он мне потом, в Челябинской пересылке, по секрету рассказал, по-свойски так сказать…

- И что? – Селянин в ужасе выронил карандаш.

-Что? Да ничего…Я ему ночью в ухо гвоздь вбил, вот и все. Такие жить не должны. Даже среди урок, среди последних отморозков, что так часто встречаются за забором, таким палачам, как он, не место. Так что внешность бывает, обманчива, юноша.

Гинтарас сплюнул и начал не торопясь одеваться.

- Пойдем ко мне домой, там дорисуешь. Что-то пиво твое в голову бьет. Выпить хочется.

Он выкатил из-под скамейки доску на больших подшипниках и, оттолкнувшись, поехал к двери.

***

Квартира Расписного , Селянину показалась на удивления уютной. В окна заглядывали кусты поспевающей вишни и давно уже отцветшей сирени.

- Поначалу выписали ордер на квартиру на третьем этаже, но председатель горисполкома, увидев меня, быстро поменял ее на квартиру на первом.

Прибалт кивнул Селянину на диван с деревянными подлокотниками, а сам направился на кухню.

- Ты Серега пока передохни, а я на стол что-нибудь соображу.

***

…- Вот так и живем, Сережа…

Янкаускас разлил остатки водки по стопкам и, кивнув захмелевшему художнику, выплеснул ее в рот.

-Это ты молодец, что сегодня меня отыскал. В понедельник я с геологами уезжаю в командировку за яшмой. В Миасс.

- За яшмой? – Несмотря на хмель, удивился Селянин. – А зачем вам, яшма?

- А ты что ж думаешь, паря: если у меня вместо ног культи, так и все, я уже ни на что не гожусь? Я милый ты мой Сереженька, пока еще ведущий художник-камнерез на «Урал-самоцвет». Конечно, за камнями в горы или карьеры я не лезу, там нужны ребята помоложе и поздоровее меня, но вот выбирать приличные минералы из принесенных, уж точно мое дело. Сам понимать должен, наши изделия экспортируются, хрен знает куда, практически во все страны мира. Конечно мы не мастерские Фаберже,- уставший Гинтарас хрюкнув, пьяно и дурковато рассмеялся.

- Но тем ни менее красоту уральского поделочного камня мы пытаемся раскрыть в своих изделиях по максимуму.

Чувствовалось, что подобное ему уже приходилось рассказывать и скорее всего не раз и не два местным, голодным до серьезной работы журналистам. Уж слишком гладко и заученно выражался безногий камнерез.

- А ты разве не хочешь спросить какие изделия?

Искренне удивился Янкаускас.

Несмотря на внешнюю и скорее всего показную самоуверенность и независимость, столь необходимую там, за колючкой, в голосе инвалида чувствовались и радость случайному собеседнику, и страх перед приближающимся неизбежным ночным, бессонным одиночеством, и быть может даже нерастраченная родительская нежность. Недаром же он, как – то уж очень по-отечески погладил по лысоватой, теплой голове молодого пьяненького художника.

- А я тебе отвечу: часы, пепельницы, подсвечники, вазы, броши, колье и прочая, прочая, прочая…

Проговорил он, не дождавшись ответа, с кряхтеньем нагнулся и из-под стола достал большую бутылку темно-зеленого стекла.

Ладно, мальчишечка, давай мы все это отполируем красненьким и надо заканчивать вечер воспоминаний, терпеть не могу работать с похмелья.

Они выпили по стакану портвейна, и Селянин вновь полез за своим альбомом.

-Скажите, Гинтарас, а как так случилось, что вы стали уголовником?

С пьяным упорством уже в третий раз, повторил Селянин свой вопрос, ответ на который надо полагать его очень волновал.

-Упрямый ты Серега. Как баран упрямый, прости Господи. Ну, какой я к лешему уголовник? Фраер я самый обыкновенный, а не уголовник.

Инвалид сбросил рубаху и повернулся лицом к художнику.

-Рисуй и слушай, но только ни в вора в законе, ни диссидента из меня не лепи.

Тут недавно, ко мне, приезжали какие-то бородатые, членскими писательскими корочками у меня перед носом махали: все выпытывали, когда, дескать, я встал на тропу войны с коммунистами? Да никуда я не вставал. Первый, да и второй срок я вообще по малолетке получил. Карманник из меня никакой, вот и ловили постоянно.

В Вильнюсе в тридцать пятом, меня на рынке за руку схватили. Торгаши помню, на моих ребрах тогда хорошо душу отвели. Кабы не бабы, забили бы до смерти. Мне за день до этого, как раз семь лет исполнилось.

Потом Клайпеда, Каунас.…И везде меня ловили и везде били…

Гинтарас тихо рассмеялся и налив с полстакана вина, притих.

- …Мне кореша, такие же несовершеннолетние пацаны, говорят: дуй к хохлам, здесь тебя уже каждая собака в лицо знает, а там, дескать, раздолье. Украинцы, мол, растяпы и простодыры…

Ага, простодыры…

В Киеве на Крещатике, в магазине, «на кармане» взяли. В закуток привели, к мясной колоде веревкой приковали, а как магазин на обед закрылся, и покупателей в зале не осталось, так и за меня взялись.

Особенно старался мясник, как сейчас помню Павел Семенович Будко́. Чем же он меня только не бил, сука!? И сапогом, и веревкой с крюком, на которой туши болтались в свое время и доской разделочной.…Огромная, сырая такая. Вся в крови, то ли в моей, то ли в свиной.…Как еще выжил, до сих пор не пойму? Тут милиционер пришел. Ну, думаю, слава Богу, спасатель. Хренушки. Он, собака, на время подуставшего Будко́ заменил.

А как они оба меня утюжить утомились, так и в Лукьяновку отвезли. Была в Киеве тогда тюрьма токая: Лукьяновка. Говорят еще при Александре третьем построена. Ну а потом известная на весь союз Куряжская воспитательная колония для несовершеннолетних. Я не знаю, может быть раньше, при Макаренко эта колония и была местом приличным, но перед войной, на мой взгляд, страшнее колонии на Украине и не было. Стены из старинного кирпича лишь к середине лета кое-как прогревались, а зимой и весной, когда в камеры, бывшие монастырские кельи, пробирались холод и сырость, вот это было страшно. Никакие печки не спасали, да и печек – то было всего ничего: в столовой, лазарете, да ленинской комнате по две. А в обычных камерах, самая обычная буржуйка, да благо бы еще из чугуна, так ведь нет же - обычное кровельное железо…Тонкое и прогоревшее кое-где.… Как только огонь гаснет, так сразу же и остывает.

Я тогда для себя твердо решил: если в колонии этой до срока не загнусь, сразу же домой. К отцу и матери. В жопу эту воровскую стезю.

У меня паря в деревне Миндунай, что недалеко от Молетая, есть такой город: Молетай, отец с матерью жили и сестренка младшая, Аушра, рассвет, по-вашему.

Если честно, то я до сих пор понять не могу, зачем я, долб…б малолетний из дома в бега пустился? Что за романтику я в чужих карманах отыскать хотел?

Ты Сережа, - спохватился вдруг разговорившийся неудачливый карманник.

-Ты кушай, наливай и кушай. Я хотя и инвалид, но получаю иной раз вдвое, а то и втрое больше чем обыкновенный мужик.

Кушай…

Расписной откинулся на стуле, и с тоской глянул в окно.

-Терпеть не могу отцветшую сирень. По-моему нет ничего более убогого, чем такие кусты…Пыльная листва, семена как метелка, серая и жесткая.…Упадут в траву и никогда сами по себе не взойдут.

Так и я наверно.…Сколько семян по миру раскидал, а всходов так и не увидал.…Ни в Литве, ни в России…Пустышка никчемная, а не мужик.

Гинтарас часто заморгал, стараясь скрыть выступившие слезы.

- После войны вернулся я домой. Кто-то в орденах, по деревне гоголем ходит-красуется, герой-освободитель, кто-то при погонах, а я придурок недоделанный, при посторонних, рубаху скинуть стесняюсь. Одна радость, что наколок на пальцах нет, все матери нет того стыда…

Однако по приезду стал замечать, что не все так гладко в наших родных местах, как мне показалось сначала.

Стал я замечать, что отец мой частенько по ночам куда-то уезжает. Иной раз по несколько суток дома его не бывает. Мать молчит, однако сестренка по малолетству возьми да и брякни, что папка наш оказывается не просто учитель математике в местной школе, а герой партизан.

Стал я тогда сопоставлять его ночные отлучки с произошедшими поблизости событиями. И ты знаешь Сережа, какая интересная картинка вытанцовывалась!? Страшная картинка. В соседнем селе председателя правления вместе с женой и пятью детьми, кто-то в подвале запер и заживо сжег. Сапоги отца после той ночи еще долго керосином воняли.

Под Каунасом, группа неизвестных вырезала целую школу-интернат для глухонемых девочек вместе с педагогами и сторожем.

Якобы на крыше той школы висел красный флаг.… Когда покойниц нашли, они уже разлагаться начали.

Отец утром случайно из кармана новенький слуховой аппарат выронил…

Потом из газет, я прочитал про диверсию в белорусских хуторах. Милиция приезжает, а там только головешки и трупы. Которые сам понимаешь, правды уже не скажут. Да только после таких поездок отец мешками сало, крупчатку, одежду почти ненадеванную привозил. Они с матерью потом все это барахло по углам прятали.

Я помню как-то в сорок седьмом пошел на озеро. Сестричка младшая, рыбки в сметане попросила, она у меня здоровьем слабенькая была, почти прозрачная и кашляла постоянно, с кровью иной раз… Вот я и пошел.

А там, в лесу, возле самого озера я на отца в группе таких же, как и он партизан, напоролся. Кабы я тут же не согласился в их отряд записаться, они бы меня тут же и похоронили, несмотря на отца. Рубль за сто даю…

Гинтарас замолчал, облизал пересохшие губы и, прикурив папиросу продолжил, нехотя и тяжело.

- Я в то время, запаха крови человеческой еще не почувствовал, тут моя совесть чиста, Сережа. Однако когда нашу деревню оцепили чекисты вместе с армейскими, попытался сбежать.

Однако куда бежать? Лесные братья уже достаточно поднадоели нормальным литовцам. Грабежи, изнасилования, кражи, все это в действительности очень и очень далеко от войны с так называемыми русскими оккупантами. Вот наши односельчане на нас и настучали. Мне кажется вовремя, а то глядишь, и меня щипача безрукого кровью эти партизаны к себе крепко-накрепко привязали бы.

А уж если быть совсем честным, то от русских, я до той самой облавы вообще ничего плохого не видел. Ни разу, никогда. Даже на малолетке, русские ребята никогда просто так, от нечего делать не лезли.

Однако, в этот раз все было по-другому. Во-первых, мне было уже под девятнадцать, да и ростом я был не маленьким, во-вторых, когда краснопогонные меня выудили из озера, а я по дурости пытался в камышах отсидеться, и увидели мою разрисованную в детских колониях спину, вот тут солдатики озверели.

Никогда не думал, что сапоги освободителей Европы, делают из такой жесткой кирзы.

Гинтарас хмыкнул, достал вторую бутылку вина, молча, откупорил и разлив себе и художнику с полстакана, снова заговорил.

- Меня бы в тот вечер, конечно, забили бы насмерть к херам собачьим. Однако капитан особист, заметил, что на моих пальцах нет даже намека на черноту от спускового крючка.

Остановив подуставших к тому временя солдат, он, наклонившись надо мной, спросил вдруг не громко, что б слышал только я.

- Jei tu mužikas, o sprendžiant iš наколкам seniai jau ne berniukas, pasakyk sąžiningai, tu nušautas nors kartą į žmogaus?*

-Матерью клянусь: нет! – Я к тому времени по-русски хорошо говорил, да и писал почти без ошибок.

- Gerai pacanas. Aš tau tikiu. Bet колючки tau vis dar nėra pabėgti. Laikas dabar toks, pats turi suprasti...**

Он поднялся и указав на меня бросил.

- Этого молокососа в машину. Всех остальных задержанных старше /восемнадцати, расстрелять согласно закону о военном времени.

- Слушаюсь, товарищ Витаутас.

Усталый сержант отдал честь, и ненароком размазав по щеке напившегося комара, повел меня к большой машине с брезентовым верхом. Так что родителей своих я в тот день видел в последний раз.

***

В тюрьме Люкишкес, что стоит почти в самом центре Вильнюса, к тому времени собралось несколько тысяч так называемых Лесных братьев. В основном это были такие же, как и я, молодые ребята, деревенские, многие из них даже не умели читать и говорить по-русски.

Во время прогулок, я видел вокруг себя разных, очень и очень разных людей. Кто-то, особенно первогодки, плакали, проклиная тех, кто вовлек их в эту глупую игру, в войну с Советской армией – освободительницей. А кто-то, таких было тоже немало, варились в собственной ненависти, частенько приукрашивая свою безбедную жизнь до момента присоединения Прибалтики к СССР в августе 1940 года. Но самые страшные из нас, были, конечно, те, кто служил во втором или третьем Литовских добровольческих полках СС, сформированных осенью 1944года в районе Данцига.

Захлебываясь слюной, они в красках рассказывали про свои зверства и геройства по отношению не только к солдатам красноармейцам, но и землякам, желающим строить новую, мирную жизнь в составе СССР.

Представляешь, Сережа, эти нелюди убивали даже детей, и только за то, что они носили красные пионерские галстуки. Неееет, нет паря у меня сегодня что-то особого желания рассказывать про подвиги этих эсесовцев – литовцев. Звери, а не люди…

Впрочем, чаще всего именно из таких-то вояк и получались самые активные стукачи и наседки, завербованные ушлым тюремным начальством.

Я с такими героями старался лишнего не общаться.

Два раза в месяц, вглубь России уходил железнодорожный состав с заключенными и депортированными. Кстати, если ты когда-нибудь от кого-нибудь услышишь, что КГБ, безжалостно и без разбору уничтожало литовских «партизан», не верь. Если лесные братья сдавались чекистам без боя, им обычно было послабление по сроку. А потом в лагерях они частенько выходили на свободу по амнистиям. Что-что, а амнистии в СССР было делом не редким.

Янкаускас замолчал, старательно сгребая ладонью хлебные крошки со стола. Селянин, давно уже отложил свой альбом и с пьяным упрямством, безуспешно вилкой, пытался поддеть скользкий маринованный масленок, последний на небольшом оранжевом блюдце.

-Пришел как-то и мой срок.

Расписной безнадежно глянул в темное, вечернее окно и расслабленно откинувшись на стуле, продолжил.

-В теплушке нас было человек тридцать, если не больше. Впрочем, по – началу это было и не плохо: мы, лежа на нарах, прижавшись, друг к другу постоянно ворочались, наподобие пчел в зимниках и тем самым согревались.

Осенние ночи холодные, буржуйка не справлялась, даже и при совсем небольшой скорости, с которой шел наш состав, тепло из вагонов выдувало на раз. А в конце октября, когда за решеткой окошка нашего вагона проплыла заснеженная Бугульма, начался откровенный мор.

Почти каждое утро из нашего или соседнего вагона, вертухаи выносили покойника, а то и двух сразу. Хоронили ли их они, или просто бросали с насыпи в заснеженный бурьян мы не знали, да если честно, это никого особо и не волновало.

На каждой обязательной вечерней поверке, старший по вагону , старательно слюнявя грифель химического карандаш, аккуратно и бесповоротно вымарывал фамилию очередного жмура. Главное, о чем мечтал каждый из нас, не оказаться в числе этих имен, замаранных лиловым карандашом. Почему-то нам казалось, что в лагере, куда нас когда-нибудь наконец-то довезут, все наладится: и жизнь начнется если не сытная, то хотя бы теплая.

Хренушки!

К началу зимы мы наконец-то покинули свои теплушки и оказались в Казахстане, в Балхаше.

Блядью буду, но этот городишко, возникший на месте бывшего рабочего поселения Прибалхашстрой, я возненавидел с первой же минуты.

Не знаю, как там в свое время жили казаки Семиреченского казачьего войска, но, на мой взгляд, для европейцев эти места были абсолютно неприспособленными, гиблыми.

Зимой или положим осенью, на городок, со стороны бухты Бертыс, со сволочным постоянством дул мерзкий и холодный, пропитанный влагой ветер, от которого не было спасенья даже в бараке, под темно-синим одеялом.

Летом же, направление ветра отчего-то менялось и он, удушливо-жаркий, пропахший верблюжьим дерьмом и полынью, тяжелый от серовато-желтого мельчайшего песка полировал воспаленные лица пропотевших ЗК.

Впрочем, в Балхаше я пробыл относительно не долго, от силы с год и меня перевели в Спаск, в лагерь для военнопленных.

Вот уж Сереженька, где я насмотрелся на иностранцев. Вдоволь. Наверно в ином современном столичном «Интуристе», столько национальностей зараз не наскребешь, сколько их было в Спаске в те годы. Тут тебе и немцы с австрийцами, и поляки с финнами, и итальянцы с французами, и чехи с японцами. Даже негры, что под Ростовом летом 1942 года в плен к русским попали и те были. Вот мадьяров в лагере не встречал, чего не было, того не было. Может быть, и в самом деле не зря слухи ходили о негласном приказе генерала Ватутина, венгров за их злобу и жестокость к русским, в плен не брать.

Не знаю….

Однако мил человек, что-то засиделись мы с тобой…

Янкаускас с сожаленьем окинул взглядом уснувшего художника, его ушастую лысеющую голову, неразвитые плечи, острый кадык на небритой шее и тонкие подрагивающие во сне пальцы, все еще сжимающие желтый карандаш.

- Да, пацан. Всем ты хорош: и слушать умеешь, и не дурак кажись, а вот пить так и не научился.

Прибалт сполз со стула и, примерившись, ловко, по обезьяньи, используя и культи ног и крепкие руки, опрокинул, приняв спящего мужика на себя вместе со стулом. Потом, обхватив Сергея подмышками, напрягся и довольно бесцеремонно бросил пьяного на диван.

Селянин, похоже довольно чувствительно ударившись головой о подлокотник дивана, на миг проснулся, непонимающе огляделся, но заметив рядам Янкаускаса, успокоился, счастливо усмехнулся и погрозив кому-то пальцем снова уснул.

- Тяжелый чертяка, даром что худой.

Расписной заботливо прикрыл Сергея полосатым, бумазейным покрывалом и, поразмыслив чуток, пристроился рядом.

***

Соседом Селянин оказался беспокойным.

Всю ночь, художник вертелся, сдергивал с Гинтараса одеяло, лягался и пинался. Во сне он громко разговаривал, смеялся и даже довольно громко матерился, называя кого-то при этом бездарной дрянью и завистником.

А утром, не выспавшегося и не отдохнувшего прибалта разбудило довольно фальшивое Селянинское пение, доносившееся с кухни.

 

«…Купила мама Леше

Отличные калоши.

Калоши настоящие,

Красивые, блестящие,

Теперь хоть и захочешь,

А ноги не промочишь !

Не терпится Алёше»…

 

…- Вот же напасть.…

Проговорил Расписной, довольно ловко скатываясь с дивана на пол.

-Он еще и поет…

***

Художник стоял на кухне и, расстелив на столе газету, разделывал селедку.

-Проснулся.…Проснулись товарищ Гинтарас?

Сергей отбросил молоки на тарелку и виновато улыбнулся.

- Я похоже вчера перебрал…Никак не могу вспомнить: мы на вы или на ты?

- Не парься Сережа. После такой выпивки я бы наверно и с кумом, с начальником зоны стал бы на ты.

Инвалид, отработанным движением отжавшись от подоконника и угла стола, взгромоздился на венский, с протяжным звуком скрипнувший под его телом стул, и с удивленьем осмотрелся.

- Ты когда успел в магазин слетать, сынок?

- Так ведь уже десять часов, папа!

Рассмеялся художник, в тугой рулон, сворачивая пропахшую селедкой газету.

- Я вчера хотя и перебрал малость, но сегодня, поутру, заглянув в холодильник, сразу понял, что вчерашнее застолье было для тебя явно не запланированным…А халявщиков я с детского дома терпеть не могу…Так что товарищ Расписной, не обижайся и давай чай пить. Впрочем, если есть желание поправиться, то водку я тоже прикупил. Я бутылку в морозилку отправил, охолонуть. Терпеть не могу теплую водку.

- Так ты сирота…

Прибалт побарабанил пальцами по столу, словно прислушиваясь к самому себе, и вдруг махнув рукой, решился.

- А знаешь Серега, давай граммов по сто махнем, принципиально леченья для. Я обычно не похмеляюсь, но уж больно ты мне мою душу разбередил своими вопросами, чертяка. А теперь уж мне и самому захотелось выговориться до самой изнанки. Наливай.

Когда последние глотки, так и не успевшей остыть водки были разлиты по стопкам, Гинтарас проговорил сморщившись.

- Ну а ноги я вообще по глупости потерял, дурак нерусский.

Расписной с сожалением осмотрел последний кусочек селедки и по-видимому оставшись недовольным его непритязательным видом отложив вилку в сторону.

…- Ранней весной пятьдесят девятого, я получил письмо от сестренки, Аушры: прощалась она в нем со мной. Ты понимаешь, Сережа, она вроде как предчувствовала, что скоро отойдет. С легкими совсем плохо стало. Ей бы молочком отпиться, на курорт, какой-никакой съездить, да питаться получше, глядишь и пронесло бы. Но не судьба. После войны с питанием в стране хреновато было, тем более, если сирота, без отца и матери, а единственный сродственник, брат, и тот во врагах народа по лагерям чалится... Вот я и решил бежать.

В то время, я давно уже в лагере на особом положении был.

Кто-то куму, полковнику Нургалиеву, похоже, настучал, что я еще с детства по янтарю резцом баловался и вот, как-то ночью, приводят меня к нему на второй этаж, в кабинет при конторе. Что, зачем, почему ночью, ничего не понять…На первом этаже, на скамейке два казаха с автоматами скучают, расстрельная команда лагерная, каждому сидельцу в лицо известная.

Захожу в кабинет Нургалиева, а там, на столе, на простынке белоснежной, (тоже мне, психолог, сука позорная!), словно экспонаты какие, музейные: кирка с рукояткой, сотнями рук отполированной, да рукавицы брезентовые, а на другом конце, с десяток колечек да перстеньков из золота и серебра, да крупный кристалл зеленого цвета, на изумруд похожий, на бумажонке исписанной.

Взял я эту бумажку, а руки ходуном ходят . Дрожь как с похмелья дикого. Начальник зоны мне папироску прикуренную подает, успокойся, мол, чудило.

Я покурил, хотя после кума и как бы и западло в рот папиросу брать, однако я не вор, да и никого в кабинете креме меня да полковника и не было.

«Диоптаз (аширит). Tвёpдocть- 5. Плoтнocть -3,28 - 3,35 г/cm³.

Излoм-Oт cтyпeнчaтo-нepoвнoгo дo pakoвиcтoгo.

Cпaйнocть-Coвepшeннaя. Блеск-Стеклянный. Цвeт- Oт изympyднo-зeлёнoгo дo тёmнo-зeлёнoгo».

 

-И что?- Кое-как успокоившись, проговорил я, аккуратно сложив бумажку.

–Какое мне дело до этого аширита, гражданин начальник? Я не геолог, не шахтер и камень этот до сегодняшнего дня в руках не держал…

-Знаю.

Полковник был хоть и из казахов, не по-русски говорил чисто.

-Ваше дело молодой человек, огранка камня . Помещение и инструменты для работы будут предоставлены по первому требованию.

Двойной паек и премиальные - гарантирую. Если наше сотрудничество будет плодотворным, обещаю подумать об УДО.

- Так что же я все-таки должен делать?

Видит Бог Сережа, я в эту ночь, пока меня вели в контору, уже простился с жизнью, а тут что-то мутное: какие-то премиальные, УДО, кристаллы аширита и прочая херня, так что наверно это нормально, что я слегка отупел.

Полковник Нургалиев глянул на меня презрительно, настолько презрительно, насколько я смог прочесть в его узких глазах и проговорил, приподнимаясь во весь свой рост.

- Ты что, Гинтарас, совсем здесь отупел, среди военнопленных!?

Ты тех моих орлов, что внизу отдыхают, видал? Братья Алиевы. С завязанными глазами из человека решето сделают. На слух стреляют. Лично товарищу Сталину свое уменье показывали… Мне только щелкнуть пальцем стоит, только подумать, и тебя уже нет, ты уже в яме без номера.

Хорош кочевряжиться, мальчик. Все предельно просто: тебе дают золотые, ну или, к примеру, серебряные цацки уже без камней, а ты вставляешь в них тобой же ограненные камни, в нашем случае диаптаз. Дальнейшая судьба изделий, полировка, перебивка клейм тебя не касается.

- Я Сережа, помнится, попытался что-то возразить Нургалиеву, но тот прервал меня, даже не дослушав. Похоже, он давно уже все решил и за себя и тем более за меня.

…- Да, гражданин Янкаускас, осужденный по статье 58-2 сроком на семь лет, все это конечно не совсем законно, ну да Аллах я думаю, простит, а органы сюда не сунутся, даже если что-то и нароют. А тебе вообще бояться нечего, ты никто и ничто, ты просто раб. Хотя нет, вру…Ты не раб, ты ниже…Раб хоть что-то да стоит, ты же совершенно бесплатен. Ты не думай, молодой человек, что я, полковник Нургалиев, такой вот насквозь циничен и груб, хочу унизить или оскорбить тебя.

Нет. Не хочу. Я просто хочу, что бы ты для себя твердо и однозначно уяснил, что ты такое на настоящий момент. И еще я хочу, что бы ты понял, что нормальный, честный советский человек не сможет себе позволить, да он и не станет покупать дорогие украшения с изумрудами, тем более доплачивать за клейма с именами Фаберже, Павла Сазикова, Ивана Губкина или, к примеру, Петербургской фирмы «Болин и Ян».

-Я дорогой ты мой Сергей, не знаю, как бы поступил на моем месте ты, ну а я согласился. Братья Алиевы не те люди, с кем бы мне хотелось познакомиться накоротко.

И с тех пор машина завертелась.

Полковник Нургалиев слов на ветер не бросал. Раз в неделю молчаливый зека, мне даже кажется, он вообще был глухонемым, приносил мне в мастерскую украшение из драгметаллов, куски диоптаза, шкурку, пасту Гойи, замшу, войлок и прочие материалы для шлифовки и полировки стразов, а также и водку. Почему-то кум решил, что меня просто необходимо подсадить на этот напиток.

Янкаускас пьяно хрюкнул, должно быть рассмеялся и подлил собеседнику совсем теплой уже водки.

- Я гранил диоптаз, в основном в стиле классической огранки изумруда и вставлял их в ювелирные изделия, в гнезда, где раньше стояли иные, иногда очень и очень не дешевые драгоценные камни. Клейма советских ювелирных мастерских и заводов, со звездами и серпами, кто-то искусно затирал и на их место ставил новые, с инициалами известных ювелирных домов. Судя по всему, наши подделки там, за колючкой, пользовались большим спросом, по крайней мере, отношение ко мне со стороны лагерного персонала резко изменилось. Мне даже нет-нет, да и давали увольнительные в поселок, правда в обществе надзирателей, но давали же, а уж на карьер где добывался диоптаз я частенько ездил в сопровожденье всего лишь одного фертухая, Шигобутдинова, хотя и вооруженного автоматом, но самого ленивого и туповатого. Он чаще всего либо ногти грыз сидя на камнях, либо откровенно дрых.

Вот тогда-то я и получил письмо от младшей сестренке, вот тогда-то я и решил делать ноги.

…Инвалид открыл баночку с «хреновиной», незамысловатой закуской из прокрученных на мясорубке помидоров, чеснока и хрена, в сомнении принюхался и вилкой разложил закуску на ломаные куски черного хлеба.

-Ты Серега закусывай, а то опять сломаешься, как вчера, так и не дослушав конца моей истории.

- Не сломаюсь…- с набитым ртом проговорил художник и старательно изображая совершенно трезвого, потянулся к папиросам.

-Не сломаюсь.

- Ну-ну…

Расписной устало скатал из черного мякиша шарик и, бросив его в рот, продолжил.

-Водку, что мне приносили братья Алиевы, я, как мне тогда казалось, выгодно менял с охраной на консервы, готовился к побегу.

Фраер ушастый! Полковник Нургалиев надо полагать давно уже знал о моих приготовлениях, но не спешил. Выжидал сука.

Я когда его впервые увидел, не там, в шеренгах, в клубах пара и кашля, а вблизи, сразу понял, разглядел, что все нутро его, несмотря на партбилет и звание заслуженного чекиста, было насквозь пропитано какой-то, скорее всего врожденной хитрожопостью. И не мне, дурилке было тягаться с ним.

Одним словом, когда Шигобутдинов притулившись на обрыве, на гладком, словно стол обломке змеевика, засопел, я тихонько, тихонько к валунам, что на берегу Алтын-Су в изобилии валялись и где под одним из них мешок мой, с консервами да сухарями, да с картошкой меня дожидался.

- Алтын – Су?- Селянин распечатал и бросил на стол новую пачку папирос.

- Да Сережа. Именно на этой реке в Казахстане в те годы добывались наиболее хорошо окрашенные кристаллы диоптаза.

Гинтарас прикурил и, бросив непроизвольно: - Не люблю Ленинградский Беломор, горло сушит.- Продолжил.

- Я сразу понял, что с мешком моим что-то не ладное: узелок явно не мой, да и по форме мешок заметно изменился. Однако я содержимое проверять было некогда, и я ринулся в воду. От собак можно только по воде уйти.

В том месте река была хотя и не глубокая, но быстрая. Я пару раз упал, поскользнувшись на осклизлых, обледенелых камнях. Холод в тот день, Сережа, был собачий, даром что весна, впрочем, в Казахстане такое частенько бывает….

Лед только-только сошел, да и то по центру, а вдоль берега, и особенно за большими валунами его еще полно было.

Вот когда я в очередной раз выполз на берег, чтобы хоть как-то обсушиться, из-за ближайшего карагача, чернеющего на противоположном берегу, вдруг раздался насмешливый, усиленный жестяным матюгальником, голос полковника Нургалиева. Он стоял, привалившись к дереву, большой, толстый и сильный. Небольшой ярко-белый полушубок распахнут. На груди, орден красного знамени, яркой эмалью поблескивает. За спиной полковника, взвод чекистов, ржут суки в голос. Веселые, отдохнувшие, сытые.

- Ну что, заключенный Янкаускас, ты еще не набегался? Руки в гору и выходи. Иначе я рассержусь, и прикажу стрелять на поражение. Давай без дураков, пацанчик, выходи на берег и на колени.

Я в горячке матюгнулся по матери, да и рванул было назад, прочь от полковника и тут же напоролся на проснувшегося Шигобутдинова. Вот он-то со страху и пальнул мне по ногам из автомата, сука нерусская. От души пальнул, веером. Я кажется, никогда не забуду, не смогу позабыть, как мне в тот миг стало больно.

Холодно и больно.

Расписной часто заморгал и потянулся к папиросам.

- Нет, не хочу, в горло уже не лезет. Перекурил.

Инвалид бросил в пепельницу смятую папиросу и, спустившись на пол, заковылял к окну. Ухватившись за распахнутую створку окна, Расписной подтянулся и уселся на подоконник, культи на жестяной отлив.

Маленький, никому ненужный, человек –обрубок. Пьяненький и одинокий.

-…Вот так Сереженька, дорогой ты мой, на этой Богом забытой речушке Алтын – Су и появился инвалид первой группы, резчик по камню, Янкаускас Гинтарас.

Он помолчал, а потом, словно чувствуя спиной, взгляд художника, пожал плечами.

- Ты иди Сережа, иди.…Устал я что-то.…Устал.

Он замолчал и, кажется даже и не дышал, и, прикрыв глаза, смотрел на яркое, полуденное солнце сквозь просвечивающиеся розовым, веки. Смотрел долго, кажется, целую вечность и лишь когда за спиной Селянина сухо щелкнул английский замок двери, моргнул устало и, сглотнув вязкую слюну, вернулся в комнату.

Как все прибалты, Янкаускас Гинтарас терпеть не мог грязной посуды.

 

Если ты мужик, а судя по наколкам давно уже не мальчик, скажи честно, ты стрелял хоть раз в человека?*

 

Хорошо пацан. Я тебе верю. Но колючки тебе все равно не миновать. Время сейчас такое, сам понимать должен...**