8 марта 1973 г. Солянка. От нечего делать шевелил дневники. И вот что попалось на глаза в четвёртом - переписываю, иначе скоро не видно станет карандаша…

«18 января 1969 г. Воронеж. … Дядя Леша вернулся в палату из побега выпивши. Второй этаж, где лежат особо тяжёлые лёгочники, почти все пьяные. Туда как пойдёшь - одни скелеты, обтянутые кожей, пальцы рук просвечиваются, надсадно кашляют… По субботам и воскресеньям многие здесь пьют. Да, интересный и потрясающий кадр - пьяный скелет чахоточный. Жуткое зрелище, тем более на фоне их разговоров о чахотке, смерти - все там, дескать, будем…

18 марта. Норильск. Итак, сегодня шеф поставил на мне крест; крест на деревне - мне нельзя работать агрономом в деревне, это гроб для меня. Более того:

- … Всю жизнь ему нужен будет рядом друг, который бы смотрел за ним.

- Значит, я теперь калека? - вмешался я в разговор Стельмаха с матерью.

- Нет, но что б ты не стал калекой.

Тёща теперь права (формально мы с Римой жених и невеста, в декабре в Воронеже подали заявление в загс перед моим отъездом сюда), боясь, что жизнь у Римы поломается, что она цепляет себе обузу на шею.

Что ж мне осталось? Жизнь взахлёб, с бою, как я хотел - заказана. Осталось только где-нибудь пристраиваться, тихо – мирно беречь своё здоровье. Для жены я обуза, не могу дать столько радости и счастья женщине, сколько здоровый, вернее, не думающий о нём человек. Менять институт? толкаться в науку?.. До сих пор я жил надеждой, что вернусь здоровым и все страхи тёщины пройдут. Теперь я могу предложить себя только как обузу, раз мне отказано жить взахлёб, без оглядки. А кому нужно такое «счастье» с опаской, с риском для семьи? Может быть, я и проживу жизнь, но всё время над головой будет висеть меч? Я-то это выдержу, а… Женщина всегда ищет то, что ей не хватает в муже, на стороне. Что получится? Жизнь из милости, из жалости, нянькой рядом и с мужиком на стороне? А потом горькое признание, что жизнь ушла даром, без счастья, на этого полукалеку, полумужчину, полуработника и проч. п о л у …

Впрочем, всё ерунда, можно прожить счастливо и взахлёб и в том маленьком кругу, который мне оставила жестокая природа. Без всех этих драм и трагедий. Всё зависит только от меня и (увы!) от человека, который будет рядом. Хотел бы, чтоб это была Рима…

В последнее время, перед смертью Семёна Романовича, её отца, инвалидом вернувшегося с фронта, её, как она пишет, «настраивали» против меня: «… отец орёт: - «Потерялась, а теперь уцепилась за туберкулёзника, он больной, ни к чёрту не годен, твоя жизнь пропала, он заразит тебя и сдохнешь, не дожив веку». - Мать говорит: - «Береги себя, тебя никто не пожалеет… Я тебя учить стала, чтоб ты пожила беззаботно, а ты ярмо себе на шею нашла, будешь мучиться всю жизнь, а она у тебя одна. Зачем я тебя рожала, думала радоваться на тебя, а ты сама себе могилу роешь…» Ещё мать говорит, что нам с тобой и детей нельзя иметь, что они все будут больные и когда вырастут, будут проклинать нас, и мне врачи не разрешат рожать и останусь я всю жизнь бобылкой…»

Да, сегодня День Парижской Коммунны, и сегодня на мне поставили крест. Звучит. Но я сдамся только тогда, когда Римка плюнет на меня…

Так на кого теперь учиться? Да, знаменательный день - сегодня умер агроном. Начинать всё сначала? Кем? Журналистом – филологом – историком – юристом… Всё это ерунда. Будем продолжать штурмовать сельское хозяйство…

8 июля. Алупка. Через час – полтора заберут в операционную. Уже глотнул одурманивающие таблетки. А утро какое чудное! и столько солнца! Эдику вчера операцию отменили - был у проф. Мочаловой. Думали, я остался один, но потом в срочном порядке подготовили другого. И он и я сами напросились на операцию, так сказать добровольцы. Не надеюсь на своё сердце, операцию оно перенесёт, а вот третий день… Ну ничего, прорвёмся. А Воронеж - сволочь. С утра побрился. Страшно хочется жрать.

13 июля. Сегодня первый раз выбрался из нашей берлоги. Два предыдущих дня ползал по палате. Признаться, не думал, что так туго будет. Первые два дня всё хорошо, а потом пришлось попотеть: боли страшные, а наркотиков уже не дают… За четыре дня замучили катетором. Резала Любовь Яковлевна с начмедом. Делали четыре часа; почку нашли, совсем никудышняя, и выбросили. Теперь я спокоен: все неизвестности кончены! В день операции, только проснулся от наркоза - письмо от Мариновой. Такое плаксивое, слезливое: - «Я не подлая, я несчастная.» Мать её заставила отречься от меня, а она, дескать, только жертва. Мне было хорошо с этим письмом, хотя и психовал на этот разнесчастный тон. И попросил дать телеграмму об операции - подумал сдуру, что, может быть, что-нибудь будет такое, что называется любовью. Остался при своих интересах. Теперь всё кончено, и навсегда. Единственное, что её волнует в письме - некому её пожалеть, приласкать, никому она не нужна, так убита, так несчастна, такая жестокая жизнь… Мне легче, я мужчина, и проч., и проч… Истерия, а не чувства. Всё, аминь. От людей, тебе далёких, получаешь тепло и поддержку, всё то, что помогает выжить, в ы ж и т ь, ж и т ь !.. а тут претензии неприласканного эгоизма и предательства.

Я был последним у Любовь Яковлевны - в пятницу Мочалова сделала ей операцию. Теперь мы без главврача. Ох и тряпка же мой коллега оказался! Олег этот. Его резали после меня, операция на мочевом пузыре. Ему за сорок, длинный такой одессит. Когда его прижимает боль, то всё мужское в нём улетучивается, и остаётся только кричащая баба. Всех здесь уже довёл до белого каления. За что к нему только бабы так липнут?!.. Ах, да - со всех отделений бегают к нам медсестрички поглядеть под разными предлогами на его уникальной величины агрегат, а потом хихикают, зардевшись. Вчера у меня от анекдотов чуть шов не разошёлся, хоть уши затыкай.

Ну вот хотя бы: Женился мужик на интеллигентке. И как приходит домой с работы, пожрёт, сразу жене строго - «Давай в постель!» И так каждый день. Та ему наконец и говорит: - «Ты бы, Вася, прежде, чем в постель тащить, про искусство, что ли, поговорил бы со мною. Про живопись, Рембрандта там, или ещё чего…» Вася намотал это на ус и вечером, придя домой, справшивает: «Ты Рембрандта читала?» - «Нет…» - «Тогда в постель!..»

24 июля. - Чего боялась всю жизнь, то и получила. Всегда хотела жить только до тех пор, пока смогу обслуживать себя. А теперь вот всем в тягость, - Надежда Ивановна глубоко вздохнула.

Я сидел у её кровати и тихо слушал. Было ей около пятьдесяти. Болезнь высосала из неё последние соки, и от красивой когда-то женщины осталась одна бледная тень. Тихо стонет иногда; поёт тоненьким срывающимся голосом: «Дывлюсь я на нэбо, та й думку гадаю…» Заболела и лечилась она ещё с той поры, когда платили бешеные деньги за американские лекарства. Врачи недосмотрели и допустили до того, что сгнили от туберкулёза оба мочеточника, поэтому сейчас вставлять ей пластиковые поздно. Родила Лялю, будучи уже больной…

25 июля. … Сына мобилизовали ещё мальчишкой. Был танкистом: - «Ты, Володя, держись за командира, и никуда от него… Мы под немцем не останемся, уйдём. После войны найдёшь меня в Ялте.» Через пять дней пришли немцы. После них - извещение: без вести пропавший. Всё удивляется - как это без вести? если служил на танке? это же не пехота. Сначала разыскивала, но поглубже рыться боялась: а вдруг он в плену, и его обменяют и отправят в Сибирь за плен? А что, если сейчас написать, может он где в лагерях пожизненно - ведь должны дать ответ, если он там? - А если он за границей? - Нет, тогда бы он дал весточку…

… Одно лёгкое вырезано, и второго половина. Вышла замуж, и все её жалели - не добытчица! Ни тяжёлого поднять, ни по хозяйству, ни в слякоть пойти… Все жалеют её и желают добра. «Добра желатели» - стал ненавидеть это слово. Доброжелатели - и звучит-то мерзко, как-будто кто лезет в грязных сапогах в чистый храм, не спросясь, нахрапом - сколько они крови моей попили! А она слушает и молчит; бегает, устраиваетс я то нянечкой, то поварихой, то ещё кем в санатории; не гнушается любой работы, лишь бы ему было легче и хорошо. Потому что ему ещё хуже…

26 июля. … Вчера Надежде Ивановне было очень плохо, и она тихо стонала часа два. А ветер был такой, что, казалось, сейчас поломает деревья. А Рая бредила. Миша свалился и лежит уже несколько дней; чувствовал себя бодро, бегал и вообще был весёлым, и вдруг… У него остался кусочек единственной почки: долгое время мочеточник был выведен между рёбер наружу, потом его вправили на место. И вот теперь он забился, моча не идёт и наш Миша чуть на стенку не лезет. Говорит с жалкой улыбкой, а в глазах застыла боль…

… У Надежды Ивановны остался кусочек почки, с куриное яйцо, и в этом единственном кусочке растёт камень. Операцию делать нельзя и она умирает. Почка то и дело отказывает, её мучают боли, она стонет и просит наркотиков; когда боль немного отпускает, тихо поёт «Дывлюсь я на нэбо». К ней ходит муж: сядет на балконе и курит. Говорят, очень хороший муж, постоянно с ней. Она уже много лет приезжает сюда. В прошлом году попала в больницу в октябре: сама из Харькова; так там все танцевали около неё, так ей было тяжело…

29 июля. … Надежда Ивановна уезжает. Сколько она страдает! какие боли её мучают, и дела её безнадёжны. Я не могу привыкнуть к её стонам, и каждый раз, когда вспоминаю, что рядом умирает она, как-то дико становится. Какой контраст - жизнь и смерть! Она уже не может принимать от боли и наркотики - рвёт её после уколов, а рвать-то и нечем, так как желудок ничего не принимает, и она почти ничего не ест.

После операции мне тоже кололи обезболивающие. Никогда я ещё не видел таких красочных цветных сказочных снов! Через три дня пришлось терпеть, до пота пришлось терпеть боль, чтобы не привыкнуть к ним. Мне так хочется жить, так хочется оставить после себя хоть что-нибудь, того же Бармина с Ольгой; вернее, успеть до смерти расписаться, чтоб не зря во мне умер вместе со мной бес сочинительства…

30 июля. Надежду Ивановну увезли рано утром, наверное домой, в Харьков - на родине и умереть легче. В последнее время она часто говорила, что сил нет уже жить и звала смерть. Теперь на её место поселили молодого профессора по женским болезням…»

Главка из романа "Пятый дневник".