Константин Евдокимов

 

О награде

 

Он вернулся с войны несколько лет спустя потому, что добивал в лесах

Западной Украины бандеровцев. Вернулся в хорошо пригнанной

шинели с погонами майора, в добротных сапогах и с командирской

сумкой через плечо. Эта сумка была предметом особенной моей

зависти, да и всей деревенской мелкоты. Так и хотелось её потрогать,

погладить её матовую и, наверно, теплую кожу, не смея и в мечтах

заглянуть вовнутрь.

Волевое и в тоже время открытое лицо с готовностью к улыбке,

коренастая фигура и уверенность в словах и походке Бориса

Алексеевича вызывали симпатию, располагали. На ближайшем же

собрании колхоза ему предложили должность председателя, ведь

постаревший за годы войны и до того не с лишком молодой Алексей

Яковлевич давно просится на отдых. Колхозы в то время были

небольшие в составе, как правило, одной деревни. А в деревне, как

известно, все на виду, как на ладони, и для общего дела все на счету.

Посмотрели люди, как сноровисто делает он всю деревенскую работу,

вспомнили, что и до войны Боря был не промах, и всем захотелось

видеть его председателем. Особенно горячо за него стояли молодые, а

женщины постарше, видя, что жена его, Клава, после первых

счастливых дней встречи ходит всё грустнее и грустнее, а частенько и с

опухшими от ночных слёз глазами, были более сдержанны.

На собрании герой моего рассказа на предложение стать

председателем ответил, что он благодарен всем за доверие, ценит его,

но просит дать ему возможность оглядеться, отдохнуть душой на

должности рядового, набраться сил. О том, что он разрывается между

двумя женщинами, и, что думает ехать за своей боевой подругой,

конечно же, он сказать не мог.

Вскоре Клава, взяв с собой дочку, переехала жить к своей маме,

предоставив Борису полную свободу действий. Выбор был сделан и

майор, Борис Юрин, приехал с молодой женщиной. Её звали

Брониславой, Броней. Красивая, а по деревенским меркам даже через

чур, она в первый же подходящий случай вышла на люди в костюме,

под лацканом которого висела медаль «За отвагу». Прошел слух, что

она служила у Юрина радисткой и однажды приняла неравный бой и

победила. Другие говорили, что она не один раз спасала своего

командира от смерти. Так или иначе, но это заставило на какое-то

время деревенских баб попридержать свои злые и острые языки,

примирило с необходимостью жить в одной деревне. Но, прошло

какое-то время, и неприязнь к ней разгорелась с прежней силой и

больше не утихала. Никто с ней не здоровался, а при входе в магазин,

если там были люди, все замолкали. А уж презрительным улыбкам и

гримасам не было ни какого предела. Последней каплей,

переполнившей чашу её терпения, стал такой случай.

Было время сенокоса. Косили в дальних лугах. В то далекое уже время

делалось это вручную. Косцы вставали в ряд, друг за другом. Впереди

вставал самы сильный и умелый, чтобы идущие за ним не подгоняли его,

затем шли бабы в таком же порядке, затем шли подростки. Бронислава

косить не умела, и ей поручили разбивку валков скошенной травы,

чтобы трава поскорее высыхала. Работа эта − детская, не трудная. Во

время отдыха какая-то из женщин, воспользовавшись тем, что Броня

ушла по тропке к речке босиком, припрятала её туфли. На вопросы –

где мои туфли,- конечно, никто ничего не знал. И пришлось нашей

бедолаге несколько километров идти по колючей стерне босиком. Идти,

проклиная и себя, такую смелую, и тот день, когда она согласилась

ехать в эту, ненавистную теперь, деревню. Утром её туфли были на

крылечке, а через два дня она собрала чемодан и Борис Алексеевич,

тяжело переживавший все такие обиды, вынужден был сдаться и

отвести её на родину, во Львов.

С горя он запил, и чуть ли не до смерти. Рита, его дочка, будучи еще

совсем подростком, поднимала его порой из кювета, доводила до дома,

ночевала с ним, а поутру отпаивала огуречным рассолом, называя его

дурачком и другими самыми ласковыми словами, говоря при этом, что

мама по ночам плачет от тоски по нему. Сердце фронтовика оттаяло,

Клава сделала шаги навстречу, и семья восстановилась.

Наступили обычные будни повседневных хозяйских забот, в которые,

радуясь, окунулся вернувшийся к жизни крестьянин. Починить пол в

бане, поправить покосившийся забор, заготовить сена и дров на зиму –

за всё он брался горячо и охотно. Вот уж и Риточка пошла в десятый

класс, и Клава цветёт от счастья, переживая вторую молодость, и люди

улыбаются при встрече. Всё хорошо, но не вызывал он впечатления

счастливого человека. Видимо что-то тяжелое лежало у него на душе.

Поработал он и председателем колхоза, приняв его из слабеющих рук

Алексея Яковлевича, и завхозом укрупненного до четырех деревень

колхоза. Но даже трудные и ежедневные хлопоты не позволяли

забыться полностью.

Клавочка его, эта умница, чувствуя всё сердцем своим, думала, что он

никак не может забыть свою Бронюшку, и терпеливо молчала, боясь

потревожить болячку. Но однажды, в бессонную ночь и, как говорится,

при луне, она решилась на разговор.

-Боря, миленький, скажи мне, что гнетёт тебя, откройся. Ведь я же вижу

все твои муки. Может это всё Броня не уходит из сердца? Скажи, я всё

пойму, я всё прощу, и тебе станет легче.

- Нет, Клавочка, берегиня ты моя, многоокая. Броня прислала

давненько уж письмо, которое я тебе не показал. В нём она сообщает,

что встретила хорошего человека, вышла замуж и живут они счастливо,

чего желает и нам. Меня она не осуждает, деревню вспоминает как

кошмар, но всех вас прощает.

- Так в чем же дело тогда, Боренька?

-Я дал сам себе клятву никому этого не рассказывать. Речь идет о самой

моей жизни.

-Боря, ну тогда тем более расскажи. Неужели ты мне не веришь?

- Верю тебе, милая, верю, и поэтому слушай.

Мы стояли возле небольшого городка Мукачево, в сельце дворов

на тридцать-сорок. Хозяйка, у которой мы со связным квартировались,

Божена по имени, была активисткой сил самообороны, созданной нашей

властью для борьбы с бендеровцами. Жила она с сыном, Влацеком лет

тринадцати, и дочкой Веттой, чуть помладше. Был конец апреля. Там

такая в это время природа – рай земной, а мы ходим чернее тучи. Два

дня назад у речки убили Божену и Влацика. Дочка тоже была с ними,

но убежала. Она рассказала, как незнакомый мужчина вышел из-за

деревьев и попросил напиться. Божена поставила вёдра, но мужик

бросился на неё и мгновенно, зажав ей рот, нанёс удар ножом. Вацик

бросился бежать, но выскочил второй мужик и ударил его. Я весь взвод

бросил на поиски бандитов, но где тут найти, когда кругом лес. И вот

чудо! К вечеру следующего дня в каком-то доме нашли одного. Его

опознали селяне и Ветта тоже его узнала. Была у него в народе кличка

Мясник. До войны он ходил по селам, предлагая услуги – кому кабанчика

заколоть, кому бычка завалить одним ударом. Большой был спец по

этому делу.

Привели его на допрос. Спрашиваю:

- Кто такой? Молчит.

Спрашиваю еще раз, в ответ молчание. А на третий раз говорит мне:

-Да зачем тебе знать моё имя, москаль поганый.

Ведь ты уже труп, и плюнул мне в лицо. Я вскочил и ударил его. Но

видимо слишком сильно. Он упал и головой ударился об угол

подоконника. Мы к нему, а он уж готов, не дышит. Стоим растерянно, а

тут, откуда не возьмись, наш особист, лейтенант Зенкин.

- Это что такое?! Да я Вас, товарищ капитан, посажу за убийство. И

побежал строчить донесение. Было это около пяти часов дня, а через

три часа на село напали свыше ста человек бандеровцев. Силы были

явно не равными, и мы отошли в лес, вызывая помощь. Особист Зенкин

был в этом бою убит, и я не знаю, успел или не успел он отправить

донесение. Связной его, Мишаня, тоже погиб. И вот с тех пор я жду

вызова в органы КГБ. Порой забудусь, но как только увижу пакет с

казенным штампом, всё во мне холодеет. Сколь уж лет прошло, а я всё

жду.

- Не бойся, милый, успокойся, − обнимая и успокаивая сквозь слезы,

шептала жена. Даже, если и обнаружится это, всё равно тебя

оправдают. Вон сколько наград у тебя! Да и времена сей час, вроде, не

такие строгие. Успокойся.

- Не могу, Клавочка, не могу, как ни стараюсь.

С тех пор прошло еще не менее десяти лет. Казенных писем Борис

Алексеевич больше не получал, потому, что жена договорилась с

почтальоном, Лидой, чтобы такие письма та отдавала только ей. А на

этот раз конверт был явно поздравительный с Днём Победы, и

почтальон передала конверт лично Борису Алексеевичу.

В конверте была повестка из районного отдела ФСБ- явиться седьмого

мая к десяти часам. В строке - цель явки был прочерк. Со словами,- ну

вот и дождался,- он успокоенно положил конверт во внутренний карман

пиджака. Жене решил ничего не говорить- лишние слезы. Под

благовидным предлогом, что надо купить бензопилу, он выпросил в

колхозе лошадь. Положив в телегу соломы, чтоб не так трясло на

кочках, а также сена для лошадки, он в пять утра вырулил от крыльца.

Клаву он вечером уговорил не провожать, не вставать. Боялся, что она

уловит его тревогу.

Раннее утро майского дня являло во всей красе торжество жизни.

Сама лазурь неба как будто трепетала от звона жаворонков, молодая

трава уверенно теснила прошлогодние стебельки, утверждая право на

жизнь. Стволы берез светились своей белизной сквозь салатную ещё

зелень листочков, лаская взгляд и согревая душу. Грунтовая дорога, не

успев ещё затвердеть после снега, не беспокоила трясучими кочками, и

мысли Бориса тоже стали понемногу ложиться в спокойную колею.

- Что ты, Боренька так уж закручинился? - проснулся в нём внутренний

голос. Ведь тебе хорошо за семьдесят, не скажут, что мало пожил. И по

жизни всей своей не отсиживался в сторонке, месил тесто жизни

своими, вот этими руками. Тут он взглянул на свои руки, державшие

вожжи. Взглянул и вздохнул то ли тяжело, то ли с легкой улыбкой-

сколько работушки они сотворили, сколько дел переделали, скольких

женщин они поласкали, понежили!

А однажды, в лесах Закарпатья, они сошлись бульдожьей хваткой на

горле врага по кличке Мясник. Жене своей в ту ночь откровения он не

решился сказать, что задушил гада своими руками. Видно

подсознательно опасался тяжелых ассоциаций Клавы при взгляде на

его руки. Да и как было его не задушить, этого гада?! И ещё он

вспомнил, что долго, больше месяца, ему всё хотелось мыть и мыть руки

свои, тереть нещадно с песком и мылом, чтобы отодрать с кожи

осязательную память минуты мщения. Потом вроде прошло, а вот

сейчас опять всё вспомнилось и снова захотелось их помыть. Но воды не

было, и он, закрепив вожжи, машинально сунул обе руки за пазухи.

А потом руки вспомнили саперную лопатку, её надежный черенок и

закаленную сталь лезвия. Почему-то подумалось, что сейчас легко

копать могилы. И снова всплыли в памяти годы тяжелой борьбы с

бандами националистов. Окопов тогда много копать не довелось – не

пехота всё-таки. Но было изнуряющее ожидание днём выстрела или

ножа в спину, а ночью гранаты в окно.

Годы мирной жизни не оставили в памяти такой глубокий след, но

укоренилось ощущение, что жизнь прожита в целом достойно, и

авторитет свой он не потерял. При этом вспомнил, как однажды, по

дороге домой, он свалился пьяный у дороги и уснул. Просыпаясь, он

услышал разговор проходящих женщин.

- Смотри-ка, Тонь! Лежит в канаве, весь в грязи, пьяный, а всё-рано не

Борька, а Борис Алексеевич!. Ну, как это так?

- А вот так, голубушка, так! - приходя в себя, сказал он ей мысленно. И

разматывалась назад кинолента его жизни, разматывалась с

немудрящих колес телеги.

А вот и городок, а вот и казенный дом,

говоря словами цыганки гадалки. Привязав лошадку к столбу, положив

ей сена, Борис Алексеевич вошел в кабинет.

В кабинете находилось три человека- полковник ФСБ, видимо

начальник отдела, майор и один штатский, который, судя по осанке,

был представитель местной власти.

- Юрин, Борис Алексеевич, год рождения 1916?

- Да, это я.

-К нам пришел материал из Москвы, о том, что Вы …

- Николай Степанович, держите его, он теряет сознание, − вскрикнул

полковник и бросился из-за стола.

Втроем они подняли легкое тело старичка и пристроили его на стуле.

Пульс бьется, вроде живой. Воды! Побрызгав и изрядно облив холодной

водой посеревшее лицо Бориса Алексеевича, они привели его в

чувство.

- Ты чего, дед?! Мы тебе хотели орден Красной Звезды вручить, а ты в

обморок! Голос полковника приближался к фронтовику откуда-то

издалека, и сам он, как будто, прилетал из космоса увеличиваясь и

увеличиваясь в размерах до натурального. Придя в себя, Борис

Алексеевич попытался улыбнуться и чего-то сказать, но слабость не

позволила это сделать. Вызвали врача, тот сделал какой-то укол, и лицо

пациента стало оживать.

Видя это, полковник раскрыл перед награжденным красивую

коробочку с орденом, но ожидаемой радости он не увидел. Борис

Алексеевич вяло улыбнулся, и машинально промолвил «Спасибо». Тут

полковника осенило- надо угостить ветерана коньячком! И к месту, и

для подъема тонуса хорошо. Выпили по стопочке, пососали лимона,

встали и полковник, выйдя из-за стола, торжественно зачитал приказ о

награждении Юрина Бориса Алексеевича орденом Красной Звезды за

мужество и отвагу, проявленные при борьбе с националистами в

Закарпатье в 1948 году.

-Служу Советскому Союзу! - вытянувшись по стойке смирно, ответил

фронтовик. Все, улыбнувшись, не посмели его поправить - Союза давно

уже не было. Выпили ещё по одной, за Победу, такую уже теперь

далёкую, и проводили до телеги. Хотели было подвести на машине, но

как быть с лошадью? Да и сам Борис Алексеевич отказывался, уверяя,

что доедет сам по такой хорошей-то погоде. А погода и впрямь, была

замечательной, но была она как бы в стороне от его вернувшейся почти

с того света души. Достав из сумки, испеченные вчера Клавой плюшки и

бутылку молока и, не спеша перекусив, герой нашего рассказа

отправился в обратный путь.

Лошади домой всегда шагают веселее и вот уже, перебравшись через

шоссе, упряжка вошла в лесной массив, за которым ещё через шесть

километров вблизи заливных лугов будет его деревня. Лесная дорога

всегда мягче, телега катилась почти бесшумно, и Борис Алексеевич

прилег, доверившись памяти своего коня. Все, кто имеет дело с

лошадьми, не перестают удивляться их способности запоминать дорогу

домой. Когда же лошадь не уверена, она на развилке дорог встает и

ждет команду. А на этот раз ему дали Крепыша, привычного к дороге в

район и ходкого конягу, и Борис Алексеевич спокойно прикрыл глаза.

Проснулся он от кошмарного сна – снилось ему, что его Крепыш чего-то

испугался и бросился в галоп. Они влетели в овраг, и его грудь

придавило телегой. Грудь нестерпимо болела, но уже наяву. Она

заполнила всю грудь как та мелодия органа, что довелось ему по

случаю услышать однажды во Львове. Мелодия была так многоголоса и

полна, что не оставалось свободным ни одного кусочка сердца.

Переговаривались, спорили и боролись сразу четыре голоса. Он понял,

что с ним сердечный приступ, и отдался безропотно, весь во власть

этих голосов.

Самый звонкий голос своей игривостью напоминал мельканье теней и

света на кленовых листьях в солнечный день. Голос второй, не такой

звонкий, но сильный и внятный был похож на голос его Клавы в минуты

рассудительного мышления. Третий голос, сильный и недовольный, был

подобен порывам ветра, гнущего их тополь перед грозой. А над ними

всеохватно властвовал, низкий, доходящий до самой глубины души бас.

Он вызывал страх и покорность судьбе. Такое однажды пришлось

Борису ощутить, когда он в сорока трех градусный мороз оказался один

в сосновом бору на затерянной дороге. Деревья потрескивали, снег с

шумом срывался с нависших лап, а ноги ступали, как в похоронном

марше. Душа его обмирала в страхе. Но тогда он собрался со всеми

силами и не погиб.

- Может, и на этот раз сдюжу, - подумал он, и приподнял из последних

сил голову поглядеть, где они? Перед ними уже виднелась их деревня,

за деревней - луга, за лугами - река. Эта - отрадная навек, милая

сердцу картина переполнила душу нежностью и любовью, выдавила

слезы.

- Ну, слава Богу, кажется, доедем,- подумал он и опустил голову.

А голоса тем временем бушевали. Второй и третий голос,

объединившись, отчаянно отбивались от наседающего на них баса, а

первый, слабея и слабея, превращался в улетающую трель жаворонка.

Он не участвовал в борьбе, - борьба - не его стихия. За этой трелью

устремлялась и душа раба Божьего, Бориса. А бас проникал, как

крещенский мороз и Борису Алексеевичу стало холодно. Хватило сил

повернуться и поджать колени. И опять подумалось, что мужикам будет

легко копать могилу.

Умный его коняга, Крепыш, сторожко водил ушами, оглядывался по

сторонам и фыркал, убыстряя и убыстряя шаг. Вдруг он встал, как

вкопанный. Потом заржал и бросился полу-галопом.

К знакомому крыльцу он подкатил Бориса Алексеевича ещё теплым.