Гоша

1.

…Раздался грохот сотен орудий расставленных по всей Москве и прозрачную лиловость вечернего неба, слегка размытую блеклой облачностью, разукрасили сполохи праздничного салюта. Тотчас же и кремлевские башенки украшенные рубином звезд, и зубчатая громадина университета и ажурные переплетения Шуховской радиобашни на Шаболовке, потеряли объем и стали донельзя схожими с искусно выполненными картонными трафаретами. И в тот же миг радостные крики сотен и сотен тысяч восторженных москвичей, больших и маленьких, мужчин и женщин, прошедших войну и родившихся уже после ее окончания слились в единое громкое и все побеждающее ура. И это ура на какое-то, пусть и относительно короткое время, примирило и фронтовиков, чудом вышедших живыми из этой четырехлетней мясорубки, и «врагов народа», не менее чудесным образом выживших в сталинских лагерях. Примирило трусов и героев, слепых патриотов радостно и безоговорочно принимающих любых вождей, и людей изначально ненавидевшую любую власть. Примирило карманников, грабителей и уголовную мразь всех мастей, расплодившуюся в Москве после печально известно Бериевской амнистии и людей, работников уголовного розыска, днем и ночью не щадящих своих жизней в борьбе именно с этой уголовной нечистью.

На балконах также в этот вечер творилось невообразимое. Люди кричали, выпускали в расцвеченное салютом небо голубей всевозможного окраса и разноцветные шары, громко целовались и открывали бутылки с шампанским, жгли гнутые палочки бенгальских огней и шарили по московским улочкам сквозь трофейную оптику.

В старинном доме, притулившемся в самом конце Лебяжьего переулка, на третьем этаже, с окнами на Москву реку, расположилась небольшая квартирка Бессоновых: две комнаты с высокими потолками, украшенными крупной, аляповатой лепниной и длинной, словно кишка кухней. В свое время, кухня эта была большой и просторной залой с камином и полукруглым оконным проемом, но в двадцатые годы, во времена повального уплотнения, залу это перегородили дощатой перегородкой, оклеили обоями и большую часть передали семье железнодорожника-сцепщика. Вот и получилось, что у Бессоновых в длинной и узкой кухне, напротив фанерного стола со стоящим на нем керогазом, красовался огромный камин в фаянсовых медальонах, расписанных потертым золотом и широкой каминной доской темного уральского малахита, а вместо окна на мир смотрело какое-то форменное недоразумение, схожее с огрызком сырной головки.

Глава семьи Бессонов Виктор Андреевич, высокий, полный, бородатый и громкоголосый, всю свою жизнь проработавший на бывшей Абрикосовской кондитерской фабрике, казалось, насквозь пропах шоколадом и ванилью. Даже в окопах, а Виктор Андреевич всю войну прослужил в пехоте, сержантом, над ним иногда беззлобно подшучивали однополчане, знавшие о месте его прежней службы…

- …Да по нашему отделению фриц чаще, чем по другим лупит именно из-за Бессонова: чует сука фашистская, откуда карамелью несет…

Взвод хохочет, а сержант (откровенно говоря, предпочитающий шоколаду хрустящий, соленый огурец) нет-нет, да и принюхается тайком…

- Врут ребята, как пить дать врут. Потом пахнет, давно не стираным бельем пахнет.…От коротко стриженых волос дегтярным мылом за версту слеза прошибает.…Да. Еще руки.…Те за долгие четыре года махрой да порохом сгоревшим провоняли.…Какая уж тут карамель? Выдохлась карамель давно, ох как давно выдохлась…

…Сейчас же, вновь в квартире уютно и радостно пахнет Бессоновым, пахнет сладко и завораживающе.…И даже крепкий табак, на который он перешел после войны не может перебить ощущения счастья и детской радости, витающих по квартире.…Хотя.…Да, пожалуй, с детской радостью не все ладно было в доме Бессонова.

В самом начале войны, возвращалась с Крыма супруга Виктора Андреевича, Надежда вместе со своим двухлетним сыном. Возвращалась в эшелоне битком забитым беженцами. Где-то под Симферополем их состав разбомбили немецкие самолеты. Поезд рухнул с моста в реку. Когда Надежда пришла в себя, маленького сына, Георгия или Гоши, как ласково называл его отец, рядом не было. Сквозь окна и двери опрокинутого вагона лениво и равнодушно текла вода, мутная и холодная: река не желала даже на минуту прекращать свое извечное движение.

Долгие годы, сначала мать, а после войны и вернувшийся Виктор Андреевич разыскивали пропавшего без вести сына и лишь совсем недавно, в приюте под Рязанью Гоша отыскался. Озлобившийся и нелюдимый мальчишка, страдающий амнезией. Каждую ночь писающий под себя и от того еще более нелюбимый своими сверстниками…

…Бессонов тихонько, стараясь не шаркать домашними туфлями, вошел в комнату сына. Сквозь дребезжащее от выстрелов артиллерийских орудий стекло, в темноту комнаты врывались разноцветные мазки салюта.

Гоша лежал на полу, свернувшись калачиком. Плотно зажав уши ладонями, и поджав колени к подбородку. В комнате явственно чувствовался запах страха и мочи…

- Ну, ты что, мальчик ты мой, испугался?…- Опустившись на колени перед сыном, скороговоркой зашептал Виктор Андреевич. Он говорил, не давая права себе замолчать, а руки, твердые и мозолистые ладони солдата и мастерового гладили и успокаивали сына, гладили и успокаивали…

- Не бойся.…Это только салют, это не бомбы…Никто и никогда больше на нас не нападет.…И никогда (ты меня понимаешь?), никогда ты больше не услышишь звука падающих бомб.…Это я тебе обещаю. Твой папа…Ты мне веришь?

Мальчик расслабился, кивнул и потянулся к отцу…

- Я вспомнил папа…Я все теперь вспомнил…

- Ну вот и славно…- Отец играючи поднял сына и посадил его к себе на шею.

- Вот и славно, Гоша. А теперь, когда ты наконец-то все вспомнил, постарайся все это поскорее забыть…Договорились?

Сын изогнулся, серьезно взглянул в глаза отца и проговорил. Торжественно и серьезно…

- Договорились папа. Я постараюсь все как можно скорее позабыть…

- Ну и ладушки…

Улыбнулся Бессонов и, положив сына в кровать, заботливо укутал его одеялом.

- Спи сынок. Спи…

2.

 

-Граждане пассажиры. Электропоезд, следующий по маршруту Рижский вокзал – станция Нахабино отправляется через пять минут. Прошу пройти в вагоны и приготовить билеты на контроль.

Высокий, поджарый, в парадном белом кителе кондуктор облизнул верхнюю губу, оттененную тщательно подбритыми тонкими усиками и, развернув оранжевый флажок, укоризненным взглядом окинул перрон. Разношерстная публика: офицеры при параде, женщины в ярких платьях с высокими плечами, дачники в белых легких костюмах и дети, в матросских костюмчиках доселе преспокойно прохаживающиеся по перрону, тут же засуетились и поспешили в вагоны.

- А до войны вагоны были малиновыми…

Осуждающе буркнул вот уж ни в чем не повинному кондуктору толстяк в светлой льняной паре, и, промокнув короткую потную шею большим носовым платком, вошел в тамбур.

- …Уж мне ли не знать…

Заметно расстроился кондуктор, и резко махнув флажком, последовал за толстяком.

Несмотря на то, что вагоны за годы войны перекрасили в темно-зеленый цвет, внутри все осталось по-прежнему: та же лакированная вагонка на стенах, те же матовые плафоны под потолком, те же сиденья из тонких светлого дерева реек. И лишь плакаты, развешанные в тамбурах и в вагонах, возле деревянных со стеклом дверей, напоминали о прошедшей войне.

« Восстановим!» - Обещал с плаката улыбающийся в николаевские усы распоясанный столяр и в подтверждении сложил это слово из курчавых стружек. За его могучей спиной виднелись мелкие, словно муравьи строители, облепившие фасад недостроенного дома.

- Ага, ты восстановишь, как же…Фуганок и тот держит неправильно. Ну и художники…

фыркнул кондуктор, входя в вагон.

Пассажиры уже расселись по местам, Капроновые сетки над головами пузырились от узлов и чемоданов, сумок и коробок. Пока электричка еще не тронулась, до кондуктора доносилось каждое, даже негромко брошенное слово…

- Сейчас такие платья вся Европа носит…

-Да видал я эту Европу. За день на ЗИС-5 можно проехать…

- Да, да! И не спорьте, пожалуйста.…Все парижанки…

- Да видал я этих парижанок.…Когда она в полосатой концлагерной робе, ее разве что по носу можно отличить…

- Софочка. Не болтай ногами…Ты дяденьке военному все колени извозюкала…

- Мишенька, голубчик, прочти бабушке, что написано на плакате, я очки позабыла. Вы знаете, он так бойко читает, а ему еще…

…- «Товарищи лесорубы! Сдержим слово данное товарищу Сталину»…

Все было как обычно, и контролер уже было повернулся к выходу, как вдруг до его слуха донесся тонкий и дрожащий, но необычайно чистый детский голос.

 

«У самовара я и моя Маша,

А на дворе совсем уже темно.

Как в самоваре, так кипит страсть наша.

Смеётся месяц весело в окно.

Маша чай мне наливает,

И взор её так много обещает.

У самовара я и моя Маша

Вприкуску чай пить будем до утра»

 

У противоположных дверей, прижавшись спиной к волнистому стеклу, стоял худенький мальчишка лет семи-восьми в светлой рубашке и коротких штанишках. Тонкие пальчики мальчишки довольно бойко бегали по клавишам и кнопкам ярко разрисованной тальянки. Вагон тронулся и стоящий справа от маленького исполнителя высокий, мордастый мужик в длиннополой шинели, зимней, расплющенной шапке и на костылях, вдруг хлобыстнул по полу этой своей затрапезной ушанкой и громкой скороговоркой запричитал, поблескивая сизоватой фиксой.

- Ой, люди добрые. Помогите, кто, сколько может и кажная ваша копеечка пойдет сынишке на уроки музыки, а какой он у меня талантище, вы и сами видите.…А ну Гоша, поддай сынок!

Мальчик снова заиграл и запел тут же, но от кондуктора не укрылось, как при слове сынок, ребенок побледнел и автоматически втянул шею в плечи…

 

« Бледной зарей озарился

Тот старый кладбищенский двор,

А над сырою могилой

Плакал молоденький вор:

Бедная ты моя мама,

Зачем ты так рану ушла,

Жизни своей не видала,

Отца-подлеца ты нашла»…

 

Пассажиры из особо чувствительных, зашмыгали носами, зашевелились, вслушиваясь в жалостливые слова популярной, полублатной песенки, прерываемой перестуком вагонных колес.

 

«Я - сын трудового народа,

Отец мой родной - прокурор.

Он судит людей беззащитных,

Не зная, что сын его - вор!

И вот, на скамье подсудимых

Молоденький мальчик сидит

И голубыми глазами

На прокурора глядит»...

 

На первый взгляд, мальчишка был ухоженный и создавал впечатление домашнего ребенка, но темные, отливающиеся зеленью синяки на его предплечьях, полуприкрытых короткими рукавчиками рубашки и откровенно заметные круги высохшей мочи на шортах – вызывали определенные сомнения у уже не молодого и опытного кондуктора

А «папаша» на костылях ни мало не обращая внимания на приближающего к нему кондуктора, между делом развил необычайную активность: ловко подбросив костылем, до сих пор валявшуюся на полу ушанку, он, не переставая балагурить, протискивался даже к тем пассажирам, что сидели возле самых окон.

- Ах, мадам! Я вам премного благодарен.…Именно ради таких девочек как ваша сестра (Ах и еще раз ах! Я был уверен, что эта девочка ваша сестра), прошу пардону дочь, я Прохор Васильевич Воробушек, проливал свою благородную и горячую кровь на необъятных фронтовых полях второго Белорусского…

- Товарищ. Вы можете не сомневаться, ваш рубль целиком уйдет на благородные цели.…А как же!? Что может быть важней наших детей…

Спасибо дочка. Я обязательно передам Гоше, во сколько вы оцени ли его пение…Что, еще? Еще раз спасибо…

 

«Началась речь прокурора:

Преступника надо судить,

За крупные деньги и злато

Нельзя его больше щадить.

Окончилась речь прокурора,

Судья уж расстрел утвердил,

А прокурор после казни

Понял, что сына судил».

Песня закончилась, да и безногий фронтовик Воробушек заканчивал обход пассажиров, когда вагон неожиданно дернулся, костыль инвалида отлетел под ноги кондуктора .

- Ах, еб…- Воробушек резко нагнулся, потянувшись за упавшим костылем и перед лицом удивленного толстяка из-под длинной шинели попрошайки выпростался каблук сапога, якобы отсутствующей левой ноги инвалида.

- Товарищ кондуктор, инвалид, похоже, как липовый!- бдительный толстяк обхватил обеими руками ногу «ветерана» Второго Белорусского Фронта и резко дернул ее в сторону.

Прохор Васильевич Воробушек попытался вывернуться, но перед лицом его уже маячил вороненый ствол револьвера толстяка.

- Ты что, толстый, совсем охренел?

Мнимый инвалид, посерев лицом, попытался припугнуть пассажира широко растопыренными пальцами, указательным и мизинцем.

- Убери волыну гад…Душу выну!

Тот рассмеялся, и уже обращаясь к подоспевшему кондуктору, продолжил:- Он бедолага полагал, что если толстяк, так значит фраер. А я не фраер, я капитан-железнодорожник. Я всю войну на бронедрезине прокатался. Револьвер наградной лично из рук Михаил Ивановича Калинина получил. Так-то вот, гражданин Воробушек. А то, что толстый, так это гормоны…

Он торжествующе похлопал по вспотевшей щеке связанного уже мужика и вновь вернулся на свое место.

- Ах, вы просто герой!

Всплеснула пухлыми ладонями ярко накрашенная соседка напротив.

- Будь я несколько моложе, и к тому же не связанная узами брака, вы бы товарищ железнодорожник. …Эх да что там!

Мгновенье помедлив, женщина выудила из корзинки стоящей на полу небольшой пирожок и протянула его бывшему капитану.

-Кушайте, кушайте, товарищ капитан. Он с повидлом и еще совершенно свежий…

- Ну что тут поделаешь!?

Капитан-толстяк комично развел руками, и уже более не обращая внимания на изрыгающего проклятья Воробушка, принялся уписывать угощенье.

Женщина, восхищенно разглядывая соседа, уже готова была вновь нагнуться за угощеньем. Пассажиры в вагоне быстро успокоились, к тому же кондуктор уже успел вывести горе - ветерана в тамбур.

Мальчик, сквозь щель в дверях с тоской смотрел на мужчин.

- Неужто и в самом деле сын?- Без особого впрочем, интереса поинтересовался кондуктор, по-хозяйски выворачивая карманы Воробушка.

- Нет, конечно…

Лениво бросил тот позевывая.

- Приблудный пацан.…Под Симферополем подобрал…Немец, похоже, эшелон с беженцами накрыл…Я его, Гошку то есть, у берега реки Салгир нашел. В камышах. Я в начале войны там по чужим сетям да мордам промышлял…рыбка свежая она завсегда в цене…

Мужик осклабился и, сплюнув в угол, продолжил.

- Он на доске какой-то болтался…весь в тине да в водорослях каких-то…я думаю он на доске этой несколько дней пролежал.…Ну, я его спас, отмыл, накормил как никак.…Ну, хватит начальник, ты, что в натуре, словно мусор меня допрашиваешь? Я покамест не на кичи…Пригони - ка ты лучше мне браток папироску…Они у меня в шинели, справа в портсигаре лежат…

- Много чести будет, Воробушек…

Ухмыльнулся кондуктор и пинком колена выбросил связанного жулика в вовремя распахнувшиеся двери.

- Скажи спасибо «браток», что перрон деревянный …Везучий ты парень…В ином месте носом асфальт на прочность проверял бы…

Кондуктор проводил взглядом елозившего, пытавшегося подняться на ноги связанного мужика и, отвернувшись от захлопнувшихся дверей, распихал по карманам кителя деньги Воробушка.

Поманил пальцем мальчишку, и когда за тем закрылась дверь, проговорил, оглядывая его тонкую фигурку.

- Не грусти пацан.…Сейчас после войны таких как ты, по стране пропасть как много.…Устроим мы тебя, в лучшем виде устроим…Есть у меня женщина знакомая, в Шереметьево-Песочинском детском доме, что под Рязанью, в завхозах состоит…Вот завтра и поедем…А пока снимай свою гармонику, тяжко небось весь день ее таскать, да если к тому же на голодный желудок…Так что кончай кукситься, пойдем пока парень ко мне в кабинет, перекусим, да передохнем малость…Конечная на подходе.…Пойдем Гоша.

Кондуктор взял за тонкое запястье заплаканного мальчишку и пошел с ним в свой, отгороженный фанерой закуток…

 

3.

…Дети двигались вдоль ряда двухъярусных кроватей тихо словно волчата, молча и сосредоточенно. Их было много, человек десять разных и по возрасту и по росту. Лица плохо различимые в ночном мраке, разбавленном лишь светом луны, блеклой и ущербной.

- А может не надо, а Рыжий? – проговорил мальчишка лет десяти, шедший позади остальных.- Что он тебе сделал в конце – то концов?

- Не надо!?

Предводитель, надо думать тот самый Рыжий скрипуче рассмеялся…

- Так может быть тебя надо вместо него? Ты скажи, скажи. Чего заглох? Сышь сученок? Вот то-то.… Какого хера этому засанцу все привилегии? С какого перепугу? Он в интернате года еще не прожил, а ему все как на подносе. И в самодеятельности на гармошке, и в город увольнительная, и каждый день простынка чистая.…А теперь еще и родители у него объявились…Я сам видел, как воспитаха на его имя запрос получила.…А чем он лучше меня к примеру? Чем, мать его?

Мальчишки окружили кровать, на которой, раскинувшись, спал Гоша, и застыли, словно ожидая приказа предводителя.

Рыжий, молча и резко выдернул подушку из-под головы у спящего и бросив ее на Гошино лицо упал на нее животом. Ребята тут же начали избивать задергавшегося мальчишку кулаками и ножками табуретов. Били жестоко и больно, не разбирая, кто, куда и зачем…

Гошка, неожиданно извернулся, сбросил с головы Рыжего вместе с подушкой, и выхватив из-под матраца ложку с остро заточенной ручкой не глядя полоснул ею перед собой.

Рыжий тонко и протяжно заверещал, словно раненый зверек и придерживая руками расползающийся живот пополз под соседнюю кровать. Кто-то из ребят хватанул табуретом Гошку по голове, и тот на мгновенье, выпрямившись, рухнул под кровать вслед за истекающим кровью Рыжим.

…Руководство Шереметьево – Песочинского детского дома, решило сор из избы не выносить…Рыжего, по бумагам Яшу Забродского, похоронили на местном кладбище, а полностью потерявшего память Гошу Бессонова забрали родители.

Виктор Андреевич, мысленно презирая и себя самого, и директора приюта и местного участкового, старшего лейтенанта Приходько, Юрия Титовича, оставил им в подарок по большому пакету дорогих шоколадных конфет…