У Эммы вместо сердца звезда. Она пульсирует, и когда сжимается, весь мир делается Эмме велик, точно его растянули не по размеру, и одежда висит на ней, как на вешалке. Стулья громоздятся на пути, большие и нелепые, и шкафы горными вершинами устремляются ввысь. Она метет пол — и соринки летят ей в глаза. Хочет вымыть посуду, но не дотягивается до раковины. Такой крохотной она себя чувствует, что едва забирается на кровать и лежит носом в подушку.

Но расширяется сердце, и горит ярче солнца, и тотчас же светлеет вокруг, и потолок, будто рассветное небо, струится жемчужными облаками, а песня, как чайник, закипает на губах — тихая, нежная и бессмысленная, потому что о счастье поют без слов. В такие моменты Эмма становится выше ростом и может сметать пыль с самых верхних полочек.

И снова тускнеет звезда, и в квартире сгущается мрак, словно на чердаке или в глубоком подвале без окон...

- Ты сама не знаешь, чего хочешь, - пожимает плечами муж, - луну с неба или кофе в постель. Сожми настроение в кулак — и вперед варить обед. Хватит распускать сопли.

Он делает глоток из высокой кружки, выпуская пар через ноздри, а Эмма понимает, что в горле у нее больно и жарко — но не от чая. Звезда встала комом в глотке, так что ни проглотить, ни выплюнуть, и жжет, и душит, а в груди — почти космическая пустота.

- Ты что? - спрашивает муж. - Слюной подавилась?

Эмма задыхается и мотает головой.

- Я ухожу.

Муж ухмыляется в рыжие усы, которые, как солома, топорщатся у него над верхней губой. Он и сам точно соломенный — суховатый и колкий.

- Вот как? И с чего бы это вдруг?

Он сидит перед ней, облаченный в синий тренировочный костюм, и спокойно пьет чай. Как будто у них самый обычный разговор. Привет, как дела, устал на работе, а ты как провела день, да все так же, что у меня может быть нового, да ничего, конечно, ты же сидишь дома.

Эмма хочет сказать, что знает о его любовнице, и что устала от одиночества и равнодушия, что ненавидит рыжий цвет и соломенную колкость, и что мечтает, наконец, почувствовать себя личностью, а не придатком к стиральной машине, утюгу или плите. И что ей до тошноты надоел пресловутый домашний рай. Это все равно как приготовить блюдо из одних пряностей — невкусно и горько. Хотя как приправа к друзьям и успешной карьере, домашний покой — очень даже ничего. Но нет у нее ни того, ни другого. А есть зеленый плюшевый диван и кресло-ракушка, которые нужно раз в неделю пылесосить. Есть кастрюли и сковородки в кухонном шкафу, и вечно скользкий пол в коридоре. Есть теплый подоконник, на котором она любит сидеть, свесив ноги на батарею, и, вытянув шею, смотреть на играющих в песочнице малышей.

Эмма молчит. В голове у нее все смешалось, и кажется, что сорвалось с языка неправильное слово, затрепетало неокрепшими крыльями и вылетело в открытую форточку. Слово — не воробей, а попробуйте поймать воробья, это лишь в глупых поговорках легко.

И снова Эмма качает головой. Она не знает, как объяснить, почему от мягких подушек ее вдруг потянуло в темноту и ливень.

Взгляд мужа скучнеет.

- Какая ты все-таки глупая, - говорит он почти ласково. - Ну, куда ты пойдешь? Мне-то все равно, но ты... Как собираешься жить? Ты ведь ничего не умеешь.

Эмма облизывает губы, странно сухие, точно обметанные лихорадкой, и язык царапает их, как наждак.

«Смелее, - подбадривает она себя. - Вот, ты уже произнесла освобождающее слово. Дальше будет легче, главное — переступить порог».

- Я — человек. Научусь как-нибудь. Найду работу. Если другие могут, смогу и я.

Она с ужасом видит, как муж запрокидывает голову и смеется... нет, хохочет. Его острый кадык ходит вверх и вниз, а на столе, безобразная, как дохлая каракатица, расплывается лужица чая.

- Человек? Не смеши. Человек она. Это я сделал из тебя человека. Я! Забыла, кем ты была? А, дорогая? Ты все забыла. Уходишь, значит? Да ты на улицу ни разу не высунулась за все это время. Ты знаешь хотя бы, что там?

- Там? - удивленно переспрашивает Эмма. - Дождь.

И правда, за окном — позолоченные светом уличного фонаря липнут к стеклу тонкие струи воды. Они растрепаны, как русалочьи космы, и блестят, словно елочная мишура. Их резкими порывами стегает осенний ветер, дробит в стеклянную пыль, мелким дождевым крошевом усыпая карниз. Он совсем не страшный, осенний ливень, будто игрушечный, и все-таки Эмме становится жутко. В словах мужа ей чудится какая-то потусторонняя, зловещая правда. Ни разу не была на улице? Но разве не ходила она в магазин, в парикмахерскую, в банк? Ей представляется дворик, заросший и неухоженный, залитый солнцем, детская площадка и длинная гряда мусорных бачков, и яркие витрины, и перекресток с двумя светофорами. Эмма воображает их так четко, словно видела всего полчаса назад, но вокруг нее уже вырастают стены квартиры, высокие, как столетние дубы, чьи ветви сплетаются в плотный деревянный потолок и гнетут, и душат ее маленький мир.

Она пугается — до липкого пота, до темноты в глазах — и, обернувшись к окну, хочет вдохнуть воздуха и света — но звезда ее сделалась меньше спичечной головки, тлеет угольком, и в душе Эммы царит мрак.

«Прочь отсюда, - командует она себе, неловко переступая на ватных ногах, - пока не потеряла себя, не превратилась окончательно в домашнее животное».

Она видит мужа с чашкой в руках, его изумленный взгляд и мокрые кончики усов. Кресло-ракушка распахивает мягкие объятия. Исходящий от него уют затягивает, как воронка, и Эмма, зажмурившись, выбегает из комнаты. Она уходит налегке, в простеньком домашнем платье и лодочках на босу ногу, только в последний момент прихватывает с вешалки роскошную шубу из чернобурки — настоящее богатство. Эмма не помнит, откуда в их квартире взялась такая дорогая вещь, но всем своим существом чувствует — это ее. Переливчатый мех, роднее, чем кожа, охватывает ее грациозную фигуру. Длинный хвост волочится по полу, оставляя на ламинате невесомый серебристый след.

 

Захлопнулась дверь. На лестничной площадке воняло мочой и хлоркой. Непривычные и в то же время странно знакомые запахи — давно минувшая, вытесненная в подсознание реальность. Было зябко, как будто сквозило из всех щелей. Из-за соседских дверей тянуло холодом равнодушия. Из грязноватого окна дуло осенним ветром.

Она помнила эту лестницу, не ту, по которой спускалась каждое утро, направляясь в магазин, в киоск за газетой или булочную за свежим хлебом. Не ту, по которой приходили в их дом редкие гости. По этой лестнице Эмма поднялась единственный раз, когда пришла жить в квартиру мужа.

Спускаясь все ниже и ниже, она прыгала по огромным ступеням, забывая имена близких людей, родные лица, человеческую речь, прошлое и будущее. Что-то случилось с ее зрением — расплылись контуры и погасли цвета. Она не отличила бы свой этаж от пяти других этажей. Не узнала бы дверь собственной квартиры. Значит, пути назад нет. Впереди — свобода и отчаяние, мокрые тротуары и грохочущий поток машин, голод и бродячие собаки. Холодный и чужой город, по которому ей, маленькой черной кошке, скитаться до конца своих дней. Бездомной кошке со звездой в груди.