Василий МАНЧЕНКО ДЕВЯТИКНИЖИЕ Книга первая «Я не поэт...» *** Я не поэт – я стихоплёт – Вплетаю в стих свои желанья, Предчувствия, воспоминанья, Души восторженной полёт… Я не поэт – я рифмоплёт – Рифмую мысли, ощущенья, Очарованья, побужденья – Всё, что на ум ко мне придёт… Я не поэт – я графоман – Мне не прожить ни дня без строчки, И многоточье вместо точки – Спасительный самообман… *** Ещё не создана строка, Но чувствую, что где-то рядом – Под тусклым взглядом ночника Она, как пушечным снарядом, Меня пробьёт наверняка – Уже дрожит моя рука – Спешит, чтобы моя строка, Непозабытая пока, Легла на белую бумагу. О чём? Конечно о любви! Я сотни раз писал и буду! О том волнении в крови, О той, кого я не забуду. *** К чему воспоминанья, мемуары? Зачем всем знать, как жил я до сих пор? Когда и чем набил свои амбары? И где висит дамоклов мой топор? Всё это – пыль, всё это – тлен ничтожный! Не стоит и надгрызенных яиц! И если, всё же, на бумагу это можно, То только для протирки ягодиц! А если вы, действительно, хотите Понять, чем я дышу и что люблю, Стихи мои возьмите и прочтите – Я в них душой своей не покривлю! Книга вторая «Романтика» *** Манящая несбыточностью снов, изяществом невысказанных слов, мерцающею искоркой в очах и сбивчивостью в пламенных речах, нежданной гостьей, вламываясь к нам, Она приходит! В такт Её шагам бьёт сердце в колокол, взлетает птицей бровь, приветствуя безумием Любовь! *** Прощай, постылая свобода – Я околдован вновь весной – Звучит торжественная кода – Растаял панцирь ледяной. Я вновь в плену мечты о счастье, Вновь молодеет в жилах кровь, Я вновь в тенетах дикой страсти – Навеки я твой раб – Любовь! *** Известно направленье дня, Известна тишина ночная, Но неизвестно для меня, Когда тебя я повстречаю *** Она даже не знает, что я есть на свете. Она ходит, смеётся, грустит и поёт, Улыбаясь во сне тишине на рассвете, Она даже не знает, кого она ждёт. Но наступит мгновенье – я знаю, я верю – Наши взгляды сольются и мы, вдруг, поймём, Что для нас распахнулись желанные двери И войти в них возможно нам только вдвоём. *** Я спешил, как всегда, на работу… Ты спешила по важным делам… Будний день, посвящённый заботам Затолкнул нас в трамвайный бедлам. Ты сидела, склонившись к окошку, И считала столбы на пути… Я стоял на трамвайной подножке, Свои туфли пытаясь спасти… И в лучах восходящего солнца Я увидел твой профиль резной… Ты, почувствовав взгляд незнакомца Повернулась – запахло весной! И весна растопила мгновенно Замороженных чувств тонкий лёд! Наши взгляды попеременно Пробивались сквозь спины и вот: Они встретились! Сердце взорвалось Гулким боем, стуча по вискам! И твоё мне в ответ отозвалось, Расплескав алый цвет по щекам! Уловив в гипнотической связи Знак фортуны, судьбы и весны, Соревнуясь в полёте фантазий, Вспоминались мне вещие сны… Но трамвай тормозит: осторожно! Открываются двери – пора! Тебе дальше… Но все же… Возможно… Повстречаемся позже… Дурак!!! Никогда больше не повстречаешь Ты её у себя на пути. Так случалось… И ты это знаешь, Но ты должен куда-то идти. Кто придумал работу, заботы… Что мешают нам счастье добыть?.. – Отговорки для идиотов, Неспособных решиться любить. *** Она прошла… едва взглянула… слегка качнула головой… И незаметно упорхнула, Растаяв в тишине ночной… Но для меня её явленье Продлилось дольше, чем на миг И в мимолётности мгновенья Открылся свежести родник. В моей душе запела скрипка, Я от восторга сам не свой — Досталась мне её улыбка, Чуть затенённая листвой. *** Порыв души – порыв небесный Мне удержать не удалось И я из оболочки тесной Шагнул в миры беспечных грёз. Мне слов и рифмы не хватило, Чтоб описать полёт мечты, Но я открыл источник силы И вдохновенья – это – Ты! *** Уж больно для меня ты хороша – Перед тобой – я – валенок замшелый, Но просит красоты моя душа, Чтобы оттаять ей, заиндевелой. Чтоб отогреться под лучами глаз – Твоих искристых звёздочек небесных – Чтобы она ещё, хотя бы раз, Смогла б тебя коснуться в снах чудесных… Ну а потом… пусть будет всё, что будет – Пробьётся ль свет, иль всё покроет тьма, Но только мою душу не остудит, Вновь наступившая зима. *** Мне не уснуть, мне не уснуть от счастья, Которое неверною рукой Коснулось краешком запястья, Нарушив застоявшийся покой! *** Пред Вашей красотой робею И потому всегда молчу Сказать стихами не сумею, А прозой, просто не хочу. Прервите ж цепь моих молчаний, Позвольте Вам наедине, Произнести слова желаний, Что разрывают сердце мне! *** Приворотное зелье готово – Я теперь приступлю к ворожбе: Заклинаю Вас снова и снова Внять моей бесконечной мольбе. Я молюсь на Вас, словно на бога, Доверяюсь, прошу, тороплю – Снизойдите ко мне, хоть немного, Чтоб услышать, как я Вас люблю! Твоя рука. Как сказка, словно вдохновенье ─ Твоя рука, твоя рука ─ Изящна так же, как мягка, Тревожна, как волны волненье, Трепещет зеленью листка… Твоя рука… твоя рука… Твои вопросы без ответа Я оставляю на пока… Твоя рука… твоя рука, Как лебедь, ищущий рассвета, Как дуновенье ветерка ─ Легка, нежна и глубока. Я утопаю в этот омут, Забыв, что разделяло нас, Слегка безумен я сейчас, Чуть-чуть, совсем немного, тронут, Всего на миг, всего на час, Всего на вечность, лишь на раз… В твоих руках я, словно птица, Лечу в бездумной синеве, Блуждаю в утренней траве, И мне простор высокий снится, Теснится в глупой голове, Как лёд в разбуженной Неве. Твоя рука к виску прижата, Как гармонично в ней слилось, Как в тонких пальцах всё сплелось, Всё, что любимо, всё, что свято, Весь мир в руке, хоть пальцы врозь, В твоей руке ─ всё-всё сбылось. *** Не различить уже событий, Промчавшихся в волшебном сне, Твои черты почти размыты Потоком времени извне. Но где-то в глубине, под-спудом, На донышке души моей, Живёт то ощущенье чуда, Что не подвластно бегу дней. *** Давно невиданные лица Очарования полны, Пытаясь по ночам присниться С оттенком лёгкой новизны. Ну а когда увижу снова Того, кто будоражил сон, То буду ль также очарован Я по прошествии времён?! *** Мы в чём-то с тобою похожи, Мы в чём-то неведомом схожи: В желании неутолимом… В страдании неумолимом… И эта незримая связь ─ Арабской поэзии вязь ─ Сквозь годы и сны протянулась, В тугой узелок затянулась. Нельзя оборвать эту нить И нечем её заменить… Вот так образуется вечность ─ Вот где переход в бесконечность… И пусть мы с тобою не вечны И так безрассудно беспечны, Но что-то нетленно, я знаю, Я чувствую, верю, мечтаю… *** Может быть, это было случайно, Может быть, предопределено… Это ─ непостижимая тайна, Может быть, но не всё ли равно? Мы сошлись в этом вихре безумий, Задыхаясь в объятьях мечты, Убежав от уютных раздумий, Повседневности и суеты. В даль магических прикосновений Наших взглядов и сказочных снов, Не считая счастливых мгновений, Для которых не создано слов. Этот миг по космическим меркам Равен жизни твоей и моей ─ По земным календарным отметкам, Может пару недель или дней. Но в моих измерениях вечность Не зависит от боя часов. В мире есть лишь одна бесконечность, Это ─ наша с тобою любовь! *** Я ухожу в себя, как в подземелье, Во мрак желаний, в тусклый свет надежд, Я ухожу от пошлого веселья, Я убегаю от всезнающих невежд. Но я не одинок – в моих глубинах Висит икона – на иконе – ты, Прекрасней всех мадонн, что на картинах – Мой идеал, мой символ красоты. И я молюсь в тиши своих подвалов, Чтоб ты всегда могла счастливой быть, Чтоб никогда меня не забывала, А мне тебя – вовеки не забыть. Снегурочке. Хочу, хочу, хочу, Но здравый смысл мешает Мне глупость совершить – В любви признаться Вам. Молчу, молчу, молчу, Ведь здравый смысл всё знает, Но как же скучно жить С его подсказок нам Из Гейне (из цикла «Новая весна») 6 Тихо льётся сквозь меня Колокольным звоном Песнь весенняя, звеня, Вдаль к небесным склонам. Где рождаются цветы ─ Роза ждёт рассвет ─ Прозвени ей с высоты От меня привет. Из Гейне (из цикла «Новая весна») 26 Ах, как дышится гвоздикой! Ах, как ярко звёзды светят – Золотистых пчёлок блики На небесном фиолете! Дом блестит из тьмы каштанной – Белый, страстный и жеманный – В нём, сквозь звон дверей стеклянных, Слышу шёпот я желанный. С нежностью я обнимаю Трепет твой и дрожь твою, Розы юные внимают Нам и соловьи поют. Из Гейне (из цикла «Новая весна») 33 Утром шлю тебе фиалки, Что нашёл в лесу с рассветом, В сумерках срываю розы И несу тебе букеты. Знаешь ты, о чём, наверно, Говорят цветы с тобою? Днём должна ты быть мне верной И любить порой ночною. Из Гейне (из цикла «Новая весна») 34 Совсем не взволновало Меня твоё письмо, Где ты любить устала – Ведь так длинно оно. В двенадцати страницах Изящных узких букв Ты не смогла проститься Разборчиво, Мой Друг. *** Что написать Вам?! Я не знаю ─ Однообразно всё весьма, И радость я лишь ожидаю От вашего ко мне письма. Так и живу: темно и сыро, Всё несерьёзно ─ всё слегка, Всё, что осталось мне от мира ─ Ждать телефонного звонка. Дни протянулись паутиной, Придёт за осенью зима, Жизнь коротка, мой век ─ недлинный ─ Лишь от звонка и до письма. Письмо. Где ты пропала или скрылась? Не вижу видимых причин, За что попал в твою немилость Твой самый глупый из мужчин? За что молчаньем оскверняешь Ты храм унылого глупца И глупым мыслям позволяешь Ты проливаться без конца. Возникни! Помани немножко! И можешь снова убегать. А я присяду у окошка И снова, снова стану ждать. Мечтать осенними ночами О том, чего не может быть, Перемежая явь со снами Тебя тихонечко любить. *** Ещё любовь живёт во мне, Ещё вулканом бьёт наружу, И в одинокой тишине Растравливает болью душу. Ещё я слеп, ещё раним, Ещё живу, ещё мечтаю, Ещё, от чёрствости храним, Я в облаках ещё витаю. Ещё рвёт сердце на куски Мне безысходность прозябанья, Дай Бог, до гробовой доски Мне не познать глухой тоски Оледеневшего сознанья! *** Адаптированный к Богу Я взлечу на небеса, Поброжу я там немного, Посмотрю на чудеса. Только вряд ли я смогу Долго кушать божью манну, Только вряд ли я впаду В эту вечную нирвану. Дай мне, Боже, вновь вдохнуть Запах гари и поноса, Прикажи меня спихнуть Вниз с небесного откоса. Пусть я по уши в дерьме Буду по земле бродить, Лишь бы ты позволил мне Быть любимым и любить. ПОЗДНЯЯ ЛЮБОВЬ I 1.1 Вадим встал, размялся и выскочил из дома. От реки веяло свежестью. Остывшая за ночь земля приятно холодила ступни ног, и казалось, что от этого тело наливалось бодростью. Вадим побежал. С разбегу, оттолкнувшись от только вчера поставленных им мостков, Вадим плюхнулся в реку. Проплавав минут двадцать, он выбрался на берег и пошел в дом. Ему казалось, что теперь новая жизнь начиналась с каждым утром. Да это, наверное, так и было. Каждый день приносил ему маленькую победу над окружающим миром, а самое главное – над самим собой. Руки снова вспоминали топор и лопату и вспоминали их довольно успешно. Вадим подошел к дому. У забора стоял Яшка – старый, но почему-то ручной лось. Он появился через неделю, после прибытия Вадима в этот Эдем. Вадим тогда копал огород и вдруг почувствовал на себе чей-то взгляд. Он обернулся и увидел Яшку. Почему-то эта кличка сразу пришла ему на ум при виде старого лося. Яшка стоял и смотрел на него, сосредоточенно жуя жвачку. Вадим воткнул лопату в землю и пошел в дом. Еще из детских книжек он помнил, что лоси или олени, а может, и те и другие, любят хлеб с солью. Вадим приготовил лосиное лакомство и вышел из дома. Лось словно ожидал его. Вадим осторожно подошел к нему. Яшка не двигался, только косил на Вадима глазами и продолжал что–то жевать. Потом осторожно попробовал губами протянутый Вадимом хлеб и также осторожно сжевал его, развернулся и пошел в лес. Будто бы он пришёл к Вадиму специально за этой горбушкой и, получив своё, вернулся к своим лосиным делам. С тех пор Яшка приходил к Вадиму каждое утро, примерно в одно и то же время. Получал свою горбушку с солью и, почти никогда не задерживаясь более, возвращался к себе в лес. Когда Вадим еще только обдумывал свою будущую робинзонаду, он решил не брать с собой никаких животных, чтобы не травмировать себя, если вдруг собака или лошадь помрут раньше него. Хотя он и не собирался долго жить, но у домашних животных век короче нашего. А Вадиму не хотелось больше видеть ничью смерть, тем более близкого существа, даже если это кошка или собака. Но, спустя неделю после того, как Вадим поселился у своей речки Безымянки, он пожалел об этом – одиночество давало о себе знать. Поэтому он страшно обрадовался своему новому другу Яшке. Хотя тот и приходил не больше, чем на полчаса, но все-таки теперь было с кем поболтать, а после года знакомства даже потрепать по шее. Когда–то у Вадима была другая жизнь, другой дом, другие друзья... Но теперь все это казалось ему каким-то старым длинным кинофильмом, который он когда-то смотрел. Там – в той жизни – у него была семья, работа, квартира в многоэтажке в большом городе. Но дети выросли, потом выросли и внуки, работа закончилась пенсией, и квартира в многоэтажке стала казаться тюремной камерой. А после того, как Вадим схоронил всех своих друзей и любимую внучку Лизу, которая погибла в ужасной автокатастрофе, и любимую жену Анну, которая умерла от тоски по внучке через месяц после Лизиной кончины, он задумался – а что он делает в этом, становящемся ему чужим, городе. Дети довольно крепко стояли на ногах и не нуждались в нем. Внуки уехали на заработки в другие города и не баловали его своим вниманием. Так что в его жизни оставалось одно – ожидание смерти. Но как тоскливо было это ожидание в его квартире, где каждая вещь дышала воспоминаниями о потерянных близких. И тут он вспомнил своего отца, который всегда, после выпитой рюмки, мечтал уехать куда-нибудь в “тундру” и ловить там рыбу, но так и не осуществил свою мечту и умер от воспаления легких в районной больнице. И Вадим решил уехать “в тундру”. Он понимал, что отказаться сразу от всех благ городской цивилизации ему будет трудно. Да и сотворить себе самому хлеб насущный без необходимых на то навыков будет тоже нелегко. Поэтому он, хоть и удалился от цивилизации, но связь с нею поддерживал. Для этого он приобрел рацию и раз в квартал болтал с дежурным по вертолетной стоянке. Именно вертолетчики и доставили на выбранное Вадимом место купленный им в деревне деревянный сруб, и помогли накрыть его крышей. Они же, во время грандиозной попойки по случаю новоселья, обещали Вадиму привезти на заказ “хоть черта”, когда ему понадобится. Но Вадим, к огромной для него радости, (что было предметом его гордости) пока обходился без посылок. Конечно, он не смог предусмотреть всех нужных ему в его новом хозяйстве вещей. Но то, в чем у него обнаруживалась нехватка, он старался делать своими руками и пока довольно успешно. Ну вот, забыл он привезти с собой грабли, да неужто это такая сложность, когда у тебя есть руки, молоток и гвозди? Итак, Вадим вел жизнь Робинзона уже второй год. Он выбрал себе местечко на Алтае, глухое и безлюдное. Все, что ему было нужно, находилось рядом с его новым домом: в ста метрах – лес с ягодами и грибами, в двадцати метрах – река с мелкой рыбешкой и в бесконечности – небо со звездами и воспоминаниями. Уже через полгода такой жизни Вадим понял, как ему повезло, что он выбрался из дымного города на вольный воздух. Он даже чувствовал себя помолодевшим, хотя из зеркала на него по-прежнему смотрел морщинистый сморчок. Но что-то новое появилось в его глазах. Вернее, даже не появилось, а наоборот – стало пропадать. Стала пропадать тоска по жизни из уголков глаз. Пропало и ожидание смерти, с которым он ложился каждый вечер в постель раньше. И еще он вдруг обнаружил в себе задатки нарциссизма – он стал любоваться собой, вернее тем, что он, испорченный городом человек, может вести такую дикарскую жизнь, и тем, что он не опустился и продолжал ежедневно делать зарядку, и бриться, и даже научился стричь себя раз в месяц. И это утро не было исключением. Угостив Яшку хлебом с солью и поболтав с ним, пока тот не удалился в лес, Вадим сделал зарядку, побрился и пошел на речку посидеть с удочкой часок-другой, чтобы сварить себе на обед ушицы. Когда он выходил из дома, то услышал всплеск на реке. “Ух-ты! Неужели в мою речушку заплыла большая рыбина? Попробуем-ка мы ее отловить”, – подумал Вадим, подбегая к мосткам. И тут, у самых мостков, вынырнула Она. Сердце Вадима сначала остановилось, а потом забилось так, что ему стало не хватать воздуха, и он испугался, что сейчас задохнется. Перед ним была русалка с густыми, отливающими золотом, длинными волосами, с налитой грудью с нежно-розовыми сосками и с бездонными васильковыми глазами. Вадим смотрел на нее, судорожно хватая ртом воздух, и не мог оторвать взгляд от красоты, представшей его взору. И тут русалка нырнула, взбив воду ногами и окатив Вадима фонтаном брызг, чем и привела его в чувство. “Непорядок, – подумал Вадим, – у русалки должен быть хвост, а не ноги. Вот старый дурак! Вот такие же маразматики и придумывают сказки про русалок”. В это время “русалка” вынырнула у противоположного берега, и Вадим заметил на том берегу аккуратно сложенную одежду, плетеную корзинку и котомку. Он никогда в жизни не видел котомки, но сразу понял, что это именно она, а не что-то другое. “Русалка” без всякого стеснения вышла из воды и начала одеваться. И тут Вадим понял, что он все еще мужчина. А “русалка” вдруг спросила: “Ты кто?” – Вадим. А ты кто? – Таня. “Она звалась Татьяна”, – автоматически промелькнуло в голове у Вадима. – Ты геолог? – Нет. – Значит, журналист? – Тоже нет. – Значит, просто тут живешь. Твой дом далеко? – Рядом, просто его не видно из-за скалы. – Это деревня? Или город? Или скит? – Нет, я живу один. – Ага, ты – отшельник! Тогда ты меня не обидишь. Можно я к тебе перейду? – Переходи. Там... правее, тьфу ты, от тебя это левее... – Я знаю. Я здесь уже бывала года три назад, но тогда здесь никого не было. Таня стала переходить речку вброд, а Вадим снова не мог оторвать взгляд от ее ладной фигуры, крепких загорелых ног и прекрасных волос цвета спелой ржи, выбивавшихся из-под косынки. “Черт возьми, – подумал он, – я и вправду уже успел одичать, да и то сказать – полтора года не видел ни одного человека, а тем более женщину, а тем более красивую. Но она и в самом деле красивая.” Танина красота была какой-то старинной – из прошлых веков. Может быть, это оттого, что на ней было домотканое платье и корзинка в руке, и котомка за спиной. “Прямо Алёнушка! Только косу заплести. Хотя ей уже, наверное, за тридцать, так что это уже Алёна, а не Алёнушка. Тьфу, ты! Глупости какие! Разве это от возраста зависит. Вот мы, мужики, какие: как до двадцати – так Алёнушка, а как после – так уже только Алёна. Вот и моя Анна – в молодости была Анечкой, а к старости как-то незаметно стала Аннушкой”. – Здравствуйте! Таня поклонилась Вадиму в пояс. – Господи, откуда же ты такое диво-дивное, – не выдержал Вадим. – Оттуда, – Таня махнула рукой в сторону реки. – Ну да, ты же русалка, – пошутил Вадим. Таня рассмеялась. – Нет, русалки живут в реке, а я жила за рекой. – Ну ладно! Пойдем-ка завтракать. Ты, верно, еще не ела. – Спасибо! У меня есть еда. – Да брось ты! Ты – моя гостья, и я тебя угощаю. – Спасибо! У тебя хороший дом. – Да, мне тоже нравится. – Ты давно тут поселился? – Да уже почти полтора года живу. – Жаль, что я не знала. А то, может быть, ты Аннушке помог бы. А теперь только помолиться за упокой души ея осталось. – Какой Аннушки? – Вадима передернуло от неожиданного совпадения имени неизвестной ему Аннушки с именем его покойной жены. – Так это сестра моя – покойница. Сорок два дня, как преставилась, упокой, Господи, душу ея. – Да ты проходи, дорогая, садись куда хочешь, а я сейчас на стол накрою. Вадим полез в погреб. Ради такого случая можно и неприкосновенный запас тронуть. Он набрал консервов и вылез наружу. Сам он старался обходиться тем, что давали ему река, лес и огород. Хотя иногда, соскучившись по консервам, открывал баночку тушенки, шпрот или сгущенного молока. – Вот эта – вкусная, – Таня показала на банку сгущенного молока, – я такую пробовала, когда к нам геологи пришли и потом, когда журналисты пришли. – Да ты у нас – знаменитость, раз тобой журналисты интересовались. Ну, рассказывай, чем прославилась? И Татьяна рассказала. Это была удивительная история. Удивительная и простая. Прадед Татьяны был старовером и бежал от мира в алтайскую тайгу. Ну, прямо, как Вадим, только вместе с семьей. И случилось это больше ста лет назад. С тех пор их семья жила в полнейшей изоляции от всего мира и не знала ни войн, ни революций. Единственной их катастрофой было то, что в семье рождались, в основном, женщины, и поэтому род угасал. Мать Татьяны умерла при родах, а отец – сгорел в тайге во время лесного пожара, когда ей было всего три годика. Ее воспитывала старшая сестра – Аннушка. Она заменила ей и отца, и мать, и подруг. А когда Татьяне было двадцать восемь, на их жилье набрели геологи. Через два месяца после геологов к ним нагрянули журналисты. Найти в тайге двух оторванных от цивилизации женщин было настоящей сенсацией. Их уговаривали переселиться к людям в какую-нибудь деревню на Алтае, но Аннушка отказалась и попросила журналистов, чтобы их не беспокоили. И они продолжали свою отшельническую жизнь в тайге. А год назад Аннушка заболела. Таня не знала, что это за болезнь и потому не знала, как и чем ей помочь. Это был год мучений. Аннушка угасала на глазах. Перед смертью она взяла с Татьяны слово, что та, после ее смерти, оставит старый дом и уйдет “в мир” к людям. Таня схоронила Анну и через сорок дней, когда душа сестры отлетела к небесам, двинулась в путь. Вадим оказался первым человеком, которого она встретила на пути к людям. – Представляю себе, как тебе, бедненькой, было страшно одной после смерти сестры. – Совсем не страшно. Только Аннушку жалко очень. Ну да теперь она уже на небесах. Такой безгрешной душе – место в раю. А мне страшно было бросать дом. И сейчас страшно идти к людям. Какие они? Геологи были хорошие, да и журналисты тоже. Но то ж были гости. А вот когда жить вместе, какие они? Аннушка говорила, что живут они в грехе, хоть кресты и носят, а на икону никто не помолился. Но перед смертью все равно наказала идти к людям. “Ты, – говорит, – душа чистая и стойкая, тебя уже не собьют с пути истинного, а на людях и смерть красна, а то тебя и похоронить-то некому будет”. Вот я и пошла. А все равно страшно. Хотя вот ты – хороший, добрый. Можно я у тебя немножко поживу, а потом пойду дальше, а ты мне пока про людей расскажешь. Я по хозяйству тебе помогу, я много умею. – Ну вот, завтраком угостил и уже добрый. Живи, конечно. И от помощи не откажусь – осень на носу – пора к зиме готовиться. 1.2 Как и когда это случилось, Вадим не помнил, но теперь с содроганием ждал, когда Татьяна, наконец, ему скажет: “Ну, вот мне и вышла пора идти дальше к людям.” Случилось, казалось, невероятное – Вадим влюбился. Втрескался по уши. То ли полуторагодовалое отшельничество, то ли старческий маразм сыграли с ним злую шутку. Его сердце разрывалось на части, когда он думал о том, что Татьяна скоро уйдет от него. Но рано или поздно это должно будет случиться. Что делать молодой, тридцатичетырехлетней женщине здесь, рядом с почти восьмидесятилетним стариком, который приехал сюда, чтобы умереть в тиши и спокойствии величавой и прекрасной своей нетронутостью природы. А ей еще жить да жить. И все же, бес ему в ребро, он не мог оторвать глаз от ее ладной фигуры, золотых на солнце волос и бездонно–синих глаз. Таня жила у него уже третью неделю, и Вадим понял, что с этим надо кончать, надо рвать это сейчас, пока еще не поздно, пока еще он в состоянии это сделать, пока еще он в состоянии держать себя в руках. А в состоянии ли он и вправду держать себя в руках? Вадим решил поговорить с ней утром, чтобы не мучить себя, да и ее тоже, бессонной ночью. После завтрака, когда Татьяна хотела убрать посуду со стола, он взял ее за руку и посадил рядом с собой, чтобы не смотреть в ее доверчивые глаза. – Таня, ты только не подумай, что я тебя прогоняю, но тебе пора идти дальше, к людям. А то скоро пойдут дожди, а до ближайшей деревни дней пять-шесть ходу. Или лучше я свяжусь с вертолетчиками, и они доставят тебя, куда надо. Полетишь по небу. Знаешь, как это здорово?! Таня молчала. – Ну что же ты молчишь, Танечка, или ты боишься летать? Но ты же еще не пробовала. Но если не хочешь, тогда пешком. Так как, вызывать вертолетчиков или не надо? Таня молчала. Вадим не выдержал и посмотрел на нее. У него сжалось сердце – такого горестного выражения лица он не видел никогда в жизни, даже на похоронах, на которых в последние годы ему часто приходилось бывать. По ее щекам, убыстряясь, скатывались одна за другой слезинки и падали на ее натруженные, но все равно красивые руки. А в глазах... такая боль!.. – Ну что ты плачешь, глупенькая? Ты же обещала сестре уйти к людям. А я один, да и старый, не сегодня-завтра помру, и тебе придется еще и меня хоронить. Давай, собирайся, а я пока свяжусь с вертолетчиками. Но Татьяна продолжала сидеть и беззвучно плакать. Вадим разозлился на самого себя, что он так неумело и грубо выпроваживал ее. Но, взглянув на ее слезы еще раз, он не выдержал и прижал ее к себе. Прижал только для того, чтобы успокоить ее и вдруг оказался в ее объятиях. Она целовала его лицо, рыдая по-бабьи и приговаривая: “Светик ясный, Вадимушка, не прогоняй меня! Солнышко мое, подари мне ребеночка!” Вадим утонул в ее горестных глазах, полных слез и очнулся лишь, когда Таня затихла. – Дурочка! Ты просто не знаешь, сколько на свете молодых и красивых мужиков. Ты увидела меня первого и думаешь, что мы одни на белом свете, как Адам и Ева. – Неправда. Я видела геологов и журналистов. Там все были мужики. И были и молодые, и красивые. А Аннушка сказала, что мне сердце подскажет, от кого мне захочется ребеночка. И вот сейчас оно стучит и стучит: “От тебя!” – Послушай! Вадим провалился в сладостное небытие. Его глаза застлал васильковый цвет. Он не помнил, как он ее раздел, или она сама разделась. В голове у него засела только одна мысль: “Раз уж это случилось – сделай так, чтобы ей было хорошо!” Он не помнил, как она вскрикнула, он ласкал ее до изнеможения, а когда ему казалось, что он устал, мужчина просыпался в нем снова и снова. Это был день чудес! И закончился он светлым сном, в котором ему снился их ребеночек – белокурый бутуз с голубыми глазами. 1.3 – Ну, дед, ты и даешь! Тебе до ста, небось, только плюнуть осталось, а ты вон какую двойню заделал. Посмотри, какие красавцы: дочка – ну копия ты, а сын – копия дочки – значит оба в тебя. Рыжий верзила в белом халате положил младенца на кровать. – Фух! Ну, кажется, теперь уже все. А может, там еще кто притаился, надо, на всякий пожарный, заглянуть. А вот с люлькой ты не угадал, дед, придется тебе еще одну стругать, дедуся. Хотя, прости, какой же ты дед – ты папаша! – Как Таня? – Да все в порядке. Первые роды всегда тяжелые, но она молодцом. Смотри, уже улыбается. Роды, действительно, были тяжелыми, хотя откуда об этом мог знать Вадим. Если он и был уже отцом двух сыновей и дочери, при родах он присутствовал впервые – его Аннушка рожала в роддоме, и его туда пускали уже постфактум. А в этот раз ему пришлось помогать этому рыжему доктору, которого привезли вертолетчики. Когда Вадим увидел этого рыжего детину, надевающего белый халат, он про себя обматерил вертолетчиков – нашли, гады, самого лучшего – рыжий, наглый, да и кажется, тупой. А разве не тупой? Ну, как это уже поздно везти в больницу, да тем более на вертолете? Где же ей рожать, здесь что ли? Да как я буду помогать? Я же про это ничего не знаю. Не мог, идиот, с собой медсестру прихватить? Но, слава Богу, все обошлось, и рыжий доктор оказался очень умелым и толковым и даже нежным, хоть и прикрывался грубым словоблудием. А когда вечером Вадим сидел во дворе за столом с вертолетчиками и рыжим доктором и обмывал с ними новорожденных Дарьюшку и Ванечку, его пронзила мысль: “А ведь теперь я не имею права умирать!” А в доме светилась от счастья красавица Танюша, прижимая к груди два маленьких живых комочка. И Вадим видел сквозь бревенчатую стену ее улыбку и улыбался ей в ответ. И смерти не было, а была только жизнь, долгая и счастливая – бесконечная! II – Этот аппарат Веремеева – просто чудо. Я думаю, Алексей Вадимович, вы должны со мною согласиться. Раньше нам приходилось долго и упорно доказывать нашим клиентам, а потом и их родственникам, что пациенты чувствуют себя прекрасно, и инъекция Витфельда не просто консервирует мозг, а даже стабилизирует его работу. Но после изобретения Веремеева все убедились, что Витфельд просто гений. В этом убедился и сам Витфельд, хотя, создавая свой препарат, он двигался, преимущественно, по своему наитию. А теперь и у него появилась возможность продолжать свои гениальные работы, наблюдая за их результатами. Алексею Вадимовичу ужасно надоел этот болтливый профессор. Он нестерпимо хотел в туалет, а профессор все болтал и болтал. И что тут говорить – аппарат, действительно, хорош и Витфельд, действительно, гений. И сам Алексей Вадимович уже внес деньги в “Брейн-фонд”, и написал соответствующее завещание. Не за горами то время, когда и в его мозг введут инъекцию Витфельда и подключат к аппарату Веремеева, чтобы его дети смогли контролировать, как кайфует их папа после остановки сердца. Ох, как бы остановить этого профессора? – Значит у меня, Борис Исакыч, появились брат и сестра, так сказать, Дарьюшка и Ванечка? Профессор захихикал: – Ну, это ведь только в грезах вашего папеньки, Алексей Вадимович. Но согласитесь, Алексей Вадимович, эти грезы прекрасны. Я знаю, что вы уже внесли деньги в “Брейн–фонд”. А теперь, благодаря аппарату Веремеева, вы можете убедиться, так сказать, воочию, в благотворном действии инъекции Витфельда. И поверьте мне, медицина движется вперед семимильными шагами и не так уж далеко то время, когда мы научимся будить заснувший мозг, а подсоединить его к новому здоровому сердцу к тому времени не составит труда. Ну что ж, хватит о глобальном. Я, Алексей Вадимович, трачу ваше драгоценное время, поверьте мне, совсем не бесцельно. Наш фонд, не скрою – в рекламных целях, хочет выпустить серию видео под общим названием “Сны после смерти”, и мы хотели бы, разумеется, только с вашего согласия, в одном из фильмов этой серии использовать сканиограмму грез вашего папеньки. Я повторюсь, они прекрасны – большая любовь, зарождение новой жизни – прелестно! Хочу заметить также, что если вы согласитесь, то, во-первых, вы получите бесплатно всю серию “Снов”, а, во-вторых, вы освобождаетесь в этом случае от ежегодных взносов в фонд вплоть до остановки Вашего сердца. Ну как? – Нет, ну что Вы, как можно? Отец мне этого никогда не простит. – Ну что Вы, будет соблюдена полнейшая анонимность и к тому же ваш папенька юридически давно уже мертв. – Нет-нет-нет! И говорить не хочу. Это такое личное... простите, я ужасно спешу. До свидания! И Алексей Вадимович сорвался с кресла и помчался в туалет, пока его мочевой пузырь не разлетелся на части. Книга третья «Надрыв» *** Вот и разбили… Что ж теперь поделать С моей душой – Вся вдребезги она. Такой другой уж никогда не сделать… Ну а разбитая кому она нужна? Она была хрупка и так нежна… Тонка, чувствительна до боли, Переживаний столько помещалось в ней… Отзывчива, открыта… А в неволе ей не прожить было и пару дней… И что ж теперь? Пополню я ряды бездушных? И буду упражняться в чёрствости своей? Бить сапогами всех прекраснодушных, Не размыкая сомкнутых бровей? Уж лучше смерть – она покроет тело Дубовою доской, слезами и землёй. Душа разбитая тогда бы отлетела, Ища себе дорогу в мир иной… Но как призвать мне ту, что в саване косою От тела души отсекает навсегда – Нажать курок, дрожащею рукою И этот мир оставить без следа? Обидно без следа, хотя б слезинкой Остаться б навсегда у Вечности в дому, Но Вечность – ерунда – дешёвая картинка, Прибитая гвоздём к сознанью моему. Кто верит, что во мгле грядущего вспомянут Души разбитой, прерванный полёт, Тому мои стихи напоминаньем станут, О том, что он – полнейший идиот. Но как мне жить с разбитою душою? Как с ней желать, страдать, любить и ждать? А может я смогу больною головою Осколочки в единое собрать? Ошибка. Стоп! Ошибка! Где-то рядом закралась ошибка! Где-то рядом, а может быть в том ─ как живём?.. И зачем мы живём?!.. Мы не то говорим… Не о том мы поём… И не то мы творим… Где ошибка? И в чём? Я копаю себя будто клад наугад… Кто укажет мне место Где ошибки лежат?.. Я, какие поправлю, На каких ─ научусь, Ну а может, прославлю, То, в чём я ошибусь! Где критерий? Где норма? И нужна ли она? Что важней: резкость шторма? Или гладь… тишина..? Я запутан в вопросах, Как рыба в сетях, Жизнь моя в перекосах Бежит второпях… И копятся ошибки В своих тайниках… Незаметны и гибки До дрожи в руках… *** Ну вот! Закончилось терпенье – Сейчас забрызжет злость из жала! И ненависть в одно мгновенье Рукой железной сердце сжала! Гнев подкатил – раскрасил красным, Глаза задёрнул пеленой – Вот-вот потоком бурно-страстным Прорвётся вместе со слюной. И мысли, логику теряя, Готовы превратиться в крик – Мозги на части разрывая, Бегут и тянут за язык. И как себя сдержать не знаю. Кому такой даётся дар? Сдержать свой гнев, не вызывая Апоплексический удар! *** Жестокосердие моё – Приобретённое уродство – Как долго пряталось в удобстве, Баюкая своё гнильё. И вот моей души нарыв Прорвался в сердце зимней стужей – Того, кому я был так нужен, Я оттолкнул, врата закрыв. Чужой беды расслышав звуки, Врасплох настигнутый тоской, Я опустил бессильно руки, Встревоженный за свой покой. *** Я пуст, опустошён, пустее нет сосуда ─ Ни капельки росы, ни капельки вина… Головокружений нет и не свершилось чудо ─ Вы выпили меня, всё выпили до дна… И нет теперь ни чувств, как, впрочем, нет и боли, Ни радости, ни слёз ─ нет больше ничего, И я уже не рвусь из ваших рук на волю ─ Ни воли нет, ни рук ─ и рядом ─ никого… *** Минули страстные года – Меня несёт послушно Лета И это лето – без рассвета, И эта осень – без следа, И вспомнить нечего зимою, Весна ж не успевает вновь Взбурлить мою седую кровь… Ах, Боже, Боже, что со мною?! Ужель и вправду навсегда Минули страстные года?! *** Мне надоели песни о любви, Мне надоело петь о неудачах… Легко приказывать себе – порви! А рвать труднее, слёзы в сердце пряча. Меня всё чаще тянет отдохнуть От слов и дум, от чувств и от преддверий, Легко приказывать себе – забудь! Трудней захлопнуть в свою память двери. И продолжает до сих пор расти Мой груз обид, невзгод и поражений, Легко приказывать себе – прости! Куда трудней прощать без глупых мщений. Как глупые весенние грачи, Галдим, самих себя перебивая, Легко приказывать себе – молчи! Куда трудней молчать, так много зная. *** Да, можно память оболгать, Да, можно завистью покрыться, Но верить, строить и искать Нельзя при этом научиться. Да, можно языком трепать О милосердии и, всё же, Ты научиться сострадать Подобным способом не сможешь. Да, можно ежедневно бить Поклоны в храме пред иконой, Но только, как бы вот прожить Всю жизнь по божеским законам?! *** Я остановился – не мешайте, Дайте взвесить всё и оценить. Пробегая мимо – пробегайте, А меня не надо торопить. Успокойтесь, я ещё успею Вас догнать и даже обогнать, Я такой вершиной овладею, О которой вам и не мечтать. А сейчас я должен всё расставить По местам, по полкам разложить, Лёд в своей душе расплавить И понять, как дальше нужно жить. *** Пропала алогичность мысли – Я стал прямолинейно прост – Всё переводится на числа — Не долететь теперь до звёзд. Я мог бы всё спихнуть на годы, На окружающую муть Или на веяния моды, Или ещё на что-нибудь… Но только этим не поправить Свои мозги вновь набекрень, Игрой ума не позабавить Своих друзей в весёлый день. Так подскажите, как бороться С окостенелостью мозгов? Как мне вернуть моё юродство? Как вырвать мысли из тисков? *** И вязы хороши, Когда роняют листья, И жёлтый цвет души Торжественно пречистен. И я для всех хорош, Когда желаю благо, Но только не поймёшь Кому то благо надо. *** Надо жить, а мы всё выживаем – Всё откладываем на потом… А потом… мы даже не мечтаем, Только вспоминаем о былом. Абонент недоступен!.. Сегодня прочтут, А завтра не вспомнят! Сегодня увидят, А завтра забудут! И снова звонок Кричит! Телефонит! Как будто-бы ждут, Как будто-бы любят! Заткнись! Разобью! Я больше не верю! Твоим проводам – Они оголились! Я в душу свою Захлопнул все двери, Поэтому нервы мои Накалились! Сейчас ты об стенку Споёшь свою песню, Свою лебединую С треском пластмассы! Я больше не буду Разыгрывать пьесы Хорошего тона, Высокого класса! Мне все надоели! Я сыт всем по горло! Терпения чашу Гнев вот-вот переполнит! Но в уши как жала Суёт свои свёрла Звонок телефонный И долбит..! И долбит..! Но если отвечу И двери открою, Включу телевизор, Газету раскрою – То ложь мне навстречу Нахлынет волною, И я утону Утону с головою! Никто не спасёт! И никто не спасётся! Мы лжём от рожденья И нас не исправить… И ложь нам поёт… И над нами смеётся, Когда мы ей верим… И нас же ославит! Поэтому я попросил Передышки… Все двери закрыл И вывернул пробки… Газеты – в сортир! И выбросил книжки! И в уши – беруши! И в горло – три стопки! Хотелось бы верить, Что это поможет, И мой бастион Теперь неприступен. Отстаньте “входящие”, Уймитесь вы тоже, Ведь слышите вы: «Абонент недоступен!..» ЖЕСТОКОСЕРДИЕ. Пожалуй, это началось ещё в метро. Я только что приехал в Питер и мне надо было найти гостиницу. Я заскочил в вагон подземки в последний момент, и мне захлопывающимися дверьми срезало с руки браслет с часами. Часы к счастью не пострадали, а браслет… Ну понятно: куда китайской дешёвке против отечественных дверей. Браслет восстановлению не подлежал, тем более в моих походных условиях. Поэтому я просто сунул часы в карман. Но когда я чего-то долго жду или давно хочу – я становлюсь, до глупости, суеверен. Эту поездку в Питер я ждал и желал целых четыре года… Целых четыре года она откладывалась из-за различных причин… И тут… Питер встречает меня мелкой пакостью… Глупость! Суеверие! Но настроение было испорчено и как потом оказалось, испорчено окончательно. Пожалуй, я, как всегда, сейчас начну тонуть в нюансах… Ближе к сути! Так вот – я нашёл гостиницу, но она была мне не совсем по карману. Поэтому сняв номер, чтобы не остаться ночевать на улице, я двинулся на поиски более доступного пристанища. Когда я разыскивал гостиницу то ли «Мир», то ли «Дружбу» я случайно натолкнулся на Чесменскую церковь или собор, хотя по размерам она больше походила на часовню, а может таковой и была (я точно не помню). Естественно, она была названа так в честь победы Русского Флота при Чесме. Церковь мне очень понравилась снаружи и я, увидев, что двери открываются и оттуда выходят женщины, по православной традиции, в платках, решил, что церковь действующая. А раз она так хороша снаружи, то какова внутри? Интересно! Но внутри, как большинство питерских церквей, да и не только питерских, а всех российских церквей на тот момент, царила реставрационная нищета. Несколько икон, несколько прихожан, строительные леса и ящик для пожертвований. Я, хотя и атеист и сам почти нищий, никогда не скуплюсь и кидаю копеечку-другую в такие ящики на восстановление красоты. Я вышел из церкви, не получив эстетического удовольствия и пошёл искать ближайшую станцию метро, чтобы продолжить поиски дешёвых номеров. Мне навстречу шла девушка. Ещё издали, я намётанным взглядом холостяка оценил её прекрасную фигуру, а, приблизившись, увидел красивое лицо рассеянного ангела. Почему-то именно это словосочетание пришло мне тогда на ум. Меня неприятно поразила её походка. Так ходят люди, недавно отказавшиеся от костылей. Но я почему-то подумал, что причина не в больных ногах… Это было какое-то потрясение, может последствие инфаркта… Я плохо разбираюсь в медицине, но тогда подумал именно это… Жаль, такие красивые ноги… Когда мы поравнялись, она вдруг остановилась, и я, почувствовав, что она хочет что-то сказать остановился тоже. С натугой, но чётко и грустно она спросила: «Извините, вы не подскажете, который час?» Я рефлекторно поднял левую руку и посмотрел на то место, где у меня должны были быть часы и где их, естественно, не было. И пока я вспоминал, что они лежат в кармане, в моей голове засуетились мысли: «Больная? Наркоманка? Точно! У неё же ломка, поэтому и походняк такой!» И я почему-то, без всякой на то причины, решил про себя: «Наркоманка!» И ответил: «Извините, но у меня нет часов» Она посмотрела на мою руку и сказала: «Ах, да. Я вижу», − и пошла по направлению к церкви… Я смотрел ей вслед, пока она не вошла в церковь, недоумевая, почему я солгал? Неужели так трудно было сказать человеку, который сейчас час. Пусть даже она и наркоманка… И с чего я взял, что она наркоманка?.. Ну и что теперь?.. Не бежать же за ней и оправдываться, что я забыл, что мои часы лежат в моём кармане… Глупо? Глупо! Мои ноги включили автопилот по направлению к метро. И чем дальше я удалялся от церкви, тем больше мне хотелось туда вернуться, извиниться, предложить свою помощь… Я чувствовал, как от этой девушки исходит сигнал бедствия – какое-то безысходное отчаянье… И именно я должен был ей помочь, хотя и не имел представления: чем и в чём?.. Но должен был… А вместо этого я спускаюсь в метро, прохожу турникет, встаю на эскалатор и т. д. Глупо? Глупо! Вечером, подыскав гостиницу по своему карману и погуляв по любимым питерским каналам и улочкам, я вернулся в дорогую гостиницу, решив отложить переезд в более подходящую до утра, тем более, что номер был уже оплачен.Спать было ещё рано. И вспоминая произошедшее днём, я не выдержал и решил пройтись мимо Чесменской церкви в надежде повстречать странную незнакомку, вызвавшую во мне такую бурю противоречивых мыслей и эмоций. Глупо! Глупо? Я долго плутал, Церковь была где-то рядом… Я узнавал те места, где был днём, но церковь как будто пряталась от меня… Наконец я вычислил правильное направление и вышел к церкви. В сумерках она смотрелась ещё красивей… Около церкви, да и вообще поблизости никого не было. Я, оглядываясь по сторонам, дошёл до того места, где повстречал девушку с лицом рассеянного ангела. И здесь мои неясные предчувствия оформились в чёткие мысли, молниеносно сменяющие одна другую, а порой и одновременно взрывающие мой мозг: «Она нуждалась в твоей помощи, а ты отказал ей в этом… Ты даже не узнал, чем ты ей можешь помочь… Ты испугался чужих проблем, которые, быть может, мог разрешить только ты… Ты потерял человека, которому, действительно, нужна была твоя помощь… Может быть это было именно то, для чего ты вообще появился на этот свет ?.. Это было твоё предназначение… Как часто, видя лежащего на земле человека, мы принимаем комфортное для себя решение – напился алкаш – чтобы со спокойной совестью пройти мимо чужой боли… Да, алкаши, наркуши и попрошайки достали, атрофировали наши чувства сострадания и милосердия, но это не оправдание собственного жестокосердия … Ты видел боль в глазах и прошёл мимо…» А я и вправду видел боль в глазах… Было уже поздно, и я вернулся в гостиницу. По дороге сочинились строчки, которые я по прибытию в номер набросал в своём блокноте: Жестокосердие моё – Приобретённое уродство – Как долго пряталось в удобстве, Баюкая своё гнильё. И вот моей души нарыв Прорвался в сердце зимней стужей – Того, кому я был так нужен, Я оттолкнул, врата закрыв. Чужой беды расслышав звуки, Врасплох настигнутый тоской, Я опустил бессильно руки, Встревоженный за свой покой… После этого, за время моего пребывания в Питере я ещё несколько раз бывал на том же месте в разное время суток… Глупо? Глупо! И я уже знал, что я никогда не встречу эту девушку и никогда не смогу ничем ей помочь и искупить своё жестокосердие. Эта поездка в Питер оказалась самой неудачной, омраченной произошедшим плюс материальное неблагополучие и т.п. Я не верю в Бога и вообще далёк от мистики, и, видно мне не дано понять, почему эта случайная встреча так подействовала на меня и так запала ко мне в душу…Наверняка найдутся люди, которые смогут это объяснить… Но мне не надо объяснений… Я видел боль в глазах и прошёл мимо…И это я – который считал себя порядочным, отзывчивым и даже добрым… И как с этим жить?.. Попытки успокоить свою совесть тем, что я всё это выдумал, высосал из пальца, раздул из мухи слона, а в действительности не совершил ничего постыдного, ни к чему не привели. И этот камень до сих пор лежит у меня на душе. Наверное такие камни и не дают душам летать… P.S. Прошло много лет. Я, наконец-то, издал свою первую книжку. Печатать её, конечно, никто не пожелал и я издал её на свои деньги. Моих «капиталов» хватило на двести экземпляров. Продавать её было глупо, тем более, что я назвал её «Подарок», и я решил, что буду её дарить. Она стала моей «визитной карточкой».Я писал на титуле свой номер телефона и дарил друзьям, знакомым и незнакомым, но красивым девушкам. Так сказать, изобрёл ещё один способ уличного знакомства… Позвонили только дважды. Я не буду называть имён, да они и не важны. С одной девушкой я встретился, другая сказала мне по телефону то же, что и первая при встрече: «Большое спасибо вам за ваш «Подарок», вы, сами того не подозревая, мне очень помогли. Когда я открыла вашу книгу, то случайно, а, может быть и нет наткнулась на те слова и мысли, которые мне так были необходимы в тот момент. Так что ваш «Подарок», действительно оказался подарком, изменившим пусть не мою жизнь, а моё отношение к жизни и благодаря ему я приняла важное для себя решение. Спасибо!» После таких слов я и сам воспрял духом – если моя книга помогла двум хорошим людям, значит всё было не зря… И промелькнула ещё одна мысль: «Ну что искупил я своё питерское жестокосердие? Ведь я помог, пусть даже случайно, двум людям…» Но нет. Это искупить невозможно никогда и ничем. И единственное положительное из произошедшего то, что я предупреждён. Предупреждён о своём жестокосердии и даст мне сил Бог, в которого я не верю, или кто-то ещё, никогда больше в своей жизни не проходить безучастно мимо боли в глазах! Книга четвёртая «Суицид» *** Мы с каждым часом умираем После рожденья своего. С секундой каждой приближаем Уход в иное бытиё. Вся наша жизнь – процесс старенья – И цель её всегда одна – Достигнуть стадии гниенья Как можно позже, старина. *** Ах, где прекрасный край видений, Явившихся в волшебном сне, Сердечных слов и откровений Доверенных седой луне? Как безотрадно пробужденье, Как сер и скучен тусклый день, И одиночество осеннье На все дела бросает тень. Нет, осенью нельзя без друга, Нельзя без милой ждать зимы, Когда по трубам воет вьюга – Самоубийством бредим мы. *** Ушли слова, Остались только чувства, И как их выразить теперь? Быть может силою искусства? Или величием потерь? Ушли слова, Остались только мысли, Непролитые в гулкой тишине ─ Они веригами тяжёлыми повисли, Своим безумьем угрожая мне. Ушли слова, Остались только звуки, Но как симфонию из них сложить? Симфонию такой душевной муки, Когда не хочется и жить! *** Все мысли об одном, И я смеюсь невольно, Все мысли лишь о том, Как умереть не больно. Не мучаясь – во сне – Отключим мы питанье – И вот уже во вне Частица мирозданья. *** Ах, как мне хочется прижаться Виском к холодному металлу И с этой жизнью распрощаться, Чтоб больше сердце не кусала. Чтоб больше душу не травила Собаками своих измен, Чтоб по ушам не колотила Мне обещаньем перемен. Чтоб голова не | 
Положение о Клубе
Сделать стартовой
