К А Н А Л Ь Я

 

С постыдным пренебрежением он стал относиться ко мне давно. Помню, выходили мы из окружения. Наш взвод отдельного батальона связи, приданный на крупных армейских учениях танковой части, как-то незаметно отстал. Танки мчались сказочно быстро, преодолевая любые препятствия. А наши машины с неуклюжими будками – кунгами, выкрашенные в мрачный болотный цвет, от пола до потолка уставленные хитроумной аппаратурой, едва тащились по разбухшему, раскисшему, липкому от грязи проселочному тракту. Сипя и клокоча от негодования, волочилась наша техника от одного поворота к другому, выталкиваемая из промоин надежными солдатскими руками. Невесть где выполнял свою задачу батальон. Танки не фурычили. На очередном привале взводный, лейтенант Вагончиков, уплетая вместе с солдатской массой гречневую кашу с тушенкой, вел себя несколько странно. Он то посматривал зачем-то время от времени на карту – километровку, то на окружающий нас ландшафт, с разбегающимися в разные стороны лесными пригорками, то на годовые кольца обширного пня, временно выполняющего функцию походного стола, то изредка стучал «вечной» ручкой по козырьку фуражки. При этом приговаривал:

- Этт-то ничего, солдатушки, браво – ребятушки, Суворов, бывало, говаривал:- Жарко на учениях, да в Альпах, зато легко в бою.

- Так точно,- поддакнул я, подвигая ему кружку горячего чаю.

Лейтенант внимательно уставился в кружку, зачем-то покрутил на запястье часы с вмонтированным в замысловатый ремешок маленьким компасом, отхлебнув чайку, молвил:

- Еще опишем одно скромное полукружие на незнакомой нам местности, и тогда обязательно вольемся в родной батальон.

Взвод дотемна колесил по проселкам, буеракам. Существенных изменений в диспозиции взвода не наступило. Был вокруг все тот же смешанный лес, нудное комарье. Отужинав, ребята разбрелись ставить палатки, воткнули вокруг кострища толстые ветки, а на них насадили сапоги. Мне подсушиться не удалось: Вагончиков выставил караул, первым перст судьбы пал на меня. Все бы ничего, два часа можно поскучать, да чавкало в кирзовых сапогах, сырые насквозь портянки холодили ступни. Налетевший холодный ветер уюта не прибавил. Подготовив ветки для своих сапог, подбросил в огонь охапку сухостоя. Сдав пост, залез в палатку. Мой друг молчал, не беспокоил меня. «Сыро, однако»,- подумал я и провалился в бездну. А под утро друг мне врезал. Не то чтобы уж сильно, но ощутимо. Так себе. Пощечина не пощечина, в общем, неприятно. А главное, за что? Это невзначай, от сырости он взбеленился, остепенится. Так решил я. Не за что на меня обижаться. Он мне кореш, одним словом, никак без него. Любой орешек, бывало, раздавим, хоть бы хны. Ругаться не стал, смолчал, тем паче: солдат спит, а служба идет. Утро вечера, как говорится, помудреней.

С рассветом он ни гу – гу. Я тоже. А тут и комбат на поисковом вертолете подоспел. Побеседовал наш майор о чем-то таком с Вагончиковым, что-то, видать, ему посоветовал. И мы поехали на успешное соединение с родным батальоном и приданной нам танковой частью. Вскоре закончилась моя армейская песня, и я вернулся на родину. Друг, конечно, без меня ни шагу. Через год мы влюбились. Очаровала врачиха, молоденькая, как проклюнувшийся подснежник. Мне она, помнится, ликвидировала флюс на десне, ему кость долбила, пломбировала. Но любовь, едва вскипев, остыла. Она обожала васильки и свое какое-то воздушно – приподнятое василькового цвета платье. По ее понятиям выходило, что я известный поэт, но глубоко скрывающий эту тайну от сограждан. Вот тут у медички и вышла осечка. Мое отчество, как она выяснила, не соответствовало поэтовому. Увы, мое полное Ф.И.О. было не то. Врачиха отвернулась от меня, не обратив существенного внимания на друга.

Годы, годы. И всюду со мной мой друг. Такой привязчивый! Конечно, мы не всегда жили, душа в душу. Он досаждал мне, я – ему. К тому времени как я женился, друг стал настырней, все чаще давал о себе знать. Со временем так уж вышло, что друг оказался холостяком. Ни справа, ни слева у него не было единомышленников. Он продолжал меня беспокоить. В минуты отчаянья я вздыхал:

- Какого черта ты привязался!

Он молча проглатывал обидное слово. Но вот настало утро, которое поставило точку над пресловутым i. Он, как принято выражаться, стал сильно выпячиваться. А это в наше время серьезный недостаток. Зачем? Почему? Извольте париться! Он уже и общество окружающее ни во что не ставит. Как же, хозяин, владелец усадьбы! Что хочу, то и ворочу! Иду к знающим людям, советуюсь. Так, мол, и эдак-то.

- Ладненько,- ответствовал человек умный, в своем деле толк знающий.- Устроим проверочку. Может, приятель ваш с вывихом. Позрим в корень, так скэть прорентгеним.

Взяли и прорентгенили.

- Дохлый он, трухло. Разве такие бывают настоящие друзья – приятели?- намекает проверяющий…

- КАНАЛЬЯ!- рявкнул здоровенный дядька, выдирая клещами седьмой сверху.- Не падай духом. Мостик тебе навешаем.- И тут стоматолог округлым жестом вывернул из-под манжета рубашки часы, побарабанил по ним пальцами, а замысловатый ремешок обнажил вмонтированный в него крошечный компас.

Я отпрянул на спинку кресла. Седьмой зуб слева и сверху мне выхватил мой бывший лейтенант Вагончиков. Свою работу он заключил так:

- А здоров был когда-то этот зубоскал. - Этт, каналья, а!

И мой друг, нехорошо звякнув, провалился в урну.

- Каналья! – подтвердил я, хлопнув дверью кабинета.