Я бегу по арене. Последний круг. Вскакиваю на барьер под визг грохнувшего цирка. Ага, пузан, и ты смеёшься!

 

Бегу, бегу, бегу. Подхватываю налету отвалившийся нос, втыкаю его на место. Бегу только по кругу. Как бежит уставшая, битая кнутом цирковая лошадь – с выпученными от горя глазами и фыркая от наглости дрессировщика.

Барьер разомкнут, и зал ожидает моего падения, но тут Витяня - униформа, с совком и веником - наклоняется к несуществующей бумажке, подставляя мне спину. Опять отлетает нос, опять ставлю его на место и, широко расставив руки, кричу всему миру: «До свидания, дяденьки и тётеньки!». И вылетаю с арены, зная, что цирк стонет от хохота.

 

Осталось найти в себе силы выйти на поклон. Прилепив нос ко лбу и не обращая внимания на искрящийся шар в центре манежа, выскакиваю и кланяюсь, якобы ударяясь головой о дно ненавистного манежа и подбрасывая тонны стружек. Зрители воют.

Ага, пузан аплодирует стоя.

 

- Славик, - это я уже за кулисами, директору цирка, - там пузатый в ложе, не Борька Каган?

- Он, только прилетел, не успел тебе сказать,- отвечает тот, приподнимая руки. – Ты, чучело, посмотри на себя! Грим потёк, - и он протягивает мне салфетку. – Выпьешь чего?

- Портвейн.

 

Я захожу в уборную, выбрасываю в бак Славкину салфетку. Стираю комком ваты грим с лица, чищу растворителем гуттаперчевый нос и наношу на него слой клея: следующий выход через три часа, и клей должен схватиться.

 

Вбегает Валентина, целует меня: «Бегу, бегу, до выхода пять минут!». Я автоматически прощупываю у неё сзади на пояснице, под трико металлическое кольцо.

 

- Карабин проверь, - говорю ей, покосившись на фиолетовый шар.

- Не волнуйся, всё хорошо, - и смотрит на меня взглядом опытного психиатра,- ты увидишь. Послушай, не ходи в «Салон» сегодня, а?

- Каган приехал.

- Тогда – поешь, обещаешь? Там сосиски вкусные. - И убежала.

 

Снимаю пушистый пиджак, стаскиваю с себя всё остальное и, пройдя насквозь через шар, я проделываю это уже дней десять, тщательно, до боли мою лицо с мылом, вытираю насухо, смазываю легким кремом и, повернувшись назад, вздрагиваю от неожиданности, увидев сидящего в кресле с драной обивкой Борьку Кагана.

 

- Я стучал, - говорит он.

- К маме приехал, или – как? (Жму руку, целуемся.)

- Ты чего? Мама уже два года со мной.

- А, да, забыл... Как она там?

- Ничего, спасибо. Болеет, знаешь, возраст, да и привыкнуть не может. (Пауза) Извини, не мог я тогда сюда прилететь. В Японии контракт подписывал. Ты их знаешь: труппа «Самураи». А сейчас – по твою душу прилетел.

- Так я больше под куполом не работаю.

- Знаю, Славик сказал.

- А-а-а, Славик…

- Слушай, а ты почему в центре арены не работаешь? Удобней же, и зрителям лучше видно? (Помолчали…) Курить – можно?

 

Я кивнул головой, оделся, расчесал влажные волосы. Её расческой. Достал папиросу, выдул из неё табак в ладонь, добавил немного плана, засыпал опять в мундштук, вставил комочек ватки и протолкнул смесь палочкой для грима в глубину беломорины. Закурил.

 

- Хочешь?

Борька отрицательно покачал головой.

- Чего это вдруг? Ладно, вижу, ты отошел немного. Поговорить приехал. Рассказывай. Как это... могло... всё…

 

Я ни с одной собакой не говорил об этом, ни сейчас, ни раньше, но Борьчику – грех не рассказать: друзья мы, с детства. Вместе в цирковом учились, работали вместе. Пока он не уехал в свою Канаду.

«Ладно,- подумал я,- кому, как не ему».

 

- Сорвалась, - запнулся, - она.

- Каким чёртом? Что – лонжа лопнула?

- Нет, ты же знаешь меня, всё проверил. (Пауза) Карабин.

- Ой, ладно, не забрасывай. А защелка?

- В порядке оказалась.

- А сетка, - заорал Борька,- что скажешь, дырявая была? А сетка?

- Ты знаешь, я перед этим сальто, как всегда, сзади стоял, лично карабином щёлкнул и подёргал. Как всегда. Похлопал её по попке, посчитал до семи, как всегда…

 

Я задержал дыхание: крепкий табак, чёрт, аж слёзы на глазах!

 

- Ну?..

- Всё было нормально, захлопали внизу бешено. Потом Гога прилетел. Принял я его. Он посчитал, хлопнул меня, и я пошёл. Сделал сальто, ну, которое ты любишь, прилетел на мостик. Всё нормально. Толик улыбается, всё нормально было. Понимаешь? Как всегда. Она посмотрела на меня и, как всегда, сказала: «Лечу, прощай» и, подпрыгнув, ушла влево. Через секунду лонжа отлетела, коряво так, волной. Мне аж дурно стало. Я на канат и вниз…

- А сетка!? Гамак долбанный?

- Вот тут-то вся и штука. Она мимо пролетела и (закашлялся) спиной о пустое кресло. Среда, мало зрителей…

- Ничего не понимаю…

- Я – тоже. (Покосился на шар.) Послушай, ты здесь ничего не видишь? Необычного…

 

Борька покачал головой и повёл плечами.

 

- Почему ты наверх не идёшь? С ума сошел? Чего сидишь в этом цирке восемь месяцев (От кого узнал? Славик...) почему не едешь никуда? Это – цирк, паря! Что ты тут высидишь? И какого чёрта ты в центре манежа не работаешь, умом поехал? Дрянь куришь… Ну, что скажешь? Всё?

- Идем в «Салон», - ответил я.

 

Закрыл свою уборную на ключ, и мы пошли по кругу к служебному входу.

Возле конюшни стояли две серые лошади-красавицы. Они положили друг дружке головы на плечи и смотрели куда-то вдаль, думая о чём-то своём.

Когда шар докатился до них, те фыркнули, ноздри раздулись, глаза вылезли из орбит.

 

Над служебным входом был стеклянный переход со второго этажа – на первый этаж гостиницы цирка. Однако на дворе было сухо, и мы пошли по асфальтовой дорожке, прямо и чуть вверх к вертушке входа в "приют", - так мы называем это место.

 

Славик встретил нас в дверях «Салона», похлопал меня по спине: «Старик, класс! Вон – столик». Мы расселись, выпили за приезд.

 

- Ты за ним приехал? - спросил Славка, кивнув головой в мою сторону. – Не поедет он никуда, даже если ты ему контракт с «Де Солей» под нос подсунешь. Трахнулся он мозгами: наверх не идет, в центре манежа не работает, начальство не слушает…

- Слушай, ты, начальство! Ни хрена ты не понимаешь! Что ты мне в душу лезешь? И послушай, я тебя каждый день вижу, глаза болят. Шел бы ты куда… Дай с Борькой поговорить, он уедет, я его опять пару лет не увижу. Отвали!

- Ути-пути, какие мы строгие! Ланно, ланно, - ответил Славка, трахнул свою водяру, потыкал вилкой в салате, выудил оттуда кусок соленого огурца, проглотил, не жуя, и испарился.

 

- Что ты этот джин тянешь вечно: хвоей синтетической за версту несёт?

- Уж, лучше, чем твои чернила - бормотуха, как рыжие пятна на потолке…

- Боря, понимаешь, лежу ночами, смотрю на потолок, а там две пары лучей пересекаются, крест – накрест. А потом появляются яркие подвижные полосы и, как ластик, стирают те, неподвижные. Как и не было их. (Пауза) Нет, не всё. Нет. Это я убил её: разговор у меня с ней был перед выходом. Не твоё дело, но рассказать больше некому. Я ей говорю: «Я знаю, что ты со Славкой была. Влюбилась, что ли?», понимаешь? А она: «Нет,- говорит, - вовсе нет». «Тогда, зачем это тебе, и как же я?». «Вечером, - говорит, - отвечу». И ушла. Всё. Точка. Нет, погоди, не всё.

 

Я наклонился к Борису и тихо сказал: «Здесь она».

 

- Где? – так же шепотом спросил Борька.

- Скажи честно, я похож на сумасшедшего?

- Если честно, то – да. Когда не на манеже, ну?..

- Она здесь, всё время рядом, ни на минуту не уходит. Ты, конечно, не видишь шар? Вот. Никто не видит, лошади только. И Славкина кошка. Я месяц после… ну, этого… пластом лежал, так шар – рядом… А как клоуном заделался, в центре манежа стоит. Ничего не говорит. Смотрит только. Уверен – внутри она. А акробатом больше быть не хочу. Почему? (Пауза) Да боюсь я, понял? Очень.

 

Посмотрел на меня Боря своими мокрыми черными глазами, вздохнул.

 

- Ладно... Я тебе контракт привёз. Клоуну. Легенды о тебе ходят. На пять лет. «Циркус Де Солей». Три недели на размышление. А я отснять твоё шоу должен. Пойду – камеры и свет проверю, там еще двое со мной.

 

Он вытер углы губ темно- синей салфеткой, и не положил её на стол, как всегда делал, а скомкал, прямо в комок. Встал.

 

- Если ты еще когда скажешь, что убил её, я эту самую салфетку собственноручно в твой рот воткну. Понял меня? Никого у меня на свете нет, кроме мамы и вас двоих, теперь уже – одного. Так что, - заткнись, понял меня? И не верю, что она тебе со Славкой. Понял меня? Болван такой, дурак. И нечего мне здесь с тобой рассиживаться. В Мельбурне встретимся, болван, дурак такой. Понял меня?

Он вытер смятой салфеткой слёзы и быстро ушел.

 

«Галя,- сказал я официантке, - Дай мне сосиску. И картошечки жареной. Валентина наказала».

 

- Что с Борькой-то? – Это голос Славки, подсевшего к столику. – На себя не похож… И чего это вдруг ты меня нагнал? Стыд и совесть потерял, ненормальный. И вообще... давно спросить хотел... какого чёрта ты с Валентиной сошелся? Тогда еще и полгода не прошло. Простить тебе не могу…

- Я тебе кое-чего тоже простить не могу. А с Валентиной живу, потому что дружили мы вчетвером много лет, особенно после Борькиного отъезда. У неё тоже – муж умер, когда в Варшаве были. Сам знаешь. Вот и прикипел я к ней. А-а-а…- я махнул рукой, взял вилку, проткнул сосиску, ободрал кожицу и проглотил пару кусков.

 

- Привет, - говорю я подошедшей Валентине, - поешь, вон, картошки. Этот басурман платит. А мне пора. Идём, а?

- Куда, это – идём? Ты что – в курсе дела?

- Какого – дела? «Идём» - это я не тебе, шучу. Пожелай мне ни пуха, ни пера.

- Ни пуха! Помнишь, как в Праге? «Сломай себе шею».

 

Мы заходим в гримуборную. Открываю окно. Запахло черёмухой.

Впервые за целую вечность поворачиваюсь к шару лицом: «Как жить дальше? Что будем делать?» Я закуриваю последнюю папиросину. Перед выходом.

 

Голос по трансляции: «Воздушные акробаты Валентина Лаврентьева, Григорий Шалошвили и Анатолий Медведь. До выхода – пятнадцать минут».

«Что за чушь, - подумал я, - мой аттракцион – первый».

Натягиваю прозрачную майку с наклеенными пучками рыжих волос, брюки, пушистую куртку, накладываю на лицо маску и прижимаю нос. Проверив механизм, надеваю туфли и поворачиваюсь к двери.

 

«Это я, - говорит шар, - я карабин отстегнула. Разве смогли бы мы ту гадость забыть? Или – простить? И я искупила это. Как умела. Эх, жизнь наша бродячая»…

 

И тут меня как током ударило. Улыбнулся и быстро пошел мимо спящих стоя лошадей к выходу на арену. Там на глазах изумленного Славки чуть повернул катапульту влево. Встал на неё и крикнул: «Готов!».

Униформа Василий со своим закадычным другом распахнули занавес, свет и гул зала ударили мне в лицо.

Я нажимаю пяткой на кнопку и вылетаю на манеж, в самый центр, разбрасывая при приземлении стружки. Правый башмак отлетает под дружный хохот зала, и новый вырастает на его месте. Нос подлетает вверх, и ловя его, замечаю вдруг там, вверху, под куполом, на мостике Валечку - жену мою - и Гогу, делающих мне знаки руками.

И я срываю с себя пушистую куртку и начинаю взбираться по упавшему сверху канату, оставляя далеко внизу, на земле, моих любимых зрителей, улыбающегося Славика и счастливого, заплаканного Борьку Кагана.

 

И тогда, держась за канат одними ногами, я широко развожу руки, как бы обнимая весь этот мир, и кричу:

 

«ЗДРАВСТВУЙТЕ, ДЯДЕНЬКИ И ТЁТЕНЬКИ!»

 

12,2004