Вода прозрачная-зелёная, тихая. Залив распахнут к восходу. С полудня коническая гора протягивает к нему холодную синюю тень, раскидывает всё шире и к закату покрывает целиком, до бурунов на горизонте. За них не перекинуться, там день ещё, там – штормовая безбрежность.

От берега уже в паре взмахов сильного пловца глубина залива неведома никому. Колышется подводный сад, проглядывают очертания тёмной звезды с четырьмя лучами. Будто великан, раскинувший ноги и руки, плывёт, наблюдает из глубины, тонет, всплывает... Прячется за витыми колоннами, проходит сквозь арки, раздвигает лозы, уходит и возвращается.

Его нельзя называть подлинным именем, услышит. Ругать нельзя, разгневается.

Пловца щекочут кроны подводного сада, обнимают ныряльщика, кое-кого так полюбят, что не захотят отпускать. А утопленников всегда выбрасывает на берег. Их находят обвитыми гирляндами водорослей, изумрудных и розовых, гранатово-красных, яблочно зелёных. Каждый листочек оправой держит каплю, хрусталь чистой воды... Ожерелье на мертвеце – стебли морской пряжи унизывают испаряющиеся аквамарины. Всю ночь не отпускал, богато, нежить подводная, одарил... Так и поминают его, отводя глаза: ласковый, щедрый из лимба.

Вулкан образовал стену залива. Говорят, что и сам залив – вулканического происхождения, кратер гиганта спящего внизу, а жерло его идёт прямиком в адские области. Их порог – лимб, отделяющий мир живых от нижнего мира, полон обитателей. Один их них попытался сбежать, но не смог вынырнуть на поверхность моря. Его имя... А впрочем, Лимб и всё тут. Лимб.

Он не смог воскреснуть, не может и умереть. В своей стихии Лимб видит каждого без исключения, даже купальщиц на берегу, едва потрогавших воду босыми ножками.

Реально же опасность тихого залива объяснялась не прекратившимся лавообразованием ниже уровня воды. Горячие потоки смешивались с холодными течениями непредсказуемо и сложно, утаскивали на глубину, выталкивали на поверхность. Регулярно залив собирал скорбную дань.

 

Сад Лимба не держится за ил, не держится и за скалы. Вертикальные нити водорослей распределены по глубинам прозрачной зелёной бездны. Круглые листочки идут ярусами: к верхушке – до небесной голубизны, к низу – обретая тон ржавчины и заканчиваясь метёлкой корней, длинной, как само растение. Иногда водоросли называют «ожерельями Лимба», обычно – «душами Лимба».

Бреговины верят, что у людей не одна, семь душ. Пятёрка обычных, смертных: Глухая – для желудка, Тысячеглазая – для кожи, Обоюдоострая – для сердца и глаз, Пустая – для желаний, чтобы все помещались в ней и все пропадали, Золотая – звонкая, чтобы не проморгать свою судьбу. Шестая, Неразрушимая – опора для предыдущих пяти. А для Седьмой – Круглой души не требуется опора. Она позволяет видеть всё небо целиком.

Эта, поэтическая на первый взгляд, ипостась семеричной души, если хоть чуточку ближе узнать приморскую жизнь, получает логичное объяснение. При отливах бывают сильные течения, уносящие в океан, и выживает пловец, который не потерял присутствия духа, лёг на спину, расслабился. Увидел небо целиком. Если нет сильных волн, когда течение отпустит, есть шанс вернуться домой, переплывая от островка к островку.

Так вот, у Лимба имеются все души, кроме последней. Круглой души у него нет, а хочется вынырнуть, жаждется неба, мечтается выйти на берег. Лимб хватает Круглые души утопленников и нанизывает хрустальными гроздьями. В каждой бусине отражается всё небо целиком.

Конечно, это пузырьки, возникающие на ожерельях Лимба в огромном количестве. Голубые, перламутровые, сияющие. В подводном саду их больше, чем звёзд на небе. Крупные собираются у поверхности моря. Из-под них струятся мелкие, бисерные. С глубины отрываются и летят восходящими ручейками. Огибают крупный хрусталь, ударяются в него, прибавляют себя, заставляют оторваться.

Пловец нырнёт, промчится угрём, разбивая подводный штиль, стряхивая пузырьки, как после дождя летят брызги с ветвей, только наоборот. Круглые души освобождаются из плена. Весело нырять, щекотно купаться в пузырьках и очень опасно. Повернул не в ту сторону, на метр глубже ушёл, а там – водоворот, холодный поток, судорога...

 

От английского сохранилась в туземном языке пара ругательств да счёт. Дочерей, сироток звали: Уна, Тута и Фрия. Фрея... Три грации в патриархальном, жёстком мире бреговинов. Взрослея под присмотром дяди, они могли не сомневаться, что как только младшая достигает брачного возраста, в жёны выдадут всех скопом. Хоть общему мужу, хоть разным. Так дядя и на свадьбе сэкономит, а в традиционных сообществах этот обязательный ритуал – сущее разорение. Одну из сестёр он твёрдо намеревался отдать за своего сына, хозяйство прибрать к рукам. Кроткие Уна и Тута подчинились бы ему, но ещё при живом отце помолвлены, и дядя совсем не хотел получить от мужчин из этих родов нож в день свадьбы. А младшая Фрея...

Она была таким эльфом, светленькая, немногословная в мать... Характером – в отца. Фрея стоила всех этих мужчин вместе взятых. Она не спорила и уж тем более не торговалась, она просто сказала: «Нет. Чем за Горана, я лучше выйду за Лимба». Читай, утоплюсь. Опустила глаза и с тех пор молчок. У дяди четверо сыновей, однако, Горан одержим Фреей с малолетства, и чего дяде не хватало, это сыновней междоусобицы.

Хозяин расчётливый, человек нетерпимый, грубый, в котором верховодила Глухая душа, он давил на старшего сына, так что взбесился бы кроткий ягнёнок. У Горана только что пена с клыков не капала.

– Перепробовал всех баб на окрестных ярмарках и не можешь одну девчонку соблазнить?! Мерин ты, а не жеребец! Погоди мне, уйдет за чужого, мерина из тебя сделаю! Привяжу, жёрнов на мельнице крутить!

И это при братьях.

Да не умел соблазнить, не мог. Он и на ярмарках голубем не ворковал, напором брал и звонкой монетой. Сын своего отца, какая душа в нём главенствовала вообще трудно сказать.

 

Потому ли что Горан волосат и чёрен... А компания его похожа на разбойников с перевала... Собственно, разбойники они и есть... Нет, не потому.

В сенях, в закутке, пропахшем соленьями, водорослями, обувью стоптанной, потными накидками мужчин вернувшихся с полей, где то зной, то ливень, прижатая к стене Фрея смотрела исподлобья наверх, в звериные тёмные глаза и ничего не видела глубже тусклого блика. Не слышала колокольчиков Золотой души. Горан тоже, у него звенели в ушах отцовские унижения, насмешки приятелей.

Фрея была абсолютно беззащитна перед ним и притом окружена некой аурой, как игла горной сосны воском. Не вдохнёшь смолистого запаха, не повредив его, можно только уколоться. Горан, упершись ручищами в сруб, нависал над ней и кололся о молчащий взгляд. Он не боялся ни отца, ни суда загробного, ни мести людей. Он хотел Фрею в жёны, хотел все её семь душ. И не мог. Следил, бесился. Но Фрея никого не любила. Угрожал... Безоружная, чего грозить?

Сёстры боялись Горана очень. Уговаривали.

– Подождите, – отвечала. – Ещё целых три года...

Два... Год...

– Он будет мстить! Чем Горан плох? Он отцу наследник. Ты заживёшь богаче нас... Фрея, нам страшно!

– Как-нибудь да утрясётся.

Прежде лихо щеголеватый Горан и впрямь стал походить на дикого зверя. Обоюдоострая третья душа, за которую берётся ледяной рукой смерть, чтобы развернуть и отправить остриём в сердце, тлела в его глазах днём, разгоралась ночью.

 

Наступил праздник солнцеворота.

Весь день помогавшие дяде на ярмарке сёстры получили к вечеру свободу. С подругами умчались в поля, гадать, колдовать, обсуждать парней с ярмарки, лукавые взгляды, пряники со значением подаренные, кулачные бои. В полях летняя благодать, за стеной вулкана ни ветерка, теплынь уходящего солнца. Где Фрея? С ночной стороны.

Фрея посреди залива, над Садом Лимба.

 

Нос лодочки удваивал полумрак прозрачной тёмно-зелёной глубины, ещё ярче горели ожерелья пузырьков, нанизанных на трёпаные шнуры и тонкие нити. Бездонный сад щедрого, ласкового Лимба.

Фрея шептала, ломая на семь частей жертвенный пряник солнцестояния.

– Щедрый, ласковый Лимб... – шептала, никакой просьбы не добавляя к этим словам. – Ласковый...

Окунала руку по запястье, и море брало тяжёлый от патоки пряник, едва не вырывая их рук. Лодочка закружилась на одном месте. Лёгкий водоворот.

В счёт седьмой души Фрея отломила последний кусок, отдала воде и вдруг поняла, что, глупая, разделила не весь, не на семь частей, а кусочек остался в руке. Что же делать? Фрея положила его в рот и произнесла:

– Не сочти за обиду, щедрый Лимб. А я сочту за подарок!

Легла на дно лодки и подумала: «Куда-то вынесет... Лишь бы не домой».

Но её вынесло не просто к берегу, а прямо-таки к дому.

Луна расцвела. Волнение поднималось на море. За дальними скалами ещё одна лодочка плясала, вскидывая то нос то корму. Человек стоял в рост, швырял что-то, кричал что-то.

 

– Эй, Лимб, привратник ада! Неуспокоенный беглец! Тебе нужна седьмая душа? Правду ли говорят, что эта?!

И он ломал кусок покрытого золотом пряника, размером с колесо, швырял:

– Возьми её! Или вот эту?! Забери под море, утопи в саду все мои души! Все кроме одной!

Рвал рубаху на груди.

– Кроме этой, Тысячеглазой! Лимб, адский беглец! Подари мне Фрею! Помоги мне взять её! Отдай мне семь её душ в обмен на мои, пусть Фрея ляжет вот сюда! Хочу её всем телом! Пусть упадёт в меня, как эти куски в море! Растворится, как патока, на моей коже. Тысячью глаз дай мне проглотить её, Лимб! Путь Фрея сама придёт и ляжет вот сюда, на грудь! Возьми всё, Лимб, дай мне Фрею!

Волна, пришедшая с океана, толкнула лодку. Обломанный полумесяц золочёного пряника канул в зелень, просвеченную луной, и Горан – следом за ним, не успев задержать дыхание.

Его повлекло ко дну. Ожерелья Лимба расступались. Тёмный силуэт приближался, ждал его, раскинув руки, ловил, не уклоняясь ни вправо, ни влево. Между жизнью и смертью Горан успел подумать: «Да ведь это расщелина...» Очертания кратера надвинулись, стали громадными, пропали. Вернулись редкие пузырьки, лунный свет вновь пробился... Последняя мысль угасла, что на глубине его всё-таки развернуло течением. А кто там кивает, кто манит его? И почему красное зарево трепещет в лунном?

 

Обвитый водорослями, высушенный горячим утренним солнцем он лежал на тинистой гальке. И дышал. Широченная, черноволосая грудь выдавала биение жизни. Отец и братья окружили его, младший послан за лекарем и ворожкой. Уна и Тута стояли поодаль. Фрею позвали с лавки. Прибежала, расступились. Отошли...

Горан открыл глаза.

«Наконец-то...» – Выдохнули многие и многие. Давно бы так.

Фрея взяла его лицо в руки и гладила. Поцеловала его.

 

Тройную свадьбу готовили полгода, справляли три дня.

Сёстры разъехались, Фрея с мужем стали жить в опустевшем доме, на отшибе.

Гулянки, разбойничьи повадки остались в прошлом. Супруги вместе уходили за морскими орешками на дни, а то и месяцы. Приносили обыкновенные, у которых под скорлупой, будто засахаренное зерно. Возвращались и с другими, столетними, которые полупрозрачны, которые ценней жемчуга... Отец доволен, братья завидуют, бывшие приятели – «наше почтение» через губу. Побратим и до этого не был щенком, а стал горный медведь, горный кряж. Не тянуло шутить с ним, звать на непотребные дела. Жена – чистый эльф. Примет, накормит, глаз не поднимает, а что-то не то... Не нужны в этом доме гости.

А хозяевам не нужен дом. Всё чаще уходят в море, всё дольше там пропадают.

 

Лодочка скользит сама собой, без паруса, и никто не сидит на вёслах. Фрея берёт лицо мужа в солнечные ладони. В ответ его зрачки наполняются океанической, прозрачной чернотой и столькими бликами, сколько жемчужин в Саду Лимба.

Запутавшись между счастьем и раскаяньем, Фрея спрашивает который раз:

– Он жив? Жив или нет?

– Тебе скучно с древним стариком, Фрея моя? Одно слово и будет живой. Я верну его.

– О, нет!

Лимб смеётся жутко, низко, море заминает волнами, гроза собирается на востоке:

– Твоё слово, моя Фрея!.. Ты чувствуешь вину? Напрасно. Он пожелал, я исполнил.

На смуглой, заросшей груди Лимба голова Фреи покачивается, как их лодка. Он уже нырял и вернулся, тысяча пузырьков светится, не пропадает на коже, драгоценными россыпями лежит.

– Удачное тело, – гладит Лимб себя и её голову, – жена прекрасная, как полуденный свет!.. Не грусти, моя Фрея. На его просьбу я откликнулся, не на твою. Ты ни о чём не просила, Фрея, а он получил то, что хотел. С жертвенным пряником, с луной заявился ко мне. Вместо того чтобы положить его в рот, а себя на тюфяк... Глупцу не смолчать ни сердцем, ни глазами. Ничего в них не остаётся, а булькает во рту. Для глупцов лучше всего – есть и спать. Но кто их научит этому?.. Есть, спать и молчать – хорошо и для умных. Вровень для тех и для других, моя Фрея.