…Облетаю, облетаю, и моя надежда тает;

одуванчиком на ветру, от отчаяния я умру...

И по ветру полетят семена моей любви,

семена моих надежд, пёрышки моих утрат.

В чьи-то души упадут семена моей любви,

семена моих надежд сквозь утраты прорастут…

Вера Матвеева

 

…Темная безлюдная остановка. Устало опустился на скамью.

Желтый узорчатый лист, спорхнув, игриво прилег на колени. Взял его в руку, задумчиво разглядывая – осень кленовым листом нежно прикоснулась к нему, напомнив о себе, наполняя душу светлой грустью…

“Унылая пора, очей очарованье…”

Унылая… почему?

 

Подошел троллейбус, поспешил к нему, и уже на входе услышал:

– Машина следует в парк.

Вернулся на скамейку. Похоже, застрял, а все из-за того, что задержался на работе.

– Не дождешься троллейбуса, в это время все едут в парк, – продолжил его мысли тихий женский голос. А может это – шелест падающей листвы?

Повернул голову, рядом на краешке скамьи сидела женщина. Виден был нечеткий ее профиль, а ведь секунду назад ее не было – не иначе прилетела с листьями. Она обращалась не к нему, как бы в пространство, в сырую прохладу осени:

– Даже троллейбусы спешат домой, торопятся…

Он панически боялся знакомств на улице, терпеть их не мог, особенно когда инициатива исходила от женщин, впрочем, сам никогда инициативы не проявлял (даже в молодости), отчего таких знакомств у него, собственно, и не было…

– А мне торопиться некуда – дома никто не ждет, кроме кошки, – продолжал шелестеть женский голос…

Он промолчал, а ведь и у него та же картина – дома никто не ждал…

Наконец, повернулась к нему:

– Вы, по-видимому, с работы, а я уже год как не работаю, тридцать лет проработала на одном месте, теперь вот не нужна стала.

Захотелось резко ответить, да что-то удержало, какой-то безысходностью веяло от ее голоса, от бесплотной фигуры…

 

Подошел троллейбус, оба вскочили, он пропустил ее вперед – напрасно старался:

– В депо!

В голосе незнакомки почему-то не звучало недовольство.

Возвратились к скамейке, примолкли.

– Еду от внучки, – не выдержала она молчания, – выросла уже, не очень жалует, не нужна ей, оживает лишь, когда принесу что-нибудь вкусненькое или деньжат подкину…

Подошел следующий троллейбус, поднялись со скамейки, но высмотрев на переднем стекле табличку: “В ДЕПО”, вновь сели.

– У вас есть внуки?

Здесь промолчать ему уже было трудно:

– Есть, живут с дочкой в другом городе… в другой стране… за океаном. Зовут к себе, пожил у них, попытался прижиться – не смог…

 

Она постепенно вовлекла его в разговор, хотя их беседа скорее была похожа на монолог. Он односложно отвечал, но уже с интересом поглядывал на вынужденную собеседницу…

Стала рассказывать о себе, что не замужем, что муж поменял ее на более молодую, что дочку постигла та же участь – разведена.

Он не столько внимал ее словам, сколько настроению, состоянию души. Ей нужно было выговориться...

Она еще что-то говорила о дочке, важности ее работы, о внучке, которая чем только не занимается: и танцами, и музыкой, и живописью, и…

Троллейбусы, вереницей спешащие в парк, постоянно прерывали беседу, когда же, наконец, подошел их троллейбус, оба почувствовали чуть ли ни досаду.

 

Галантно пропустил ее вперед, помог войти. Она села на сиденье у окна, оставив свободным место рядом. Он растерялся, замешкался, место заняли, сел напротив. Общение стало невозможным. Зато теперь смог хорошенько рассмотреть ее, и остался доволен – не расплылась еще, стройная, миловидная, чем-то она напоминала его жену, моложе, правда.

”Давно не был на кладбище”, – почему-то вспомнил он, ему стало стыдно, словно изменил жене.

Они украдкой обменивались взглядами – взгляд-вопрос, взгляд-ответ – чем не разговор?

– Почему одна? – спрашивали его глаза, – ведь молода еще, привлекательна, и взгляд подраненной лани…

– Почему один? Где жена? Ухожен, хорошо одет, но ничто не скроет, что дома никто не ждет…

Печальные ее глаза струили теплый свет. Заглядевшись в них, он почему-то подумал о своем уютном уголке, где его ждал ужин, кресло у телевизора, в котором он как всегда задремлет, и лишь ночью проснется, неохотно перекладываясь в холодную постель.

Сидящая напротив женщина мешала ему во всей полноте насладиться ожидавшими его маленькими радостями, выводила из равновесия, навевая иной ход мыслей...

 

Между тем, подошла его остановка, он встал, поднялась и она. Это его порадовало – живут рядышком…

Вышел первым, дождался ее, помог выйти – невесомая, легкая, услышал слова благодарности. Неловкая смущенная улыбка, опущенные ресницы. Ей было не по себе, она уже корила себя за навязчивость, обычно ей не свойственную...

Наконец, подняла голову, глаза ее затуманились:

– Доброго вам вечера.

Развернулась, пошла неторопливо, словно ожидая, что он остановит ее.

Он глядел вслед на колеблющийся ее стан, борясь с собой – так и не решился. Затем нашел себе оправдание. Ну, как он к ней обратится – женщина, мадам, любезная? Ведь они так и не познакомились.

Она уходила прочь, оставив его один на один с одиночеством, унося свое…

Осень зашумела дождем в деревьях, стекая струйками слез, ей было невдомек, она не понимала людей, так легко теряющих…

 

…Ночью к нему пришла жена:

– Какой же ты! Даже не представляешь, насколько мне там стало бы легче, если бы я знала, что ты не так одинок, что за тобой есть, кому присмотреть, ну, что тебе стоило?..

– Не знаю, не готов… зачем все это? Да и что говорить теперь – я и имени-то ее не знаю.

– Захотел бы, отыскал!..

Стала прозрачной, зыбкой, растаяла в ночи…

 

Проснулся окончательно, до боли в сердце ощущая свою одинокость. Пошел на кухню, принял лекарство.

Увы, нет лекарств от одиночества. Сел у окна, безуспешно сопротивляясь заполнявшему его сплину – вчерашняя встреча выбила его из колеи, нарушила привычный ход жизни бессмысленными надеждами, ненужными переживаниями…

 

За окном осень умывалась дождем, прихорашивалась в ожидании скорого рассвета – впереди ее ждало много дел: нужно унять дождь, очистить прозрачностью воздух, подобрать кисти, подмешать в краски багрянец, выпустить на волю ветра – конец октября, а деревья еще полны листвой…