- Муравейник! – рычит Иваныч, возвращаясь домой с работы. Гимнастерка на нем полиняла давно и топорщится твердыми застиранными краями из-под некрасиво опущенного ремня. Давно уже добрая чарка в память о павших товарищах превратилась для него во вредную привычку. Иваныч, по обыкновению, пьян.

- Блиндаж! – почти кричит он, идя по темному, шатающемуся перед глазами в такт его шагам коридору и слышит, как в дверях по обе стороны коридора клацают, будто затворы, запирающиеся засовы.

- Ничего. – уже тише сквозь зубы цедит он, - не то еще вынесли!.

И не понять, на кого Иваныч обижен. В темноте он на ощупь отыскивает последнюю слева дверь, ударом кулака распахивает ее, вваливается в комнату, падает на жалобно скрипнувшую кровать. Обитатели комнаты давно прислушиваются, они услышали своего кормильца по гулким шага и голосу, а по неуверенности определили состояние отца почище медицинского фельдшера, поэтому в комнате непривычно тихо. Жена опускается перед Иванычем на клени и стаскивает с него сапоги. Она машет рукой детям, те высыпают за порог. Убедившись, что муж спит, сама уходит следом. Норов пьяного мужа крут. Окно в комнате распахнуто. Но спит Иваныч не долго. Венька – старший его – прыгает в комнату через окно, обманут тишиной. Мягкий его прыжок будит Иваныча не хуже оружейного залпа. Сказываются фронтовые привычки.

- Ве-е-енька, - тянет он. Рука медленно достает из кармана гимнастерки цветные этикетки от спичечных коробков, рассыпает веером на груди.

Венька отчего-то не рад подарку. Он стоит посреди комнаты, обшаривая глазами пол.

-За Родину! За Сталина! – начинает Иваныч, пытаясь оправдать перед сыном свое состояние – имею право!

Но и тут Венька никак не реагирует на его слова.

- Так, где был? – вопрошает Иваныч, усаживаясь на кровати.

- Ходил… за хлебом… - тихо произносит Венька, а губы у него начинают дрожать и сам он бледнеет.

Подозрение закрадывается в пьяную душу Иваныча, он буровит сына взглядом.

- И где? Где…хлеб? – желваки ходят на его скулах.

Венька молчит. Он только выворачивает карманы штанов, неизвестно после кого донашиваемых , стараясь показать отцу дыру в кармане.

- Что? – не верит Иваныч.

- Потерял… - с трудом выдавливает из себя Венька.

Иваныч встает, снимает солдатский ремень.

-Мммесяц жить! – негодует голос – стервец!

Медная бляха тяжело шлепает по Венькиному заду, и снова, блеснув холодно, взлетает вверх.

-Месяц… месяц… - добавляет Иваныч с очередным ударом.

Молчит Венька, сознавая вину и справедливость наказания, вскрикивает лишь тогда, когда бляха, плохо слушаясь Иваныча, ударяет вовсе не по мягкому месту.

Тогда Венька перестает ощущать себя, теплая влага сочится постыдно в его сапог.

Шум расправы через открытое окно слышит жена Иваныча, дошедшая аккурат до палисадника. Она лезет через подоконник с неожиданной для ее комплекции проворностью.

- Креста на тебе нет! – хватает мужа за руку. Иваныч отпускает Веньку, тот валится на пол мешком.

Иваныч швыряет ремень в угол, уходит за занавеску, разделяющую комнату на две половины – мужскую и женскую, черпает ковшом из ведра воду, шумно пьет.

- Стервец, - произносит тяжело дыша – карточки на хлеб потерял. Косит на лежащего Веньку и уходит, хлопнув дверью. Теперь он не скоро вернется…

Жена Иваныча всхлипывает и скулит, как побитая сука. Понятное дело. Ей жалко и сына, и потерянные карточки. Она перетаскивает Веньку на кровать, кладет на лоб ему мокрое полотенце. Стаскивает, как недавно с мужа сапоги, сматывает с ног истертые в дыры тряпки, заменяющие портянки, неожиданно замечает, как из складки вываливаются проклятые карточки.

-Хоспади-и-и-и….- заводит она, всплеснув руками.

Вывернутый карман Венькиных штанов кривится помятой дырой. Барак, затихнувший было настороженно, прислушивается к слабеющему бабьему плачу. Вскоре двери начинают хлопать, люди бродить по коридору, кастрюли греметь.

Чего не бывает…