Мемориальная повесть

 

Глава 1

 

День был как день, в длинной череде таких же. Как обычно в те годы. Такой же серый, постылый, будничный.

Мы передвигались, суетились и совершали необходимые действия по инерции. Жили автоматически, без задора, стараясь расходовать меньше энергии; жили потому только, что было это нашей обязанностью, необходимостью. Потому, что без этого просто нельзя. Потому, что нужно жить - так «положено» в этом мире.

И в мыслях ни у кого из нас не было, что наступил тот час, когда свершилось «нечто» - очень значительное для всех нас; событие такой важности, что уже начинала переворачиваться вся жизнь; событие-предтеча новой полосы существования не только нашего, но и огромного количества народа страны.

 

Конечно, начальник строительного участка Шуркус был лишь исполнителем на этой «стройке века» - на строительстве коридора к шахтам из жилой зоны. Однако все лавры и благодарность арестантской братии достались только ему.

Сам коридор - это деревянный настил длиной в полтора километра, с обеих сторон огороженный колючей проволокой. Добавив оперативности в работе шахт, он - и это главное - избавил нас всех от «радости» участия в ежедневном разводе.

А тому, кто хоть однажды, в любой роли - пассивной или активной -принял участие в спектакле, ежедневно разыгрываемом в местах заключения и именуемом «развод», никогда уже не вытравить красочного о нем впечатления.

Развод - это обычно парад. Это торжество власть имущих, ослепленных своим могуществом, часто превращенное в фарс. Это - ежедневный смотр трудового войска - рабов, построенных для вывода за зону на работу. В любую погоду, кроме разве тех дней, которые даже по драконовским нормам ГУЛага считались «актированными».

Уровень торжественности развода находился в прямой зависимости от характера и интеллектуального уровня руководителя лагеря. А встречались на этой должности и полные самодуры, почитавшие себя маленькими царьками в этом государстве внутри государства. Такие проводили «парад» пышно, с музыкой, требовали ото всех подчиненных почти воинской дисциплины. Сами же красовались на специальной возвышенности, в нарядных, теплых меховиках или добротных плащах - погоде. И надзиратели тоже были в соответствующей одежде.

Рабочих выводили на площадь и держали там до завершения всех церемоний с проверками, обысками, комплектацией бригад и передачей по счету конвойным бригадам. Когда «парад» заканчивался и пересчитанные рабочие под конвоем уходили на свою ежедневную муку, офицерский корпус в теплых кабинетах отогревал свои пышные фигуры чем-то более существенным, чем чай или кофе. И отдыхал часок-другой перед выполнением остальной части своих обязанностей.

Нарядчики тоже завтракали в своих кабинках, отгороженных в торцах бараков; обслуживали их шестерки.

А рабочие, построенные за воротами в колонны, вынуждены были выслушивать опостылевшее предупреждение: «Шаг вправо - шаг влево считается попыткой к побегу, и конвой применяет оружие без предупреждения». Давно уже мы привыкли не реагировать ни на лай и злобное рычание немецких овчарок, едва сдерживаемых короткими поводками, ни на сердитые окрики солдат. И молча направлялись навстречу ветру ли, дождю, или пурге, или просто судьбе своей, к своему рабочему месту, определенному судьбой и начальником.

И так день за днем, месяц за месяцем, год за годом…. Казалось, без всякой надежды на завершение и возможность при нашей жизни прервать эту монотонность.

Но в тот год нам везло необычайно. Начальник лагеря полковник Шевченко был все же вполне человечным и требовал от подчиненных хотя бы оперативности. Однако отменить заведенный порядок не мог. Или, может быть, просто не смел.

Но все же однажды утром… Хоть мир не перевернулся вверх тормашками и Север остался Севером, а мы - такими же «зэками» и каторжанами, развод был упразднен!

Может быть, это было предзнаменованием великих перемен? Но главное, что и на нашу долю выпало немного чего-то доброго.

 

И вот, обыденно и просто, ощупанные со всех сторон цепкими пальцами надзирателей, мы были «отпущены для следования до места работы».

Для нас, неизбалованных, настал настоящий праздник! Поход по коридору стал истинным подарком судьбы даже в неблагоприятную погоду. Мы казались себе безучетными и почти вольными, удивляясь тому, что это стало возможным. Никто не подгонял нас, не было сзади солдат с автоматами и собаками. В пути можно было не только не торопиться, но даже приостанавливаться и исподтишка наблюдать мгновения жизни непонятных вольных людей. Мы подглядывали за тем, как на единственной улице поселка резвились чьи-то дети, как вольные женщины (женщины!) развешивали выстиранное белье. Как кто-то молодой и сильный, сняв рубаху, колол дрова около сарая. И как по дороге не спеша двигалась телега, запряженная низкорослой мохнатой лошадкой.

Оказывается, там, в поселке, текла себе своя жизнь, совсем не схожая с нашей!

Мы-то жили рядом с этой, совсем иной цивилизацией.

Володя щедро подарил нам, как билет в театр, возможность несколько раз в день заглянуть в чужую жизнь на нашей планете, побывать на экскурсии, немножко отвлечься и отдохнуть душой от мерзости нашего существования.

Это был поистине царский подарок!

Мост через дорогу, претенциозно кем-то названный «виадуком», обычно преодолевали совсем медленно. Оттуда, с высоты, ясно просматривалось то, чего мы никогда не видели: и строения в зоне наших соседей -лагеря седьмой шахты, и поселок вольного люда Северный.

Отсюда не было видно людей на шахте, но мы могли наблюдать за вращением колес на подъемной машине. Это давало нам знать, что люди, наши братья, еще живы и работают глубоко под землей. И о том, что кормилица их - шахта - выдавала уголек на-гора!

В шахтоуправлении, как обычно, сгорбленные фигуры старых арестантов и каторжан преображались. В рабочих столах лежали у нас сменные комплекты «чиновничьей» х/б одежды. Мы превращались в чиновников самого низкого класса, хотя и без белых воротничков и галстуков.

Но наше х/б было и чисто, и опрятно! И у каждого свое рабочее место, свои обязанности, еще и уважение коллектива. В меру опыта, конечно, деловой и интеллектуальной стоимости каждого.

 

- Хорошо то как! - до хруста в позвоночнике потянулся Андрей Овчаренко.

И то правда, хорошо!

-Давай пофилософствуем. Все в этом мире сравнительно!

Как же мало нужно человеку в этом мире! Сухая одежда после ледяной купели, тепло в помещении и свет - всего лишь. И как же нам в тот день везло по сравнению с теми, кто трудился в мокрой одежде под открытым небом, и с теми, кто ползком пробирался под едва закрепленной кровлей в шахте...

Несмотря на то, что мы изгои общества инаходимся на самой нижней ступени социальной пирамиды. И на то, что мы на дальнем Севере, в одном из самых страшных лагерей ГУЛага. Несмотря на то, что нам и до половины срока еще о-го-го сколько пилить…

И за эту вот относительную благодать нас назвали шахтинскими «придурками», в отличие от тех - лагерных.

А мы и не обижались! У каждого своя доля. И всему свое время.

 

Рабочий день в шахтоуправлении для служащих начинался в девять. А мы приходили раньше восьми.

Была бы возможность, мы вообще не ходили бы в жилую зону.

На шахте мы чувствовали себя много лучше. Чувствовали здесь себя людьми, пусть и второго сорта, и этим очень дорожили. Не так уж и мало в наших условиях!

- И чем только довольна скотинка, - ворчал Маркел Иванович, только-только оправившись от сердечного недомогания. -Завезли нас почти к Северному Ледовитому океану, одевают в рванину, кормят отбросами, поселили в деревянных, сырых гробах, а мы еще радость свою выказываем и благодарность за то, что собаки нас за задницы перестали кусать, когда на работу идем!

- Маркел! Все в мире познается в сравнении, все относительно! Миллионам в этом ГУЛаге хуже, чем нам, - успокаивал друга Овчаренко.

Рядом с нами за такими же столами трудились и вольнонаемные. Прав у них было больше, да знаний -явно меньше. И их доля нам казалась почти райской. У них была огромная, по нашим меркам, заработная плата. И свои, не совсем для нас понятные, интересы.

А главное различие состояло в том, что вольнонаемные могли опаздывать, прогуливать иногда, ошибаться... Могли вообще уволиться и перейти в другую организацию.

А мы готовы были целые сутки проводить за рабочим столом, нести двойную нагрузку… За себя и за вот этого - мордатого… Засыпать на работе. Только бы не потерять свое место.

 

У нас были свои радости.

Едва успели мы переодеться, вскипятить чай и разлить его в стеклянные банки, как радостный и сияющий ворвался в бухгалтерию Володя Орловский.

- Мужики! Сбойка пошла! Всего 15 сантиметров отклонения! Вот это мы! Умеем, оказываться! А мы ведь не инженеры. Мы ведь только «сволочь - заключенная»! Сами рассчитывали! Сами контроль вели за направлениями проходки!

Его новость, однако, ответной радости не вызвала.

-Ну и чем ты хвалишься? Вот счастье какое! Сбойка у него пошла! А у меня баланс пошел, тоже увязался -я же не бегу к тебе хвалиться! Вот если бы нам сосиски подали на обед, это действительно было бы происшествие! А ты пробовал когда-нибудь сосиски, сынок? Да где уж вам, литовским дворянам, знать, что такое сосиски! - Андрей Иванович Володю как холодным душем облил. Он был не в настроении. Никому ничего не говорил, но я видел и его волнение по поводу недомоганий Маркела.

Умрет Маркел - как без старого друга?

Володя растеряно остановился у дверей. Андрей Иванович позволил себе явный перебор.

Все мы хорошо знали, что материально литовцы жили неплохо даже после «добровольного» воссоединения. Посылки из Литвы пока еще удивляли окружающих обилием и разнообразием гостинцев.

Овчаренка явно занесло. И наступать на национальную мозоль не только непорядочно, но и опасно.

-Скучный вы человек Андрей Иванович! До седой лысины дожили, а не поняли, что кроме сосисок есть интересы намного важнее. Ну разве можно техническое чудо наших рук и умов сравнивать с вашими бюрократическими фокусами? Это же как? С двух сторон норы рыть глубоко под землей, а потом -здрасте вам! Встретились.

-Расскажи нам, расскажи! В твоей «сбойке» проку нам никакого. Да и твоя роль в этом невелика. Сбойка -заслуга проходчиков. Им и праздновать! Начальство уж раскошелится ради такого случая.

-Ну не скажите... Проходчики без нас как слепые котята в шахте.

-Андрей, хватит! -попробовал урезонить Овчаренка Маркел. -Ты же ведь старый шахтер! Должен понять, что ребята научились здорово работать.

Но Андрей Иванович уже поднялся, развернул плечи и приготовился к очередной тираде.

Я потянул Володю в коридор.

Настроение было испорчено. Что не удалось скверной погоде -с успехом восполнил Андрей Иванович.

 

С Володей мы тогда дружили. Его, умненького мальчишку, наполовину поляка, наполовину литовца. всего только полтора года назад взяли в маркшейдерское бюро рабочим. Мы с ним появились на шахте в одно время, и это сблизило нас -новичков, когда пришло время завоевывать себе авторитет и доказывать свое право на работу в шахтоуправлении.

За короткое время он сумел многому научиться. Овладел сложной специальностью. А ну если бы он ошибся? И бригады проходчиков увели бы выработки параллельным курсом на несколько метров в сторону?

Начальник участка тогда прямо в спецовке, только пыль отряхнув после подъема из шахты, пришел благодарить работников за точность расчетов. Это был тот час, когда, независимо от правового положения, вместе, творчески выполнили свою задачу и коммунист -начальник участка, и заключенный Орловский!

 

Мы разговаривали с Володей в коридоре, когда на нас навалилась мощная туша.

Нужно же, какой день: если не Овчаренко накатывается, то туша Дикмана!

-Семен Семеныч! Ты что -очки потерял? Людей ведь давишь!

-Не очки, сын мой! Я голову сегодня потерял!

Соломон Дикман, всегда корректный и сдержанный, был чем-то взволнован так сильно, что изрыгал междометия и брызгал слюной.

-Ты, сын мой, советское радио слушай! Оно никогда не врет, -наконец прорвало его сарказмом. -А там-то что творится?!

-Где «там»?

-Да в столице! В Москве же! Там главного палача ухлопали, а мы ничего не знаем! Кого-кого! Да Берию же! Ты понимаешь? Это же свет перевернулся! Понимаешь ли ты, что после этого начнется? -Дикман весь сиял от счастья. Он не мог устоять на месте. Все порывался мчаться куда-то дальше, разносить людям свою новость.

Не дослушав премудрого Соломона, я бросился к репродуктору в бухгалтерии.

-Ты чего? -удивился моей стремительности Маркел Иванович.

-Берию расстреляли!

Все вскочили как по команде.

Взволнованный голос диктора из черной тарелки «говорунчика» наполнял наши уши дикой информацией, от которой приливала кровь к нашим головам. И где-то в самой глубине сердец возрождалась не почившая надежда на то, что жизнь наша не совсем кончена, что будет и у нее продолжение. Вспомнилось слово, забытое начисто, -свобода!

-Братцы мои! Значит, мы еще люди!

И мы крепко жали друг другу руки и обнимались со слезами на глазах…

В коридорах шахтоуправления возбужденно гудела только что поднявшаяся на поверхность смена. Оттого что лица их были черны, белки глаз сверкали особенно ярко. Это было похоже на светлый праздник вырвавшихся на свободу заколдованных чудищ.

Народу становилось все больше. Испытывая потребность в общении, охмелев от неожиданной радости, толпы рабочих митинговали в холле, в коридорах, постепенно перекатываясь в раздевалки и бани. Они обнимались, поздравляли друг друга: одни в рабочей одежде, другие -голыми уже.

Со светлыми событиями, с большим праздником, братья! И лихо отплясывали, грязные с чистыми вместе.

 

К приходу руководителей страсти немного поутихли. Затаилась радость и в глубине душ привычных к порядку, притихших бухгалтеров. Административное крыло здания управления постепенно оживало, принимало парадный вид.

Вслед за главным бухгалтером Юниным потянулись притихшие -будто не они несколько минут тому назад шумели -посетители с документами на подпись. Явно из разряда тех, кому безразличны все перетасовки на немыслимых вершинах властных структур.

Требовательно зазвонил телефон.

Рабочий день двинулся по накатанному пути.

А мы со скрытым любопытством заглядывали в глаза начальству и старались разглядеть хоть какой-то признак впечатления от событий.

-Ни хрена! Радио они не слушают! Газеты не читают! Ничего-то еще не знают! -роптал себе по нос Захарченко.

Нам было обидно и досадно, что в такой день приходится заниматься мелкими, второстепенными делами! Первым не выдержал Маркел Иванович:

-Вот, Виктор Андриянович! Все встает на свои места. Жаль только, что вы ему поклонялись, вы перед ним расстилались. А он, кровосос несчастный, столько лет издевался над народом! Его мало что расстрелять. Его нужно было за ноги повесить, как дуче Муссолини, еще во время войны. И пусть люди мимо бы шли и плевали на него.

Этот монолог в полной тишине прозвучал вызывающе и дерзко.

Юнин пока не понимал, о ком идет речь. Но все же насупился и настороженно притих.

-Ты о ком это, Маркел? -осторожно спросил Иван Андреевич -заместитель главного.

И он тоже утром не слушал радио?!

-О Берии! О том самом, которого звали Лаврентием Павловичем! -тихо и вроде бы невинным голоском просипел Маркел.

Но слова прозвучали мощнее взрыва.

Лицо Юнина налилось багровой краской так быстро, будто его ошпарили кипятком. Он поднимался со стула медленно, грозно, тяжело облокотившись на стол. Брюхо под кителем постепенно укладывалось на стекло.

-Товарищ Кораблев! -прорычал он, чуть не задохнувшись от полноты чувств и позабыв впопыхах о том, что Кораблев не «товарищ» вовсе, а каторжанин. -Ты о ком это?! Да я сейчас… Всю надзорслужбу вызову! Да я тебя в наручники... Шохину сейчас позвоню! Уж он-то тебя приструнит! Арестую!

-Не арестуете, Виктор Андриянович! Я же правду сказал. Радио по утрам нужно изредка слушать. Вся страна знает, что Берию расстреляли как изменника Родины -иностранного шпиона. Люди радуются, что наконец избавились от него. Только вы еще живете вчерашним днем! А уже пришла пора новых вождей!

Юнин оседал медленно, как резиновая кукла, из которой постепенно выпускали воздух. Толстое, потное лицо искривилось, как от острой боли, глаза беспомощно заморгали, стали серыми и тусклыми.

 

-Бедный-бедный наш Витюнька! И как ему перенести крушение своего идола?!

Колхозный счетовод из Мордовии, он почти всю войну прослужил в особых отделах. После демобилизации прошло всего два года, как его направили к нам главным бухгалтером. Все знали прекрасно, что специалист из него никакой. Что он -только ФИГУРА с партприкрытием. Он должен сидеть в мягком кресле за большим столом, голосовать на бюро и собраниях да получать очень приличную зарплату.

Нужно ли удивляться, что для него Лаврентий Павлович был божком и гарантом относительно должности главного специалиста Шахтоуправления, позволявшей ему руководить финансовой работой абсолютно без всяких знаний.

А заместитель его -бесправный немец, в тюремном вагоне вывезенный на Воркуту из Поволжья, -обеспечивал и контакты в вышестоящих организациях, и поддержание порядка, и отчетность. Внутренний же учет был уделом специалистов высшего класса из среды заключенных и каторжан.

C падением Берии Юнин мог потерять все. И предстать перед миром таким, каким был в действительности: неграмотным, недалеким, ничтожным, подленьким человечком. И к тому же скрытым алкоголиком.

Новость убивала наповал.

Теперь уже Маркелу стало жаль нашего толстяка, как русскому человеку часто становится жалко поверженного противника. И он по-свойски, что было до сего дня немыслимым, вразвалочку подошел к шефу, дружески похлопал его по плечу, почистил звездочки на золотом погоне и проворковал с ласковой интонацией в хрипловатом голосе:

-Не дрейфь, Виктор Андриянович! Жили мы как-то при нем, проживем и без него. С твоей-то энергией и нашими стараниями были всегда первыми, такими и останемся. Будут вам медали и премии, а нам наркомовская пайка. А изредка перепадет и еще что-нибудь от ваших щедрот!

Ирония в голосе была явной, уловил ее и Юнин, несмотря на подавленное состояние. Понурив голову, выпятив живот, он молча, не глядя ни на кого, шариком выкатился из комнаты.

Иван Андреевич, всегда корректный и выдержанный, со сдержанным упреком покачал головой.

Фыркнул смешливый Захарченко...

И вот уже громкий, задорный смех зарокотал в большой комнате бухгалтерии.

-Что у вас, разминка с Тарапунькой? -механик в недоумении остановился в дверях.

-Вчерашний анекдот дошел до сознания!

-Ну-ну! Потом расскажете! -Механик без дальнейших расспросов прикрыл дверь.

 

Глава 2

 

А после работы мы выкатились большой группой в коридор, огороженный колючкой («для прохода львов», как назвал его Шуркус).

Неожиданная новость кардинально изменила состояние людей. Мы уже были совсем не теми, что шли по этой дороге сегодня утром, хотя еще и не успели как следует понять, что может внести в нашу жизнь это событие, произошедшее в далекой и загадочной Москве. Как относиться к нему? Чем оно обогатит нашу жизненную философию? Надеждой? Разочарованием? Мрачным неверием? Новой волной пессимизма?

Добро и правда, вопреки привычному для тех мест «правопорядку», где им не было места, медленно прокладывали себе путь.

Мы спорили, перебивали друг друга, противоречили сами себе. Однако упрекать в непоследовательности нас было некому: все были взлохмачены и возбуждены до предела. И дурачились, забыв про разницу в возрасте и в суждениях.

А меня не оставляла мысль о подозрительно тесной связи между всеми людьми на нашей земле; я усмотрел в этом что-то мистическое.

Ведь умер насильственной смертью всего один человек. И так далеко от нас. Лично ни с кем из нас не знакомый. А мы вдруг разительно изменились! Он что-то унес с собой в другой мир?

Сколько же зла принес он людям? И сколько еще накопил в себе этот представитель человеческого рода, если освобождение мира от его присутствия внесло перемену в такие массы народа!

-Вы поглядите, как изменилась погода.

Ветер стих, дождь оставил после себя свежесть. Было сыро и холодно, но ясно.

Я шагал рядом с Маркелом Ивановичем молча. Мне нравилось находиться около него. От этого человека исходили уверенность в себе, внутренняя сила и обаяние. От него я подпитывался в часы сомнений и колебаний энергией, бодростью, спокойствием, чувством собственного достоинства.

Впереди, ссутулив широкие плечи, вышагивал Овчаренко. Он один был почему-то мрачен и сосредоточен. Странный человек: такой всегда одинокий и скрытный, колючий и легкоранимый. Но сколько же доброты и даже нежности открывал я, когда удавалось пробиться к его душе.

-Что невесел, Андрей? -окликнул его Маркел Иванович. -Друга потерял?

-А чему нам радоваться? -Андрей Иванович повернулся в нашу сторону. -Друг ему Гуталинщик. -И улыбнулся невеселой вежливой улыбкой.

В лагерях Гуталинщиком называли Сталина. Может быть, из-за его происхождения -от сапожника?

-А Лаврентий в своей жестокости был далеко не одинок. Свято место пусто не бывает. Это же не система ушла, а только один из ее палачей. Найдутся на нашу шкуру еще последователи. Может, еще и похуже этого будут.

 

На «смотровой площадке» переходного мостика игривое настроение мужиков в нашей группе достигло апогея. Взрослые люди, каторжане и заключенные с солидными сроками, со смехом, перегоняя друг друга, бежали вверх по ступеням.

«Попка» на вышке повернулся удивленно в нашу сторону и погрозил автоматом. Привычка к рабскому послушанию сработала мгновенно. Замедлили шаги, тише стали голоса, шутки прекратились.

И вдруг всегда молчаливый и даже хмурый индивидуалист Дубровник громким, неестественно высоким голосом выкрикнул с открытой иронией:

-Эй, солдатик! Мы выражаем тебе свое сочувствие в связи с кончиной Лаврентия Павловича!

«Попка» развернулся всем туловищем в нашу сторону и, напрягая зрение, перегнувшись через поручни, пытался рассмотреть нарушителя.

-Ты что, Володька! За что ты ему так?

Не стоило обижать солдата. А кроме того, в лагере подобные проступки наказывались очень строго. Тому достаточно было позвонить по телефону, сообщить на вахту и нас уже встретили бы чины режимной службы.

Вышка была очень близко от нас. Служивый мог разглядеть каждую деталь. А у каждого из нас на спине и на рукаве ярко, как автомобильные номера, светились опознавательные знаки.

Володьку, конечно, постарались прикрыть рядом идущие. И уже все мы рисковали правом индивидуального выхода по пропускам в производственную зону -этой своей маленькой, но очень ценной привилегией.

-Ну, молчун, разговорился спьяну! Как козел от валерьянки!

-И все-то ты, друг, напутал! Это коты валерьянку любят, а козлы -сено!

-А этот -и козел, и кот одновременно! Устроить бы тебе темную, должно быть, уже все схлопотали из-за тебя!

-Посторонись-ка, господа делапуты! Рабочий класс идет! -Сзади догнала нас бригада проходчиков.

Шли они быстрым шагом, дружно, будто военным строем. Сплоченность рабочего коллектива чувствовалась даже на марше. Один из них -крепкий, высокий, с темно-синей отметиной на щеке и на переносице -поравнялся с нами. Пренебрежительно отодвинув меня плечом, протянул руку Маркелу.

-Здоров!

-Привет, земляк!

-Вы что, «попку» разыгрываете? Видишь же -на вышках пацаны стоят. Все на веру принимают. Им же скажут: «Пали!» -они и пальнут. А нам сейчас это совсем ни к чему!

-Да и я ему говорю! -согласился Маркел.

Шахтер испытующе взглянул на меня, подумав, вероятно, что это я повинен в розыгрыше «попки». Но вздохнул и ничего не сказал.

-А вы как солдаты, строем. Дружно шагаете! -отметил с иронией Маркел.

Шахтер на иронию не обратил внимания.

-Иначе нам нельзя. Шахта тех, кто не дружен, не любит. Она сегодня нам как мать, а завтра -злая мачеха. Мы живем вместе, работаем вместе, едим вместе. Приходится выпить -так тоже вместе.

-А случается?

-Иногда бывает... Под землей никто чужой не увидит и не осудит! А ты что думаешь про события? Может, и наше время уже наступает? -сказал и опять покосился на меня. Мое общество «земляку» было явно не по нраву.

-Свой, -кратко отрекомендовал Маркел. Шахтер удовлетворенно кивнул головой. -Сейчас рано еще выводы делать. Ясно пока лишь одно: пришла пора больших событий! Все, что сковано было системой, сейчас уже сдвигается. Движение это наверху чуть наметилось. А энергия-то вся внизу. Нас в лагерях большие миллионы. Есть, конечно, среди нас и виновные. Только большинство виновны лишь потому, что были поставлены в условия «на выживание». А в общей массе -так все виновны. И те, кто сейчас в зоне, и те, кто зону эту наполнял. И кто больше виновен -один Господь Бог знает. Я уверен лишь в том, что мы все вместе -пороховой склад! А с искрой уж кто-нибудь да объявится! Вот ваша бригада -ты смотри -еще какая мина!

Шахтер слушал молча, задумчиво глядя себе под ноги.

Впереди замедлили ход, а затем и совсем остановились. Это подошел к вахте шахтерский арьергард.

Навстречу вышли три надзирателя и старшина с доской для записи. Первый подошел к переднему шахтеру, протянув руки для обыска.

Невысокий, конопатый, совсем еще молоденький проходчик улыбнулся… и отвел руки надзирателя:

-Щекотки смальства боюсь! -бросил он скороговоркой и решительно двинулся мимо оторопевшего надзирателя. Это было так неожиданно и нагло, что растерялся и старшина. Он пытался что-то высказать, но шахтеры плотной массой уже двинулись мимо него в зону.

Мы -за ними.

Мир вокруг менялся почти каждый час.

 

Глава 3

 

Соломон Дикман притерся ко мне в столовой без очереди и зашипел громким шепотом, так, что его явно слышали все вокруг, несмотря на обычный шум в огромном зале:

-А ты видел глаза надзирателей? Они нас боятся!

-Не нас, Семен Семенович! Вот шахтеров они действительно боятся.

-И нас тоже! Всех боятся! Мы для них все на одно лицо! Как китайцы для нас.

Он был очень доволен. Он был просто счастлив! Его толстые губы беспрестанно причмокивали, стоять спокойно в таком настроении было ему невмоготу, и этим он создавал неудобство для людей в плотном строю очереди. Соседи сердито на него поглядывали, но он не обращал на них внимания.

-Дорогой ты мой Соломон! Ты думаешь, что если расстреляли Берию, то все остальные, руки умыв, раскроют тебе ворота и скомандуют зычным голосом: «По домам разбегайсь!» И мы, как мыши, в разные стороны! Мне на Украину, а тебе -в твой Израиль?

-Почему в Израиль? Я в Варшаву! Там у меня еще кое-кто есть! Старого жида там кто-нибудь приютит!

Очень странный этот Соломон Дикман! Кто бы сказал, глядя на жирного невесть отчего очкарика, неопрятного, вечно гримасничающего, что он личность весьма и весьма незаурядная!

Дикману тогда было около сорока пяти. А он уже лет десять тому назад был доцентом кафедры филологии Варшавского университета. Соломон, как видно, врожденный полиглот -он в совершенстве владел шестью «живыми» и тремя «мертвыми» языками. Я слышал, как Дикман легко изъяснялся со старым узбеком, хотя узбекский он не зачислял в свой актив. Как, впрочем, и немецкий -его он просто игнорировал из-за ненависти к фашизму.

Русский язык он знал в совершенстве, хотя заверял нас, что учить его только начал при общении со следователями. Меня арестантская судьба свела с Соломоном вторично. И шесть лет назад, при первой нашей встрече, он так же свободно, хотя и с небольшим акцентом изъяснялся по-русски.

Дикман не любил слова еврей.

-Я -жид! -заявлял он твердо. -И, что бы со мной ни случилось, им и останусь!

Он был очень смешлив и легко увлекался. Мог вечером в непогоду примчаться ко мне в барак для того только, чтобы рассказать свежий анекдот, часто бывало, что им же и придуманный.

Однажды перед самой поверкой Соломон явился с очередным, очень уж жизненным анекдотом. Он рассказал, что его срочно вызвал к себе «опер» с предложением... Нет-нет, не «стучать» на своих товарищей, а помочь ему -молодому офицеру, старшему лейтенанту -составить… конспект по истории партии, ни больше ни меньше!

И Семен согласился. Сказал -ради участия в «творческом процессе».

-Как же было это интересно! Я, действующий каторжник, со всеми моими регалиями… -он продемонстрировал свои нашивки с номерами, -сижу один, в кабинете оперуполномоченного. А передо мной на столе настольная лампа! Разложены книги, учебники, свежие газеты. И изо всей этой мути я составляю ему -чекисту -свою творческую белиберду! Фантазирую от души и вру -бессовестно, нагло! И чем больше у меня наглости, тем ценнее оказывается мой труд! А чай мне несут дневальные! По моему звонку! В стакане с подстаканником! Настоящий, крепко заваренный! С печеньем! Я шесть стаканов за вечер вылакал!

-И это тоже включено в «творческий процесс»? А коньяк тебе не подносили?

-Пока еще не догадались... Но ничего. Я ему намекну... Ты вовремя подсказал.

Семен носил на спине шифр 1-Б -признак каторжанина с большим стажем. В лагере не принято проявлять любопытство о ком-нибудь. И загадкой для меня осталось, почему доцента Варшавского университета судили в Ташкенте...

Филолог и в этих условиях оставался верным своей профессии. Семен Семенович, как никто из окружающих, знал воровской сленг -феню. Каждый оборот, каждое услышанное слово было тщательно исследовано, очищено от грязи, препарировано и бережно уложено в его коротко стриженную копилочку. Он искренне поражался множеству значений самых грязных ругательств, восхищался многогранностью русского циничного фольклора. И все это хранил ы памяти! Писать-то ведь не разрешалось. Нашли бы записи -приобщили бы новое «дело» к его обширному досье.

После смерти Сталина Соломон высказал несколько пророчеств о дальнейшем развитии событий и почти точно предугадал хрущевские откровения. Потом, когда все это стало подтверждаться, он являлся ко мне с сияющими за толстыми стеклами очков глазами. И строил лукавую мину с высунутым мясистым языком.

И в тот памятный день он предчувствовал что-то, но не мог пока сформулировать в популярной форме.

 

Глава 4

 

Лагерь жил в колготе слухов, догадок, домыслов. Каждый день из разных источников возникали новые «параши» самого фантастического содержания. Просочилась «вонючка», что в местной газете напечатана статья смелого журналиста, который самого начальника Воркутлага генерала Деревянко обозвал «самодуром в чине». В статье, конечно, ничего не было о доле политзаключенных, критиковали генерала за нарушения «прав полноправного человека», но сам факт критики всесильного генерала, да еще в такой острой форме, говорил о том, что в обществе подуло свежим ветром.

В шахтах рядом с заключенными работали вольнонаемные. Взрывниками, мастерами, лебедчиками, контролерами ОТК... Внизу, как в бане, все одинаковы -все просто шахтеры. Было много молодых специалистов -они пришли к опытным шахтерам-заключенным поучиться работать под землей. Были люди «второго сорта»: русские немцы, прибалтийцы, татары. Люди с темными пятнами в биографии, освободившиеся заключенные. Они хоть и посвободнее нас, но быт их мало чем отличался.

Кто-то сквозь треск глушителей слушал радио. Видимо, так стало известно о раздорах в правительстве. Кому-то пришло письмо из отдаленных районов страны с намеками о неполадках и забастовках... И вот уже по поселку, а потом и по лагерю поползли тревожные слухи. Они взбудоражили и без того неспокойные души.

Потом ночью с вещами внезапно увезли в неизвестность группу наших товарищей. Там были и врач, и дневальный, и повар, и несколько рабочих из ослабленной бригады (так называемой «актировки»). И даже один механик шахты.

Между начальником лагеря подполковником Шевченко и начальником шахтоуправления Гавриловой по поводу отправки этого механика состоялось бурное объяснение. И о нем тоже сразу стало известно всему лагерю.

Гаврилова -это фамилия по мужу. А вообще-то, она была самолюбивой и вспыльчивой, знающей себе цену грузинкой, и подполковнику трудно, должно быть, пришлось при разборке!

Но самое главное -Гаврилова защищала НАШИ интересы!

Однажды в обеденный перерыв, когда погреться под весенним солнышком выполз из здания шахтоуправления весь управленческий люд из тех, кто на обед домой не ходит из-за отсутствия такового, вдруг раздались неподалеку несколько мощных взрыва.

Не гром и не отпалы в шахте.

Что-то совсем иное и незнакомое.

Сидящие в недоумении вскочили и настороженно переглянулись.

-Это еще совсем не то, о чем вы подумали! -громко высказался проходивший мимо незнакомый старший лейтенант. И хитро улыбнулся.

А мы ни о чем таком и не думали. Но лейтенант сказал ведь «еще…», а значит, он тоже считал -«что-то» будет…

В самой атмосфере висела, накапливаясь, тревожная недобрая энергия.

 

Глава 5

 

Потом по лагерю прокатился слух: что из двух бараков на самом краю лагерного городка выселили бригады разнорабочих и расселили их «методом уплотнения». А освободившиеся «виллы» отгородили двумя рядами столбов с колючей проволокой. Построили даже отдельный «персональный» туалет.

На экскурсию для осмотра новой «маленькой зоны» ходило почти все население лагеря.

Высказывались самые фантастические предположения:

Бараки «усиленного режима»? Отдельная зона для женщин? Санитарный изолятор? Лепрозорий? Изолятор для сифилитиков?

Постепенно автономной зоной почти перестали интересоваться, как вдруг...

Утром зону поразило известие: в изолированных бараках появились люди! Чужие мужики!

Кто такие? Откуда взялись? Как сумели надзирателинезаметн провести столько народу? И почему такая конспирация? Почему их отделили колючкой?

Пищу в маленькую зону носили в бачках отдельно сами надзиратели, всякое общение пресекалось очень строго. Однако долго сохранять тайну от нескольких тысяч любопытных и очень опытных в делах лагерного сыска глаз и ушей невозможно.

Наблюдатели вскоре установили, что вновь прибывшие не новички в лагере. В основном -рабочие. Загара на их лицах больше, чем у нас...

-Южане?

Узнали, что «новеньких» привезли из карагандинских лагерей. Из-за «заварухи» там расформировали лагерь. «Зачинщиков» осудили и куда-то увезли, а к нам попали только «пассивные соучастники». Говорили, что карагандинское пополнение прибыло и в другие зоны Воркуты.

Напряжение у нас постепенно нарастало. Кто-то рассказал, что возник серьезный конфликт с надзорслужбой в лагере шахты Капитальная; другие поправляли, что это было не на Капитальной, а на двадцать девятой. Доходили слухи о непорядках на стройке шахты в поселке Халмер-Ю.

Когда при выходе на работу поднимались на виадук, головы всех поворачивались, как по команде, в сторону подъемника седьмой шахты. Через этих соседей мы были связаны со всем остальным каторжанским миром.

-Колеса крутятся -сосед работает! -Это сообщение вызывало и раздражение, и разочарование.

Понуро шагали бригады на работу. Выработка без видимых причин стала падать. Шахты выдавали на-гора уже меньше половины среднесуточной добычи. Шахтеры грубостью отвечали на любой вопрос о причинах. В лавах -сами рассказывали -они едва шевелились. Работали лишь бы не озябнуть в подземном царстве.

Независимо от большой политики и тем более от настроения отдельных личностей накатывалось лето 1953 года.

 

Глава 6

 

За долгие годы жизни в Заполярье я, как, впрочем и многие другие, никак не мог привыкнуть к тому, что солнце, слегка прокатившись по горизонту, поднималось опять и целые месяцы заливало все вокруг светом, теплом и сиянием.

Зелень тянулась к солнцу с неимоверной быстротой, заполняя каждый клочок пространства такой живительной силой, таким ярким цветом и запахом, что кружилась голова, саднило сердце и душа наполнялась острой тревогой и предчувствиями.

Мы могли любоваться буйной зеленью издали -путь к ней преграждала ограда из колючей проволоки и вспаханная запретная зона без единой травинки. Любая веточка или цветок считались ценностью в зоне и трепетно оберегались в стеклянных вазах из-под консервов.

А запахи, проникающие из-за зоны, старался убить дым с острым запахом серы вечно тлеющих породных отвалов. От него постоянно болели головы и слезились глаза.

 

Глава 7

 

Долгожданная весть показалась неожиданной: забастовала шахта Капитальная!

Вечером колеса подъемника седьмой шахты еще вертелись. А утром ночная смена сообщила: соседи прекратили работу.

Сигнала у нас никто не подавал. Никто не принимал решения о забастовке. Просто уже все были готовы и знали: забастовка началась! Мы были обречены на бунт!

Небольшое звено строителей, пытавшееся выйти за зону на работу, вернули назад в барак шахтеры. Других попыток никто и не предпринимал.

Вызов был брошен. Мы преступили закон, прекрасно отдавая себе отчет в том, как это отзовется на нашей судьбе. И никто ни о чем не сожалел. За одну ночь заключенные переменились. Это были не тупо послушные рабы, а люди, полные чувства собственного достоинства.

Утром почти все оказались без отличительных номеров. Их отсутствие делало нас неуязвимыми перед стукачами -секретными агентами оперативных работников.

Не видно было обросших лиц, и одеты все почище, вид праздничный. Лица сияющие, настроение приподнятое. Приветствия радостные, бодрые.

В столовой старший повар в белом накрахмаленном колпаке разъяснял столпившимся перед окошком:

-Сегодня кормим по норме заработанного позавчерашнего котла, кто какой выработал. Завтра будем кормить по норме вчерашнего дня. Ну а послезавтра нас ждет гарантийный паек -это как у «актировки»: хлеба тюремная пайка и жиденький приварок. Как, выдержим?

-Уже годы выдерживали! Брюхо на солнце греть можно и голодными.

-А если не выдержим -съедим одного повара, который пожирнее!

-А вы воруйте в меру! Если поймаем -ноги из попы повыдергиваем!

-Нет, мы тоже только на гарантийном. Из солидарности. Из принципа! Пост -так для всех пост, -и скромно опустил маленькие глазки. Оказывается, он тоже умел обворожительно улыбаться.

Нам очень не хотелось загадывать далеко вперед. Все были в упоении от своей смелости, забастовка казалась нам очень мужественным поступком. Да, впрочем, оно так и было.

 

Глава 8

 

В разгар завтрака, когда столовая была заполнена до отказа, а из-за гула голосов и грохота алюминиевой посуды приходилось кричать, чтобы услышал сосед, никто и не заметил, что у входа в нерешительности остановились двое новичков.

Впрочем, как их заметить, если они такие же, как мы все: коротко острижены, в черных хлопчатобумажных костюмах и грубых нечищеных ботинках. Только номера на одежде крупнее наших и плотный загар говорили о том, что вошедшие -новички.

Вдруг один из них, плотно прижав руки к туловищу и вытянувшись по стойке «смирно», высоким голосом выкрикнул:

-Мужики!

Гул столовой притих. Головы ближайших повернулись в сторону новичков. Оба молча показали на выход. На лицах было столько растерянности и мольбы о помощи, что их сразу окружили плотным кольцом.

Через несколько минут обстановка прояснилась: эти двое укрылись от надзирателей. Они были из числа отгороженных от нас новичков карагандинского этапа. Еще несколько беглецов из маленькой зоны захвачены были надзирателями и заключены в БУР -барак усиленного режима.

Прежде такое сообщение не вызвало бы особой реакции. Но сейчас! Опьяненных свободой новоявленных бунтарей произвол надзирателей возмутил. Мгновенно столовая почти полностью опустела.

Оставив недоеденный завтрак или очередь к раздаче, бросились к месту конфликта. Порыв был единодушен вопреки долголетней привычке: пускай пожар, пускай землетрясение -не оставляй недоеденной пищу!

 

Площадка около вахты, где когда-то проходили разводы и прочертилась дорожка к изолятору, заполнена толпой взъерошенных заключенных. Ни следа гнетущей покорности!

Подходили, подбегали все новые группы возмущенных, неистовых, готовых на любые решительные действия. Мощный сгусток зла повис над толпой, готовый заискриться и вспыхнуть, взорваться.

Выскочил дежурный офицер -моложавый старшина, попытался перекричать толпу, в надежде привычными командными интонациями подавить, напугать, усмирить.

Не получилось!

Оглушенный ненавистью, он растеряно замолк и отступил, осторожно прикрыв за собой дверь вахты.

Маленькая победа окрылила, вызвала новый взрыв неистовства. Задние ряды напирали, подталкивали, требовали начала решительных действий.

Но перед возмущенной толпой были только закрытые двери вахты и притаившиеся за ними блюстители порядка. А поодаль, под самой вышкой мощные, металлом обитые двери изолятора -маленькой лагерной «тюрьмочки». В распахнувшихся внезапно дверях изолятора показалась спина надзирателя. Споткнувшись о порог, он упал, а из глубины коридора, перепрыгивая через лежачего, вырвалась группа затворников.

Радостный могучий вопль в одно мгновение объединил толпу около вахты с мчавшимися к ней из БУРа затворниками

Они рванулись друг другу навстречу.

Какой-то старик из актировки, тщедушный и длинный, с седой бородкой клинышком, развернувшись лицом к толпе, с растопыренными худыми руками, вытянулся во весь свой рост и пытался остановить разъяренную толпу. Беззубый рот открылся в каком-то исступлении, но голос утонул в реве толпы.

Тогда решились ОНИ.

Рев смолк внезапно, прерванный автоматной очередью. Первая, предупредительная -поверх голов.

Вторая -по скоплению людей. На поражение.

Несколько человек сразу упали замертво.

Другие -казалось, что их очень много, -окровавленные, перепуганные, шарахнулись в сутолоку отхлынувшей толпы. Разбегались, натыкаясь друг на друга, падали, обезумевшие от неожиданности, в паническом страхе.

Толпа есть толпа.

Но в этой же толпе было множество обстрелянных, испытанных в боях солдат. Были и офицеры, пережившие конфликты во много раз пострашнее сегодняшнего.

Опомнились. Остепенились. Оценили обстановку. Тем более что стрельба прекратилась.

Двое без движения остались лежать на плацу. Несколько раненых отползли с проклятого места и, поддерживаемые товарищами, направились за помощью в ближний корпус больницы.

Теперь уже сами, отрезвленные, но не успокоенные, требовали дежурного офицера. Оказалось, на вахте собрался весь состав надзорслужбы. И знакомые уже всем опричники, и какие-то новые с погонами в два просвета...

На площадку около двери вахты вышли трое во главе с чужим подполковником. Под враждебное молчание столпившихся зеков потребовали спокойствия, полного повиновения и выхода на работу. Предупредили, что отказ от работы и организация беспорядков по советским законам -уголовное преступление.

В ответ кричали все сразу.

-Убийцы!

-Не дождетесь!

-Бериевская банда! Нет вам веры.

-Вызывайте комиссию из Москвы! С вами мы разговаривать уже не будем!

Случайно, видимо, высказанное предложение понравилось всем. Его подхватили сотнями глоток:

-Комиссию из Москвы! Полномочную комиссию! Генерального прокурора! Из Москвы! Из Москвы!!

Пока митинговали, оглядываясь с опаской на ощетинившиеся автоматными дулами вышки, товарищи унесли тела двух убитых и несколько тяжелораненых.

-По баракам, братва! Разрабатывать требования! По баракам!

Площадь была очищена в несколько минут.

 

Глава 9

 

Комитет для руководства забастовкой создавался с применением всех возможных в наших условиях способов конспирации. Однако руководить людьми, следить за порядком и оставаться невидимками было делом невозможным даже для самых опытных.

Лагерь был предоставлен сам себе. Закрыто здание администрации. Не рисковал показываться на территории зоны никто из надзирателей, дальше вахты не ходили оперуполномоченные. На каждой вышке в любое время суток виднелись усиленные посты с ручными пулеметами.

Но Природа была на нашей стороне! Наступило время короткого заполярного лета, на удивление жаркого в том году. Днем температура в тени достигала иногда и 30 градусов!

Ни тебе ветерка, ни малейшего движения раскаленного воздуха! Тундра парила. Влага пеленою поднималась над разомлевшей землей и заливала все пространство сырым обжигающим валом. Газоны между бараками, покрытые скупой зеленью и уже вытоптанные, покрылись потными полуголыми телами. Лагерь превратился в сплошной солярий. Прикрыв головы, подставляли под солнце истосковавшиеся тела. Старались насытиться, набраться щедрот и за долгие прошлые годы, и впрок, на будущее.

Тепло настраивало на благодушия и душевное равновесие.

На вышках солдаты тоже светили белыми незагорелыми телами, резко контрастирующими с загорелыми лицами. По лагерю, как привидение, одиноко бродил подполковник Шевченко.

Он был без обычной свиты, в одной гимнастерке, застегнутой на все пуговицы и подпоясанной широким офицерским ремнем, сверкал золотыми широкими погонами, заготовленными, должно быть, для парадного случая.

При его появлении зэки и каторжане не вскакивали, как привыкли, не вытягивались для приветствия «гражданина начальника». Здоровались степенно, без заискивания, но и без злости, даже с некоторым уважением.

Это за то, что остался самим собой в таких сложных условиях. За то, что один осмеливался посещать места скопления заключенных, бросивших вызов.

 

А потом подполковник появился с гостьей. Он был галантен, сопровождая Тамару. Так, с любовью и уважением, шахтеры называли между собой начальника Шахтоуправления. Полнеющая грузинка со следами былой красоты, Тамара Аристокесовна всего полгода назад появилась на наших шахтах.

Натура противоречивая, темпераментная, как у многих людей ее национальности, вспыльчивая, но отходчивая, а главное -справедливая, она сразу же завоевала души шахтеров. Любили ее за то, что не стала делить подземных тружеников по правовым категориям. И могла наравне с вольнонаемным шахтером обнять и расцеловать при всех отличившегося каторжанина. Могла зло припечатать бездельника, кичащегося своим членством в партии.

Шахтеры прощали ей обиды, нанесенные сгоряча, и подчас скоропалительные, неправильные, волевые технические решения.

Душа заключенного -как вечно кровоточащая рана. Она чувствует и зло, и добро еще издали.

 

А тогда женщину приветствовали, вскакивая при ее приближении. Быстренько набрасывали на себя одежду и присоединялись к ее свите, следуя за ней на почтительном расстоянии. Около столовой руководители оказались уже в плотном кольце любопытных.

Тамара поднялась на несколько ступенек перед входом в здание и обратилась к людям:

-Я не хочу вмешиваться в ваши дела. Не хочу уговаривать вас. Вы взрослые люди и сами решите, как поступать дальше, чтобы потом не раскаиваться. Но хочу сказать вам, что мне лично очень плохо без вас. Еще хуже без вас нашим шахтам! Валятся с ног вольнонаемные ваши товарищи. Я их мобилизовала, как только могла. Вам не нужно говорить о том, что вентиляция, насосные станции, подъемники должны работать постоянно. Иначе мы загубим наши шахты. И я очень прошу вас: пусть хоть несколько человек в смену выходят на каждую шахту!

И она поклонилась шахтерам!

Шахтеры стояли, понурив головы, и тяжело молчали. Потом кто-то негромко, но отчетливо, резко бросил:

-Да провались они -ваши шахты!

Тамара отшатнулась, как от пощечины.

Медленно, ни на кого не глядя, спустилась с площадки, замирая на каждой ступеньке. На последней остановилась и обронила в полной тишине:

-Вам же потом стыдно будет. И очень тяжело восстанавливать бездумно загубленное.

И пошла, ссутулившись, к вахте.

Шевченко молча двигался следом. Он так и не проронил ни слова.

-Как комитет решит! -выкрикнул кто-то вдогонку, будто для того, чтобы сгладить впечатление.

А вечером небольшая бригада из дюжины шахтеров в сопровождении толпы зевак двинулась к гостеприимно распахнутым дверям вахты и дальше, даже без обычного «шмона», по коридору к Шахтоуправлению.

Тамара все же нашла дорожку к сердцам шахтеров.

 

Глава 10

 

А на следующий день мы хоронили убитых товарищей.

Вдоль дорожки к центральной площади лагеря замер в скорбном молчании строй заключенных, одетых в свою лучшую одежду -что у кого имелось в запасе.

На табуретках в гробах из свежеоструганных, пахнущих хвоей досок, принаряженные, строгие и торжественные, безучастные ко всему происходящему лежали «виновники» события. Одеты покойники были в белые рубашки и даже с галстуками, пожертвованными кружком самодеятельности.

Это печальное торжество совсем не было обыденным!

Хоронят ведь заключенных рабочие специальной похоронной команды, всегда тайно, без гробов. Закапывают без всяких церемоний, в одном нижнем белье, взятом из утиля, с фанерной биркой, привязанной к большому пальцу ноги.

Одно из первых достижений нашего бунта, одна из побед наших, по горькой иронии, -право на похороны погибших!

Оркестр заиграл траурный марш Шопена. И умели же! Да так проникновенно играли, так торжественно и так жалобно, что многие не могли сдержать слез. И вытирали глаза, не стесняясь друг друга.

За оградой и запретной зоной толпились жители поселка Аяч-Ага, которых привлекла необычность происходящего. И эти перестали бояться выказывать свою симпатию! А раньше никто не рисковал подходить к зоне так близко. Мало того, что подстрелить могли с вышки, так и на работе после этого следовали «оргвыводы»!

Пожилой шахтер выступил на несколько шагов, жестом остановил траурную мелодию и обратился к замершему строю:

-Товарищи! Пусть на всю жизнь каждому из нас запомнится этот день: торжественный и печальный. Мы не знали расстрелянных наших товарищей. По воле судьбы -они из тех, кого только недавно привезли к нам из далекой Караганды. Мы не знаем, какие судьбы у них. Но они наши товарищи, наши братья по злой арестантской доле. Все, что могли, мы организовали, чтобы достойно проводить их в последний путь. И я считаю, что эти похороны -наша большая победа в святом деле борьбы за свободу! Царства вам небесного, наши братья и товарищи. В нашей памяти вы останетесь навсегда!

Под звуки траурной мелодии цепочкой подходили к гробам с телами, с подноса брали по кусочку хлеба с кусочком сахара и становились в колонну.

Пожилой, аскетического вида, стриженный наголо арестант оказался священником. Он отслужил молебен.

Потом взвалили гробы на плечи и понесли к вахте.

Дальнейшие хлопоты по молчаливому согласию приняли на себя солдаты. Они тоже были серьезны и торжественны.

Пока везли на телеге гробы вдоль проволочной ограды, все стояли молча, как в почетном карауле, никто не расходился.

 

Глава 11

 

И потекли тревожные, с предчувствием последствий, летние наши каникулы. День проходил за днем в настороженном ожидании.

Так же палило солнце, только немного охлаждаясь по ночам. Насыщенная влагой земля парила в его лучах, обдавая нас жарким туманом.

Чтобы скрасить тревожное ожидание, кружок самодеятельности каждый день организовывал свои концерты. С радостью, благодарностью и простодушным восторгом смотрели мы и слушали все, что нам могли предложить наши товарищи. Смеялись старым шуткам, хором подпевали вокалистам, все вместе суфлировали артистам в знакомых пьесах.

На небольшом футбольном поле ежедневно встречались с небольшими изменениями в составе две футбольные команды: «Шахтер» и «Динамо». Болели все. Каждый забитый гол встречали таким ревом, что вздрагивали, должно быть, в поселке женщины. Во время футбольного матча переполнялись зрителями и трибуны -самодельные скамьи на стадионе, и вышки в этой части зоны. Солдаты и сами с удовольствием, сбросив кирзу, ввязались бы в спортивную борьбу. Но мир разделен...

Вечерами в разных местах появлялись «бродячие музыканты» -Закир Шарипов с аккордеоном и Сережа Середкин со скрипкой. И их концерты собирали слушателей. За ними толпами бродили болельщики. В дни забастовки эти артисты были самыми популярными в зоне.

Цыганская музыка, то жалобная до слез, тоскливая и сердечная, то зажигательная, как вихрь, из их репертуара была, пожалуй, самой желанной. А старинные романсы, трогательные, наивные, ностальгические песни русской эмиграции доводили тоску до отчаяния, до исступления, будили новые приступы тревоги. Но внезапно они обрушивали на нас шквал какой-нибудь польки или чардаша. И выворачивали наше настроение на бодрое и задорное.

Закир -татарин из Казани, Сережа сын эмигранта из Харбина -оба совсем молодые, встретились на Воркуте и породнились в музыке, дополняя друг друга. Увлеченные, восторженные, все события, саму жизнь они воспринимали через пелену прекрасных мелодий. Каждая мелодия в их исполнении становилась бездонной, загадочной, приобретала колдовские чары.

А какие лица были у слушателей! Каким восторгом светились их глаза, какой благодарностью добровольным артистам!

 

Почти каждый вечер был посвящен эстраде. Организатор их и конферансье -нарядчик Юрий Самохин. Хохот начинался уже при его появлении. В белоснежной рубашке, с обязательной экстравагантной бабочкой -иногда даже и без рубашки!

Коньком Самохина оставался «Василий Теркин».

-Переправа! Переправа! -требовала от Самохина непритязательная публика, едва в выступлении намечалась пауза.

Дружно аплодировали, едва только артист разворачивал во всю ширь грудную клетку с воображаемыми медалями. Улыбались простодушно, когда звучало залихватское:

 

-Нет, ребята, я не гордый.

Не загадывая вдаль,

Так скажу: зачем мне орден?

Я согласен на медаль.

 

А однажды Самохин начал с вопроса:

 

-А кому из вас известно,

что такое сабантуй? ‒

 

и в долгой артистической паузе уставился глуповатыми глазами на зрителей.

И вдруг кто-то из первого ряда, расположенного прямо на земле, оглядываясь будто за поддержкой ко всем сидящим, громко ответил:

-Забастовка!

-Так у нас сейчас самый и есть сабантуй! -поддержали дружно, и аплодисменты на этот раз предназначались не артисту, а уже комично кланяющемуся рыжему детине.

Самохин незаметно и обиженно слинял со сцены.

Никто на него не обратил внимания.

 

Название приклеилось прочно и сразу. Через несколько дней его использовали все, чуть ли не официально. А потом я слышал, что так называли воркутинскую забастовку и в других лагерях. И не только заключенные!

Загадкой осталось, как это название распространилось по всей Воркуте, если не было внутреннего сообщения?

 

Глава 12

 

Вдвоем с Николаем Алдохиным, распаренные, вялые, мы сидели на бревнышке в тени и вспоминали, раззадоривая друг друга, события из истории этих мест.

Разговор шел о том, что наш Сабантуй -событие отнюдь не уникальное. Были уже попытки в Воркуте и окрестностях политических выступлений и борьбы за свободу. И всегда их подавляли таким кровавым, жестоким образом, что никаких надежд не оставалось на благополучный исход и нашего начинания.

Вот совсем недавно, всего четыре года назад, было восстание заключенных, занятых на строительстве железной дороги к Воркуте от Северного Урала. В расправе участвовали и формирования, составленные из надзирателей Воркутлага. Остатки рассеянных по тундре повстанцев до осени расстреливали тогда из самолетов. Охотились за ними, как за волками. Погибли многие сотни без суда и следствия.

Перед самой войной полностью был уничтожен танками лагерь Старого кирпичного завода со всеми его рабочими -больше тысячи человек.

Мой старый друг, Федор Федорович Красовский, чудом уцелел благодаря руководителю, который отправил его в ненужную командировку в глухую тундру во время массового уничтожения политзаключенных, проведенного по приказу старшего лейтенанта по фамилии Кашкетин. Этот эмиссар из Москвы, получивший полномочия от НКВД, лично решал судьбы людей. «Птичка», нарисованная красным карандашом около фамилия, служила его подчиненным командой для применения «высшей меры». Никаких тебе приказов, приговоров или постановлений.

«Красные птички» унесли жизни тысяч людей, живущих в надежде на освобождение после войны.

-А какая судьба ожидает нас? Чекисты обид не прощали!

 

Глава 13

 

Наши бухгалтера расположились недалеко от больничных бараков около зарослей ромашки. Это медики лагеря рассорили семена лекарственного цвета, и неприхотливое растение отблагодарило людей.

-Привет, земляки! -приветствовал я коллег.

Молча протянули вялые руки.

Худощавый высокий Овчаренко и пышный, круглотелый Маркел Иванович напоминали Дон Кихота и Санчо Пансо.

-Как настроение? Гипертония не протестует против загара?

-Настроение как в санатории Алексея Стаханова. Потому и гипертония молчит. Она ведь тоже товарищ с совестью. Жаль только, пива нет и молодых красавиц.

-Какие красавицы? Лучше бы кусок черствого хлеба!

-На работу бы... Мы тут как квартиранты... На шахте вся наша жизнь!

Договорить Марус не успел. От вахты быстрым шагом торопился, почти бежал, нарядчик, на ходу бросая распоряжения:

-На плац собирайтесь, быстренько-быстро! Начальства из города понаехало полно! И все в больших чинах -желают с нами беседовать.

Поднимались нехотя.

-Кто? Зачем?

-Не знаю, не знаю! Быстро на сбор! Форма одежды парадная! Голыми не появляться -генералы приехали!

-Захотят говорить, и с голыми поговорят.

 

Глава 14

 

На футбольном поле уже стоял стол. Надзиратели из кабинетов руководителей тащили стулья. Народ собирался медленно.

Мы заняли места на скамейке у кромки площадки, на почтительном расстоянии от центра.

-Глянь на вышки! -толкнул меня локтем Маркел Иванович. -Ручных пулеметов натащили, может, и миномет есть! И как только вышка выдерживает! Мужики! Што-то мине тут не ндравится! А не лучше ли нам вспомнить главную заповедь одесского жулика -вовремя смыться?

-Не посмеют стрелять по зоне! -видно, сам сомневаясь возразил Овчаренко. -Это они от страха -нас боятся!

-Да уж, не посмеют! Небось, тот, который стрелял уже с орденом ходит!

Наконец плац был плотно окружен народом, и от вахты двинулась большая, человек в тридцать, группа военных во главе с генералом. Он ярко выделялся красными лампасами и такими же отворотами кителя. Генералу придвинули стул, уселись также полковник и еще один чин в военной форме, но без знаков различия.

Вперед выступил наш начальник подполковник Шевченко и объявил, от волнения, видно, щедро сдабривая речь украинскими словами.

-До нас приiхав начальник лагеря генерал-лейтенант Дерев’янко.

Генерал поднялся со стула. Он был высок ростом, с твердым волевым подбородком, голова с проседью.

Не поздоровавшись и отирая платочком пот, начальник командирским голосом обрушился на нас, как на провинившихся школьников.

-В Советском государстве нет и не может быть причин для забастовок. В системе лагерей прекративший работу заключенный законом признается «отказником-рецидивистом». Вы все не новички в лагере и прекрасно знаете, что за отказ от работы судят как за новое преступление. Вас мы можем судить как виновных в саботаже и в организованном контрреволюционном выступлении! Но мы готовы не возбуждать уголовное дело против всех, если вы сегодня же выйдете на работу. Тогда перед судом предстанут только организаторы и зачинщики. Я не прошу вас, как тут просила одна дамочка, а требую как руководитель, назначенный на эту должность Партией и Советским правительством!

-А седьмая шахта работает? -громко ехидным голосом спросил кто-то из задних рядов.

Генерал замялся, но тотчас бодрым тоном заявил:

-Седьмая шахта в полном составе вышла на работу. Отдельные зачинщики арестованы. И мы их будем судить по закону.

Тогда из задних рядов поднялся невысокий пожилой шахтер:

-Седьмая шахта бастует. Генералу врать не положено! Ты скажи нам, генерал: позволяет ли твоя должность лично освобождать заключенных из лагеря?

Сидевший на стуле военный вскочил и стал рядом с генералом, готовый вмешаться в разговор, но тот остановил его жестом.

-Отставить! Я сам отвечу. Нет, я не имею права никого освобождать, как не имею права и судить. Для этого есть в государстве специальные органы. А кроме того, еще и глава государства. Но я имею право передать куда следует ваши ходатайства и прошения о помиловании с моим мнением. И, поверьте, мое мнение всегда учитывается! Я гарантирую, что ни одно обращение не останется без рассмотрения.

Шахтер стоя выслушал ответ генерала. Потом громко обратился к нам:

-Генерал не имеет права освобождать из лагеря. Он может только из квартир выселять невинных, как и сажать в тюрьму неугодных ему людей.

Это был намек на статью в газете.

Эти слова были восприняты, как личное оскорбление.

Деревянко вздрогнул и побледнел.

-Мы не станем разговаривать с тобой, потому что у тебя нет никаких прав. Ты по должности чуть выше старшины Малкова, -продолжал шахтер…

Лавина смеха обрушилась на комиссию.

Возмущенные офицеры сгрудились вокруг руководителя, ожидая решения. Обстановка становилась настолько неуправляемой, что попытку подполковника Шевченко как-нибудь поправить положение встретили свистом.

Один из заключенных снял рубашку и, вскочив на скамью, размахивал ею как белым флагом. Его примеру последовали многие. И почти вся масса народа на футбольном поле оголилась, выказывая офицерской комиссии полное презрение.

-По баракам, братва! Расходись! Переговоры не состоялись из-за отсутствия полномочий у генерала!

Площадь опустела за считанные минуты.

 

Глава 15

 

И опять монотонно потянулись большие каникулы.

Господь Бог явно решил нам помочь: слегка похолодало, небо очистилось от мглы, постепенно исчезла влажная пелена, восточный ветер уносил едкий дым в пустую тундру.

Дышать стало легче.

Шахтеры держались стойко и непримиримо. В будущее смотрели с оптимизмом: большинство полагало, что ниже шахтного забоя опускаться все равно некуда.

А в среде строителей начались брожение и разлад.

Возвращаясь как-то из столовой, проходили мы с Маркелом Ивановичем мимо группы строителей. И остановились, привлеченные громкими голосами.

Невысокий, болезненно худощавый, с загорелым телом аскета оратор мрачным фальцетом атаковал товарищей:

-Так вас Деревянко и пожалеет! Он теперь будет использовать все возможности для мести нашему лагерю. Его, генерала, оскорбил -кто? Сволочи заключенные! Это будет всем нам очень дорого стоить! Вы, молокососы, не знаете, сколько косточек под воркутинской тундрой. И никто не станет разбираться, ты ли его оскорбил или Федька Косой!

Маркел остановился рядом с неистовым проповедником, обнял его за плечи. Тяжелая рука будто выключила подачу энергии. В наступившей тишине негромкий, задушевный голос с характерной хрипотцой прозвучал убедительно и умиротворяюще:

-Тебе бы, браток, в староверы податься проповедником! А я так вспоминаю: во время Гражданской войны в Одессе вели на расстрел группу заложников. Грек и шепчет еврею на ухо: «Как дойдем до угла -бежим в разные стороны!» Еврей в испуге отшатнулся: «А хуже не будет?»

Ни слова не добавив, Маркел взял меня под руку и увел прочь. Строители остались стоять молча.

 

С усилением чувства голода росло в лагере и напряжение. Через неделю прошел слух, что вместе с бригадой электриков и рабочими вентиляции на шахту пыталась выйти еще и бригада грузчиков.

Со свистом и подзатыльниками штрейкбрехеров вернули в барак, пообещав устроить им общественный суд.

Мы все ожидали главных событий.

 

Глава 16

 

И дождались!

Начальник лагеря, собрав при помощи нарядчиков около столовой небольшую группу загорающих шахтеров, объявил:

-Приiхали з Москвы. Через два часа будуть у нас. Комиссия полномочна. Там и замгенерального прокурора, и замминистра внутренних дел. Думайте, кто будет говорить с ними и про що. От того разговора зависит ваша судьба. И моя тоже… -добавил Шевченко и, опустив голову, направился в контору.

 

Переполненный стадион встречал гостей стоя. Опять на вышках сидели пулеметные расчеты из офицерского состава. Было видно, что за проволокой цепью залегли автоматчики. Когда они там появились, мы не заметили. Через вахту по направлению к футбольному полю двигался большой отряд офицеров высшего ранга, почти на треть с малиновыми лампасами.

-Дождались! Идут, как «каппелевцы», -прошептал кто-то тоном обреченного, не к месту вспомнив фильм о Чапаеве.

На приветствие генерала, среднего роста, с намечающимся брюшком, нарушители ответили дружно и громко.

Потом вышел из свиты один, тоже генерал-лейтенант. И как заведено было на собраниях, зычно объявил, с каждым словом повышая голос:

-Нашел. Возможным. Встретиться. С вами. Сам. Заместитель. Министра. Внутренних дел Союза ССР. Слово. Представляется. Герою! Советского! Союза! Генералу!! Армии!! Масленникову!!!

Что-то в его интонации, в расчете на эффект напоминало то, как представляют артиста в цирке.

А Масленников говорил негромко, дикцией особенно похвастаться не мог. Нам пришлось сидеть тихо, чтобы не упустить ни слова из его генеральской речи.

Он, как опытный оратор, ходил по небольшому кругу, поворачиваясь поочередно ко всем. Говорил о политических переменах в стране; об ошибках, допущенных органами Министерства внутренних дел и Комитетом государственной безопасности при правлении Генерального секретаря Сталина. Говорил о злой роли в массовых нарушениях Лаврентия Берии. Говорил о великих победах страны в Великой Отечественной войне, о роли партии в борьбе за достижение победы. О напряжении в стране послевоенного периода... О героизме, проявленном всем советским народом.

Чувствовалось, что доклад заучен практически наизусть и произносится далеко не в первый раз, почти бездумно, автоматически. Но вдруг, будто вспомнив, какая такая аудитория перед ним, генерал перестроился на другую тональность:

-Я принимаю на себя очень большую ответственность перед Центральным Комитетом и Советским Правительством -по договоренности с приехавшим вместе со мною заместителем Генерального прокурора Союза ССР товарищем Руденко, -обещая вам следующее. Если сегодня до 12 часов ночи все, кто должен по графику, выйдут на работу и если добровольно будут выданы зачинщики и смутьяны, лагерь не накажут! Больше того, будут приняты все меры для улучшения вашего быта, применения системы льгот и зачета сроков при примерном поведении и трудовых успехах. Многие из вас уже в этом году будут переведены на вольное поселение с правом воссоединения с семьями. Но если мои слова не дойдут до вашего сознания и вы продолжите массовые нарушения, лагерь будет переведен на особый режим. Со всеми вытекающими отсюда последствиями. А подстрекатели ответят по всей строгости закона. Мы не можем себе позволить в тот период, когда страна героически трудится над восстановлением разрушенной коварным врагом промышленности, чтобы вы, уже осужденные за тяжкие преступления, помогали мировому капитализму в подрыве советской экономики. Я прошу принять мои слова как последнее предупреждение. Самое последнее!

У меня еще есть немного времени, и мы сможем выслушать несколько человек -ваших представителей с жалобами и пожеланиями. Прошу высказываться. Только покороче и поконкретней! -Генерал жестом пригласил желающих на площадку перед собой.

После речи заместителя министра установилась тишина настолько глубокая, что был слышен скрип ступенек на вышке под шагами грузного офицера.

Казалось, ультиматум генерала поверг заключенных в глубокий нокдаун. Нам оставалось только подняться и всей толпой ринуться к любимой, тоскующей по нам шахты.

Генерал Деревянко отделился от свиты и выступил вперед с намерением закрепить впечатление от доклада:

-Если нет у вас вопросов и нет желающих выступить с ответным словом, предлагаю поблагодарить заместителя министра за интересный, содержательный доклад и приступить к действию. К вашему сведению я сообщаю, что члены Правительственной Комиссии будут вести прием заявлений, просьб, жалоб и проводить личные беседы с заключенными. Позже мы объявим график приема.

Высказался и уселся на угол стола, подергивая носком лакированного сапога.

Протолкавшись из задних рядов, вышел один заключенный с каторжанскими номерами и остановился на расстоянии от группы генералов. Совершенно спокойный, уверенный в себе и своей правоте, он сразу внушил уважение слушателям.

-Недавно наш начальник, подполковник Шевченко, внушал старшине Малкову: «Знаешь, старшина, что за люди у нас тут? Вечером вроде ничего подозрительного, а ночью самолет среди бараков построят, сядут в него -и нет их! Понимаешь, что за головы у них? Так что будь готов предвидеть поступки талантливых людей!» Гражданин начальник шутил, но в шутке его было большое уважение к нам. А вот этот генерал, которого и мальчишки в городе называют «самодур в чине», когда приехал к нам, то пушки-сорокопятки на вышки приказал вытащить для охраны его геройства. Шевченко по лагерю один всегда ходит, а старшина Малков и генерал Деревянко боятся от вахты без охраны отойти. А вы-то из каких будете, гражданин заместитель министра? Если вы, генерал, из справедливых руководителей, нам с вами есть о чем поговорить. А если из таких, как Деревянко или Малков, то не о чем нам с вами разговаривать. Не нужно нам тогда время зря тратить, ни ваше, ни наше. Мы ожидали вас, генерал, с надеждой, что вы проясните нам, действительно ли после смерти Сталина и расстрела Берии изменилась политика руководства страны. Или все эти осуждения -только видимость, для обмана наивных и слишком законопослушных. Из вашей речи, генерал, мы поняли, что ничего после смерти двух главных тиранов так и не изменилось. Их политика продолжена последователями и учениками. А потому забастовка наша будет жестоко подавлена. В ваших словах были сплошные угрозы. Но, гражданин заместитель министра, я вас предупреждаю: забастовка не завершена. Вы можете убить нас всех, но это только начало грозных потрясений, которые похоронят вашу преступную политическую систему. А мы добровольно на работу не выйдем. Тем более не дождетесь от нас выдачи заложников. Виноваты мы все -все и ответим. Отдавайте команду своим пулеметчикам на вышках -мы давно перестали дорожить своей жизнью!

Футбольное поле взорвалось одобрительным гулом. Вскакивали с сияющими лицами, забирались на скамейки, размахивали руками.

Не успел еще оратор занять свое место на скамье, как еще двое устремились к центру поля. Высокий брюнет с кудрявой челкой над сверкающими глубоко посаженными глазами, еще не дойдя до середины площадки, заговорил торопливо, стараясь опередить конкурента:

-Я знаю, що уже нема виходу з каторги. Знаю, що не повернусь додому живим. Все одно скажу вам: ваш час прийшов! Ваша система разваливается. Я раньше не любил москалей. Постреляв и чекистов немало. Зараз шахта нас здружила. Русских, белорусов, литовцев, грузин... У нас один для всех враг -вы, коммуняки! Якщо пидем на работу до вас -мы не люды, мы уже рабы! -Голос на высокой ноте сорвался, докладчик махнул рукой и почти бегом устремился прочь.

Третий оратор -в спецовке, со следами машинного масла на руках и на лице -дождался терпеливо своей очереди и заговорил низким прокуренным басом:

-Я из тех, кого война застала в кадровой армии. Из тех, на долю которых досталось принимать первые удары немцев. И тех, кому пришлось только отступать -с боем, с оружием, со знаками различия. Просачиваться через оккупированные немцами территории, потом доказывать свою невиновность в штрафной роте и по навету за несуществующие провинности с помощью палача-следователя уже десятый год мотать срок по политической статье. Мои друзья по военной службе, которым пофартило в жизни немного больше, уже генералы, как вы, и не хотят меня знать. Жена вышла замуж. Дети носят другую фамилию... Только я в душе остаюсь таким же коммунистом, каким был до войны! И не могу судить за ошибки не только вас, но и судью, который мне срок наметил, ни Партию, ни даже Сталина! -Голос на высоких тонах зазвучал вдруг торжественно. -Все это трагическая ошибка. Мы просто заблудились, а признаться в том боимся и не хотим.

-Ах ты ж, сука! -прозвучало в наступившей тишине. Возмущенный ропот прокатился по стадиону и затих.

Выходили и выходили все новые ораторы, торопились высказать свое мнение, поделиться наболевшим. Без надежды на помощь, на торжество справедливости, просто потому, что наболело на душе, накопилось много горечи. И еще потому, что их слушали не перебивая.

И Овчаренко поднялся, как сомнамбула, зараженный общим настроением, но его на ходу поймал Маркел. Тот осел, как мальчишка, уличенный в неблаговидном поступке.

-Ты чего, Андрей?

-Да так. Сидеть надоело...

-Пострадать захотелось? Ты лучше нам расскажи, если душа болит. Мы поймем!

Наконец поднялся генерал Масленников. Ему, видно, надоела роль миротворца, наскучили откровения. Пора было кончать затянувшуюся комедию.

-Мы со вниманием вас выслушали. Неважно, что многие выступавшие допускали бестактность и враждебные выпады, мы не помним зла. Свое мнение и путь выхода из конфликта я до вас довел и надеюсь все же, что вы сделаете правильные выводы. Помните, времени у вас осталось совсем мало. Сегодня вы решаете свою судьбу!

Генерал жестом показал, что сбор закончен, и двинулся к конторе.

Его свита за ним.

Стали подниматься со своих мест и бунтари.

 

Милые мои товарищи! Как я гордился вами! Сколько нужно отваги, самоотречения и чувства собственного достоинства, чтобы вот так, на равных, без страха разговаривать с генералом, перед которым трепетали все сильные мира сего. Так бросать прямо в лицо горькую правду одному из самых главных тиранов!

Все расходились гордые собой, опьяненные новой победой. Обсуждали во весь голос слова, как плевки, летевшие в лица знатным тюремщикам. Жили чувствами сегодняшнего дня восхищенно и азартно, не задумываясь о том, что же будет завтра.

И до глубокой ночи, светлой и ясной, как румяное утро, по лагерю звенел веселый смех и слышались задорные песни.

 

Глава 17

 

-Ну и как впечатление от спектакля? -вездесущий Дикман переминался с ноги на ногу, как мальчишка, торопившийся по легкой нужде. Ноздри его плотоядно раздувались, глаза излучали лукавство.

-Опять ничья? -попытался я попасть в тон.

-Какая ничья! Ты что, братец! Поражение! Как блестяще они нас обработали! А толпа, близорукая и самовлюбленная, празднует победу, не заметив подвоха. Но на то они и специалисты высокого класса! Браво, чекисты!

-Можно подумать, ты рад поражению! Да и почему ты решил, что победа у них? Все уверены, что Масленникову утерли нос, как Деревянко.

-Ой какие мы близорукие! Правда, наши ораторы храбро бросались на амбразуру и безоглядно тратили энергию, чтобы доказать московским палачам, что мы хорошие, честные и невинно обиженные. Что мы должны быть на свободе, а они -просить у нас прощения. А они, прикинувшись демократами, наобещав кучу льгот, расслоили, разбили нас на части и толкнули в очередной раз самых слабых и подлых на саботаж и измену. Ты погляди: выход на шахту открыли не побригадно, а поодиночке. И в любое время суток! Переформирование бригад обещано по желанию самих рабочих. Предательство и измена возведены в ранг подвига и доблести! Кто из нас сейчас откажется от прав вольного поселенца? Да еще с воссоединением с семьей, пускай даже в условиях Воркуты? А Шуркус со своим коридором в очередной раз оказался благодетелем...

-Ну при чем здесь Шуркус?

-А ты представь, если бы не было коридора. Как бы стали смотреть в глаза товарищам те, кто запланировал стать штрейкбрехером? А они, как мышки в норку, через вахту -юрк! Никто и не заметит!

-Ты, пожалуй, прав, о мудрый Соломон!.. А председатель комитета-то оказался романтиком. И Человеком с большой буквы.

-Что ты! Макар не председатель! Он просто самозванец -камикадзе. Он даже и в комитете-то не был. Но романтик -это да! В стиле социалистического реализма. Чуть ли не невинными жертвами представил всех нас, героями! И как это всем понравилось! А ведь здесь такая смесь интеллекта и шелухи человеческой! Я лично знаю несколько таких закоренелых подонков. Им все равно, перед кем пресмыкаться и кого предавать. У немцев в холуях они ходили и сейчас себе новых хозяев приобрели.

-Зачем же Макар это сделал? Что его теперь ожидает? И кстати, его так зовут -Макар?

-У него фамилия не то Макаров, не то Макарчук, не то Макаренко. А подставился -просто надоело прозябать. Решил пострадать за народ. Да и когда бы еще представился случай высказать правду палачу прямо в глаза. У русских это есть в характере: пострадать за народ при всех, а потом и продать за гривенник.

-Не любишь ты русских, Семен Семенович.

-Лучших из них -люблю и уважаю, худших -презираю. Вообще-то, для меня национальность не имеет никакого значения. Я космополит. Была бы у человека человечность, совесть и ум. И пускай себе будет черный, желтый или белый…

Вдруг Семен поднял палец и насторожился.

-Ти-хо! -требовательно выкрикнул кто-то, прекращая разом все разговоры на многолюдном стадионе. В наступившей тишине ясно, будто за соседней горой, прозвучало несколько коротких автоматных очередей и одна -длинная. Еще одна... Затем несколько длинных очередей, будто подгоняя друг друга, сплелись в одну нескончаемую.

Потом в дело ввязался ручной пулемет. За ним второй...

Совсем недалеко шел настоящий бой!

Вернее, расстрел.

-На седьмой шахте?

-Нет, просто эхом отдает. Это со стороны двадцать девятой или тридцатой.

-Вот так и решилась судьба Сабантуя!

-Это же расстрел! В безоружных стреляют!

-А ты как думал? Они из Москвы уговаривать тебя приехали? Завтра и у нас будет вот так же! Ведь прокурор с ними -главный законник страны!

Победная эйфория людей в одно мгновение сменилась шоком и полной растерянностью.

-Так ведут себя собаки, когда избивают их собратьев, -констатировал задумчиво Дикман. -Погляди: уверенности уже нет. Пришло отрезвление. Большинство уже в мыслях собирается на работу!

-Да, видно, ты прав. Закончились дипломатические реверансы, пришло время расплаты.

Уже и в помине не было никакого единства -наступил разброд.

 

Глава 18

 

Утро пришло пасмурное и холодное. Лето закончилось вдруг и сразу. Пока мы спали, погода нам изменила.

Поднимались медленно, как из тяжелого похмелья. Умывались, зябко вздрагивая, -тело не успело перестроиться на другой тепловой режим.

Едва привели в порядок постель, как в барак бодро ворвался нарядчик:

-Так, братья-славяне! Приглашаем на развод с оркестром. Отдохнули, загорели, как в санатории. Пора и совесть иметь!

Как мы уже успели отвыкнуть от этого развязного тона и надоедливого голоса! Растерянность на наших лицах рассмешила нарядчика:

-Вы что, мужики! Спите и не знаете, что Сабантуй завершился нашей победой? Ворота открыты давно, только на волю идти никто не желает. А на вахту -очередь и спор между бригадами за право первым выйти на шахту. Выпускают всех поодиночке, кто как захочет, без всякого бригадного построения. Да не забудьте номера пришить, а то могут не пропустить через вахту!

 

Около вахты собралась огромная толпа рабочих. Две пары надзирателей не успевали отмечать личные номера. Еще трое -шмонать… Льгота выхода поодиночке обернулась осложнением.

Выходили пока не все. Часть еще выжидала, угрюмо наблюдая со стороны. Тем, кто толпился у выхода, хотелось побыстрее пережить мучительную процедуру.

Несколько человек, совсем в стороне, провожали взглядом каждого проходящего, и это вынуждало их виновато опускать головы. Среди «провожающих» я заметил Макара. Он глядел вперед, будто сквозь людей, взгляд его был направлен внутрь себя, на что-то больное и трагичное. Мне показалось, что я видел слезы на щеках Макара. Он плакал от обиды, не вытирая слез, и сам не замечал этого.

Эта трагическая фигура -одно из наиболее сильных моих впечатлений того времени.

 

Глава 19

 

В один день, как по мановению волшебной палочки, все вернулось на круги своя.

По баракам по-прежнему бегали озабоченные нарядчики и посыльные. Вернулся надменный вид верховных распорядителей к надзирателям. Придирались они и к тому, чего раньше не замечали. Водили в изолятор за малейшую провинность. Заключенные при встрече с ними сторонились, снимали картуз и здоровались, опуская глаза, чтобы взглядом не выдать свои мысли.

А ночью «выдернули» несколько человек «с вещами» и отправили в неизвестность.

Весь лагерь насторожился: начался период расплаты, искупления. Чья очередь следующая? Что сообщили о каждом персонально вездесущие «стукачи»? Пока все, кто хоть как-то активно проявил себя во время Сабантуя, оставались в лагере. Уводили совсем других…

Стало известно, что на двадцать девятой шахте в тот трагический вечер, в присутствии прокурора Руденко был введен в зону отряд солдат. Забастовщики сбились в колонну, взялись за руки, стобы строй получился монолитным.

Несколько наиболее ретивых офицеров попытались выдернуть кого-нибудь из цепи. В толчее одному из них разбили нос и сбили с головы фуражку.

Тогда прозвучала команда...

Одни солдаты стреляли над головами -для острастки. Другие -очередью прямо по толпе. Люди и там были разные!

Заключенные разбегались в панике. А несколько горемык в исступлении бросились на строй автоматчиков. Это добавило солдатам охотничьего азарта. Стреляли уже в упор, по убегающим -в спину, в голову….

Присутствие заместителя генерального прокурора ввело расправу в ранг законного действия. Опьяненные видом крови автоматчики стреляли по лежащим и раненым. Потом заговорили и пулеметы с вышек...

Никто не знал количества жертв расстрела.

 

А через неделю в поселке Аяч-Ага сквозь треск глушителей некоторым любителям новостей «из-за бугра» удалось услышать сообщение радиостанции «Свобода» о забастовке на Воркуте и расстреле бастующих на шахте № 29.

Называлось число убитых -более 200 человек.

 

На седьмой шахте солдаты сняли несколько секций колючей проволоки. За зоной установили столы. Места судейской коллегии заняли собственные оперуполномоченные, офицеры из Москвы и еще десяток секретных агентов в арестантских телогрейках.

Выводили из зоны оцепления, окруженной автоматчиками и солдатами с овчарками, по одному.

После короткого представления и свидетельства стукачей дальнейшую судьбу заключенного решал самостоятельно московский подполковник. При показаниях о пассивном участии -назад в зону; при свидетельстве об активной роли -в отдельный барак с усиленной охраной и соответствующей записью в личном деле арестанта.

Вожаком выступления на седьмой шахте и душой Сабантуя был, совершенно открыто, как говорят, бывший офицер Юрий Леванда. На судилище он всю ответственность за происшедшее принял на себя и просил судейскую коллегию никого больше не наказывать.

Его отделили от общей массы и под усиленной охраной отправили куда-то одного.

 

Глава 20

 

Вскоре каждую ночь без исключения из бараков стали выводить по несколько человек. Приходили надзиратели с нарядчиком, поднимали всех на поверку, ждали, пока заспанные люди в одном белье построятся, называли несколько фамилий и уводили, ничего не объясняя.

Забирали и на вахте при выходе на работу.

Пришло время покорности и страха. Система взяла верх и пригибала послушную шею бывшего бунтаря все круче книзу.

Казалось, если бы тех, кого уводили, расстреливали, не выводя из зоны на глазах у всех, -всем было бы легче на душе. Все бы было ясно и менее тревожно.

Пугала больше всего неизвестность.

Говорили, что, кроме обреченных, отмеченных тайными агентами, забирали и тех, у кого в личном деле проставлена отметка «О» -опасен, и тем более «О-О» -очень опасен.

Мешки с личным имуществом были приготовлены у всех давно и лежали в тумбочке около спального места на нарах.

Но может ли понадобится там, куда везут, «личное имущество»?

Опасались громко разговаривать. Опасались и шептаться, чтобы не истолковал кто-нибудь этот шепот превратно.

 

Глава 21

 

За мной пришли на шахту, когда я меньше всего этого ожидал.

Пришел один нарядчик.

Кончался обеденный перерыв. Нас окружили товарищи со всего Шахтоуправления. Прибежали плановики, маркшейдеры, нормировщики. Меня обнимали, желали всего доброго. Потом попросили нарядчика немного подождать -в надежде, что наши руководители придут с обеда и смогут отстоять меня, будут как-то хлопотать.

-Не будут. Не надейтесь. За такие хлопоты можно и без партийного билета остаться, -успокоил моих товарищей нарядчик.

Но все же отлучился на часок на шестнадцатую шахту. Отстоять меня, конечно, никто не смог, и я, нагрузив целую сумку продуктов -все, что выложили мне на прощанье, двинулся в зону.

Я и не знал, что ко мне так хорошо относятся товарищи.

Если бы у меня тогда спросили: «Что самое дорогое в жизни?» -не задумываясь я бы ответил: «Отношение людей!»

Вот и очередной парадокс в этом мире. Значит, если тебя любят и уважают -ты должен быть счастлив? И я несчастлив сейчас потому, что покидаю друзей? А если бы меня отправляли на свободу? Предложили бы ехать прямо в Киев?

От этих мыслей вид у меня был, наверное, огорошенный, потому что нарядчик стал меня успокаивать:

-Ты же не новичок! Там ведь тоже люди живут. Тоскливее, правда, но может быть, это ненадолго. Там, говорят, чисто. Библиотека работает. При хорошем поведении посылки разрешают...

-Какие посылки? От кого?

-Родители у тебя живы?

-Живы, да им самим бы кто посылку прислал! А куда меня отправляют? Что тебе известно?

-Вроде в закрытую тюрьму... Но я тебе этого не говорил, а ты не слышал. Раньше, по-видимому, судить будут. Или просто принесут бумажку -приговор: распишись в получении.

-Это для меня не ново! Уже так было. Хоть бы в глаза поглядеть той сволочи, кто обо мне позаботился.

Я себя сам одернул. Ну что я нарядчику исповедуюсь! Хоть он мужик не злой, но должность у него собачья. На такой работе трудно совесть чистой сохранить.

 

В барак идти мне не разрешили, сумка с имуществом уже стояла на вахте. Дневальному поручили сдать постель в каптерку по карточке. Полное доверие на высшем уровне!

Погрузили в будку «черного воронка» -одного! Опять везли одного, как в сорок шестом году -на Известковый! Но с большими удобствами.

Вот так персона!

Но почему же меня одного, если остальных отправляли целыми пачками? Что, на этот раз я оказался довеском к основной партии? В очередной раз я убедился, что это проклятое «О-О» есть в моем «формуляре».

Сопровождающий меня почетный караул был при персональной «карете», да еще, кроме водителя, собаковод с овчаркой и два автоматчика. Боевой экипаж в комплекте!

Да, дороговато обходилась моя командировка для родного государства!

 

Глава 22

 

Небольшая зона пересыльного лагеря, по сравнению с «родной» Аяч-Ягинской, казалась миниатюрной, игрушечной. Бараки забиты до отказа. Нары деревянные голы, отполированы до блеска и пропитаны потом человеческих тел, с кровавыми следами размазанных насекомых. На лицах поселенцев настороженность, забота, тревога и недоверчивость.

Отчаявшись найти свободное место, я остановился в нерешительности в сторонке, опустив на пол вещевой мешок.

-Садись, сынок, -потеснились на нарах мужики. -В ногах правды нет. Потом разберемся, где и как нам ночевать...

-Откуда будешь?

-Сейчас привезли из ШУ-2. А вообще, я из Киева. Хохол я.

-Значит, земляк... Я из Барнаула. А тоже украинец. Родители высланы из Полтавы... Раскулачены. Вон тот хохол -из Воронежа. А языка своего уже не знаем оба.

-Воронеж -это уже много ближе. Я почти два года там жил.

-Где? На какой улице? -встрепенулся лысый худощавый мужчина средних лет (несмотря на небольшой рост вид у него степенный и солидный: не иначе -руководитель высокого ранга в прежней своей жизни).

-В Екатеринке. В следственной тюрьме.

-Да... Земляки! А меня из армии. После победы...

 

Пересекались судьбы, жизненные пути. В огромных трагических переплетениях времени, имя которым Война, Революция, Плен, Тюрьма, Лагерь, близко соприкасались представители разных поколений и слоев общества.

Понятие «земляк» -«земеля» -в этих клоаках сближало и объединяло людей. «Земляк» -безотказная зацепка, веский повод для начала беседы, воспоминаний о пережитом. Землячество всегда открывало души, служило надежным стержнем начала дружбы...

Но по сути -все мы земляки на нашей грешной красавице Земле.

Пристроив свой «сидор», тощий, как судьба арестанта, заручившись обещанием «плацкарты» на нарах среди приветливых «земляков», я отправился на поиски настоящих знакомых. Почти девять лет прозябания в системе ГУЛага, из которых семь на Воркуте, давали мне право рассчитывать на то, что при таком скоплении народа я встречусь с кем-нибудь из старых знакомых.

И мне сразу повезло; в соседнем бараке встретились трое из нашего Шахтоуправления. Знакомые относительно, просто примелькавшиеся на бытовых тропках лагеря. А обнялись мы как братья, со слезой, радостно делились последними впечатлениями, обещали держаться вместе и быть опорой при необходимости. Дружной гурьбой двинулись за моими вещами и спорили даже за право быть «носильщиком».

И опять казалось, что ничего страшного не должно произойти. Возродилась вера в братство людей, почти незнакомых, но переживших вместе событие огромной важности, изменившее в чем-то каждого из нас.

Вместе мы и обедали, выстояв очередь; потом, не замечая времени, перебивая друг друга, опять переживали минуты нашего торжества в дни большого Сабантуя.

Вспоминалось с охотой все хорошее, светлое; смешные и забавные случаи, дни больших каникул, время большого душевного подъема и упоения победой.

Мы не сразу заметили, что откуда-то в разговоре стали возникать новые факты, новые эпизоды. И вот мы уже в большом кольце незнакомых людей, а воспоминания перекидывались на другие зоны, в другие коллективы.

«Бунтари» других лагпунктов наперебой добавляли свои подробности, но как поразительно они были схожи с нашими!

И ни тени уныния, ни сожалений.

Никто не вспоминал о большой реакции, о поражении. Нам казалось, будто в пережитом были одни только победы, одни удачи.

-Братцы, а где же уголовники? Почему на пересылке не видно ворья?

Вопрос прозвучал неожиданно и вернул нас к действительности.

-Да вон же они! Малина, как всегда, около окошка!

Живописная группа в одежде пестрой, собранной по случаю, как мебель из комиссионного магазина. Все в наколках, лохматые, несмотря на режимный запрет причесок, они собрались вокруг картежного чемодана и полностью игнорировали шум и возню.

-Не троньте их. Сейчас мы им не по зубам. Они психологи знатные и знают отлично, когда нам можно садиться на шею.

Пересыльные пункты -вотчина воровского беспредела. Это их мир, и никто не может тому противиться. А часто надзорслужба и воровская «малина» прекрасно уживаются и дополняют друг с друга.

Все мешки заключенных нагло и квалифицировано обычно профильтровываются воровским синдикатом, все наиболее ценное уже на другой день оказывается на «толкучке» за зоной. Грабеж возможен потому, что каждый арестант пытается отстоять свое имущество в одиночку, а воры группируются в стаи. Если даже маленькая группа воров попадет в камеру с десятками других заключенных, они обирают каждого в отдельности. А того, кто осмелится выступить в защиту обиженных, объявляют «вне закона», с сообщением вперед по пересылкам. И горе тому, за кем по этапам и пересылкам воровская почта передает приговор «авторитета»!

В период большого Сабантуя воровские группы притихли и затаились. Отвагу в наших глазах и готовность прийти на помощь друг другу уловили опытные психологи из уголовного мира и предпочли некоторое время попоститься, посидеть на «наркомовской пайке».

Возвращаясь из прогулки перед сном, в дверях барака я столкнулся нос к носу с невысоком стройным молодым человеком, с пустой правой глазницей.

Я и раньше несколько раз ловил на себе его вопросительно-испытующий взгляд. Мы остановились, в нерешительности глядя друг на друга.

-Iгор? Аркадiй? Юрiй? Я забув як тебе звать?

-Iвасик? То ты?

Он прижался ко мне всем вздрагивающим туловищем и не отпускал, стесняясь влаги на единственном глазу.

-Игорь умер... Аркадий тоже сгинул... Я остался из троих один. А где Василек?

-Василько загинув в шахтi. А менi око вибило. Тепер iнвалiд.

-Вот и встретились. Ветераны... Сколько же лет -с сорок шестого?

За семь лет трое погибли из пяти!

-Что сейчас? Куда опять везут?

 

Нас познакомила с Ивасиком и Васильком Усмань.

Говорили, что «усмань» по-татарски -«красавица». Может, она и очень красива, эта Усмань. Но для нас она стала первой ступенькой в мир этапов и пересылок, после почти двух лет следственной воронежской Екатеринки.

Почти всю нашу группу -десять человек из двенадцати -собрали вместе, прежде чем рассеять по стране «за антисоветскую деятельность и вооруженное выступление против Советского строя».

Троим из нас -Аркадию, Игорю и мне -отвалили щедро. И мы держались кучкой в иллюзорной надежде быть и дальше вместе. На следствии нас хитро расчленили и умело натравили друг на друга. На пересылке все это забылось, тем более что, выгораживая себя, никто не опустился до подлости и предательства.

Рядом с нами оказалась еще пара -два молоденьких паренька из Ровно Ивасик и Василько. Их судили за родственную связь с членами бандеровского лесного отряда во времена оккупации.

Ребята восприняли все происшедшее с ними как кару Божью за грехи, как естественный ход событий, и мужественно переносили и побои, и обиды. Там, в лесу, были их отцы и брат одного из них, а ребята только носили им еду. В тюрьме их успели ограбить еще до встречи с нами. Но страшнее того были хамские выходки великорусских шовинистов в камерах. Их били только за то, что они не могли правильно выговорить русские слова, за то, что обращались на вы к старику, которого не уважало «камерное общество».

Знание украинского языка и братское отношение с нашей стороны привлекло ребят и превратило их в наших друзей, искренних и преданных; затем судьба развела нас.

Ивасик и Василько по вечерам, приготовившись ко сну, запевали в два полуголоса украинские старинные баллады. Про Запорожскую вольницу, про гетмана Сагайдачного, про долю пленников в татарской неволе, про девичью бесталанную судьбу... Замолкали разговоры в огромной казарме, поворачивались головы в их сторону; прислушиваясь, тяжело вздыхали арестанты, растроганные лиризмом мелодии и страданиями, которые породили такую красоту.

Подходил поближе и всегда молчаливо настороженный, по тюремным меркам франтовато одетый гигант. Он присаживался на корточки и, закрыв глаза, замирал, поглощая мелодию всем своим естеством.

Это был Нестеренко -профессор из Харькова. Колючий, обиженный на всех и на все, он держался особняком, внушая почтение, но и отталкивая от себя окружающих. Физически сильный и непримиримый профессор был настолько колоритной фигурой, что даже блатная братия предпочитала держаться от него на расстоянии. А надзиратели поглядывали в его сторону с невольным уважением.

Через пересыльные пункты Усмани, Москвы и Вологды, в специальных этапных вагонзаках -столыпинских вагонах -мы проехали вместе: я с Аркадием и Игорьком, Василек с Ивасиком и -отдельно, но рядом с нами -профессор Нестеренко.

Нам в ту пору было немногим больше двадцатилет, профессору -явно больше сорока. Позднее Нестеренко сам старался держаться поближе к нашему товариществу. Нам бы пойти тогда навстречу его стремлению, но у молодости так мало простой житейской мудрости! А он сам приучил нас к дистанции...

На переезде из Москвы до Вологды его квалифицировано оттерли в очереди при посадке в вагон блатные. Он попал не в нашу клетку. В пути навалились скопом на гиганта, избили и раздели почти донага. Поездная бригада надзирателей постаралась ничего не заметить.

В знак протеста несколько часов Нестеренко просидел в одних кальсонах, босой и синий от холода, отказываясь надевать брошенную ему «сменку». Только перед прибытием в Вологду лейтенант по его требованию всех вывел из клетки, обыскал мешки, но из всего награбленного нашли только носки и нательную рубашку. Остальная одежда бесследно исчезла. Все закончилось насмешками и новыми оскорблениями пострадавшего, как со стороны «шпаны», так и надзирателей.

В Вологде профессор предстал в коротких штанах, из-под которых светились кальсоны, и в телогрейке «с младшего брата». Нужно было видеть его лицо, посеревшее, постаревшее, с глазами затравленного зверя, чтобы понять душевное состояние этого гордого человека.

Меня в Вологде сняли с этапа и уложили в больницу с жестокой ангиной. А после выздоровления я уже не застал в общей камере ни Игоря, ни Аркадия, ни других моих спутников.

-Нестеренко -помнишь -профессор? -будто прочитав мои мысли, спросил Ивасик. Я утвердительно мотнул головой.

-Збожеволiв... Сошел с ума...

Список потерь пополнился…

-Крепкое дерево ветром ломает. Мы -послабее. Пригнулись и пока целы.

-Не говори так. У каждого своя доля. В шахте мы с Васильком были рядом. Его вот убило, а меня только покалечило. Судьба!

-А Аркадия тоже убило -электричеством на столбе. Игорь умер от туберкулеза в больничном лагере около Котласа. Письмо от него я получил каким-то чудом, как прощание перед смертью. Ответить так и не смог...

Помолчали мы, думая о том же, только каждый со своего конца. Мы стали привыкать к тому, что прошлое не уходит, а только отдаляется, каждую минуту готовое вновь предстать перед нами.

Во сне или наяву.

А чем сон отличается от яви?

И ушедшие в другой мир -они всегда так и остаются рядом, и в нас, и с нами.

-Юрок! А как тебе было тогда в Вологде. Одному. Когда тебя на носилках...

-Горько было! Страшно! Я думал, не выживу. Грязь в больнице, черно, сыро. Тараканы по подушке пешком ходили. Клопы... А у меня температура около сорока. И истощение организма. Да еще не ел я ничего. Свитер, который мама привезла в Усмань, я в наволочку спрятал и под щеку. И казалось мне, что это она свою руку под щекой у меня держала. Если бы не свитер, я уверен, что умер бы на Вологодской пересылке. Потом я есть захотел. А больничный паек голодный... Про сало вспоминал, что в Усмани у нас украли.

-Не всё украли... Отбили часть у воров. Ну и драка была! Веселая! Я не люблю драться, но вспоминаю с удовольствием!

 

Сало тогда в Усмань -килограммов пять-шесть -привезла из Львова моя мама.

Приехала ко мне. И это в сорок пятом году!

Ездили тогда в товарных вагонах по пропускам военного времени. Места в теплушках завоевывали в кулачных боях. А мама у меня маленькая... Чуть побольше полутора метров. И через всю Украину, разрушенную войной, и часть России! Да с пересадками. Бог весть, сколько их было на ее пути...

Привезла с собой сала и чеснока. И махорки большой мешок. Видно, отец подсказал, что табак в тюрьме как разменная монета! На табак можно все было выменять.

Привезла тогда и свитер -пушинку белую, мягкий и теплый, как материнская ласка. А свидание выпросить не смогла. На личном деле отметка такая, сказали ей. Только за взятку и материнские слезы показали меня через окно в воротах.

Покивала головой и заплакала, не удержалась.

Вот и все...

 

Вечером ужинали мы сытно все вместе -десять однодельцев. В последний раз перед прощанием. По куску сала с чесноком досталось и соседям -Ивасику с Васильком. А ночью под нарами пробрались к нам воры и утащили весь мешок с салом и сухарями и другой -с табаком.

А утром был бой. Нас двенадцать, их больше собралось, сколько -считать было некогда. Дрались молча, с остервенением, жестоко, дико. В тесноте между нарами и шарахающимися нейтральными мужиками. Применяли все приемы, какие могли.

Постучали в дверь за помощью к охране они -воры. Ввалились надзиратели. Выпустили всю кодлу, заодно прихватив Володю и Аркадия, самых задиристых из нас. Заломили им руки за спину и выволокли в коридор. И мы рванулись все сразу, не давая закрыть двери. И быть бы беде, да ума хватило у старшины навести следствие. Посторонние мужики тогда подтвердили вину противников. А мы доказали растерзанными кусками сала и документально подтвердили по регистрации передачи.

После конфликта закурили, все, кто был в камере, из отвоеванного кисета. И удовлетворенно загудели. А мы с Павликом на полу спасались от едкого дыма украинской махорки. Но чем только не пожертвуешь ради торжества в честь победы справедливости!

Хвалили мужики махорку, мою маму, что привезла ее, хвалили и нас за стойкость и дружбу. Желали и в лагере не расставаться, тогда ничего не страшно!

Из всей маминой передачи в этап остался только свитер -упрятанный на теле под одеждой. В Москве, когда чувство голода стало невыносимым, хотел я отдать его для обмена банщику. Но Игорь отговорил:

-Держи его до последнего! В нем не только тепло овечье, но и любовь материнская спрятана и кусочек ее души.

Обменял я его уже в поезде, за сутки до приезда в Воркуту. На буханку хлеба солдатского, огурец соленый и пачку махорки. Еду проглотили незаметно, выкурили махорку всем купе. Держать у себя его уже было нельзя: прознали о том талисмане соседи и все равно отняли бы.

-Не было бы у меня свитера -погиб бы я уже в вологодской больнице. А вот сейчас, смотри -талисман. Ношу с собой яичко писаное пасхальное. Уже пять лет оно со мной!

-А у меня образок деревянный из дому от матери.

 

Глава 23

 

На этап нас забрали ночью. Со мной попал только Савин из нашего лагеря, но и с ним развели по разным клеткам. А Ивасик остался на пересылке.

В купе было тесно. Три этажа полок разгорожены, оставлены только лазы. На том месте, где в купейном вагоне двери с зеркалами и перегородка, отделяющая от коридора, -натянута проволочная сетка.

В каждой клетке нас по 21 человеку.

-Очко, братва! Счастливое число обещает удачную дорогу...

На дорогу выдали нам по буханке хлеба на рыло и по большой селедке. Селедка ржавая снаружи, но жирная и довольно вкусная. Обычно-то дают треску обезжиренную. И это был второй счастливый признак.

При погрузке бытовики потребовали, чтобы их выделили в отдельное купе. А раньше всегда требовали изоляции «политические». Но безуспешно. А тогда их пожелание удовлетворили.

-Это еще один положительный фактор!

Положительные факторы отмечал Ветеран -так обозвали его спутники за номер на рукаве с серией «Б». Это значит, что в Речслаг он попал с самого дня образования лагеря.

-Конвой-то из молодняка! Еще один фактор! -отметил Ветеран.

-Ошибаешься, друг! -поправил его товарищ по кличке Полтора-Ивана, потому что был худой и длинный как жердь. -Эти молодые, да ранние -дети военного времени! Комсомольцы. А ты для них есть враг и не человек вовсе. Партия как прикажет лишить тебя жизни -так пристрелят или даже руками задавят, как котенка, и будут спать спокойно. -Говорил уверенно, убедительно.

-Шпаны набралось всего на два отсека. Остальные все -отпетые «контрики», -отметил еще Ветеран. -Ох, и много же нашего брата везут отсюда!

-А это положительный фактор?

-Положительный на случай какого конфликта. А так -мне лично «до лампочки»: есть шпана или передохла вся. Прошло давно то время, когда у меня было что отнимать. А законную пайку ни по воровским, ни по советским законам отнимать не положено.

-Братва! А куда их-то везут? Контриков -должно, в закрытые. Кого нужно освобождать, не возят за казенный счет. Выгоняют за ворота, и живи, как знаешь. А их-то куда?

-А ты спроси!

-И спрошу.

-Не тронь говно -меньше вонять будет.

-Ты чего так? Они такие же люди. В любом преступнике нужно в первую очередь видеть человека. Он тебе тем же платить будет.

-Во дает длинный! Нашел людей среди ворья! Какой же ты, однако, воспитанный, оказывается!

-Эй, соседи! -постучали в перегородку.

Там слышна была возня и перебранка вполголоса. Постучали еще раз.

-Чего надо?

-Куда вас везут?

Засмеялись в ответ.

-На новую конференцию в Ялту вызвали.

-Берию поминать.

-В женский лагерь на случку!

Оживились соседи. Каждый предлагал свою версию.

-А вот вас куда? Вы знаете?

-В закрытые!

-Дура! Ты много видел в России закрытых тюрем? Кто вас кормить будет задарма! Сами «парашу» выдумали и тешитесь. Они не хотели душить вас на глазах у всей Воркуты и увозят, чтобы передавить поодаль. А то есть еще радиевые и медные рудники. Сами передохнете. Там больше года работяги не живут.

-Отставить разговоры! -загремел начальнический голос из коридора.

-Да я контриков перевоспитываю! -юродствовал тот же голос за перегородкой. -Вам же помогаю...

-Отставить! За нарушение наказывать буду по всей строгости!

Бравый старшина с рябоватым лицом и маленькими мутными глазками в сопровождении совсем юного стройного солдатика остановился около нашей клетки.

-Уж больно ты строг, гражданин начальник! -продолжали диалог из соседнего купе. -А нам ведь вместе ехать. Нужно в мире жить!

-Что, грамотный сильно? -опять к нашему отсеку.

-А это разве плохо, когда грамотный?

Старшина переключился на соседей, у нас воцарилось молчание.

-Так вы слышали, что высказал блатной мудрец, мужики?

-Да, слышали. Сидим -мозгуем. Похоже, правду сказал...

-А раньше, до этого, вы над таким вариантом не задумывались?

-Так это уже совсем другой коленкор... Хоть завещание написать...

И смеялись невесело, но дружно. Впрочем, действительно: какая разница?

Приткнувшись к сетке головой, отключившись от действительности, я задремал чутко и тревожно. Все осточертело. Надоело бояться за опостылевшую жизнь...

 

Когда я очнулся от полусна, поезд монотонно отбивал чечетку на стыках рельс. Вот и началось желанное движение на юг. Как все мы мечтали об этом. Но вот ирония судьбы: мечты стали сбываться!

 

С верхних полок несколько оживленных, улыбчивых лиц «заводили» простодушного на вид, пожилого круглолицего человека -моего визави.

-И чем только люди хвалятся! Сколько помню -все вы такие хвастуны! «Мы псковские» да «мы псковские»! А край-то ваш самый темный и захудалый! Если и лучше Брянщины, то самую малость. А может, и не лучше -такая же голь да темнота. Одна картоха да хлеб аржаной с квасом. И то не досыта. С осени и до лета не моются -бань у них нету! Самые чистоплотные, так те в печи моются. Соломки постелют, чтобы задницы не ожечь, и парятся. Да еще вдвоем с бабой, в целях экономии дров. А вылезут -друг друга не узнают: все в саже, как анчутки. Милицию, бывало, вызывали для распознания.

Мой сосед не возражал, только слушал улыбаясь. Добродушное лицо его от этого становилось глуповатым, как у провинившегося школьника.

-Что? Не так? А верблюда как увидели...

-Откуда еще верблюд?

-Цирк проходил по дороге через их край. А верблюд впереди, с клоуном. Так псковские вышли за околицу, на колени стали и орут хором: «Пресвятая Загогулина, поверни на Пензу»!

Смех поощрял болтуна и вызывал соперников-конкурентов.

-Это что! -перехватила инициативу другая голова с верхнего этажа. -Собрались как-то псковские умельцы на заработки. Топоры за поясом, котомки за спиной, лапти в котомках новые -только что из Федоткиной фабрики. Это обувка для города. А пока в пути -босиком... Своя шкура -не сотрется! Идут они гуськом... А поперек дороги -река. Не широка, но вброд не перейти. А плавать-то никто не умеет. Из плавсредств одно только бревно на берегу лежит. Подрались немного меж собой, так и не определили, кому переправу начинать. Бросили жребий. Шесть счастливчиков уместились на бревне, а чтобы они не упали в воду -ноги им снизу привязали онучами. Оттолкнули от берега и ожидают. Через которое-то время глядят: над водой одни лапти торчат на ногах. «Доплыли! -орут, -уже лапти вон сушат!»

Взрыв хохота опять привлек внимание старшины.

-Отставить смех! В санаторий едете?

-А куда, старшина? Может, откроешь секрет? Будь другом!

Неуставное обращение вывело из себя служаку, и он разразился такой отборной руганью, что даже старослужащие лагерной братии замерли в изумление.

-На флоте служили, гражданин начальник? -послышался ехидный вопрос из воровской клетки.

Старшина поток ругательств переключил на наших соседей. Невинную шутку принял за оскорбление. И напрасно! В военное время и после войны было модно витиевато ругаться. Попадались такие артисты, что могли не повторяясь по полчаса и более тешить слушателей отборной руганью! Говорили, что моряки брали первенство.

А уж в системе лагерей матерщина стала естественным украшением и дружеского обращения, и официального устного общения, и повествования, а тем более инструментом перебранки.

Не успел старшина удалиться, как появилась новая причина его вмешательства.

Во второй воровской клетке кто-то вдруг запел. Голос с прокуренной хрипотцой, но приятный и сильный выводил:

 

-Таганка, где ночи, полные огня,

Таганка, зачем сгубила ты меня?

Таганка, я твой бессменный арестант.

Погибли юность и талант в твоих стенах.

 

Гул из переполненных камер затих. Головы повернулись к сеточным перегородкам. Ох и уважают в тюрьмах вокальное искусство! Вагон прислушивался к незатейливой арестантской песне, будто не слышал ее раньше. Хоть какое-то развлечение в тоскливой обыденности!

-Отставить! Прекратить пение! -старшина бегом бежал из глубины вагона к провинившимся.

Песня сбилась с темпа, но сразу будто взбодрилась и зазвучала с новой силой, вызывающе и еще громче, чем прежде.

Старшина рассвирепел:

-Выходи в коридор, певец! Споешь ты у меня на семи ветрах!

Щелкнул замок двери, в коридоре с обеих сторон прохода сгруппировались солдаты.

-Выходи! Все выходи по одному! -громко командовал старшина.

-Никому не выходить! -отчетливо послышалось со второго этажа соседей.

-Перестреляю! -орал что есть мочи «гражданин начальник», размахивая наганом. -Выходи!!

-Эй, мужики! Соседи! -зашипел голос из соседнего, что рядом с нами, отсека. -Поддержи мазу! Выручайте! Давай качнем?

-Я тебя качну! Кто голос подавал? -рванулся к новому нарушителю старшина. -Трупом ляжешь у меня!

Наши мужики молчали, переглядываясь. Оно и понятно: с одной стороны, поддерживать шпану в их споре с надзирателями совсем не наше дело. Но куда деть острое желание сбить спесь с зарвавшегося караульного? Да и нам в нашей судьбе теперь все безразлично. Так хлопнуть бы дверью перед уходом, пока мы все вместе!

Лысый, с небольшими седыми бакенбардами, мужиковатого вида человек, до этого ничем не проявлявший себя, протолпился к самой сетке, сел рядом со мной и позвал вдруг громко, не обращая внимания на возню в коридоре:

-Матвей! Ты где?

-Я здесь, капитан! -отозвался голос из глубины коридора.

-Нужно бы качнуть вагон!

-Командуй, капитан! -ответил голос почти сразу.

-Ты в центре, так и заводи!

Старшина метался от одной клетки к другой, грозя наганом, ругался голосом, охрипшим от напряжения, но на него уже не обращали внимания.

-Раз, два, взяли! -раздалось из глубины вагона и сразу же увлекло за собой новым динамичным сюжетом.

Это было все-таки действие! Это была динамика! Это все же жизнь, а не пустое прозябание.

-Раз, два, взяли! -с воодушевлением подхватили в соседних купе.

-Раз, два, взяли! -орали дикими голосами уже во всем вагоне, как заклинание, раскачиваясь в едином порыве.

-Вправо -влево! -подбросил новую деталь наш капитан.

-Вправо -влево! -подхватило соседнее купе и, как эстафету, передало дальше по вагону.

Пружины вагона поймали такт и начали поддаваться едва-едва, будто нехотя.

-Пош-ла! Пош-ла! -почувствовали в вагоне новый такт колебаний, как раскачивание тяжелых качелей.

Вагон уже ликовал, громкими воплями празднуя победу. Теперь в единодушии скандировал отчаянными голосами весь вагон:

-Вправо -влево! Пош-ла! Пош-ла!

Лица радостные, озорное сияние глаз.

Навстречу крушению! Навстречу своей гибели! Принимаем все с радостью! Было бы только по-нашему! Пускай летит к чертовой матери эта жизнь!

-Даешь катастрофу!

В общем гаме мало кто слышал выстрелы. По коридору поплыл едкий клубок дыма. Но на конвой никто уже не обращал внимания. Что нам этот жалкий шут-старшина, если мы хозяева такой мощи!

Но вдруг около нашего отсека появился заспанный, бледный со сна офицер. Он оценил обстановку сразу:

-Отставить!

Крикнул он не так уж и громко, но команда прозвучала в интервале раскачивания, поэтому ее расслышали. И, как ни странно, восприняли. Команда дошла и до солдат, и до бунтарей.

Раскачивание вагона со звуковым сопровождением еще продолжалось по инерции без усиления.

-Старшина! -позвал лейтенант.

Не обращая внимания на общий шум, вышли оба из вагона. Потом возвратился один лейтенант. Прошел к воровскому купе, поговорил не повышая голоса; потом -к нашему.

-Кто прояснит обстановку? Какая причина конфликта?

Мы растеряно молчали. Потом заговорили все сразу.

-Отставить! Докладывать одному!

-Мы хотели спеть песню. А старшина стал наганом размахивать, грозить и даже стрелять!

-Петь разрешаю, только одному. И вполголоса, -отчеканил лейтенант. -Хором -запрещаю!

-Анекдоты можно рассказывать? Стихи? -спросил Полтора-Ивана.

-Валяйте, -махнул рукой лейтенант. -Только без контрреволюции!

-Вот и договорились. Легко с умным человеком вопросы решать, -подытожил результат переговоров капитан. И бросил громко в коридор: -Кончай качать! Отбой!

-Качать бесполезно. На этот случай установлена блокировка, -разъяснил лейтенант. -Зря только шум поднимали и пупки надрывали!

Вагон уже и сам перестал раскачиваться и мирно отколачивал чечетку на стыках.

-Воды дайте, гражданин лейтенант! Пить хотим! -запричитали из разных отсеков.

-Все будет! Потерпите немного.

-На оправку пора!

-Сейчас напоим. На оправку через два часа. Все по графику. Иначе нельзя! -четко отрезал лейтенант и отправился дальше по коридору.

Из соседней клетки, как только он отошел, раздалась песня. Тот же голос, из-за которого начался конфликт, видно, с большим желанием, любуясь собой, опять запел «Таганку». Потом в соседнем отсеке завели свою, высоким фальцетом, со слезой и цыганскими переливами. Потом еще...

-Вот и добились свободы. Стоило себе нервы тревожить! -пасмурно пробормотал мой сосед. -А как хорошо начинали!

-И лезть на рожон из-за них... -добавил другой.

-Не из-за них, а за справедливость! Пускай себе поют, все развлечение!

-Да спели бы по-человечески!

-Подождите, братцы. Сейчас мы их поправим! И справедливость будет! -сказал Полтора-Ивана и просунул голову в лаз на второй этаж; Сереженька! Покажи им, пожалуйста, как нужно петь! Спой мою любимую!

Молодой совсем, с нездоровым цветом лица, тщедушный и будто бесцветный сосед молча спустился вниз, пробрался к сетке, отодвинул сидящих против меня и, повернув лицо к коридору, вдруг запел, не ожидая завершения воровской песни:

 

-Ты жива еще, моя старушка?

Жив и я. Привет тебе, привет.

Голос без всякого напряжения, мощно вывел мелодию в чрево вагона, с ходу усмирил его, без препятствий проложил себе путь в проход, где прижались к стенке и замерли солдатики, проник в каждую клетку, заставил прислушиваться, сопереживать...

Воровская песня прекратилась сразу, не выдержав конкуренции.

 

-Пишут мне, что ты, тая тревогу,

Загрустила шибко обо мне,

Что ты часто ходишь на дорогу

В старомодном ветхом шушуне.

 

Замолк гул в ячейках вагона. Песня завоевала слушателя и простор. Вдоль окон в коридоре выстроился уже целый ряд молоденьких ребят в защитных гимнастерках. На цыпочках, будто скрип сапог мог помешать песне, подходили и подходили еще новые...

А поезд вдруг затормозил резко и остановился. Растерянный певец замолк.

Куда-то мимо побежали солдаты.

-Вот это песня! Как запел, аж поезд остановился! Кто же знал, что тут такой талантище рядом!

-Талантов тут хоть пруд пруди... Дай только им развернуться!

Откуда-то из дальнего купе послышалась просьба, поддержанная целым хором голосов со всего вагона:

-Спой, друг, опять! Начни сначала! Пока поезд стоит! А то нам плохо слышно!

-Может, у кого гитара есть или гармошка?

-Нет! Только рояль с собой прихватили.

Откашлявшись в кулак, Сереженька поднялся на ноги перед проволочной дверью, как перед залом, заполненным слушателями, и вдохновенно продолжил:

 

-И тебе в вечернем синем мраке

Часто видится одно и то ж:

Будто кто-то мне в кабацкой драке

Саданул под сердце финский нож.

 

Голос певца дрогнул на последней фразе, и ясно чувствовалось, как смена частоты вибрации отдалась эхом по клетке, по коридору, не только в сердцах и душах слушателей, но и в самом тяжелом воздухе вагона, будто потянуло озоном.

-И молиться не учи меня. Не надо!

К старому возврата больше нет.

 

Что-то шептали пухлые губы солдатика в коридоре, не сводящего восторженных глаз с певца. Другой -повернулся лицом к окну, и вглядывался в мелкорослые сосенки лесотундры, будто затылком, трогательно приподнятыми худыми плечами воспринимая мелодию.

 

-Ты одна мне помощь и отрада,

Ты одна мне негасимый свет.

 

Песня нашла дорогу к душе каждого в вагоне. И у обреченных на трагическую неизвестность, и у солдат, которым поручена охрана «важных государственных преступников».

Она вселилась в души и соединила всех!

Последний звук на печально-восторженной ноте, как живой, прокатился вздохом по вагону и замер.

-Еще! Еще! -требовательно раздалось по вагону.

Солдаты молчали, но на лицах была такая мина, что красноречивее всякой мольбы.

Певец начал без предупреждения негромко, будто сам к себе:

 

-До свиданья, друг мой, до свиданья.

Милый мой, ты у меня в груди.

 

Как стон пронесся по вагону. Сам воздух, казалось, зазвенел такой беспросветной тоской, что запершило в горле у многих, от слез поплыло все перед глазами.

 

-Предназначенное расставанье

Обещает встречу впереди...

 

Высокий тенор выхватил из небытия прощальные слова поэта и вложил без всякого усилия в души слушателей.

Певец был вот он -совсем рядом со мной. Можно было, протянув руку, дотронуться до рукава его серой лагерной куртки. Но голос его будто и не принадлежал ему, а звучал автономно, из какого-то таинственного источника.

 

-До свиданья, друг мой, без руки и слова,

Не грусти и не печаль бровей,

В этой жизни умереть не ново,

Но и жить, конечно, не новей...

 

Из соседней клетки тихо постучали в перегородку, и сиплый голос попросил:

-Ну еще хоть одну спой, браток! В натуре!

Кричали уже из дальних отделений вагона, солдат тоже попросил, переминаясь нерешительно с ноги на ногу.

-А на оправку без очереди пустишь?

-Пущу! -отвечал весело, задорно, будто обещая что-то большое, веселое. -Хоть целую ночь в туалете сиди!

-Я стихи вам еще прочту, а потом спою. Воздух спертый -мне петь тяжело.

-Давай, браток! С тобой мы на все согласны!

-Только погромче! Сержант, проветри вагон!

Поезд стоял. Слышимость в вагоне была хорошей. Отчетливо доносились выкрики из дальнего купе. Потянуло свежей струей из открытой двери.

Вошел в вагон новый сержант из охраны и, тыча пальцем вдоль клеток, вдруг заржал громко:

-Гляди-ко, как виноград в авоське!

Я себе представил картину: сетки камер с прижатыми к ним стриженными головами… И тоже не смог сдержать улыбку.

Наш Сережа был отменным артистом. С безупречной дикцией он так же вкладывал в наши сердца и поэзию опального Есенина:

 

-Пой же, пой. На проклятой гитаре

Пальцы пляшут твои в полукруг.

Захлебнуться бы в этом угаре,

Мой последний, единственный друг...

 

Нужно же было пройти через кошмары Сабантуя, попасть в штрафной вагон, чтобы вот так, вместе окунуться в мир поэзии Есенина! Лирика такая близкая, понятная каждому, добиралась до измученной Души, даже тех несчастных, что сидели в воровском отсеке.

 

-Не гляди на ее запястья

И с плечей ее льющийся шелк.

Я искал в этой женщине счастья,

А нечаянно гибель нашел.

 

Каждому казалось, что это о нем, о его прошлом. А если не было такого, то могло случиться.

Но кто еще мог сплести вот так, как эти два Сережи -поэт и артист?

Сидел капитан, закрыв ладонями лицо, никого не допуская к своим мыслям и воспоминаниям. Могучий красавец в углу вагона отвернулся к стенке, будто увидел там что-то очень интересное. А на скулах желваки замерли буграми. Да и у меня что-то запершило в горле, хоть не было еще в жизни ничего подобного стихам...

Из других клеток тоже поддержали нашу Есениану.

Было это:

 

Мне осталась одна забава:

Пальцы в рот и веселый свист!

Прокатилась дурная слава,

Что похабник я и скандалист...

 

Затем кто-то торжественным голосом с припевом продекламировал «Клен ты мой опавший». Из нашего купе, с верхнего этажа, невидимый любитель, будто стесняясь, доложил нам «Не жалею, не зову, не плачу...»

Когда пауза немного затянулась, откуда-то издали зазвучала песня. Несильный, но приятный баритон вывел слова с полузабытой и такой знакомой, простой мелодией:

 

-Молись, кунак, в стране чужой,

Молись, кунак, за край родной,

Молись за тех, кто сердцу мил,

Чтобы Господь их сохранил...

 

И вагон вдруг дернуло так, что мы чуть не столкнулись лбами с сидящими напротив. Потом еще рывок... И поезд тяжело двинулся, заглушив песню. Больше по памяти, чем улавливая слухом сквозь перестук вагона, я в голове завершил песню:

 

-Пускай теперь мы лишены

Родной земли, родной страны,

Но верим мы -настанет час,

И солнца луч блеснет для нас...

 

Из верхнего отделения нашей клетки кто-то крикнул:

-Кунак! Ты кто? Откуда? Найди меня на пересылке! Я -Наумов из Загреба! Кунак, слышишь?

-Отставить переклички! -вдруг вмешался в переговоры сержант.

-Прекратить разговоры! Приготовиться на оправку!

Как странно! Я тоже знал когда-то Наумова из Югославии, только жил он, кажется, не в Загребе. Здесь, в нашем купе, был явно не он...

Задвигались по коридору в сопровождении солдат с руками, сцепленными за спиной, арестанты. Защелкали замки на дверях клеток. Суровая действительность прервала иллюзии. Лирическое братство умерло без следа. На лица солдат вернулось выражение жестокой озабоченности и настороженности. Окрики, команды сливались с топотом каблуков. Мелькали перед сеткой фигуры заключенных.

Вечная гримаса затаенной боли делала их лица некрасивыми и однообразными -похожими друг на друга. Казалось, все физиономии проштампованы кем-то жестоким раз и навсегда -чтобы отличать их от тех, кто остался с другой стороны решетки.

-Не понимаю! -в раздумье вдруг проронил сосед, сидящий рядом со мной.

-И чего ты не понимаешь? -спросил его нехотя Полтора-Ивана.

-Как у людей могло в голове сохраниться столько всего этого?

-Чего -столько?

-Стихов! Тут скоро забудешь даже, как женку звали. Человеческий язык начал уже забывать. Один мат в голове остался! Фронт, плен, лагерь, голод, климат, клопы.

-Не перечисляй, друг. У меня еще и тараканы, и «вышка» по приговору... И чахотка... И у других не меньше. Новичков здесь нет. Все прошли от А до Я. Каждый -свое... И огонь и воду...

-Вот, вот! Как же еще можно помнить школьные стихи?

-Дура! Да знаешь ли, что за стихи Есенина из комсомола выгоняли, в тюрьму даже сажали. Их переписывали из тетради в тетрадь, учили на память, чтобы потом сжечь. Нужно их очень любить, чтобы выучить и пронести через все каторги!

-Да, это как велосипед. Умеешь ездить -через десять лет сядешь и поедешь. Правда, сынок?

Рядом с теми, кому было за сорок, я выглядел молодо, но был уже в том возрасте, когда ласковое «сынок» стало нравиться. Но по пережитому я не был моложе них... Не поняв, при чем тут велосипед, я все же подтвердил:

-Конечно. Когда особенно было тяжело, я читал стихи про себя.

-Иди ты! Как это?

-Когда чувствовал, что очень душа заныла, начинал вспоминать стихи. И становилось легче.

-Правда помогало? -повернулись головы в мою сторону.

-Это как молитва! Только мы к молитве оказались не приученными, не учили их, когда нужно было. А стихи, особенно талантливые, душу греют почти так же.

Помолчали, закончив тему. Поезд отсчитывал версты, устремившись к югу мимо строя низкорослых уродливых сосен.

-И вспомнил? -вдруг обратился ко мне сосед.

-О чем ты?

-Стихи!

-А я и не забывал никогда. Это же как велосипед -сел и поехал.

-Ну и говори! Какие помнишь. И те, какие вместо молитвы настроение поднимают, и просто так. У всех на душе муторно.

Я заерзал на сиденье, почувствовав, что выдал самое сокровенное, о чем почти никому не говорил. А тут -сразу целому обществу малознакомых людей.

Бывало, я орал в шахте во весь голос до хрипоты, выкладывая весь свой запас лирики, когда было страшно в гробовой тишине, которая нарушалась только потрескиванием кровли над головой.

И еще шептал, забившись в темный угол тюремной камеры, в короткие промежутки между вызовами на следствие, когда уже опасался за свой рассудок. Шептал стихи, как молитву, вперемежку с единственным обращением к Богу «Отче наш», потому что не помнил ничего другого.

Я шептал все равно чьи стихи, когда в котельной шахты без надежды на чью-то помощь, через все свои «не могу», вывозил тачку со шлаком. А кочегары смеялись надо мной, под гадючье шипение пара какого-то непонятного «инжектора». И я валился под их гогот вместе с гробом на одном колесе с зыбкого трапа.

Иногда меня выручал Некрасов:

 

...Увлекаем бесславною битвою,

Сколько раз я над бездной стоял,

Поднимался твоею молитвою,

Снова падал -и вовсе упал!..

Выводи на дорогу тернистую!

Разучился ходить я по ней,

Погрузился я в тину нечистую

Мелких помыслов, грязных страстей...

 

Мой метод медитации был для меня всегда таким интимным! Я походил на тех людей, что в старину, в страхе перед злыми духами, не выдавали имена своих детей. Но сейчас, в этом фантастическом вагоне что-то внезапно сдвинулось в моей психике. И я был уже почти готов в коридор «столыпинца» прокричать свою долю стихов, поборов стеснение.

-А кого вы хотите послушать? -спросил я соседей.

-Если Есенина знаешь -давай его. Мы готовы послушать его и еще раз.

-Зачем еще раз? Я знаю и другие. Вот еще одно:

 

-Я часто думаю, за что его казнили?

Зачем Он жертвовал Своею головой?

За то ль, что враг суббот, Он против всякой гнили

Отважно поднял голос Свой?

 

За то ли, что в стране проконсула Пилата,

Где культом кесаря полны и свет и тень,

Он с кучкой рыбаков из бедных деревень

за кесарем признал лишь силу злата?

 

За то ли, что, Себя на части разделяя,

Он к горю каждого был милосерд и чуток

И всех благословлял, мучительно любя,

И стариков, и жен, и крохотных малюток?

 

Демьян, в «Евангельи» твоем

Я не нашел правдивого ответа.

В нем много бойких слов, ох как их много в нем,

Но слова нет достойного поэта.

 

Я не из тех, кто признает попов,

И веру в них считает верой в Бога.

Кто лоб свой расшибить готов,

Молясь у каждого церковного порога.

Я не люблю религию раба,

Покорного от века и до века,

И вера у меня в чудесные слова ‒

Я верю в знание и силу Человека.

 

Робость, владевшая мной в начале чтения, незаметно рассеялась, я перестал запинаться на каждой строчке, голос мой окреп.

Слушали внимательно. И с верхнего этажа свесили головы, тесно заняв все пространство люка.

 

-Я знаю, что стремясь по нужному пути,

Здесь на земле, не расставаясь с телом,

Не мы, так кто-нибудь другой ведь должен же дойти

К воистину божественным пределам.

 

И все-таки, когда я в «Правде» прочитал

Неправду о Христе, блудливого Демьяна ‒

Мне стало стыдно, будто я попал

В блевотину, извергнутую спьяну.

 

Пусть миф Христос, как мифом был Сократ,

И может быть из вымысла все взято ‒

Так что ж теперь со злобою подряд

Плевать на все, что в человеке свято?

 

Нет, ты, Демьян, Христа не оскорбил,

Своим пером ты не задел Его нимало ‒

Разбойник был, Иуда был ‒

Тебя лишь только не хватало!

 

Ты сгусток крови у креста

Копнул ноздрей, как толстый боров,

Ты только хрюкнул на Христа,

Ефим Лакеевич Придворов!

 

Ты совершил двойной тяжелый грех

Своим дешевым балаганным вздором,

Ты оскорбил поэтов вольный цех

И малый свой талант покрыл большим позором.

 

А русский мужичок, читая «Бедноту»

где этот «труд» печатался дуплетом,

еще сильней потянется к Христу.

А коммунистам мат пошлет при этом .

 

-Здорово сказано! Но это, брат, кто хошь, только не Есенин! Это не его это стиль.

-Признавайся друг -кого это ты нам нагородил? Написано-то складно.

-Да какая вам разница? Спасибо парню сказать надо, а не спорить.

-Я не знаю. В студенческих тетрадях это было среди стихов Есенина!

-Не отвлекай, мужики! Давай, сынок, еще что-нибудь. Пускай будет кто угодно, лишь бы умно да складно, а для нас все ладно!

-Ну вот Валентин Кривич:

 

Наши встречи минутны, наши встречи случайны,

Но я жду их, люблю их, а ты?

Я другим не скажу нашей маленькой тайны,

Нашей тайны про встречи мечты!

 

Ведь расчерчены дни, лишь минуты бескрайны.

Ведь живут так недолго цветы.

Наши встречи минутны, наши встречи случайны.

Но я жду их, люблю их, а ты?

 

Щелкнул замок. Открылась дверь, и два солдата пригласили нас по одному выходить в туалет.

 

Утром, после процедур водопоя, завтрака и туалета капитан вновь подсел ко мне с лукавой улыбкой:

-Нам вчера помешали. Какие-то оправки придумали, когда люди поэзией занимаются. Приглашаю продолжить утренник встречи с поэзией.

-Согласен. Но сначала давай попросим соседа спеть что-нибудь для затравки. Сережа, пожалуйста!

Сергей отказываться не стал. Вполголоса спел нам модную в то время «Не для меня придет весна». Потом по нашей просьбе повторил «Ты жива еще, моя старушка...» и отказался продолжать, сославшись на нездоровье.

-Ну... -повернулись в мою сторону товарищи.

Обрадованный контактом со своей аудиторией, чувствуя живой интерес, а подчас и восхищение, я выкладывал все, что осталось в памяти со школьных и лет и поры студенчества.

Все, что любил, чем жил.

Были здесь Блок и Северянин, Некрасов и Маяковский, Лермонтов и опять Есенин. Извинившись, я даже добавил стихи Леси Украинки на родном языке.

Я не оставлял времени для обсуждения, переключался на что-то свое, не называл авторов, договорился до хрипоты, выворачивался наизнанку… И замолк, вконец утомив слушателей, усыпив некоторых и бесконечно устав сам.

Мимо окон тянулись сосенки-недоростки. Солдаты отмеряли шагами коридор, как манекены, сонным взором просматривая глубины клеток. Отвалившись на спинки сидений, в тяжелом сне посапывали мои соседи, неожиданно после моей исповеди ставшие мне родными и близкими. У меня ныли спина и таз, мышцы окаменели, ноги ослабли.

 

Глава 24

 

Кировская пересыльная тюрьма встречала нас как бунтовщиков. До глубокой ночи вагон держали за городом в отдаленном железнодорожном тупике. Слышалась какая-то возня, по коридору бегали суетились солдаты. Только далеко за полночь оружейными затворами загремели замки камер, по очереди стали открываться двери.

-Выходи...

Перекличка по полной схеме сопроводительного формуляра. Прыжок с последней ступени на ватные ноги... Многие падали, не удержавшись, под ругань особенно злого вологодского конвоя…

Несколько машин, невидимых за световой рампой, созданной мощными фарами, ярко освещали приемную площадку около вагона. А во тьме -тени вооруженных людей, собаки с взъерошенной шерстью, рвущиеся с поводков, огромные при неестественном освещении… И широко распахнутые двери «черных воронков» -как укрытие после ругачего, рычащего, гудящего двигателями кусочка большого, злого мира.

 

Пересылка уже мирно спала в смрадной полутьме затененных камер и коридоров, поделенных на отсеки мощными решетками. Даже после затхлого «столыпинца» и тесной автодушегубки тошнотворный воздух этого огромного «вокзала между этапами» показался нам зловонной жидкостью, заполняющей наши дыхательные пути отравой.

Смесь запаха карболки, человечьих испражнений, пота и сырости бетонных подвалов слегка освежалась знакомым духом щей из кислой капусты. Эту примесь сразу уловили жадные ноздри изголодавшихся путешественников.

-Щец бы... -пробормотал огромный красавец жалобным голосом с проссительным выражением бледно-голубых глаз.

-Нет, милок! Щец ты не получишь. Ночью на пересылках кормить не обучены...

-Так кишечки-то просят...

-Такому большому, как ты, ныть не положено. Плохой пример для маленьких!

Четверо суток на скудном пайке, без горячей пищи даже сильных измотало, а такие вот «слабенькие» и совсем с ног валились.

Но на пересылке нас явно ожидали. И после дотошной проверки соответствия каждого его формуляру -обыск, вологодский великолепный, квалифицированный тюремный «шмон».

Опытные надзиратели выворачивали наши карманы, прощупывали каждый шов, детально изучали содержание мешков. Раздетых догола заставляли приседать и проверяли состояние самых интимных частей тела.

-Начальничек! Геморрой там не светит? -ехидно спросил рябой вор… И в тот же миг завалился носом в плинтус от пинка надзирателя.

Вырывали стельки из обуви, срезали металлические пуговицы и застежки.

-Вот это классная работа! -отметил Полтора-Ивана, перевязывая веревочкой спадающие без пуговиц брюки. -Специалисты не хуже, чем на Лубянке! Давно я таких приятных ощущений не испытывал!

Увели бытовиков, выделив их в отдельную группу.

-До встречи, мужики!

-Прощайте, союзники!

Потом в бане отмывали наш бунтарский загар. Сухой, жаркий воздух, выжимающий семь потов из засидевшихся тел, и по одному тазику холодной воды на фигуру -для контраста. Только гиганту Захару добавили еще неполный ковш.

Пока раздевались, развешивали одежду для прожарки насекомых на металлические «плечики», пока банщики намазывали на плечо каждому деревянной лопаткой крохотку смердящего рыбой мыла, мы узнали, что слухи о нашем прибытии проникли каким-то немыслимым образом в камеры пересылки и вызвали большую «бузу» и целые бунты.

-Вот на стенах ксивы специально для вас...-показал головой банщик, оглядываясь по сторонам.

Во многих местах огромными буквами чем-то твердым нацарапаны приветствия в адрес «воркутян».

И понятные. И на «фене». И просто нецензурно.

-Нам-то теперь скоблить и белить...

-А раньше разве этапов из Воркуты не было?

-Как же не было! Каждую неделю один-два. Раньше шумели поменьше. Привозили скрытно -никто и не знал откуда. Потом раскачали -зашумела пересылка! Даже ночью привозят, и все равно все узнают.

Так вот почему нас так долго держали в вагоне!

Надписи в зловонном туалете были еще более искренние: «Привет Воркуте!», «Мы с вами, Воркутинцы», «Ура-а!» -и большими буквами, человеческим калом выведено пальцем: «Бей чекистов!» Радоваться ли такому приветствию или отвернуться с горькой усмешкой?

По пустынным коридорам мы шагали строем по три в ряд в сопровождении целой бригады мощных тюремщиков.

-Как на параде! Только без музыки.

За металлической обивкой дверей слышны сопение и храп, ругань и стон во сне сотен людей.

И вдруг:

-Воркута!!! -послышался одинокий дикий возглас.

Через мгновенье, будто дождавшиеся условного сигнала, зашумели, загалдели что-то несуразное, неразборчивое, что можно было принять одновременно и за приветствие, и за проклятия. Гул голосов катился, опережая нас и сливаясь в единый мощный рев.

-Воркута! Воркута!

В двери барабанили, стучали десятки кулаков.

-Быстрее! Быстрее! -торопили нас надзиратели, подталкивая в спины...

Мы заполнили большую камеру за поворотом коридора. Грохнули напоследок замки. Но ко всеобщему удивлению, неожиданно открылась кормушка, и из коридора пропитым басом возвестили:

-Ужин получай...

Все было необычным: и сам факт ночной кормежки новоприбывших, вопреки законам пересыльных тюрем, где на довольствие ставят только на следующий день по прибытии; и спокойная очередь за порциями, без обычных ссор и эксцессов… И щи разливал в алюминиевые миски не свой брат заключенный, а жирный и неловкий надзиратель в синем халате, небрежно наброшенном поверх сержантских погон.

Баланда из кислой капусты с наваром камсы немного была пересолена и перекислена. Но -не ресторан...

-Платить вам за ужин я лично не буду! Позовите повара!

-Не выпендривайся, браток! И такой сервис по высшему тюремному классу...

Пожилой мужчина в телогрейке, от которой сильно разило паленым техническим маслом после прожарки, пристроился на металлическом ребре нар и, будто забыв обо всем на свете, держал миску с едой на коленях, помешивая ложкой и, видимо, удивляясь, для чего эти предметы оказались у него в руках.

-Ешь! Уже остыло.

Мотнул головой безучастно, посмотрел невидящими глазами и вздохнул тяжело.

-Ты чего? Заболел что ли?

-Да нет. Просто есть не хочется...

-Так это ты просмердел всю нашу одежду! -с возмущением подступил к человеку в телогрейке сосед по нарам.

Тот с таким же безучастным видом протянул миску со щами ему.

-Откупиться хочешь? Я не продаюсь! -но руки самопроизвольно потянулись к миске. Ложку он вытащил из кармана свою и, продолжая доругиваться из-за запаха своей одежды, деятельно принялся за суп.

-Аппетит не испортил? -подковырнула голова, свешиваясь с верхнего этажа нар.

-Не-а! У меня аппетит завсегда!

-И хватило у тебя совести у человека миску отнимать?

-Он сам отдал! Больной он!

Его окружили, с упреком поглядывая на бесцветного мужичка с чужой миской в руках.

-Да вы чего? Я не просил! Он сам отдал! Падла буду!

-Да ты и есть падла! Ты куда попал? Ты понимаешь, кто в этой камере?

-Ну мужики, что будем с ним делать?

-Бить будем.

-Пусть уходит из камеры. Сам. Некогда нам воспитывать крохоборов! Стучи в дверь, недоносок! А то удушим!

Забегали глазки, совсем утратившие окраску, задрожали руки, хрипловатым голосом, уже не оправдываясь, обращаясь поочередно к каждому из окруживших его, виновник конфликта просил:

-Ну, простите, братцы... Ну, хотите пайку завтра отдам. Или парашу буду носить все дни, пока будем здесь на пересылке. Полы буду мыть...

Конфликт прекратил капитан.

-Не нужно нам жертв. Наказывать тебя не будем. Но смотри -у нас общество особенное. Мы должны здесь быть как братья! Верить друг другу, как никому никогда не верили. Защищать друг друга и помогать как родным. Если понадобится -будем головы класть друг за друга. Согласны?

Зашумели все сразу. Подходили пожать руку капитану, признавая в нем старосту и вожака.

-А ты чего, браток, голодовку объявил? Затосковал или заболел? -он опустился на корточки рядом с мужиком в промасленной телогрейке.

-Как тебя звать-то?

-Я -Василий!

-Так что же, брат Василий, у тебя случилось? Помощь какая нужна?

-Душа болит. Жить не хочется...

-Ну, это ты напрасно. Так жить, как тут живем, никому не хочется. Мы не живем, стараемся выжить. Все на пределе. Но раскисать мы права не имеем.

-Понимаешь, товарищ, я к себе домой приехал! Мой дом от этой тюрьмы в пяти минутах езды на автобусе. Жена тут живет и мать. И две дочери... Никто не знает, что я рядом. И никогда не узнают... Хоть бы поглядеть на них. Да повиниться. Виноват я перед ними! Очень виноват... А жена писала мне и ни словом не упрекнула.

-Ничего, брат! Она, должно быть, сама все поняла. Еще повинишься. Придет наше время! -Капитан причел рядом с ним на нарах. -Не знаю, как у вас, мужики, но мне тоже как-то не по себе. То ли концерты в дороге так настроили, то ли гинекологическое обследование при шмоне. Но как увидел лозунги на стенах и услышал голоса из камер, у меня в горле заскребло! -Помолчал в полной тишине и продолжил с неожиданной теплотой в голосе: -И я вот о чем прошу вас, братья славяне! Если кому-нибудь из нас повезет, если кто-то все же дождется свободы -расскажите людям о нашей с вами дороге в тупик, о большом Сабантуе, о расстрелах, о смерти товарищей, обо всем. Расскажите как сможете: пусть хоть когда-нибудь узнают люди о преступлениях тюремщиков уже после бериевского времени.

 

Глава 25

 

У меня оказалась своя дорога, своя судьба, отличная от товарищей по этапу. В Москве на пересылке я был отделен от остальных. Втолкнули меня в большую общую камеру.

В казарме, гудящей растревоженным ульем, из воркутинского этапа оказалось нас только двое. Вторым был тощий, лысый, беззубый старый вор Жора, по кличке Одесса. В воровских обществах мой спутник был, как оказалось, большим «авторитетом» и важно восседал в их кругу, выделяясь костистой, с тусклыми росписями фигурой среди голых, округлых, молодых тел остальной братии.

Он неожиданно выделил меня из тюремного низшего сословия -должно быть, в память о нашей солидарности в поезде -и опекал, поддерживая кусками от воровской скатерти-самобранки, а иногда и подбадривая добрым словом.

К удивлению моего окружения, он присаживался рядом, бесцеремонно потеснив соседей и, будто в продолжение разговора, доверительно, шепелявя беззубым ртом, строил планы:

-Ничего, Юрок. Я из тебя на зоне классного жулика сделаю! По фене ботать обучу и законам воровским. Вор -это человек! Это -дух! Он все может. И на воле, и на зоне. Будем еще с тобой бал править!

Отодвигались на почтительное расстояние мужики на нарах, оставляя меня в изоляции. Им была непонятна природа наших взаимоотношений!

-Чего это он? -с удивлением спросил бывший солдат, по его рассказам, прошедший и фронт, и плен, и штрафные роты.

-Земляк... -кратко объяснил я. -Воркутинец!

Лица ближнего окружения повернулись, как по команде. В глазах -интерес и любопытство. Кто-то уже знал. Кто-то что-то слышал. До кого-то дошли полуслухи.

На вопросы я отвечал сдержанно, без акцентов, эмоций и комментариев. Чуяло мое сердце, что это не закончится для меня добром. Но вокруг собралась почти вся камера, и остановиться я уже не мог...

А ночью после поверки меня вызвали... Без вещей...

Черный и усатый, как таракан, капитан с грузинским акцентом, но правильной русской речью, не представившись, обрушился с ругательствами и угрозами.

-После активного участия в смуте, ты еще осмеливаешься вести агитацию в камере? С каким удовольствием я бы оформил тебе дополнительный срок за контрреволюцию и призывы к активному сопротивлению! Тебе и так крупно повезло из-за этого специального вызова. Только благодаря ему ты не разделил судьбу той банды, с которой тебя сюда привезли. Сидел бы тихонечко, сопел в обе дырочки и помалкивал! Я зафиксирую в личном деле факт твоего нового преступления. И мы еще вернемся для его обсуждения. Но, если не прекратишь агитацию, пребывание в карцере я гарантирую.

-Спасибо и на этом, гражданин капитан. А что за вызов? Куда меня направляют?

-Привезут, тогда и увидишь! А вот обратный путь я тебе не гарантирую!

-Освободят?

-Вот-вот. Освободят. Попал в самую точку! -многозначительно иронизировал капитан, передавая меня надзирателю.

Какой же раз оттачивают на мне свое искусство наседки-стукачи! Срывают с насиженного места, лишают маленьких благ, достигнутых с огромными усилиями. БУРы, штрафные, карцеры без объяснения причин и без права на защиту. И новые зоны, новые тупики...

Да до каких же это пор?

 

Утром первым подошел ко мне Жера-Одесса.

-Где был?

-У кума.

-Чего он хотел?

-Грозил в карцер за агитацию в камере...

-Ну, суки! -повернулся он, как на пружине, к сокамерникам.

Лицо его, с оскалом беззубого рта, искаженное гримасой, стало страшным и жестоким.

Стоящие рядом шарахнулись прочь.

-Кто настучал? Ну, падлы! Ну, козлы вонючие! Староста! Кто выходил из камеры вчера?

Выводили только в туалет по десятку человек.

Возвращались по счету.

Выходили на прогулку -все вместе.

Выдернули двенадцать человек на этап -не возвратился ни один.

Ловко сработано!

 

И отправили меня в тот же день по новым пересыльным пунктам.