Отрывок

 

 

 

Шелест равномерно заполнял собою пространство дома, заглядывая в самые потаенные уголки его, забираясь, как утренний кот, под теплое одеяло и заставляя урчанием своим будить половинку мозга, только лишь половинку, потому что вторая держала на короткой привязи сон, изо всех сил не давая ему ускользнуть, сбежать из-под томного утреннего тепла. Но бодрствующая часть уже понимала, пора, пора, и шелест превращался в шепот многих губ, тайно возившихся в смежном помещении, ловко ухватом кидая в печь черные сковородочные диски. Свет можно было уже не включать - серый рассвет, еще не набравший красок летнего утра, неспешно входил в окна хаты, выталкивая из нее тот самый шепот, а может, тот самый шелест. Последний, или их все таки было двое - шепот и шелест, близнецы братья - обнявших, и, наклонив головы, понуро выплывали на улицу.

Булочка свесил с высокой кровати ноги. Посидев так какое-то время, словно готовясь к прыжку, а именно к нему он и готовился, ступил на пол. Крашеная древесина обожгла пятки приятной прохладой, и хозяин их, почувствовав ускорение в теле, засеменил на улицу, по дороге поприветствовав Бабушку, возившуюся у печи, и с радостью про себя отметив стоящую на столе большую чугунную сковородку с яичницей.

Не надо особо мудрствовать, надо просто взять в кладовой кусок сала, нарезать его тонкими ломтями, обжарить их на сковородке до золотистого цвета, а потом сверху на эту красоту разбить полтора десятка еще теплых, хранящих аромат насиженного места, яиц. Разумеется, диск для жарки должен иметь соответствующий диаметр, и конечно, быть абсолютно чугунным, то есть не каким-то там несгораемым антиперспирантом, а именно чугунным, с чугунной философией черного тяжелого круглого предмета, напоминающего магазин к пулемету Дегтярева. Но и это еще не все, сковорода эта подхватывается ухватом, хватким ухватом подхватывается хватко, и отправляется прямо в жерло с утра протопленной русской печи. Дальше процесс перестает быть подконтрольным, потому что у печи жарко, да и не понятно ничего, все шипит, дрова постреливают, пламя бушует, угли краснят.

Булочка прошел через столовую, прохладные сени, влез в чьи-то кирзовые сапоги босыми ногами и открыл дверь. Приятно всегда после сна влезть в чьи-то кирзовые сапоги, или резиновые, прохладой утренней по ногам обдаст внутренность их уставшая, если не кольнет тебя соломинкой в пятку подошва изношенная. Ну а если и кольнет, то не больно, пятки твои уже ничего не боятся, они сами уже давно как подошва, не всякий толстый стержень тебе их продавит, закаленная пятка, черногрубая, в несколько слоев на ней культура местная месяцами взращенная. Какие только слои ты не наносил на нее бережливо, закрепляя пыль уличную навозом случайно подвернувшимся, хорошо если коровий подвернется, тепло от него нежно между пальцами прочавкает и склеит новый слой, за день нажитый, а вот уже и куриный мелкими пятнами свою работу ведет, разноцветную. Птичий, он всегда разноцветный, такая уж его птичья природа. Хуже всего лошадиный, запах у него больно резкий, и цвет ярковат, но в остальном ничего, можно и лошадиный. И зачем тебе тогда сапоги чужие, не понятно, но вроде как положено с утра в обуви на улицу выходить, это потом можно вроде как без нее, удобней без нее, тем более, если подошва своя есть.

На крыльце сидел Дедушка и вертел в руках винтовку. Точнее не совсем вертел, как могло показаться на первый взгляд, а занимался ревизией затворного механизма.

- Деда, ты чего в такую рань, да еще с ружьем? – мальчик не отрывал глаз от винтовки.

- Тише ты, тише. Разбудишь малых, – Дедушка щелкнул затвором, от чего могли проснуться и старые.

- А Дядя чего встал?

- Дела у нас….

- А с вами можно?

- Нет, дома будь. Меня спросит кто, не знаешь, куда пошел.

- Да ладно, отец, - вдруг встрял внезапно появившийся на пороге дядька, - Уже взрослый хлопец. Дай ему чего полегче и пойдем.

- Поснедаете и пойдете, - это уже вышедшая на крыльцо Бабушка вставила свое веское слово.

Яичница разошлась быстро и молча, правда церемониал и в этом случае был не нарушен. Первым в блюдо воткнул вилку Дед, затем Дядька, потом Булочка. Бабушка же осталась у печи, наблюдая оттуда за молчаливой трапезой троих мужчин. Она всегда было между столом и печью, из которой ловко метала на стол разного рода снедь, разными приспособлениями, имена которых даже не все помнил Булочка, а чугунок, например, могла Бабушка из печи голыми руками достать. И так, в голых руках его до столешницы и донести. Несет и пришептывает что-то, шелестит губами, и два брата-близнеца утренних возвращаются. А чугунок распирает картошка варенная, и форма у чугунка такая, распирательная, а может, распорная, с краями подкоптившимися, и пар валит из него, и от картошки тоже валит, и Бабушка вместе с чугунком и картошкой, пришептывая-присвистывая на вытянутых руках перед собой несущая все это - паровоз, да и только, или пароход, кому что ближе.

- Пора, - дедушка резко поднялся, от чего в буфете орехового дерева тоненько зазвенела посуда. Такие рюмки с талией, и с золотыми ободками по краю.

Булочка намотал привычным движением портянки, носки куда-то давно стыдливо сбежали от него, и так каждый раз - приедешь из города человеком, в ботиночках и носках, а они потом бросают тебя на произвол местности и исчезают. Поищешь их пару дней, да и ладно, они, как коты, все домой норовят вернуться, вернешься в город - а они тебя ждут уже на пороге, хозяин, мы здесь типа, давно тебя дожидаемся.

Влез уже в свои сапоги, накинул телогрейку (хоть на дворе было лето) и вышел на улицу, где тут же получил из рук Деда ту самую винтовку, виденную ранее. Он, конечно, предпочел бы чего-нибудь посерьезнее, но спорить было как-то сейчас не с руки, и, повесив за плечи узел с провиантом и изобретение Мосина, которое почти доставало до земли стволом, герой устремился за маленьким отрядом…

..В тумане не бывает силуэтов, и поэтому правильнее было сказать, что Бабушка видела, как три ее родственника мужского пола сначала становятся видны, как будто ты очкарик и потерял очки, а потом превращаются в три невнятных пятна, как будто ты уже и не очкарик больше, а вообще, инвалид по зрению, а потом сливаются во что-то темнонеясное, плохоочерченное, а накатившая слеза вдруг совсем убирает резкость и смывает и это неопределенное, но все еще такое родное….

Булочка не любил долгих проводов, справедлива полагая, что это долгие слезы, и не хотел оглядываться. Но что-то ему подсказывало, что поход затянется.

Прошли своим огородом, потом колхозным садом и вышли в поле, через которое было прямиком к лесу. Булочка старался не отставать от крупной поступи старших, вопросы вертелись на языке кучей, смешивались и опять распадались на отдельные, выстраивались и рвались логические цепочки их, но быстрота шага и молчание окружающих не давало им сорваться и, в конце концов, они, повиснув вертлявыми закорючками, были нанизаны на сорванную травинку и брошены. Туман уже начал рассеиваться, только с другой окраины, у самой кромки леса, там, где из него, петляя и извиваясь, выскальзывает дорога, все еще продолжала стоять дымка, и доносился какой-то доселе неслыханный гул. Приглядевшись, Булочка понял, что не туман это вовсе, а пыль от выезжающих на поле черных коробочек. Что-то очень знакомое напоминали двигающиеся вдали прямоугольники, знакомое, знакомое. А еще вдруг стало жарко, хотя солнце не поднялось еще в свою высшую точку летнего дня.

И цвет пропал. Как пропадает звук, Булочка знал, но вот чтобы цвет.

Танки, а эти коробочки при внимательном черно-белом приближении оказались именно ими, естественно, были не наши. Наши на коробочки и не похожи, скорее на мыло, на новое, или только что обмыленное руками, но все равно новое, сороки такие куски еще с умывален таскают обычно. И танки наши обмыльные, чтоб отскакивало от них все подряд, под углом летит и отскакивает, как от мыла, если мыльное, не сухое с трещинкой посередине на солнце лежавшее, а свежее, искрящееся мыло, поэтому и зараза, и болванки всякие отскакивают и от него и от танка.

А не наши, те всегда на коробки похожи, на черные, из-под ботинок фабрики, какой фабрики, не скажу, военная тайна, да, и еще - наши бы не стали по выезду из леса, выстраиваться в цепочку, а поехали бы гуськом по дороге. Как гуси, гуськом ходят и ко всем пристают, заразы. И у наших тактика такая же, гуськовая. Едут поначалу себе тихо мирно строем, едут, значит, потом их бомбят - их меньше как становится, потом часть подрывается на минах - опять их меньше, а они все гуськом, потом кончается горючка и снаряды - их снова меньше, потом убивают командира - и остается один танк с одним бойцом, и тот не танкист, а так, на броне забылся - а один, как известно, в поле не воин.

А эти выстроились и поперли напролом через поле. А еще Булочка успел увидеть, как рядом с танками, также выстроившись цепью, бегут солдаты. И тоже, кажись, совсем не наши. Булочка даже успел разглядеть мотоцикл с коляской и сидящего в нем толстого офицера.

- Опять они! – сказал Дед, и глаза его хищно прищурились.

- Опять они понаехали! – повторил за ним Дядька и тоже прищурился.

- Опять они понаехали, тут, ишь! – в свою очередь произнес внук и сплюнул сквозь зубы. Потом прищурился. А еще он подумал, что как хорошо дома сейчас на печи, лежать под тихое урчание кошки, и в пол уха, сквозь неторопливую дремоту слушать, как Бабушка возится у очага, ворочая туда сюда ухватом горшочки с пшенной кашей или сковородку с яичницей…

Но, встряхнув головой, в одно мгновение отогнал эту малодушную мысль.

Потому что в следующее Дедушка закричал:

- Ложись, эбит, ложись!

Дедушка часто снабжал свою речь странным словом «эбит», было это как-то связано с эбонитом или нет, Булочка не ведал, но эффект получался, и даже больший, чем если шерсть потереть той же самой эбонитовой палочкой.

Мальчик послушно нырнул в море пшеницы, Дядя с Дедом последовали за ним.

-Хорошо, что еще не убрали урожай, - подумал пионер, как вдруг услышал очередную дедушкину присказку и звук передернутого затвора.

- Вот был в Москве пожар и тревога, когда горели валенки Кривого, - провозгласил Дед, и Булочке в очередной раз подумалось, кто такой этот Кривой, и какие такие валенки. Больше он уже про Кривого не вспоминал, потому что над ухом раздалась сухая короткая очередь, потом чуть длиннее, потом густые звуки дядиного Дегтярева окончательно перекрыли шум качающейся пшеницы.

Булочка выскочил как суслик из норы, поводил жалом из стороны в сторону, вскинул свою винтовку, стал целиться, и увидел, что целиться не в кого. Он дулом туда-сюда, пока не наткнулся на офицера в коляске. Тот из-за своей тучности, а может по причине всеобщей неожиданности, не смог никуда деться, и продолжал сидеть, с важностью раздув щеки. А может его продолжала раздувать утренняя свинина с капустой, и его раздуло так, что он застрял, а может важность его раздувает, некоторых говорят, раздувает, а может, по долгу службы ему надо было в коляске сидеть, хотя лучше в танке. В танке главное ведь что, в танке главное не обделаться, герметичный довольно продукт, этот танк, а если щели и имеет, то для просмотра местности, а не для вентиляции. А офицер, может, и ехал в танке, да растрясло дорогой, глаза стало резать, и ему, и водителю, и наводчику. А если наводчику глаза режет, куда ж он стрелять будет, так можно и по своим, прямой наводкой. Пришлось в коляску забираться, а чего, хорошо на открытом воздухе, чистая пердуха, и не мешаешь не кому, разве комар какой пострадает да муха.

- Стреляй, эбит, стреляй!

Пальнув, почти не целя, Булочка нырнул обратно в пшеницу, потом передернул затвор, вынырнул, снова пальнул в сторону мотоцикла, снова нырнул и затаился.

… И тут опять запел, перебиваемый дядиным Дегтяревым, дедушкин ППШа. Булочка лежал и прислушивался к своему организму, каждая клеточка которого говорила ему, лежи и не высовывайся. И куда потащился за старшими, говорила Бабушка, или Дедушка говорил, дома сидеть, нет же, пошел ведь. Теперь соответствуй. А как соответствовать, когда прижимает тебя к земле организм родной, прижимает и встать не дает, а поверх тебя кружат гадкие, и уже непонятно, с какой стороны пуляют, да все едино, с какой, не с нашей.

- Партизаны умирают, но не сдаются! – Булочка выскочил из укрытия и опять шмальнул наугад.

И как получилось, что смог. Как обычно, стоишь, бывало, на вышке, стоишь, а внизу вода, тренер и девочки. А ты в плавках, все равно, что голый, потому что все на тебя смотрят, а ты один в огромной кубатуре бассейна, наверху, а внизу все, довольные, смотрят, гадают, чего гадать то, прыгать надо, и все тут. И прыгаешь, а дальше, как пойдет, главное, чтоб не ударится не тем об воду местом, и чтоб газету на поверхность никто эксперимента ради не подстелил, а то рассказывали, что хуже асфальта тогда, да все едино уже, летишь, а там уж как знать, может, спасут. Так и тут, бесстрашие наступает, короче.

Булочка проворно прыгнул в воронку, потом в другую, потом в третью, пока не наткнулся на своих. Свои, прижавшись к брустверу ямы, затаились.

А тут как жахнет со стороны деревни, как застрекочет, да как, какофоня и перебивая друг друга, забахает. У Дедушки заблестели глаза:

- Наши деревенские наконец-то вступили! Недолго чухались.

- Тимофей, уводи своих! Уводи! – Донеслось с порывом ветра до маленького отряда, и тогда Деда скомандовал:

- Пошли ребята, а то наполучаем сейчас по кумполу, и от своих, и от этих….

Как канава называлась, что колхозный сад опоясывала, ты случайно не помнишь? А было ли у нее вообще название отдельное, а может, она просто дренажом необходимым для сада была – хоть редко вода ее в тех краях наполняла, а до краев и подавно. Сухо на дне ее было, травой сухой дно было выстелено, да травами пахучими бока ее зарощенны, всяк тварь мелкая приют найти в них могла, вот и бойцы бесстрашные в нее головы разноцветные укрыть поспешили. Как есть, трехмастными по сторонам пошарили, и за тысячелистником заховались. Одна белая, Деда значит, другая рыжая, Дядина, а третья, знамо Булочки, все масти на солнце выдававшая, да так, что понять основной не представлялась возможности.

В родственников, в общем, окрас у него был, да и как же иначе, когда один белесый совсем, а другой рыжий. Дед, правда, говаривали, такой не всегда был, блондином позже заделался, не с рождения. Поймали его фашисты проклятые, в карцер кинули, все тайну военную пытали, где партизаны, да какие планы, да кто прислал, и много ли вас. Да не силен Дедушка был в грамматике немецкой, чтоб доходчиво все объяснить, как оно было, и почему, скучно ему было языком молоть, не мужское это занятие, дай думает, гульну напоследок, раз уж такая масть вышла, не успел волос отрасти от Котовского, не успел силу длинную набрать, за версту красноармейская прическа выдавалась, и генерал главный не верил. Ему-то за неверие и съездил в пах дедушка сапогом кованым, чтоб тот присядки научился местной, танец такой есть, присядкой зовется, да не всяк уже умеет, а генерал тот этнографом оказался, покажи да покажи, просил. Дед ему и показал, чего гостю-то отказывать, враз научился тот вверх вниз да по кругу. Да не спасла Деда наука танцевальная, не благодарный генерал попался, расстрелять говорит, назавтра, чтоб духу его здесь не было, учителя танцев этого. Кинули Деда обратно, и давай он смертушки своей дожидаться, да наши не хотели танцора такого лишаться, с кем потом на конкурс районный поедешь. Чтоб всесоюзные, или хоть республиканские выиграть, отбили Деда на утро, вывели его на свет Божий, родимого, посмотрели, ахнули, зеркало поднесли, опять ахнули, перекрасился Дед, да такая краска хорошая попалась, что навечно под корень вошла, без помарки, немецкого качества.

- Не годишься ты теперь в танцоры, Максимыч, в председатели пойдешь после, как лютость утихнет военная.

Так до самого Кенигсберга лютость эту Дед и гнал в логово ППШа своим, пошарил потом там дулом, в логове, пока не удостоверился, что нет уже никого, тогда только домой поехал, председательствовать, да по дороге на Восток Дальний заскочить успел, помочь ребятам одним трикотажное производство наладить.

Представьте себе, сажают Вас в теплушку, вагон такой деревянный для фильмов про войну со всеми удобствами, и повезли мимо полей огородов ровными рядами вдаль уходящих, мимо садов геометрически посаженных, мимо лесов ухоженных, мимо речек быстрых с мельницами водяными, с женщинами в белых передниках с хлебом белым на руках вытянутых, с косами туго плетенными в баранки на головах уложенными, мимо весны разогнавшейся, мимо лета стремительного, а главное, мимо дома родного, мимо дум мечтательных о приеме геройском, мимо улыбок радостных лучами твой вход озаряющих, мимо веселья безудержного круглосуточного, где ордена в ночи, как звезды горят Кремлевские. И звезды ведь есть, Красная отдельно, особняком на груди гордится, и «За Отвагу» рядом, а остальные, что же, тоже важные, но их можно и детям поиграть дать, где сейчас им бедным, игрушки-то взять, в разрухе все, да всего и не перечесть, что ждет тебя, даже голова кружиться, даже думать не хочется, все равно лучше, чем будет, не придумаешь. Редкий тот случай, когда фантазия слабее, слабее реальности, которая ждет, а ты ее не представляешь, боишься не так представить, а просто чувствуешь, стоишь на дебаркадере вагона, хоть не куришь, а вышел. Теплый ветер нежит лицо заскорузлое, треплет волос белый, слезу из глаза выдавливает, катиться она в уголок, пощипывает, а потом срывается на щеку и вдаль каплей улетает, как дождь косой.

А ты мимо.

И опять прощание славянки. А некоторые все же выходят по дороге, сходят на станциях своих, на перронах деревянных на деревянных покачаются, постучат деревянными своими, деревом по дереву, у кого чего, у кого костыли, значит, у кого нога. Гулко откликнется платформа старая, они цигарку в зубы вставят - Бывай, Максимыч! - скажут, и, ну, стучать по сучкастой, темного дерева серого, дождями и слезами разбеленного. И вроде повезло, приехал уже, и даже встречают, но это кому как - как лучше, без ноги, но дома, в сухости и уюте под боком женским теплым, ромашкой полевой пахнущим, да белой хлопчатобумагой едва прикрытым, нравится мне, когда белое и хлопчатобумажное, или вот так, на своих стоя, на площадке вагонной, через перила свесившись, думу думать, убьют на сей раз, или пронесет опять, или может, осколком каким обдаст и с ног свалит, и ладно бы с ног, главное, чтоб с головы не свалило, и чтоб было чем к теплому влажному щекой шершавой прижаться, одну руку на талии изгиб гитарный положить, другую под голову, и за шею тихонечко к себе прижать, и заснуть так, не помня ни имени своего, ни прошлого, а только светлое впереди, в ромашках поле.

И вот уже пейзаж незнакомый, иссушеностепной мимо глаз проноситься, и вот уже горы замаячили невиданные, с шапками ледяными, а дальше тайга беспросветная, каждый день тебя сопровождает, ведет к цели твоей, а оглянешься, там, на закате, где Красное земли касается, дом твой, твои кругом сидят, фотокарточку смотрят, уже и урожай собрали, и крышу соломой перекрыли, довоенную на послевоенную поменяли, и бульбу в чугунке в печи сварили, сало порезали, чарку налили, ждут.

А ты мимо.

И острова им после этого, сами виноваты, не надо было Деда с товарищами ждать, надо было сняться спокойненько и домой уйти, типа не было здесь нас и не будет, может тогда и острова бы остались, а так – всем домой, обедать да телевизор смотреть, а тебе - на дополнительные занятия, вот и станешь тут отличником, супротив воли своей станешь. И уже тогда все равно, что учить, что английский легко идет, что японский, ебитвамат, поддается.

Быстро поэтому помог, не хотелось долго задерживаться, даже память от стремительности той мало чего оставила, так домой хотелось безудержно, что казалось, дорога больше времени заняла, к зиме только домой воротился, идет по снегу белый как снег, а навстречу Бабушка, вот…