Моисей Бельферман В.В. Шульгин - о деле Менделя Бейлиса. Я жил тогда в Киеве. Световой день делил между работой и долгими бдениями в читальном зале Публичной библиотеки АН УССР. Получил это письмо от Василия Витальевича Шульгина. Знал его в нескольких качествах: бывший Депутат Государственных Дум нескольких созывов. Он вместе с А.И. Гучковым, тоже депутатом Государственной Думы, - в конце февраля (по ст.ст.) 1917 принял Отречение от Престола Российского Императора Николая II. Осенью к власти пришли большевики с В.И. Лениным. Началась гражданская война. Шульгин стал идеологом Белого движения генерала Деникина. Я его знал больше в качестве редактора газеты крайне правого толка под названием «Киевлянин» - выходила в Киеве свыше 50 лет. Совсем недавно, в самом начале 1963 я с ним встречался во Владимире, на его квартире. Привожу прежде его письмо. + + 30.III.63 Дорогой Миша. Считая инцидент с Гердой благополучно исчерпанным и благодарю Вас за то, что Вы ее воскресили для меня… перехожу к «очередным делам». Очередным делом, в связи с Бейлисом, считаю необходимым, досказать Вам конец Бейлисиады в отношении меня. Это прибавит еще штрих к интересующему Вас времени. + + Патриарх. Некие киевские евреи приютили меня во Львове. Для точности: это было в ночь на 6-ое (ст.ст.) Сентября 1914 года, Львов был взят не то 2-го не то 4 Сентября. Глубокой ночью они провели меня в какую то гостиницу. Она сейчас же загорелась свечами, электричество еще не работало. Волшебно быстро на столе появился «самоварчик», непременный утешитель тех времен. Стало уютно, но странно: от свечей отвыкли. Я пил чай один, мои покровители исчезли. Было вероятно 3 или 4 утра, в окна заглядывала ночь, черная, как могила, дождь стучал тихонько в стекла. Вдруг открылась дверь. Свечей было достаточно. Вошел старик с белой бородой. Он подошел к столу и, облокотившись на спинку кресла, крытого красным бархатом, смотрел на меня. Он был необычайно красив, красотой патриарха. К белизне волос, бороды подходили в библейском контрасте черные глаза в рамке черных же длинных ресниц. Эти глаза не то, что горели, сияли. Он смотрел на меня, я на него. Наконец он сказал: - Так это вы… Это не был вопрос. И поэтому я ответил, указывая на кресло: - Садитесь. Но он не сел. А заговорил так: - И они, эти сволочи, так они смели сказать, что вы взяли жидовские деньги… Я улыбнулся и сказал: - Чаю хотите? Он на это не ответил, а продолжал: - Так мы-то знаем, где наши деньги! Сияющие глаза сверкнули, как бы угрозой. Но то, что он сказал дальше, не было угрозой. - Я хочу, чтобы вы знали. Есть у нас, евреев, такой, как у вас митрополит. Нет больше. Он на целый свет. Так он приказал… Остановился на минуту и сказал: - Так он приказал, назначил день и час… По всему свету! И по всему свету, где только есть евреи, что веруют в Бога, в этот день и час они молились за вас! Я почувствовал волнение. Меня это тронуло: в этом было нечто величественное. Я как то почувствовал на себе это вселенское моление людей, которых я не знал, но они обо мне узнали и устремили на меня свою духовную силу. Патриарх добавил: - Такую молитву Бог слышит! Я помню до сих пор изгиб голоса, с каким он это произнес и выражение глаз. (Веки) вокруг ресниц были как бы подведены синим карандашом. Они как бы были опалены духовными лучами. Через некоторое время он сказал: - Я пришел сюда, чтобы вам это сказать. Прощайте. + + Когда иногда я бываю очень беден, я говорю себе: - Я богат. За меня молились во всем мире… И мне легко. + + Император. Теперь перенесемся в польскую Галицию, в городок Тухов. Это было в Январе 1915 года. Быть может, это было 20 Января. Если бы это было так, то день этот можно считать юбилейным: ровно год тому назад, т.е. 20 Января (ст.ст.) 1914 года меня судили в Киеве. Я сидел на той самой скамье, которую занимал Бейлис несколько месяцев тому назад. Но Бейлиса оправдали, меня же присудили к 3 месяцам тюрьмы. Три месяца мне кажутся сейчас наказанием смехотворным после того, как я отсидел 12 лет в Сталинской тюрьме. Но дело было не в сроке. Дело было в том, что меня присудили за «распространение заведомо ложных сведений» о прокуроре палаты. «Заведомо ложных»! Судьи отлично знали, что я мог ошибиться, но я не лгал. И этот приговор был не мне, а русскому суду, в который я верил и посильно защищал. Впрочем, чтобы судить о русском суде вообще, надо узнать, что было в Тухове. + + Предварительно скажу, что в тюрьму я все же не попал при Царе. Дело пошло по инстанциям. Палата утвердила постановление Окружного Суда. Предстоял еще Сенат. Мои защитники возились с этим, но меня это мало интересовало. Для меня было важно, что скажет Госуд. Дума. По закону член Думы мог быть лишен свободы, только с согласия Думы. Я надеялся, что Дума меня не выдаст. Во всяком случае – в Думе разыгрался главный бой. Но до этого не дошло. Разразилась война. Как многие другие депутаты и я пошел на фронт, хотя это было вопреки формальному закону, воспрещавшему народным представителям быть на действительной военной службе. Я был ранен под Перемышлем 12-го (ст.ст.) Сентября 1914 г., то есть на следующий день по прибытии в полк. В январе 1915 я был начальником передового отряда ЮЗОЗО [Юго-Западной Областной Земской Организации], возился с ранеными и больными. В этой роли я и жил в местечке Тухове. Местечко было пусто, население почти сплошь еврейское, - бежало до прибытия русских войск, дома и домишки, как всегда, если их покинули, уничтожались сами собой. Уцелел лишь помещичий дом, хотя владельцы – тоже ушли. В нем поместился мой отряд. + + В этот день была вьюга. Через окно второго этажа я увидел прибывший автомобиль. Свернув с большой дороги, он направлялся к нам, с трудом пробиваясь через метель. В то время, т.е. в ту войну не все имели машины. Ехавший, значит, был «кто-то». И в такую погоду. Очевидно он по важному делу и к нам, никого кроме нас здесь не было. Я сказал зажечь «примус», на войне заменивший «самоварчик», подать бутылку красного вина и галеты. Так всегда делалось в отрядах. Тем временем гость, провожаемый дежурным, вошел ко мне. По погонам я увидел, что это полковник, а по лицу, что он сильно замерз. В то время автомобили были открытые за редким исключением. Поэтому я встретил его словами: - Господин полковник, кружку горячего чая? - О, да, о, да! Что за погода. Когда он согрелся, сказал: - Я к вам. К вам лично. - Слушаюсь. - Я военный юрист. По закону все судебные дела, возбужденные против лиц, поступивших в армию, передаются нам, т.е. военному судебному ведомству. Мне переданы два дела, вас касающихся. Одно пустячное, другое важное. С какого прикажете начинать? - Если позволите, «с тонкого конца». - Хорошо. Податной инспектор города Киева возбудил против вас, как редактора газеты «Киевлянин», дело за то вы без его разрешения напечатали в своей газете объявление о лепешках «Вальда». - Вальда? Разрешите Вам предложить, я их всегда имею при себе. Мне кажется, что вы чуточку охрипли, проклятая погода! - Ах, очень вам благодарен. Это очень хорошее средство, я его знаю. Но по долгу службы я должен все же поставить вопрос: признаете вы себя виновным в этом ужасном деянии? - Признаю. Печатал и надеюсь печатать и дальше. Однако, разрешите вам доложить… - Пожалуйста… - Господин полковник, вы юрист и не в малых чинах. Я тоже юрист, хотя и не практикующий. Поэтому я позволю себе поставить на ваше суждение – следующий вопрос: указания высших правительственных мест должны ли низшими приниматься к сведению и исполнению? - Должны? - Так вот. Я печатаю объявления о лепешках Вальда в газете «Киевлянин», без разрешения Киевского податного инспектора, такое же объявление печатает С.-Петербургская газета «Правительственный Вестник», каковые, очевидно, получили разрешение на печатание от высшей медицинской власти. - Это ясно. Считайте это дело поконченным, т.е. прекращенным. - Благодарю вас. - Теперь перейдем к делу важному. Потрудитесь прочесть. Я прочел: «Объявить Шульгину В.В., редактору газеты «Киевлянин», что Государю Императору на докладе министра юстиции благоугодно было начертать: «Почитать дело не бывшим». + + Почитать дело не бывшим… Греческая пословица гласила: - И сами боги не могут сделать бывшее не бывшим. Но то, что не удавалось греческим богам, было доступно русским Царям. «Почитать дело не бывшим» была юридическая формулировка, близкая к выражению римского права: - In integrum restitutio. «Почитать дело не бывшим» принадлежало русскому Царю, как Высшему Судье в государстве. Каждый приговор в Империи начинался со слов: - По указу Его Императорского Величества… При этом судья надевал на шею цепь в знак того, что он судит во имя Царя. «Почитать дело не бывшим» – это гораздо больше, чем амнистия. Амнистия – это прощение, забвение. А «почитать дело не бывшим» - это юридическая фикция, обозначающая: против Шульгина дело не возбуждалось, его не судили, он не был осужден. С такой определенной силой Высший русский судья, Царь, стер неправду, учиненную низшими судьями. Это полезно запомнить при оценке нашего Суда вообще. А любопытно обстоятельство, что Государь учинил сие деяние по докладу министра юстиции. Министр юстиции почитается и высшим прокурором, высшим представителем обвинительной власти. Из этого следует, что обвинительная власть отреклась от своего неправого дела и поспешила его исправить при первом подходящем случае. Случай представился. Конечно, я не думал о Бейлисе, когда поступал добровольно в армию, причинив этим жестокую боль близким. Другие чувства руководили мной. Я почувствовал, что не в силах писать барабанные статьи в «Киевлянине», что было необходимо. Надо было поддерживать дух народа, об этом просил меня лично ген. Алексеев, впоследствии главный руководитель всей русской Армии. Он сказал: - Ошибаются те, что думают: в три месяца кончим войну! Нет. Тут нахрапом не возьмешь. Противник серьезный. Война на выдержку. Здесь народ идет на народ. А поэтому дух народный и решит дело. Вы публицист и член Госуд. Думы, т.е. представитель народа. Поддержите же дух народа, который выразил вам свое доверие, послав вас в Госуд. Думу. Но, как публицист, я выбыл из строя, потому что душа моя была наполнена великой печалью. Я считал войну ошибкой и предвидел роковые последствия. Чем же я мог «поддерживать дух народный»? Только примером, только добровольно подставив свою голову. Я поступил в пехоту, в один из Киевских полков, именно 166 Ровненский. Я выбрал этот полк по причинам интимным, о которых сейчас не хочу говорить. Однако австрийская пуля, пробуравившая меня в четырех местах, не причинила мне серьезной беды, но, вероятно, она растрогала сердце и генерал-прокурора (министра юстиции) и «сердце Царево». Есть выражение: - Сердце Царево в руке Божией. Так по крайней мере должно быть и иногда бывает. А во всяком случае, у всех людей есть сердце, каково бы оно не было, и об этом надо всегда помнить. Помнить это надо было и расстрелявшим Ивана Григорьевича Щегловитова. В левых кругах его называли «Ванька-Каин». Но этот Каин не расстрелял Бейлиса, а предал его суду присяжных. Это было неправильно, потому что сопровождалось давлением на следователей и это было нечестно. Нечестно потому, что суд не смеет заниматься политикой. Но при общей оценке – Русского Суда, те, что это делают, не смеют забывать, что суд присяжных, признав ритуал, оправдал невинного Бейлиса. И поэтому можно сказать, что суд присяжных, созданный Александром II, выдержал экзамен перед лицом всего мира. Тень этого Императора невидимо парила над зданием Киевского суда, где шел процесс Бейлиса. Я хочу верить, что когда-нибудь на этом месте, против суда, будет восстановлен памятник Александру II, который стоял на Царской площади и который снесли в 1917-м, согласно еврейской поговорке: - Если Бог хочет наказать человека, то отнимает у него разум. Но суд присяжных признал ритуал. Да, и об этом – должно жалеть. Но справедливость требует сказать. Картина убийства Андрюши Ющинского такова, что, как говорится, сам черт мог сломать ногу на этом деле. Во всяком случае, светила адвокатуры, легко доказавшие невинность Бейлиса, не смогли найти убедительной гипотезы на предмет того, кто же так зверски источил кровь из мальчика. А это именно и нужно было, чтобы отбить «кровавый навет», имеющий тысячелетнюю давность. + + Распутин. Зигзаги жизни удивительны. Расскажу и об этом, чтобы исчерпать Бейлисиаду. Последняя здесь соприкоснулась с мистикой другого порядка. + + Это было через некоторое время после моей статьи о Чаплинском. Надо сказать, что «старая гвардия» «Киевлянина» тогда дрогнула. Часть вековечных подписчиков перестала читать «Киевлянин», что для некоторых была трагедия. Шульгин, после смерти Пихно, немедленно изменил заветам отчима, который заменил ему отца. Из этого, между прочим, следует, что не все читатели «Киевлянина» понимали Димитрия Ивановича. Он был прежде всего чигиринец. А чигиринцы – это особая порода: скромно-гордая. Скромная по своим потребностям, гордая потому, что спина у них не гнется. Таким был и чигиринец Богдан Хмельницкий. Есть некоторая мистика в совпадении имен. Знаменитое восстание, поднятое батькой Богданом, в основе своей имело распрю казачьего сотника Хмельницкого со старостою Чаплицким. Духовный потомок Хмельницкого Шульгин восстал против Чаплинского. Разница в одной букве, а в общем оба имени происходят от слова чапля, по северному цапля. Но, к слову сказать, во всем чигиринском народе сохранились черты иногда просто анекдотического характера. Оставив анекдоты, скажу, что у Д.И. была способность не гнуть спины перед бурей, выраженная не так давно в одном советском фильме. Фильма я не видел, но его название запомнил: - И один в поле воин! 18-го или 19-го октября 1905 года только одна газета вышла на пространстве «шестой части суши». Эта газета была «Киевлянин». Так вот после моей статьи часть читателей ушла, и даже для этих бывших «киевлянинцев» стала выходить новая газета «Киев». Я с ней не полемизировал. С меня было достаточно полемики со столичным «Новым Временем» и в особенности очень талантливым нововременцем Меньшиковым. Разумеется, редактору «Киевлянина» приходилось нелегко. И вот однажды ко мне пришел один человек. Не молодой, чуть седоватый, но очень бодрый. Он сказал: - По службе я начальник почты на Демиевке. Не очень видная должность. Но я имею вам сказать нечто важное. - Прошу садиться. Он начал так. - Я старый читатель «Киевлянина». Я очень уважал Димитрия Ивановича. И вас так же, дорогой Василий Витальевич. Газету «Киев» не хочу читать. Вы правы, а не они. Но все же трудно вам сейчас приходится. Свои пошли против вас! Вот и господин Меньшиков. Не правда ли? - Правда. Мне тяжело. - Что же нужно, чтобы облегчить вам положение? Я маленький человек, но я размышляю. И я вам сочувствую. Да, я вам сочувствую. Зачем они на вас клевещут?! Вы взяли еврейские деньги и защищаете жидов, убивших Андрюшу Ющинского. Клевета! Но как с нею бороться, дорогой Василий Витальевич?! Его речь текла спокойная, ровная, но какая-то увесистая. Несмотря на драматичность содержания, мне захотелось спать. Спать среди белого дня. Но я этому не удивился, я был очень утомлен всем тем, что переживал; я всегда чувствовал себя уставшим, хотя мне было только 35 лет. Он продолжал: - Чтобы опровергнуть клевету, надо доказать, что евреи не убивали Ющинского. Потому что если они не убивали, то зачем и за что они бы дали бы вам деньги? Клевета о жидовских деньгах, которые вы будто бы взяли, падет сама собой. Не так ли? Он несколько раз перегнулся через столик, который нас разделял, пристально смотрел мне в глаза. И я невольно приковался к его глазам. Они были серые, стального цвета. Веки чуть приспущены, Но сквозь эту щель его взгляд, стальной, давил свинцом на мои веки; мне все больше хотелось спать. Он продолжал: - Вам нужно, просто вам необходимо, узнать, кто убил мальчика. Ведь он же убит? Это то уж верно. Но кто, кто? Слова эти с огромным убеждением падали в мой мозг. Но вместе с тем и стальные глаза давили на меня и что-то приказывали. Я спросил, повторил, как бы засыпая: - Да, кто, кто? Он наклонился еще ближе ко мне. Говорил: - Есть такой человек. Такой человек, который все знает… - Кто, кто? - Григорий Ефимыч… При этом имени я встряхнулся. - Распутин? - Да. Он может сказать, если захочет, кто убил Андрюшу Ющинского. Но я уже пришел в себя. Сверкнула мысль: этот Демиевский почмейстр пытался меня загипнотизировать. Но я не засну! В это же мгновение он положил свою руку на мою. И воскликнул: - Ну, и нервный же вы человек, Василий Витальевич! Я ответил: - Да, я нервный человек. И потому не будем продолжать этот разговор. К Распутину не считаю возможным обращаться. Благодарю вас за сочувствие. И встал. + + Он ушел, а я думал о том, что Распутин, как говорили, принадлежит к секте так называемых сибирских хлыстов. Это таинственная секта, отличающаяся развратом на религиозной почве. Ее учение вкратце: - Без раскаяния нет спасения. Без греха нет раскаяния. Надо грешить, чтобы раскаиваться и в раскаивании обретать спасение. Хлысты всегда были именно сектой, т.е. в коллективе они развивали свои способности. Способности же хлыстовские таинственны и могущественны. Распутин не был один. Вокруг него всегда был круг людей, ему подчинявшихся и, может быть, от него некоторым приемам научившимся. Я знал, что и в Киеве у него есть какие-то опорные пункты. Когда он приезжал, он иногда жил у некого Размитальского. Он был содержателем ссудной кассы, т.е. маленьким банкиром. Размитальский был еврей, быть может, крещенный. Во всяком случае, он был твердый монархист. Когда его арестовали после Октябрьской Революции, спросили: - Вы монархист? Он ответил безбоязненно: - Да, я монархист – был и есть… - Не будете больше! И его расстреляли. Но это случилось позже, в 1917 или 1918-м. А тогда, в 1913, после ухода почмейстера, я ощутил прикосновение какой-то тайны и думал: - Прислали его ко мне – Размитальский или сам Распутин, или он пришел сам по себе? Этого я никогда не узнал и не узнаю. Впрочем, тогда в 1913 году для лиц моего образа мыслей всякое обсуждение с Распутиным почиталось невозможным. Мы думали, что Распутин губит династию и с ней и Россию. Теперь же я думаю, что, может быть, стоило запачкать свои «белые ризы» и познакомиться с Распутиным. Если бы он, действительно, сказал бы мне, кто убил Ющинского, это имело бы великие и благотворные последствия. Но былого не вернешь. + + Обвинитель. Теперь перенесемся в Константинополь, нынешний Истамбул. Начало 1921 года. Между русскими эмигрантами в то время в ходу был следующий анекдот. Один эмигрант телеграфирует другому на французском языке: - Шесть щёк целуют жирного кота. [Six joues baisent gros chat]. Бесстрастная барышня приняла телеграмму, хотя ничего не поняла. Ей то какое дело?! Через короткое время был получен ею же ответ: - Здесь десять. [Ici dix]. Барышня пожала плечами, но при случае кокетливо спросила: - Что значила ваша телеграмма и ответ? Не будет нескромным узнать. Вы как будто загрустили, monsieur? Он ответил: - Вы угадали. Я загрустил. Моя телеграмма, если ее прочесть по-русски, обозначает: - Сижу без гроша! - А вторая? Ответная? - И сиди! Барышня весело засмеялась, но сказала: - Не отчаивайтесь. Помощь придет. + + Не знаю: в анекдоте – пришла ли помощь? Но ко мне она пришла. И именно тогда, когда я с полным правом мог бы телеграфировать «сижу без гроша», если бы знал, кому телеграфировать. Я очень голодал. Помощь пришла, но не по телеграфу, что не важно. И когда это случилось, меня разыскал неизвестный мне совсем молодой офицер. - Простите, пожалуйста, моя фамилия вам известна, я сын такого-то… Я припомнил, кто его отец, но ответил загадочно: - Я понял. На самом деле я совершенно не понял, почему сын такого-то разыскал меня в Константинополе. Надо принять во снимание, что в этом, два раза тысячелетнем городе было всего несколько улиц, имевших общеизвестные названия. Остальные очень редко имели надписи, а номеров домов совсем не было. Чтобы разыскать кого-нибудь требовалась известная настойчивость. Мой гость продолжал: - Мне, конечно, очень совестно затруднять вас, но к этому меня довела нужда. Я просто голодаю. Хочу что-нибудь… Я смотрел на него с очень смешанным чувством сочувствия, жалости и вместе с тем не то что торжества, а просто радости. Он прибавил: - Во имя ваших отношений с моим отцом… Я дал ему, что мог. Немного, потому что полученная мною помощь расплывалась на целый ряд лиц. Но он горячо меня поблагодарил, бедняге и эти гроши были дороги, он мог утолить голод. Он ушел, а я думал: - Я еще разбогатею, дав ему эти несчастные деньги. Его отец был тот товарищ прокурора (это обозначает: помощник прокурора), который 20 января 1914 года обвинил меня в Киевском Окружном Суде в совершении преступного деяния, именуемого: «распространение путем печати заведомо ложных обвинений против высших должностных лиц». Обвинял и добился осуждения. Этот человек сделал мне очень больно: свою обвинительную речь он начал, держа в руках номер «Киевлянина», так: - Приняв редакторское перо из руки скончавшегося Димитрия Ивановича, я дал клятву, что никогда ложь не запятнает честных страниц газеты «Киевлянин». Мы все, читатели «Киевлянина» приветствовали такое начало. Но прошел месяц, всего месяц! И новый редактор нарушил священную клятву. Он запятнал когда-то честные страницы «Киевлянина» ложью. И вот почему В.В.Шульгин сейчас занимает эту скамью, скамью подсудимых. Он обвиняется в распространении путем печати заведомо ложных сведений о высших должностных лицах, в частности о прокуроре Палаты Чаплинском. Это начало с точки зрения ораторской было искусным ударом. Удар в сердце. Он не убил меня, но выбил из седла. То, что я считал исполнением священной клятвы, это именно и назвали ложью. Это урок. В политике не следует быть сентиментальным. Это значит подставлять противнику свое собственное сердце. Я не сумел ответить на удар ударом, т.е. ударить обвинителя тоже в сердце. Да было ли у него сердце? Было! Эту тайну раскрыл мне его сын, явившийся ко мне просить помощи… - Во имя ваших отношений с моим отцом… Мои отношения с его отцом состояли в том, что… словом, это ясно из предыдущего. Ясно и то, что сын не знал истинную природу этих отношений. Если бы знал, он не пошел бы разыскивать меня в Констинтинополе, чтобы просить денег. Наоборот, он избегал бы даже случайной встречи со мной. Он не знал, и это легко могло быть. В 1914 году он был мальчиком лет четырнадцати. В этом возрасте мальчики обыкновенно читали Ната Пиккертона или что-нибудь в этом роде. Позднее, когда «подсудимый Шульгин» стал фигурой, заметной не потому, что когда(-то) заступался за Бейлиса, а по другим причинам, и психика моего бывшего обвинителя должна была измениться. Я почти убежден, что он, мой обвинитель утешался в то время статьями «Киевлянина»; и что он голосовал за меня в числе 29 тысяч избирателей, которые в 1917 году избрали меня, в качестве представителя Киева, матери городов Русских, в Украинское Учредительное Собрание. Это тогдашнее дружелюбие ко мне своего отца и уловил подросший сын, ничего не зная о прошлом. И это наполнило радостью мое глупое, сентиментальное сердце. Я вспомнил поговорку, которую иногда говорил Димитрий Иванович: - Все минется, правда останется… И моя радость длилась очень не долго. Она тягостно омрачилась мыслью: - А ведь Александрович (или Александровского) расстрелян! Я не помнил наверное, но как он мог уцелеть? Все, что имело какое-нибудь отношение к процессу Бейлиса, убивалось беспощадно. В «Киевлянине» 1919 года, если он уцелел, в августе, сентябре, октябре, словом, после прихода Белых в Киев, можно найти траурные объявления о гибели целого ряда лиц судебного звания. Вероятно, погиб и Александрович. + + Люди, не мстите! Это вам не дано Свыше, потому что все мы слепы, порочны, злобны и несправедливы. Христос сказал евреям, хотевшим побить камнями уличную блудницу: - Кто из вас без греха, бросьте в нее камни. И устыженные они отошли. Остались вдвоем Христос и блудница. Он сказал: - Жено, где твои обвинители? Она, едва пришедшая в себя от ужаса смерти, улыбнулась жалко и радостно и показала рукой: они ушли. Он сказал: - Иди и ты и не греши больше. + + P.S. Написать написал. Но прочесть не могу – глаз ради. Поэтому могут быть шероховатости, не говоря об описках. Не взыщите. Поговорка говорит: - Feci et animam levavi! (Сделал и душу облегчил!) + + Государство и общество строит политику и вписывается в судьбу по направлению материальных правил-законов и мистической судьбы. Непременно в каждый момент высвечивает некое важное, главное направление. Возможно, в жизни каждого ищущего человека в разные моменты побуждения превалируют над желаниями – направляют его по особому пути поиска. В определенный момент времени собирается в клубок потенциал энергии – для, реализации способностей, раскрытия личности. Среда обитания тормозит, а иногда становится катализатором в раскрытии судьбоносных побуждений. В 17 лет, в момент созревания молодости, достаточно домашнего меня, с обеспечением ниже среднего уровня обстоятельства жизни - выбросили в «гущу народной жизни». Стал студентом Брянского Лесохозяйственного института. Тогда гордились «лесным суровым шумом», военной романтикой, «партизанщиной» края. Возможно, и поныне этим гордятся. Трудовой, голодный край! Подобен – Поволжью. Чуть ли не со всего юга Центральной России и восточной Белоруссии свозили и сгоняли скот на Брянск-второй. Рядом с железной дорогой размещен огромный мясокомбинат. Главные его предназначения: массовый забой скота и последующее производство мясопродуктов для снабжения обоих столиц – Москвы и Ленинграда. Возили туда с чередованием – через день или через неделю. Точно не знаю. Все вывозили. В Брянске, вблизи от местного рынка расположенном магазине, с огромными очередями – метрами торговали ливерной колбасой. Тогда я напрягся, включил еще неразвитые свои творческие способности - ее назвал по аналогии с органами включения – ухо-горло- нос-сиська-писька-хвост. Важным развлечением осени 1952 года явилась работа в колхозе. Позже назвали «студенческим трудовым семестром». Без этого рабско- дарового труда не могло существовать «колхозное строительство». Сами колхозники устраивали «русскую забастовку», наподобие итальянской. Праздновали «храмы» в своих и соседних деревнях. В ход шла брага, самогон, казенка… Закусывали, чем могли… Дожди, слякоть… Приходилось собирать в корзины слипшиеся в комья подплуженные клубни. Мочили в студеной воде связки льна. Меня особенно выдавало неумелое владение косой на лугу… Один в группе – городской, да еще еврей: постоянно меня высмеивали. Это еще терпимо: ведь сам наделен чувством юмора. Не на каждую реплику реагирую. Владею прекрасно острым словом. Хуже переносил издевательские разговоры о евреях-жидах. Услышал о жидах- кровопийцах, прочие нелепости суеверных российских убеждений. На каникулах пришлось мне вплотную заняться исследованиями еврейского вопроса. Прежде всего и очень даже серьезно делом Бейлиса. Через несколько лет об этом деле я знал почти все, как мне тогда казалось. + + Зимой 1961 или 62-го «Известия» в статье сообщила о бывшем депутате Государственной Думы России, писателе Василии Витальевиче Шульгине. Я узнал его адрес. Написал. Получил ответ. Еще написал… Ответа не последовало. В начале 1963 я поехал в Москву. В тот раз ночевал на вокзале. И – уехал ночью во Владимир! Рискнул! Поездка оказалась страшной: в тамбуре меня стиснули тела. Весь вагон забит торбами. Плотнее даже сельдей не консервируют! Во Владимире побродил пару часов на вокзале… Решил добраться по известному адресу. Мороз – таких давно не помню: по Брянску. В Киеве редко случаются сильные морозы – главная беда: ветры! Северо-восточные и с Днепра. Иду по улице… Пушится, скрипит под ногами невообразимо белый снег. Такая белизна вокруг, сияние… Щеки и нос щиплет мороз! Дышать – легко, свежее-приятно. Не полной грудью. Такой дивный снег, скованную щедрость природы помню по Пудожу в Карелии. Трудился лесничим. Вот и сам дом – по Кооперативной. В квартире 1 проживает… Зашел в подъезд. Осмотрелся. Позвонил. В ответ – молчание. Еще раз позвонить? Сверху спустился сосед… Возможно, я к нему обернулся… - Звоните! Они дома! – Меня он приободрил. Я вновь позвонил… Опять молчание… Через некоторое время я услышал за дверью тихое шуршание или движение. Стою: ожидаю. Услышал голос: - Кто? В решающий момент – я растерялся. Возможно, заранее не приготовился к моменту. Пролепетал: - К… вам… можно? Дверь отворилась не сразу. Как только она немного отворилась – произнес я уверенно: - Привет вам – из Киева! Дверь широко распахнулась – высокий седой, белобородый человек пригласил жестом меня войти. Он! Это он! Хорошо запомнил его лицо – по старым фотографиям. Та же маленькая голова. Глубоко посаженные глаза. Усы срослись с бородой. Он в чем-то домашнем… Сделал шаг, вошел я – в темноту. Из светлого сияния дня… Плотно завешанное окно создает такую иллюзию. Василий Витальевич зашел на кухню своей однокомнатной квартиры - пригласил меня пройти. Начал возиться – с электрической или газовой плитой: - Сейчас будет чай… Он тоже присел за столик… Я напомнил: год назад писал. Сейчас у меня отпуск. Приехал в Москву. Решил: проведать, возможно, смогу чем помочь. Интересуюсь делом Бейлиса и его непосредственным участием в этом нашумевшем деле. Передал ему недавно написанный пространный рассказ «Шульгин переходит Рубикон». Василий Витальевич внимательно выслушал, полистал машинописные страницы моей рукописи. Откликаясь на вопрос – начал рассказывать. В его жизни ворожеи и цыганки сыграли важную роль. Он верит мистике предсказаний. По окончании дела Бейлиса он вернулся в столицу – на сессию Государственной Думы. Его очень беспокоило изменившееся отношение товарищей по фракции. Статьи в «Киевлянине» о деле Бейлиса и некоторые обстоятельства считали предательством общему делу. Отказом от монархических идеалов. Он не сразу появился в Думе. Прежде навестил известную ворожею, свою «наставницу»: пообещала налаженности отношений. И действительно… Друзья по правой фракции особых претензий больше не предъявляли. Чувствовалось отчуждение – только некоторое время. Продолжалась думская работа почти по прежнему распорядку… Его рассказ не прерывался. Меня на некоторое время отвлекли шумы и шорохи из комнаты. Я не смел оборачиваться – прикован вниманием к Шульгину. Через короткое время передо мной появилась очень красивая немолодая женщина. Ее лицо несло на себе печать недуга или страдания. Озабочены, немного потускнели ее вроде голубые глаза. Она находилась в эмоциональном порыве – набросилась на меня: - Что вы от нас хотите?! Зачем мучаете нас – старых, больных людей?! Уходите! Я в растерянности встал… Еле внятно пробормотал: - Я… не из… мучителей… Не помню точно: попрощался ли? В ожидании поезда на железнодорожной станции Владимира – написал, отправил извинительное письмо: явился без предупреждения и очень рано… Уехал… В Москве разыскал Наталью Петровну Мальт, знакомую по Брянску. Она чрезвычайно заинтересовалась моим рассказом о встрече. Водила по театрам и досточтимым культурным центрам столицы. Ее сын Валерий, помнится, еще не закончил школу. По возвращении домой – написал Василию Витальевичу новое письмо. Он меня спросил о Герде. Вношу здесь пояснение. Рукопись «Шульгин переходит Рубикон» заканчивается эпизодом о Герде. Вроде романтический герой «Шульгин» влюбляется е еврейку Герду. Между ними происходит объяснение. Они расстаются – по причине различных верований и общественных положений, прочих заблуждений. В момент начала суда над Бейлисом – «Шульгин» вспоминает о Герде: ради доброй памяти о ней – решает выступить в защиту Бейлиса. Имя Герды я нашел в одном из очерков или новелл самого Шульгина. Девушка с этим именем существовала в реальности. По национальности она финка. Трудилась машинисткой - в Думе или другом месте. Симпатизировала молодому Василию Витальевичу. Существовали в те времена строгие морально-нравственные нормы поведения и кастовых условностей. Заводить интимные отношения с «подчиненными» еще не принято. Через некоторое время получил пространное его ответное письмо. Продолжение рассказа о «сопровождающих действиях» дела Бейлиса. | 
Положение о Клубе
Сделать стартовой
