Такое разное море...

 

Эту поездку мы ждали давно: море и фестиваль авторской песни в одном флаконе – кто ж от такого откажется? Песни, костры, романтика…

…Когда вес наших рюкзаков приблизился к угрожающей отметке, решили оставить дома лишнее. Вот только «лишнее» найти было трудновато… И всё же – вещи собраны, мы окрылены и готовы к встрече с прекрасным. Грузимся в машину. Впереди лес, море и пробки, пробки, пробки…

Когда стемнело, наша дружная банда (я, муж, мама мужа и наша пятилетняя дочь Катя) наконец подъехала к нужному городу. А дальше начался экстрим. Место, где проходил фестиваль было выбрано с умом: подальше от любопытных глаз и поближе к первозданной, не загаженной туристами природе. Нам предстояло совершить марш-бросок вдоль моря в место с романтическим названием «Змеиная щель». Название слегка пугало. Дочка теребила меня за руку:

- Мам, ну мам! А там что – змеи? И много? Они кусачие?

Но такая мелочь, как воображаемые анаконды и кобры, не могли нас испугать. Дочка целый год не видела моря, уже успела его забыть в силу своего юного возраста, и оно представлялось ей чем-то удивительным и волшебным.

Вот только добираться до волшебства пришлось долго…

Шли в полной темноте, освещая путь фонариками. Берег, как и следовало ожидать, был завален сучьями, бревнами, пластиковыми бутылками, огромными булыжниками и прочим мусором, превращающим наш путь в незабываемое приключение. Мы, кряхтя под тяжестью рюкзаков, карабкались по скользим валунам, перешагивали брёвна, брезгливо пинали бутылки. Налегке шла только дочь Катя, но легче ей от этого не становилось. Через час ее силы кончились:

- Грёбаное море! Грёбаные камни! Грёбаный берег! –

Звонко летел над ночным побережьем возмущенный детский голос. Море в ответ злобно шипело и плевалось солёными брызгами. Спины таких же ночных горемык, бредущих на некотором расстоянии от нас содрогались от смеха, лицо моей свекрови так налилось краской, что это было видно даже в темноте:

- Катя, нельзя говорить такие слова! Это нехорошо! Мы же скоро будем на месте!

- Оставьте её в покое, - устало махнула рукой я, - иначе она не дойдёт. Это сейчас единственное, что может ей помочь.

…Когда наконец мы дошли до лагеря, нашей эйфории не было предела. В нескольких метрах от берега, в лесу базировался лагерь бардов. Мы так устали, что уже ничто не могло помешать нашему крепкому палаточному сну: ни крики затерявшихся в темноте путешественников, ни громкие песни у костров, ни назойливые комары.

А утром мы немедленно побежали к морю. Оно было таким синим, таким ласковым…

И уже не шипело, как давеча ночью, а мурлыкало напевно, как ленивый вальяжный кот, ластясь к нашим ногам.

- Море! Какое большое, какое красивое! – зачарованно протянула Катя.

…Весь день мы, с переменным успехом, пытались вытащить ее из воды…

А вечером был концерт прямо на берегу – задником сцены служили высоченные сосны, за спинами зрителей в ожидании песен пристроилось море.

Когда мы вышли к микрофонам, несколько секунд просто молчали и смотрели на это необыкновенное зрелище: высокое закатное небо, люди, сидящие на песке и самый главный зритель – МОРЕ. Оно стихло, как будто прислушиваясь к нашим голосам, и это мгновение навсегда осталось в нашей памяти…

Уезжать не хотелось. Обратный путь был еще труднее: мы шли, обливаясь потом в самую жару, с опаской поглядывая на Катю. Но счастливая дочь и не думала сквернословить – старательно переступая загорелыми ножками она шла, поминутно поворачивая голову к воде и декламировала:

- Море! Любимое! Хорошее! Моё!!!

 

Яблоки для Коли

 

Люба ехала в электричке, нетерпеливо поглядывая в окно: долго ли еще? Она суетливо поправляла тщательно уложенные завитки волос, то и дело доставала зеркальце из объемистой сумки. В электричке почти никого не было, так — парочка молодых ребят с рюкзаками да несколько женщин среднего возраста — ровесницы Любы. Люба тихонько вздохнула, машинально пододвинула к ногам бесформенную сумку. В сумке были яблоки. «Яблочек ему привезу, его любимых. Может, и простит, примет...» - с тоской думала Люба, неподвижными глазами провожая пролетающие мимо окна электрички редкие перелески. Была осень, ноябрь, и опавшие листва напомнила Любе о том, как двадцать лет назад, в такой же ноябрьский день они с Колюней возвращались из ЗАГСа. Шли по бугристой проселочной дороге, задевая носками туфель бурые листья, и Коля что-то ласково шептал ей на ухо.

Люба с ненавистью посмотрела на свои крепкие, по-мужски скроенные ладони: «Сама во всем виновата. Вот этими самыми руками все сама и разрушила...»

А начиналось-то как... Коля мужик добрый, ласковый, работящий. Другого такого в их поселке, поди, и не было. Господи, чего ж ей еще надо было? Откуда только и взялась у нее эта властность, гордыня, неутолимое желание решительно все решать за двоих. В поселке говорили: «В мать пошла Любаня характером...»

Да неужто так и было ей на роду написано — материну судьбу повторить, одной остаться? Нет, нет, еще не поздно исправить,ведь не старая она еще, Люба. Сорок лет — разве возраст? Ведь начиналось-то все хорошо... Жили дружно, вместе хозяйничали, вместе и сад яблоневый посадили. Это потом пошло-поехало.

- Подмети пол. Я, чай, не железная.

- Да как ты белье выкручиваешь? Да ты мужчина разве? Никакой помощи от него!

- Подай мне расческу! Да не эту! Остолопина необразованная, я на работу из-за тебя опоздаю!

…На работе Люба чувствовала себя королевой. Любочка-библиотекарь приветливо улыбалась посетителям, царственным жестом подавала нужную книгу. Работа непыльная, престижная, чего ж еще? А что не шибко денежная, так на то и Колька есть, чтобы деньги в дом нести.

Одна из частых посетительниц библиотеки, вертихвостка Ирка часто поддразнивала Любу:

- Смотрю я на тебя, Любаша, ой и жалко мне тебя! Образованная, молодая, да и собой хоть куда. Да разве ж ты себе такого мужа могла выбрать? Да ты в городе себе и начальника могла б подцепить. Коля — что? Темнота, восемь классов. Да и мужик это разве? Вон как ты им помыкаешь!

Темнела лицом Люба: «И то правда... Возится со своими яблонями, ровно детьми малыми, а на нее, Любу, никакого внимания. Да такого ли мужа я достойна?»

… Той весной у Любы с Николаем совсем разладилось. Люба часто злилась, без причины кричала на мужа, а Николай все больше отмалчивался. Свидетелями их ссор были только стены: за прожитые вместе пятнадцать лет детей они так и не нажили. После очередной ссоры она собрала вещи:

- В город еду!

И, проходя мимо цветущих яблонь, с какой-то мстительной радостью обломила усыпанную белыми цветами ветку...

В городе Люба сначала жила у тетки, потом подвернулся подходящий кавалер, и Люба переехала к нему. Развод Коля дал быстро. Все остальные дела Люба уладила еще быстрее: Колю — из дома вон. («Нечего ему в моей хате делать!») А за жильем по просьбе Любы соседка присмотрит. Продавать его Люба не решилась.

Новый муж был и образованнее, и пригожее Николая. Да только не заладилась жизнь... Через три года Люба вернулась в поселок.

Там она и узнала, что Коля, ее безропотный Коля, почти сразу после развода женился на почтальонше из соседнего поселка, что живут они, по слухам, душа в душу. Последнее Любу больно задело. А через год долетела весть — умерла жена у Коли. Помнит Люба, как слонялась она бесцельно по саду, трогая с затаенной надеждой стволы яблонь, как достала с книжной полки старую фотографию, где они с Колей — молодые и влюбленные. Долго она смотрела на эту карточку. Кольнула мысль: «Построю ли на чужой беде свое счастье?»

...И вот теперь едет она в электричке, надеется, глупая, на что-то. Нет-нет, да и посмотрит на сумку, вспоминая то утро, когда Коля принес ей в ладонях первые созревшие яблоки.

- Любушка, посмотри, наши яблоки! - протягивал он ей, еще сонной, душистые плоды и улыбался счастливой детской улыбкой.

«Обрадуется яблокам...» - убежденно подумалось Любе, и она поспешила к выходу — показался уже и поселок Николая. Вышла Люба и задумалась: куда идти? Подошла к двум старушкам на рынке: так мол и так, где тут дом Николая-тракториста? Пошушукались меж собой старушки, да так и выдали Любе, словно обухом по голове:

- Так ведь помер он, сердешный, вчера и похоронили. Ненадолго и жену свою пережил. Болели они оба. Он так с виду вроде и крепкий, а все сердце болело. Сердце, говорят, его погубило...

...Люба, как в каком-то тяжелом сне выслушала и про то, как дружно и хорошо жили покойные Николай с женой, и как умерли, и где похоронены оба. А в висках стучало: «Опоздала... Опоздала... Опоздала...» И вдруг, некстати как-то спохватилась: ведь за прожитые с Колей годы он даже и намеком не обмолвился про больное сердце. А Люба ничего не замечала. Или не хотела замечать? Предпочитала не видеть, как после очередной ссоры Коля на полчаса приникал к форточке, словно ему не хватало воздуха. Она каждый день потихоньку убивала его своими криками, скандалами, руганью.

Непослушные ноги привели Любу к маленькому холмику с надписью «Николай Берендин» и любительской фотокарточкой на кресте, с которой смотрел смеющийся молодой Николай. Коля, Коленька. Колюнюшка... Яблоки из упавшей сумки рассыпались в беспорядке по могиле. Люба не стала их подбирать. Она подняла голову и увидела, что сверху падает невиданно ранний в здешних краях снег. Белые хлопья медленно летели к земле, а ей казалось, что это вовсе не снег, а лепестки яблонь, которые так любил ее Коля, что летят с неба тысячи таких лепестков, чтобы укрыть навсегда двоих, которые встретились слишком поздно...