Откуда он появился — не помню, но все мальчишки с нашей улицы стали звать его Капитаном. Для нашего небольшого портового городка в этом прозвище ничего необычного не было — капитанов у нас хватало. Поначалу мы немного побаивались хмурого, всегда небритого старика, который занимал в общежитии маленькую комнатушку — коморку, навечно провонявшуюся махорочным дымом и сивухой. До него в этой коморке жил один парень, к которому я забегал по вечерам — покурить. Мне тогда было лет тринадцать, но я уже покуривал и даже пригублял спиртное. Парень этот выпить мне не предлагал, а вот табачком баловал. Он знал много картежных игр, фокусов, но со мной в карты не играл.

— Дурное это дело, — говорил он, — держись от них подальше. Засосет — утонешь. Тебе другим делом заняться надо.

— Это, каким же?

— Ну, для начала научиться петь.

— А это зачем? — обиженно шмыгал я носом.

— А хотя бы для того, чтобы перестать заикаться.

Да, в этом он был прав. Я хоть и не сильно, но заикался. Особенно, когда волновался. А волновался я оттого, что не всегда ясно выражал свои мысли, и к тому же мне казалось, что я слишком медленно говорю, и собеседнику не интересно со мной общаться. На самом деле я тараторил как пулемет, проглатывая большую часть слов, и когда сам чувствовал это — начинал волноваться и — естественно — заикаться.

— Ты не тараторь, — увещевал меня он, — попробуй говорить нараспев. Привыкай слышать себя. Научишься себя слышать — и другие тебя услышат и поймут.

И действительно: буквально за месяц он помог мне начать изъясняться ровно и понятливо. И еще он показал мне один безобидный картежный фокус, изюминкой которого было отгадывания четырех карт из колоды, разложенной в определенном порядке.

— Спиртного и картежные игры я тебе не советую, а вот фокус в трудную минуту может пригодиться (много лет спустя мне действительно очень пригодился его фокус, но об этом в другой раз).

Он вскоре получил назначение на какое-то судно, и больше я его не видел. Зато появился Капитан, близкое знакомство с которым состоялось для меня нежданно, необычно и до такой степени гнусно, что и сейчас, через сорок пять лет, когда вспоминается тот случай, меня до того корежит, что я подолгу не могу прийти в себя, и невольно кладу под язык таблетку валидола…

Забавы беспризорников неугадаемы и непредсказуемы. Только что мы играли в догонялки и вдруг, как по команде, купно бежим за сараи, где разжигаем костер и начинаем кричать, визжать, прыгать через него. Потом также внезапно успокаиваемся, выгребаем из карманов окурки, заранее подобранные возле пивбара, курим, пуская халявный дым колечками, и через пару минут снова вскакиваем и бежим на стадион — гонять чей-то мяч…

Иногда игрища затягивались до глубокой ночи, и тогда горе было тем жильцам, у которых еще горел в окнах свет. Мы привязывали к картофелине нитку, саму картофелину подвязывали на иголке к оконной раме, уходили на другую сторону улицы и, натягивая и отпуская нитку, стучали этой картофелиной по оконной раме. Естественно, нас не могли видеть, и для жильца создавалось впечатление, что кто-то невидимый настойчиво стучится в его окно. Женщины, конечно, пугались, взвизгивали, иногда выгоняли своих мужей на улицу — посмотреть, кто же это такой — наглый и бессовестный — не дает им готовиться к новому рабочему дню. Мы умирали со смеху, когда видели, как эти мужья, затаясь в тени палисадников, часами стояли наготове, в надежде изловить придурков. Но стук продолжался, и только лишь непосредственно подойдя к окну, "ловец непонятного" обнаруживал нашу приспособу, и тогда отборный портовый мат гулко разносился по ночной улице, будя, уже успевших уснуть, соседей. Тогда во всех окнах загорался свет, люди выходили из домов, и начинался митинг с гневными воплями и всевозможными проклятиями на наши головы…

В тот вечер нам абсолютно не было чем заняться. Школьные каникулы давали массу времени для тех, кто хотел учиться, но мы, совсем отбившиеся от материнских рук (в нашей компании ни у кого не было отца) буквально шалели от безделья. Мы исходили нашу Ливадных вдоль и поперек уже наверно раз сто, но так и не могли придумать себе подходящее занятие, и уже подумывали разойтись по домам, как вдруг в окне общежития, в той самой коморке, где меня "лечили" от заикания, загорелся свет.

Кто скажет, как и чем можно объяснить тот порыв, жажду, и обязательность сотворить какую-то пакость, которая нормальному человеку просто никогда не взбредет в голову? Неужели мы до такой степени были развращены безнаказанностью, что готовы были на любые необдуманные поступки? Не могу сказать, что мы были жестокими подростками. Каждый по отдельности всегда был вежлив со старшими, внимателен к своей маме, к соседям. Но стоило нам собраться вместе, как запас благородства мгновенно иссякал. Мы словно перерождались, и уже ничто не могло остановить наше необузданное желание к эпатажным поступкам, от которых мы получали огромное удовольствие. Сейчас мне очень стыдно вспоминать об этом, но что было — то было…

… В вестибюле общежития никогда не было света, но я, часто бывая здесь, безошибочно отыскал на стене огнетушитель. В то время такие огнетушители были новинкою. Они заряжались углекислотою, и вместо обычной пены из раструба вылетал настоящий снег. Я стал направлять раструб на товарищей, пугая их, но они растворились в темноте вестибюля. Я уже хотел было повесить огнетушитель обратно на стену, как вдруг открылась дверь каморки, и в проеме показался Капитан. Невысокого роста, щупловатый, сгорбленный. Лицо опухшее, заросшее рыжей щетиной. Глаза навыкате, нос картошкой.

Он щурился в темноту вестибюля, стараясь рассмотреть нас, но мы застывшими манекенами затаились в темноте, едва сдерживая дыхание. Если бы он вернулся к себе — ничего бы не произошло. По крайней мере, я так думаю. Но он вышел в вестибюль и ощупью стал двигаться прямо ко мне. Бояться было нечего: что он мог нам сделать? В худшем случае погрозить кулаком, как это делали другие, потому что поймать нас было просто невозможно, и потом мы всегда могли встать на защиту друг друга.

Ему оставалось сделать шага три-четыре, когда я нащупал на огнетушителе винт. Мощная белая холодная струя ударила ему прямо в лицо. Он испуганно закричал, потом завыл и резко замолчал. Дверь коморки приоткрылась, и я увидел, как на его плечах заворочался большой снежный ком. Все бросились врассыпную, а я остался стоять, держа в руках пустой огнетушитель. Наступила тишина, нарушаемая моим судорожным дыханием да горькими всхлипами старого человека. Он молчаливо стоял в темном вестибюле, сжав кулаки, готовый броситься на обидчика. Так прошло минут десять. Потом он негромко сказал:

— Чего прячешься? Пошли ко мне. Поговорим.

Сгорая от стыда, я прошел в его комнатку и встал в углу около дверей.

- Проходи, присаживайся. Ты мой гость, а гостей у порога не держат,- негромко сказал Капитан и легонько подтолкнул меня.

Я прошел вперед и стал оглядываться в поисках стула или табуретки, но присесть было не на что. В комнате была только металлическая кровать с панцирной сеткой, заправленная обычным общежитским солдатским одеялом, и несколько водочных ящиков, поставленных один на один, прикрытых какой-то тряпицей, поверх которой была расстелена газета. На газете лежала четвертинка хлеба, а на краю этого стола стояла пустая консервная банка, приспособленная под пепельницу. Больше в комнате ничего не было.

Капитан присел на койку и указал мне место рядом. Я тоже присел и виновато посмотрел ему в глаза. Я подыскивал слова оправдания, но ничего не получалось. Да и чем можно оправдать то, что я позволил себе в запале наших игрищ? Какое может быть оправдание мне, позволившему себе хамскую выходку по отношению к старому и больному человеку, не имеющего возможности постоять за себя?

- Не кори ты себя,- вдруг сказал Капитан. То, что ты сделал, конечно, плохо. Но я тебя понимаю. Я тоже был мальчишкой, сорвиголова. Правда, до таких игр мы не додумывались, но были другие, не меньше опасные и для кого-то, может, обидные. Как я понимаю – отца у тебя нет? Иначе вряд ли ты в столь поздний час был на улице. Твои дружки тоже без отцов? Понятно, понятно. Курить будешь?

Я пожал плечами.

- Если хочешь – закуривай, не стесняйся. А может, махорочки закрутить? Я больше к махорочки привыкший.

Он достал из-под кровати небольшой старый, почти белесый от потертостей небольшой саквояж, и вынул из него кисет с двумя маленькими разноцветными заплатками и стопочку нарезанной газетной бумаги. Мастерски сделав самокрутку, он чиркнул спичкой, прикурил, выпустил дым, и в комнатушке резко запахло осенним костром. Для меня курение не было вредной привычкой: я мог курить и мог не курить. Той зависимости, которой страдает подавляющее большинство курильщиков, у меня не было. Да и курить я стал не потому, что так было принято среди нас – подростков, а потому, что курение помогало мне избавиться от приступов астмы, ломающей меня пополам. (Может, я был и не прав, но курение ослабляло приступы, а со временем они и вовсе прекратились. Наш участковый врач, под наблюдением которого я находился, так и не поверила, что мне помогло курение. Мама тоже не верила, и частенько лупила меня, не обращая никакого внимания на мои клятвенные заверения, что я курю только исключительно в медицинских целях). Я тоже смастерил себе самокрутку и, пуская дым колечками, все ждал "воспитательной работы". Я уже был готов встать на колени перед Капитаном, но он вдруг обнял меня и заплакал. Я тоже не удержался и затрясся в рыданиях. Наплакавшись, мы посмотрели друг на друга и улыбнулись. От моей вины не осталось и следа. Во всем теле и душе ощущалась легкость и покой. Я был прощен.

Капитан достал из саквояжа чекушку водки, небольшую алюминиевую кружку, кусок плавленого сырка, завернутый в газету, и половину луковицы, тоже завернутую в газету.

- Извини, брат,- сказал он,- выпить не предлагаю, мал ты еще для выпивки. А вот я, пожалуй, приму. Помяну друзей своих, царство им небесное…

Капитан выпил, закусил и снова свернул самокрутку.

- Ладно,- сказал он,- что было то было. Главное – чтобы не повторилось. Ты согласен?

- Согласен,- буркнул я.

- Вот и поладили. А где же твои дружки?

- Не знаю.

- Это плохо. Если они твои друзья – они должны быть рядом. А поскольку их рядом нет – они тебе не друзья. Настоящая дружба не признает трусости. Даже когда решается вопрос жизни и смерти. Сколько тебе лет?

- Тринадцать.

- Не так уж и мало, чтобы понимать, что такое хорошо и что такое плохо. Когда началась первая мировая война – нам было тоже столько же лет. Но игры у нас были другие. С немцем нам повоевать не пришлось, а вот после революции навоевались досыта.

Он снова выпил и утер глаза рукавом рубашки.

- Как тебя звать-то?

- Сергеем.

- Тезка, значит. Это хорошо. А ты знаешь, у меня среди друзей никогда не было тезки. А тезка при некоторых обстоятельствах все равно, что земляк. Но тебе этого сейчас не понять. Вот пойдешь служить в Армию – тогда поймешь. И вообще, должен сказать, что Армия необходима для мужчин. Это замечательная школа. Все, что есть в человеке лучшее – проявляется в Армии. А лучшего в человеке всегда больше, только иногда люди стесняются проявлять эти качества, ложно считая их своими слабостями. И наоборот, все плохое, что передалось нам с генами от наших пращуров, нередко возводится нами в ранг благочинности, а то и геройства…

Он снова потянулся за кисетом, и я увидел на запястье его правой руки два глубоких шрама. Капитан заметил мой взгляд и со вздохом произнес:

- Память.

Потом засучил левый рукав рубашки и показал истерзанную руку.

- И это память. Раны одинаковые, а воспоминания разные. Вот это,- он показал правую руку,- немецкие овчарки, а вот это – указал на левую – наши, советские.

Честно говоря, я мало что понимал в его пояснениях, я лишь чувствовал боль в его словах. Относительно немецких овчарок я еще мог его понять, но причем овчарки советские?

Капитан, видимо, заметил мое недоумение, потому что вдруг замолчал и пристально посмотрел на меня.

- Приходи завтра,- сказал он, вечерком приходи. Но приходи один. И если можно, ничего не говори своим дружкам. Мне кажется, нам и вдвоем будет неплохо…

Вечером следующего дня вся наша уличная команда, как всегда, собралась во дворе детского сада. Удивительно, но меня ни о чем не стали расспрашивать. Только спросили, цели ли уши? Уши были целы, и вопросов больше не было. Я сказал, что сегодня мама просила помочь по дому, и ушел, а когда совсем стемнело, пришел к общежитию. Света в окне Капитана не было, и я присел на крылечке. Сколько я так просидел – не знаю, хотел уже уходить, но в вестибюле послышались шаги, и на пороге показался Капитан.

- Здравствуйте,- поздоровался я и встал.

- Здравствуй, Сережа. Чего не заходишь?

- Я думал, Вас нет. Свет не горит.

- А, ерунда. Лампочка перегорела.

- Так давайте, я принесу. У нас дома есть запасные. Принести?

- Принеси,- согласился Капитан.

Я сбегал домой, попросил у мамы лампочку.

- Зачем тебе лампочка? – спросила мама удивленно?

- У дяди Сережи – из общежития - света нет, а где он ночью лампочку достанет?

- А ты откуда его знаешь? – еще больше удивилась мама.

- Вчера познакомились.

- Сергей мужик хороший,- сказала мама,- передай от меня привет.

- А ты откуда его знаешь? - в свою очередь удивился я.

- Я всех с нашей улицы знаю, а Сергей недавно приходил в наш ЖЭК, на работу проситься. Там и познакомились. У него пенсия маленькая, а он хотел подработать, чтобы на родину съездить. Он же не местный, из Белоруссии откуда-то.

- И что, взяли на работу?

- Вроде, обещали дворником взять. Вот будешь у него, сам и спроси. На вот тебе две лампочки, а то они быстро перегорают. Привет ему от меня да смотри, не задерживайся, и так уже избегался весь. Скоро в школу, а ты еще ни одной книжки не прочитал.

Вот тут мама была не права. Я не только прочитал весь учебник по литературе для седьмого класса, но даже успел прочитать "Тихий Дон" Михаила Шолохова. Правда, книга оказалась на украинском языке, но это не помешало мне полюбить и пожалеть этих людей – и красных, и белых…

Я помог Капитану ввернуть лампочку, и мы снова сели за стол. На этот раз он был застелен свежей газетой, на которой стояла бутылка лимонада и лежала пачка печенья.

- Это для тебя, кивнул он на сладости, а я с твоего позволения…

Он, как и вчера, достал из саквояжа чекушку ( но уже новую), плавленый сырок и какую-то булочку.

- Приступим, что ли?

Я поинтересовался насчет работы.

- Обещали дворником взять, по месту жительства. Буду в нашем дворе порядок наводить, но когда – неизвестно. В жилищной конторе сказали, что нужно подождать, у них дворник должен скоро уволиться, и они поменяют участки. Подождем, мне спешить некуда, да и незачем… угощайся, тезка. Доживем до лучших времен – сменим угощение, а пока что есть, то и есть…

Я запивал печенье газированной водой и все косился на его руки со страшными следами от собачьих укусов. Капитан заметил мой взгляд и посуровел.

- Интересно?

Я пожал плечами. Я хоть и был подростком, но уже понимал, что страдания не должны вызывать никакого интереса. Удивление, сожаление, сопереживание – да, но интереса – никогда.

А ты, Сережа, не такой как все твои приятели,- вдруг сказал Капитан,- что-то в тебе есть такое,- он пощелкал пальцами,- располагающее, что ли? Я на своем веку много чего повидал, много знал людей. В общем – неплохой ты парнишка. Хочется верить, что вырастешь хорошим человеком. Но для этого нужно много чего пройти. Не обязательно войну или тюрьму. Бывают обстоятельства и в мирный час и на воле, когда наступает момент истины. Знаешь, что это такое? Да откуда тебе знать-то? Момент истины, Сережка, это когда решается вопрос остаться тебе человеком или жить дальше с разорванной совестью. Никакие оправдания в расчет не берутся. В расчет берется только поступок и больше ничего. Покурим?

Он свернул самокрутку и протянул ее мне. Потом свернул себе, зажег спичку, прикурил и дал прикурить мне.

Я чувствовал, что неспроста он пригласил меня. И уж во всяком случае, не для читки морали – это он мог сделать и вчера. Что-то особенное он хотел мне сообщить. Но что? И зачем?

Капитан покурил, налил еще стопочку водки, выпил, откинулся на кровати и негромко стал рассказывать о себе. И я узнал, что родом он из Смоленска. Там же закончил школу, потом ФЗО, стал токарем. Работал в автобазе, служил в Красной Армии. После службы поступил в военное училище, получил звание лейтенанта, и по направлению попал служить в Одессу. Там и встретил войну. Рота, которой он командовал, вся полегла, защищая Одессу, а его тяжелораненого взяли в плен и отправили в концлагерь. Через три месяца, немного окрепнув, он совершил удачный побег. Немецкие овчарки, пущенные по его следу, догнали его на краю болота. Он и сам не помнит, как так вышло, но он задушил обеих овчарок, а сам растерзанный ушел через болото. Двое суток он отлеживался на другом берегу, истекая кровью, пока на него не наткнулась группа солдат отходящих частей Красной Армии.

Но ни его побег, ни страшные раны не тронули начальника особого отдела одного из полка, к которому прибилась их группа. Как только он узнал, что Сергей три месяца был в немецком плену, он тут же арестовал его и отправил в распоряжение особого отдела дивизии. Там тоже разбираться не стали и отправили его в штрафной батальон. В первом же бою его тяжело ранило. В госпитале, накануне выписки, ему вернули все документы, и отправили на Ленинградский фронт, где он и провоевал до окончания блокады, дослужился до капитана, был демобилизован и вернулся в Смоленск. Но пожить гражданской жизнью не получилось. По доносу он был арестован, судим, получил 10 лет лагерей. Наказание отбывал в Норильске. Может, и отбыл бы там весь срок, но никак не мог смириться с несправедливостью, и при первом же удобном случае попытался бежать.

Эта попытка оказалась неудачной. Советские собаки оказались хитрее, подлее, выносливее и беспощаднее. Имея большой опыт в поимках советских каторжан, они быстро настигли беглеца, свалили с ног и… дальше он ничего не помнил. Его снова судили, добавили еще десятку, и если бы не смерть Сталина, то колымская земля, куда его, стала бы ему последним приютом…

После реабилитации он долгое время жил в Магадане, потом на Камчатке, а недавно лагерный его друг Семен позвал к себе, в Холмск. Писал, что город очень красивый, люди приветливые, отзывчивые, начальство справедливое. Уговорил. Но когда Сергей приехал в Холмск, оказалось, что друг его умер. Возвращаться обратно не захотел. В Смоленске тоже не осталось никого из своих. Жениться он не успел, детей не было. И вот он в Холмске. Работать будет дворником, а жить будет здесь.

Он глубоко вздохнул, снова выпил водки, занюхал хлебом, посмотрел на меня и сказал:

- Сережа, спасибо тебе, что выслушал меня. Ты очень хороший слушатель. Ты умеешь слушать. А тот, кто умеет слушать, умеет и сопереживать. Пройдет несколько лет, и ты поймешь мой рассказ, запомнишь его, а также запомнишь и свой нехороший поступок. Я не держу на тебя зла, скажу только, что и фашистские и советские собаки заслуживают большего оправдания, чем вся ваша малолетняя свора. Тебе нужно идти совсем другой дорогой, сынок. Я верю, что у тебя все будет хорошо. Когда-нибудь ты придешь на это место, вспомнишь наш разговор, вспомнишь меня, мое напутствие, и скажешь мне спасибо. Ну, а сейчас иди домой, поздно уже. Маме привет. Иди, сынок, иди…

 

Утром я пошел в школу, потом гонял мяч с ребятами, а после обеда пошел к Капитану. Возле общежития стояла «Скорая помощь», а санитары выносили из подъезда на носилках кого-то, накрытого с головой простынею. Порыв ветра откинул угол простыни, и я увидел лицо нашего Капитана. Оно было гладко выбрито. Но это был не плюгавенький старичок, к которому мы успели привыкнуть. На носилках лежал совершенно другой человек с красивым мужественным лицом, испещренным рваными множественными шрамами, о происхождении которых я уже знал…