Когда я учился в первом классе мы перешли в наш дом. До этого отец потерял работу в Доминтенах и нам негде было жить. Мы перешли к матери отца, которая, как я раньше говорил, ненавидела маму. Отцу дали работу в Кайнарах. Это пятнадцать километров от нашего села напрямую, или двадцать пять километров в один конец по дороге. Отец каждый день вставал в пять часов утра, чтобы пойти на работу и возвращался усталым поздно вечером. Я всегда мыл его сапоги, когда он приходил домой и ставил сушить. Если замечал, что сапоги пропускали воду, то ходил к сапожнику Тудору Козма, и сидел у него пока он их ремонтировал. Сапожник, дядя Козма, был без обеих ног, у него не было никаких колясок, чтобы передвигаться и он мог только ползти до порога своего домика, чтобы как-то на мир посмотреть. Его жена работала в колхозе на полевых работах, как моя мама. У них была дочь. Жили они очень бедно. Когда я ему платил один рубль за ремонт, он целовал этот рубль, говорил много раз «спасибо», я ему тоже говорил «спасибо» за ремонт и, поскольку мы часто встречались, он много рассказывал открыто, ничего не боясь, потому что ему уже было нечего терять. А я всегда внимательно слушал. Он потерял обе ноги на войне, его «подкосили» из пулемета. Он также рассказывал, как наших людей ставили на передовую как пушечное мясо и гнали как баранов, когда по ним стреляли из хорошо оборудованных дзотов. Его оставили гнить там, где его подкосили пули, и он сам полз обратно, сколько мог. Его довели до госпиталя мирные жители. У него уже начиналась гангрена и ему ампутировали обе ноги. До войны при румынах он тоже был бедным и батрачил, а при советской власти был сапожником. Я думал , что такая тяжелая, горькая жизнь нам досталась, потому что мои родители и мои деды были до Советской Власти относительно богатыми и им даже удалось получить какое-то образование. Мне было интересно его мнение, простого человека, который был «ничем» и «никем» и остался, и который воевал.

– Скажи, дядя Козма, – спросил я однажды, – а когда лучше жилось? При румынах, или при Советской Власти?

Он сказал:

– Жилось хорошо, когда румыны ушли, а русские еще не пришли...

По его просьбе, я несколько раз ходил в «Райсобес» (районный отдел социального обеспечения). Как инвалиду войны ему полагалась пенсия двенадцать рублей в месяц. Это небольшие деньги, но двадцать четыре буханки хлеба в месяц получить от государства для него было большим счастьем. Там требовали, чтобы он принес справку из госпиталя, военный билет и инвалидное удостоверение. Оказалось, что когда их гнали в бой, им даже документы не давали и военного билета у него не было. Справка из госпиталя у него была, но без военного билета его инвалидность рассматривалась как бытовая, и пенсия не полагалась. Позже, от его имени я строчил письма в те инстанции, которые подсказывал отец и добавлял свидетельства односельчан, которые воевали и подтверждали его военную инвалидность, но ответы были неутешительными: «Ваше заявление о предоставлении пенсии по инвалидности не может быть удовлетворено из-за недостаточности документов» и прилагался список необходимых документов для положительного решения вопроса. При получении таком письма он плакал и говорил, что он не понял тогда приказ. Задача была умереть за Родину, а не стать инвалидом на шее у Родины-Матери. В 1965 году, в канун двадцатилетия годовщины Великой Победы над фашистскими захватчикам, после получения отрицательного ответа из Москвы, Тудор Козма повесился.

Я помню, у отца был кожаный портфель и дядя Козма кроил из этого портфеля подметки для папиных сапог раза пять или шесть.

После работы в Кайнарах отец работал в Флорештах, это не много ближе, а когда его перевели в Кетросу, то мы с мамой летом ходили к нему пешком. Это каждый раз, как бабушка поднимала бунт против мамы из-за того, что она родила столько детей и их нечем кормить, мама брала нас всех и пешком мы шли к папе. По дороге помогали по очереди маме тащить Любу, которая не могла долго ходить в свои два-три года. У моих родителей была такая философия, что если ребенку суждено родиться, то не нужно этому мешать. Мама говорила, что прерывать беременность – это большой грех. У меня столько детей, потому что Бог столько дал, и никто не в праве судить Бога за это.

Может быть, эта неустроенность и является причиной того,что Саша родился через четыре года после Любы, а не через два года, как все остальные.

Летом, после полевых работ в колхозе, мы все время блуждали, то мы к папе, то папа к нам. Однажды мы потеряли Любу во время очередного такого похода ночью. Ей было два с половиной года, она была очень подвижная. Мы тогда с мамой шли в Кетросу и сели у колодца немного отдохнуть. Люба нашла стог сена за оградой, села на мягкое и крепко заснула. Мы долго ее искали и кричали, но было бесполезно. На второй день, люди нашли «спящую красавицу» в сене и спрашивали как ее зовут, и где ее родители. Она не могла еще хорошо говорить. Они только поняли, что она шла к папочке. Эти люди вышли на дорогу с ней и спрашивали, когда проходил какой-то мужчина:

– Это твой папа?

– Нет, и показывала ручками и пальчиками кружочки на глазах как бинокль.

– Так это ребенок доктора, – догадались они. – Он единственный в очках во всей округе. – Они принесли ее в медпункт.

В другой раз, я с мамой работал в поле, а Боря и Люба остались у матери отца. Иван ночевал у маминой мамы, потому что пас у нее корову. Был очень жаркий день, а вечером, когда люди уходили домой, мама села и сказала:

– Не хочу идти домой. Папа сегодня не придет, а ее видеть больше не могу. Дома хоть шаром покати, а просить у нее кушать – лучше повешусь. Без меня она Любу покормит и , может быть, Боре тоже даст кусок хлеба с брынзой, а при мне – не даст. Она получает удовольствие, когда вы плачете и кушать просите, а у меня сердце обливается кровью. Господи, и когда, наконец, у нас будет свой дом?

– Пойдем к папе, – сказал я, – Помнишь, как в прошлый раз было хорошо. Мы чай пили горячий с печеньем и картошкой в мундире.

– Пошли! Ты не сильно устал? – спросила мама.

– Немного устал, но я выдержу, – ответил я. Только пойдем по дороге. Прошлый раз, когда мы пошли лесом, мне было очень страшно, – признался я.

– А мне как было страшно, но я с тобой ничего не боюсь. Ты уже большой. Скоро в школу пойдешь, – согласилась мама.

– Когда я с тобой, я тоже ничего не боюсь, но ночью в лесу страшно, правда?

– Это правда.

– И откуда эти звери ночью берутся? – недоуменно спросил я, – днем в лесу хорошо, тихо, птички чирикают, а ночью … Боже мой! Все таки, это, наверное, волки были.

– Да нет, волки здесь не водятся, ответила мама. – Это были дикие кабаны. Но весной и летом они злые и могут кидаться на людей от голода. Они действительно шли за нами следом. Хорошо, что ты догадался лаять как собака, они боятся собак.

Мы удалялись от села. Люди шли нам на встречу, спешили домой, а у нас не было дома, поэтому мы шли в противоположную сторону – к папе.

– Ты , Маня, вернулась бы обратно, – сказал нам дядя Савва Ларгири, который возвращался домой с полевой станции, – у меня плечо ноет к дождю, точно будет дождь, а ты с ребенком, ночью, пешком, в такую даль.

– Мы успеем до дождя, – ответила мама, – мой сегодня в ночь работает, а завтра все вместе вернемся обратно.

– Ну и ну, покачал он головой и поспешил домой.

Мы уже прошли через Борончу, осталась половина дороги до Кетросу.

– Нужно спешить, – сказала мама. – Видишь это облако напротив нас? Это нехорошее облако. Оно как гриб и растет, как на дрожжах. Будет гроза.

Мы ускорили шаг. Стало совсем тихо. Небо быстро наполнялось тяжелыми, черными тучами. Впереди было уже темно, в сзади нас было еще видно. Мы шли навстречу грозе. Мне казалось, что перед нами открылась гигантская черная пасть, мне стало страшно.

– Мама, не бойся, ты со мной, сказал я дрожащим голосом.

– Ты тоже не бойся, я с тобой, шепотом сказала мама.

Вдруг, по всему небу засверкала молния, что казалось, что это огромное инкрустированное пасхальное яйцо. В следующее мгновение раздался ужасный грохот. Небо треснуло в десятках мест. Выпущенный на свободу ветер бросился на нас с такой силой, что мы еле двигались на ногах. У нас в сумке была алюминиевая миска, из которой мы обедали. Мама одела мне на голову эту миску, сняла свой платок и крепко завязала меня как матрешку. Не дай Бог крупный град, искалечит нас.

Будем идти, согнувшись, головой вперед, напротив ветру и дождю. Смотри все время вниз, чтобы град в глаза не попал. Сейчас ничего не будет видно. Сама одела себе на голову брезентовую сумку, завязав ее передником. Эти нехитрые приспособления хорошо нас выручили.

Дождь бешенно хлестал нас, но мы подставляли защищенные головы. К счастью, града тогда не было, но дождь был такой обильный, что дорога была как река. Местами глубина воды была до пояса. Мы держались за руки и упорно шли навстречу ветру в абсолютной темноте. Мы падали, ползли, подымались, плавали, вытаскивали друг друга, когда сбивались с дороги и попадали в глубокие ямы.

Мы упорно боролись со стихией как отважные моряки и подбадривали друг друга: «Еще немного, еще чуть, чуть. Вперед! Назад ни шагу!».

По существу, это было мое первое боевое крещение.

Мы добрались до амбулатории в Кетросу в полночь.

Дождь перестал, а гроза еще гремела где-то далеко позади нас.

Когда отец открыл дверь и увидел нас, сразу спросил:

– Град был?

– Слава Богу, нет, – ответила мама.

– Ну, вы даете, – рассмеялся папа, – наверное, мы были очень смешными, особенно я с миской на голове, мокрый, грязный, в синяках и царапинах.

– Быстро раздевайтесь и кладите все в эту бадью. Рядом были две большие бочки с дождевой водой. Отец принес два куска мыла и стал нас намыливать по очереди и споласкивать холодной водой. Я тогда почувствовал себя настоящим закаленным солдатом. Мы оделись в сухие больничные халаты. Отец поставил чайник на примус, смазал йодом все наши царапины, сполоснул нашу грязную одежду и повесил сушить. Потом мы пили чай с печеньем. Нам было очень хорошо и весело, много смеялись. Меня уложили спать в изоляторе. Я спал как ангел на белых простынях. Мне снились райские яблоки. Я их собирал в алюминиевую миску.

Что маме снилось, я не знаю. Позже анализируя факты, я пришел к выводу, что в эту ночь был зачат мой брат Саша. Он родился ровно через девять месяцев – 26 марта, с весом 3,600 кг, как все остальные братья и привезли его из роддома в наш дом, который мы начали строить этим летом. Может быть, это и объясняет тот факт, почему мой брат стал врачом.

Решение о строительстве нашего дома было принято еще зимой. Тогда отец работал в Кайнарах. Мы жили с бабушкой, если можно назвать это существование «жизнью».

Однажды мама с бабушкой сильно поскандалили. Бабушка кричала на маму как рабовладелица с выражениями: «Бери отсюда, дура», «ставь туда, корова» и все такое. Мама не обращала на нее абсолютно никакого внимания, как будто бабушка была радио, а не значительная персона. Это ее бесило и она стала маму толкать. Когда мама хотела поставить на плитку казан с водой, бабушка так сильно ее толкнула, что мама полетела и упала возле порога с этим казаном. По-видимому, это была последняя капля. Мама встала и бросилась на бабушку, как пантера. Взяла ее за волосы и пару раз вращала вокруг себя. Потом отпустила. Центробежные силы шмякнули бабушку в дальний угол. Мама взяла кочергу и ударила бабушку по голове. Бабушка стала визжать еще громче. Пошла кровь. Мы испугались, потому что мама очень убедительно разъяснила ей, что если она с этого угла двинется – она ее убьет.

– Погоди, – с пеной у рта прошептала бабушка, – придет Николай … Придет…

Мама поставила кочергу на место и стала готовить ужин. Бабушка окровавленная сидела в углу и плакала, а мама… начала петь… У мамы был необыкновенно приятный сопрано. Чем громче плакала бабушка, тем виртуознее лилась ее песня. Эта нелепая смесь оптимистической и пессимистической трагедии ничего хорошего не предвещала.

Потом бабушка устала плакать и у мамы тоже закончился репертуар. Мы все молча стали ждать отца.

Когда послышались его шаги, бабушка вновь стала шмыгать, выдавливать из себя слезу, чтобы придать себе более страдальческий вид, тем самым усилить предстоящую акцию возмездия.

Отец зашел, как, всегда протирая запотевшие очки, повесил пальто и спросил:

– Что здесь было?

– Вот видишь, что она со мной сделала, – начала бабушка визжать, она хотела меня убить. Когда ты, наконец, поставишь ее на место?

И та-та-та … и та-ра-ра…

Отец подошел к маме.

– Что здесь было? – поднял он голос.

Мама спокойно молчала.

– Я спрашиваю, что здесь было? – грозно спросил отец, снял ремень и, не дожидаясь разъяснений, размахнулся на маму. Я понял, что мамина песенка спета, бросился к ней на шею и закричал:

– Мама не виновата! Бабушка первая начала!

Отец не ожидал такого поворота и так и застыл с поднятым ремешком. Он не знал, что делать. Как бы он не ударил, все равно на меня попадал, а я вроде был ни при чем.

Отец бросил со злостью ремень, потоптался на месте как укрощенный зверь и процедил: «Сумасшедший дом», – он вышел на улицу, сильно хлопнув дверью.

Бабушка поняла, что акции возмездия не будет, встала из своего угла и начала приводить себя в порядок. Благо, мама поставила на плиту казан, чтобы греть воду. Она помыла себе голову. Все оказалось не так страшно, как она думала. И удар не был такой сильный. Через полчаса бабушка уже выглядела как огурчик и бурчала все время, какой отец «тряпка» и какая мама «стерва». Я оделся, взял папино пальто и шапку и вышел на улицу. Отец сидел на бревнах и вроде уже остыл.

Он оделся, и мы стали переставлять бревна, чтобы они не мокли.

– Как это было, – спросил отец.

Я объяснил все, что видел и добавил:

– Мама не виновата.

– Да я знаю, – сказал отец, – Понимаешь, жизнь это театр и в этом театре мне досталась плохая роль. Я не могу ее играть.

– Я понимаю, – сказал я. Хотя до меня не доходило, при чем тут театр, роль и все такое. Для меня было достаточно, что отец сказал:«Да, я знаю, что мама не виновата».

– Но как мы дальше жить будем? – спросил я.

– Дальше? Дальше будем строить наш дом – сказал отец, – вот здесь на этом месте. Большой, большой дом, из шести комнат, понимаешь?

Он взял уголек, повернул вверх дном ржавую жестянку, на которой летом мы пекли баклажаны и перцы на костре, и стал рисовать планировку дома. Мы долго обсуждали проект. Это был мужской разговор, на много важнее чем женские слезы и скандалы. Потом мы поужинали. Родители смотрели в свои тарелки, а мне не терпелось рассказать маме о проекте нашего дома.

Тогда мама прилегла со мной, я ей шепотом рассказывал, какой у нас будет замечательный дом. Она меня гладила, ласкала, целовала и шептала мне, что я спас ее от страшного суда.

– А почему бабушка так тебя ненавидит? – спросил я маму.

– Я тебе расскажу в другой раз почему, а сейчас спать...

На второй день отец взял из больницы телегу с лошадьми, мы погрузили в телегу краску, которую он выписал для нашего дома и мы поехали в Нэдушиту. После грозы было солнечно и хорошо. Было много сломанных деревьев, у некоторых домов пострадали крыши. Как мы и предполагали, тогда бабушка Любу покормила, а Борю нет. Сказала: «тебя мама покормит». Боря долго места себе не находил, все бурчал: «Где мама? Где мама?» - и во время грозы открыл дверь на улицу. Образовался сквозняк и половину крыши ветер унес как парашют. Конечно, виновата была мама, потому что она вовремя не пришла и не покормила ребенка. Мама сильно не расстраивалась, говорила, что бабушку Бог наказал за жадность. Бог кому-то дает, у кого-то берет. Ему свыше виднее, что делать.

У нас были большие планы. На площадке возле речки было заранее подготовлено большое количество глины, около 20 телег. Эта глина хорошо размокла. Отец выписал из колхоза солому, которую расстилали на глину и размешивали глину с соломой, гоняя лошадей по кругу, в этом деле Иван был большой мастер.

Мама прошлась по селу и попросила родственников и сочувствующих помочь нам делать кирпичи из глины для нашего дома.

К обеду глина была размешана и издалека смотрелась как огромный торт.

Пришло много людей. Около сорока человек. Мужчины таскали глину вилами, а женщины руками трамбовали глину с соломой в формы и аккуратно выравнивали верх. Потом форма снималась и сырые глиняные кирпичи, как домино оставались ровненько в ряд.

К вечеру глиняно-соломенный «торт» превратился в одну тысячу кирпичей. Этот вид работы у нас называется «клакэ». Люди помогают и мы в свою очередь помогали тоже, когда просили.

После работы людей нужно накормить. Мама приготовила большой казан «замы» (куринный суп), плацинды, салаты, а отец выписал из аптеки несколько литров спирта и смастерил неплохую водку для мужчин. После ужина, люди долго еще не расходились, рассказывали разные истории, хохотали, пели. Так у нас принято. Мне было очень приятно, что люди уважают моих родителей и искренне хотят помочь.

После «клаки» были очень жаркие дни, кирпичи стали твердыми и не такими тяжелыми. Мы их несколько раз переворачивали, потом складывали пирамидкой, чтобы они хорошо высохли. За этот месяц был разобран каменный забор, построенный еще дедушкой Ионом, и заложен фундамент дома высотой около одного метра, половина в земле, половина над землей.

Отец договорился с дядей Мошку Кандель, который был хорошим плотником и он сделал для нашего дома 5 дверей и 8 окон. Два мастера из Борончи сделали кладку, а в августе мы сделали еще одну «клаку» и штукатурили глиной дом снаружи и изнутри, а также замуровали потолки. Крыша вначале была из камышей, а через несколько лет заменили на шифер. Когда мама белила внутри дома пришел учитель Филипп Георгиевич Кужба и записал меня в школу. Я хорошо помню этот день и запах новых учебников. Мама сама купила мне учебники, повела за руку в школу, посадила за первую парту и шепнула мне на ухо, чтобы я всегда был первым.

Мы по-прежнему жили бедно, но у нас у всех был необыкновенный энтузиазм, потому что у нас был свой дом. Дом был далеко еще не готов, мы еще лет десять работали, чтобы привести его в приличный вид. Но все-таки у нас был свой дом, куда мы всегда спешили. «Căsuţa noastră – cuibuşor de nebunii » (Наш домик – гнездышко шалостей).