Голова Пашки Весёлого гудела в то утро, как церковный колокол. Одна единственная мысль, как полоумный звонарь, проспавший заутреню и теперь, вдохновленный страхом, как бы не схлопотать от батюшки по уху, сотрясала пустоту воспалённых полушарий головного мозга: «Похмелиться бы!» Вот это самое «бы» и не давало покоя. На душе было муторно и противно, сердце троило, как его родной дизель, в систему питания которого попал воздух. Дизель, кстати, тоже троил. Да черт с ним, с дизелем – железка, а тут родная плоть и кровь, отравленный алкоголем собственный ливер.

 

Весёлым его прозвали не потому, что он имел исключительное чувство юмора и был ярко выраженным оптимистом, хотя и то, и другое в его характере, несомненно, присутствовало. Главное, что люди в Пашке забавным и даже весёлым была его крайняя безалаберность. За любое дело, особенно если за работу полагался магарыч, Пашка брался с вдохновением поэта и делал его, не смотря на явное усердие, как нельзя хуже. И всем это почему-то нравилось, за исключением разве что, работодателя. Список злоключений Весёлого бесконечен. Он тонул, горел, попадал под лошадь, забредал ненароком на собачьи свадьбы, после которых ему делали уколы от бешенства, замерзал, его било током, защепляло деревом – всего и не упомнишь. Количеству загубленной Пашкой колхозной техники мог бы позавидовать любой диверсант. Но богата и щедра Россия-матушка и нет того, чего не могла бы простить она своему непутёвому сыну. Он ведь не предал её, ну, подумаешь, пошалил малость – так ведь, опять же, не со зла, а скорее от широты русской натуры, от её удали и забубённости. И родной колхоз от лица матушки-России не спешил поставить крест на трудовой биографии Весёлого и предоставлял ему возможность проявить себя во всех видах деятельности. Вместо разбитого грузовика Весёлого сажали то на комбайн, то сеялку, то на погрузчик. В данный момент он трудился на тракторе ДТ-75.

 

Жара стояла несусветная. Выплыв на середину безоблачного синего неба, солнце, раскалившись добела, взъярилось на всё живое: трава сохла на корню, пыльные листья деревьев изнывали от зноя, даже неприхотливые ко всем перипетиям погоды лопухи, уподобившись своим далёким тропическим собратьям, пытались подставить под нестерпимые лучи лишь рёбра своих широкополых листьев.

 

Мужики, грузившие доски с пилорамы на пашкин трактор работали ни шатко, ни валко и своей расторопностью походили на беременных тараканов, словом, трудового энтузиазма в массах не чувствовалось. Через каждые пять минут работы бригада объявляла получасовой перекур. Что поделаешь – жара.

В сторону фермы, лязгая перебитыми рессорами и гремя наращенными бортами из осинового горбыля, прыгая на ухабах, пропылил Газ-52.

– За Жоркой карета! – резюмировали мужики это явление, и все ударились в воспоминанья.

 

Жорка – племенной колхозный бык, был приобретен председателем колхоза на сельскохозяйственной выставке в Москве лет семь тому назад для улучшения поголовья. В отрочестве и юности Жорка вел себя примерно. Достигнув половой зрелости – он с год, наверное, исправно улучшал породу и надо сказать улучшал неплохо, но потом, как-то ранней весной напала на него страшная тоска. Такое с ним случалось и раньше. Ранней весной, когда снег только-только начинал подтаивать, Жоркой душой вдруг овладевало страшное беспокойство. От робкого намека на пробуждения природы, кровь в жилах огромного быка начинала бурлить и клокотать, как магма в дремлющем до поры вулкане. И от этого смятения чувств с Жоркой случалось помешательство: хотелось и любви, и страсти, и смертельных поединков, и уединения, и цветов, и крови. И черт его знает, чего больше: цветов или крови? Хотелось свободы. Но что делать с этой свободой – Жорка не знал, и это приводило его ещё в большее негодования.

 

Но перебесившись в апреле и начале мая, он сосредотачивался на продолжение рода, и его кипучая энергия вновь становилась управляемой, кровавая пелена с глаз спадала, и бык успокаивался, хоть и неохотно, но смерялся со своей участью, надо сказать, не самой худшей на свете.

 

С этой же весны бык постоянно прибывал в каком-то недобром вдохновение. Прошел март, апрель, но прилив сил не убывал, а напротив, энергия прибывала. И эта злая, разрушительная энергия буквально распирала Жорку, как распирает пар стенки паровозного котла, угрожая разрушительным взрывом. Нужно было выпустить излишки пара.

 

Достойных соперников среди быков у Жорки в округе не было. Местные быки уже давно и безоговорочно признали его лидером. Подчас Жорке достаточно было лишь косо посмотреть в их сторону, чтобы обратить в их бегство и тогда Жорка, как-то произвольно обратил своё внимание на людей. О, он-то припомнил им тогда все свои обиды: и цепь, и кольцо в носу, и рубцы от кнута на боках.

 

Первыми от его праведного гнева взвыли пастухи. Бык держал их в постоянном напряжении и не давал, даже по нужде слезать с лошадей. Стоило им лишь немного расслабиться, чтобы где-нибудь в тенечке выпить водочки или сварить чифирь, а то и просто перекурить, как будто из-под земли появлялся бык и объявлял: «Кто не спрятался, я не виноват!»

 

Пастухов было двое. Первый – Татарин (так его прозвали из-за национальности) высокий, худой, с перебитым, как у профессионального боксера, носом. Татарин среди местных ковбоев распространил зоновскую привычку чифирить. Практически в каждом лесу и лесополосе у него под каким-нибудь кустом было спрятана кружка для этого занятия. Второй пастух – бывший шеф, то ли слесарь, то ли токарь с какого-то тульского завода, присланный в деревню поднимать сельское хозяйство. На лошади он ездить не умел, стеречь коров тоже, зато умел пить водку, и Татарин ещё научил его чифирить, и этого дара оказалось достаточно, чтобы стеречь колхозное стадо в 250 голов.

 

К этому перевертышу пролетарию Жорка относился снисходительно и брезгливо: безвольное, никчемное существо, такой и кнутом-то стегануть как следует и то не может, а вот Татарина он люто возненавидел. Тот был – Мастер. Тут война шла на равных, бес поддавков и надо сказать, доставалось в этом противостоянии обоим.

 

Однажды Жорка чуть было не утопил Татарина. Уличив момент, когда тот спешиться, он погнался за ним. Вариант был практически беспроигрышный: деревьев по близости не было, лошади тоже, потом быку удалось наступить на кнут, и он выскользнул из рук убегающего пастуха. Будь я режиссером оперы, здесь бы непременно следовало звучать тревожной музыке и взволнованный голос тенора, для пущей напряженности должен был петь за сценой: «Сейчас! Сейчас!». Казалась бы, что развязка близка, но дело происходило на берегу пруда. Прижатый быком к воде пастух, сбросил накидку и пустился вплавь, наивно полагая, что в воду Жорка не полезет. Но уже через несколько секунд пудовые копыта быка проверяли на прочность его спину и голову. Плавал Жорка великолепно. И если бы не комбайн, затонувший в пруду в прошлогоднюю уборочную кампанию, Татарин бы купался в последний раз. А так, пастуху удалось влезь, на выступающей из воды, бункер. Несколько раз, подобно акуле, Жорка пытался выпрыгнуть из воды, но тщетно – Татарин был вне зоны досягаемости. Штурм не удался, оставалось лишь взять пастуха измором.

 

Бык мирно пасся на берегу пруда, утолял жажду водой и даже специально мочился в неё, что пастух не вздумал пить, а Татарин подавал непонятные знаки проезжающим по дороге машинам. Вверенное же ему колхозное стадо подвергло полному опустошению близлежащие поля и огороды.

 

Но к несчастью, одной только охотой на пастуха Татарина бык не ограничился. Охотился он на него по причине уж самой крайней скуки, а любимым занятием Жорки стало терроризировать деревню. Тут-то на него и посыпались жалобы. Но и это полбеды. Председатель колхоза не очень-то вникал в них: бык стоил денег и немалых, а поломанные им ребра и ключицы местным пьяницам (по какому-то странному стечению обстоятельств именно им всегда и доставалось, передовиков производства Жорка не трогал) не стоили ничего. Да и калечил их бык, как правило, в рабочее время, где-нибудь в укромном уголке распивающих спиртные напитки. Такие рейды трезвости председателю колхоза были только на руку. Сам-то он не мог везде поспеть.

 

Бывало, только мужики расположатся, где-нибудь в тенечке под кустиками, закусочку разложат: соль, огурчики, лучок, редисочку – ещё стакан круг не успеет пройти, как словно из-под земли вырастает полуторатонная Жоркина туша, с опущенным до земли широким лбом, кровью налитыми глазами и развевающимися ветру лохмотьями пены бешенства. Тут, если и был кто во хмелю мгновенно трезвели. Хотя и смертоубийства дело не доходило, но число пострадавших от партизанских вылазок быка день ото дня множилось.

 

Деревенские сплетни всё больше походили на новости с фронта, но председатель от жалоб на шалости быка лишь отмахивался. И тут Жорка выкинул такой фортель, отмахнуться от которого его благодетель уже не мог: на Троицу он разделал под орех новенькую черную районную «волгу». Черт знает, зачем районную номенклатуру потянуло на природу именно в подконтрольные Жоркой места? Тут уж ничего не попишешь – это не местные пьяницы. Теперь вольница кончилась и, закованный в цепи, один в пустом коровнике, Жорка смиренно ожидал «кареты», которая и доставит его на мясокомбинат.

 

На пилораму пришел ветеринар: нужно было найти добровольцев, которые бы завели быка по помосту в кузов машины. Мужики долго ломались, переводя граммы обещанного спирта в полулитры и литры и деля полученное количество жидкости на душу участников. Ветеринар жмотничал, мужики не сдавались. Наконец, равновесие между степенью риска и объемом чистого спирта удалось найти. Пашка Весёлый заглушил трактор и все пошли на коровник.

 

Не знаю, как сейчас, но в те времена быки заводились в кузов следующим образом: одна веревку привязывалась за кольцо в носу, две верёвки –удавки, правая и левая захлестывали шею, четвертая же веревка привязывалась за гениталии – она играла роль тормоза. Картина, мягко сказать, не для слабо нервных. Нестерпимая боль от кольца в носу заставляет быка идти вперед, петли на боковых веревках, играют страхующею роль, на случай если порвутся ноздри, или соскочит четверная веревка. Четвертая же веревка и сдерживала прыть быка. Постоянно натянутая, именно она не позволяет ему ослабить, двигаясь быстрее, первую. Но это считался, гуманный способ погрузки. Опытные же «мастера» своего дела делали ещё проще. Огромными кузнечными клещами насквозь пробивали быку ноздри и, обливаясь кровью, обезумившие от боли животное шло куда угодно. Но в тот день таких «специалистов» не было.

 

Согласно договору, мужики зашли вначале в красный уголок, выпили по сто грамм разбавленного спирта для смелости, закусили и после небольшого производственного совещания, на котором были распределены обязанности и получен инвентарь, отравились за узником.

 

Жорка встретил их спокойным и даже унылым видом, с чисто монашеской покорностью. Именно эта подчеркнутая покорность и ввела мужиков в заблуждение.

– Допрыгался, сволочь! – позлорадствовал кто-то.

В ответ Жорка лишь печально вздохнул, как бы говоря: «Виноват, воля ваша». Словом, бык изображал полную покорность и как написано в одном французском романе, «скучал, как черт на исповеди».

 

Первым подвох в жоркиной смиренности заподозрил ветеринар:

– Сдается мне, что с утра он в другом углу был привязан. Не знаю, может, я путаю чего?

 

Нет, ветеринар ничего не путал, бык и впрямь был закован в цепи в другом углу коровника, но, подобно Гудини, ему каким-то непонятным образом удалось освободиться от цепей, он даже немного погулял по проходу, но, заслышав голоса мужиков, поспешил стать, к первой попавшейся кормушке и стал изображать из себя святую невинность. Как только мужики поравнялись с ним, и хотели уже было распределиться по номерам, согласно боевому расчету, Жорка, звеня обрывком цепи, перепрыгнул через кормушку и погнал всё эту толпу по проходу, как гонит перед собой локомотив придорожный мусор полустанка.

 

Пашка Весёлый замешкался на старте и бежал самый последний, чувствуя затылком горячие дыхание быка. С похмелья бежать было особенно тяжело. Выпитый перед этим спирт ещё не успел впитаться в кровь, разжижить её, снять головную боль, а какой-то тошнотворной жидкостью болтался на дне желудка и поднимался по пищеводу к горлу. Словом, подобный допинг ускорению не способствовал. Между тем мужики рассосредоточились: кто-то затаился за кормушками, кто-то пошел ещё дальше и эвакуировался на улицу через окно транспортёрной ленты, где и увяз в навозной жиже.

 

Пашка успел открыть ворота коровника и выскользнуть на улицу, а вот попытка запереть ворота вновь, успехов не увенчались: могучая сила, которой и противопоставить-то было нечего, смела его вместе с воротиной и прижала к стене. К счастью, за распахнутыми настежь воротами Веселый затаился.

 

Да здравствует свобода! Выскочив на улицу, Жорка успокоился: гонять больше было некого – всё попрятались. Бык принюхался, попробовал на прочность рога об борта многострадального ГАЗона, потом почесал лоб об лозинку – в ответ на Жоркин натиск лозинка застонала гнилым нутром и осыпала обидчика сухими ветками. Скучно! Жара, духота и скука! Жорка обдал себя с головы до ног мягкой и невесомой, как пепел, серой пылью, вывернул из дороги рогами огромный булыжник, поддал его лбом, но камень лег на землю плоской стороной и быстро наскучил ему. Жорка принюхался к июльскому мареву. В изнывающий от жары земли, он уловил запах родного стада.

 

Пастухи тоже изнывали от жары, вследствие, чего между ними возникла ссора. Мотив этой ссоры неизвестен, скорее всего, какая-нибудь глупость, но страсти разгорались нешуточные. Сначала, разделенные между собой лугом, находясь на противоположных буграх, пастухи обзывали друг друга всякими обидными словами, придумывая различные словосочетания, состоящих в основном из мата и производных от мата существительных и прилагательных. Но вскоре, исчерпав все эпитеты, словесная разминка зашла в тупик, и нужно было переходить от слов к делу.

 

Бой между пастухами проходил в лучших традициях средневекового рыцарства. Словно по чей-то отмашке, пастухи каждый со своей горы поскакали на встречу друг другу. Сойдясь на середине луга, они, вздыбив коней, принялись бить друг друга по голове кнутовищами. Правда, лошади не соответствовали историческому сходству рыцарского турнира: пастушьи клячи наотрез отказывались грызть друг друга зубами и бить копытами, вероятно считая, что для выяснения отношений и всадников-дураков достаточно. Затем пастухи вновь возвращались на исходные позиции и опять же, словно по отмашке сходились в суровом поединке. Потом поединщики спешились, померились силой в рукопашном бою, который и выявил сильнейшего. Затем, сплевывая кровь и почесывая шишки на головах, пастухи поймали своих коней и разъехались в разные стороны: Татарин поехал собирать коров, а его напарник поскакал в магазин за водкой, ибо рыцарский закон суров – проигравший поединок ставит мировую.

 

Татарин, собрав коров в подобие стада, решил немного расслабиться: сев поперек седла и свесив ноги на одну сторону, он достал из кармана, свернутую в размер папиросной пачки газету, и принялся просвещаться. Лошадь его увлеклась травой. Жорку никто не ждал.

 

До этого Жорка никогда не бодал лошадей и особой ненависти к ним не питал, принимая во внимание их подневольность. Но достать Татарина иначе было нельзя. Удар огромного жоркиного лба пришелся в бок лошади. Жорка и сам не ожидал, что эта «пирамида» окажется такой непрочной. От удара лошадь отлетела на метр в сторону и завалилась на бок, вылетевший из седла Татарин, перекувырнулся через голову и пустился наутёк. Жорка ринулся в погоню и наверняка бы настиг, но, черт побрал бы эти лозинки, которыми так изобилует наша центральная полоса – ускользнул подлец. Жорка попробовал дерево на прочность – лозинка стояла крепко, как скала. Подкоп тоже не дал никаких результатов. Оставалось лишь взять измором.

 

Татарин скакал по сучьям, как обезьяна, бросался в Жорку корой и сучьями, плевался, матерился и строил страшные рожи, но бык на это не обращал внимания – грозный пастуший кнут валялся на земле.

 

Лошадь между тем захромала в сторону конюшни. Её вид, словно говорил: «Рыцарский турнир – это ещё куда не шло, а вот от корриды увольте!» Догонять лошадь Жорка не стал – жарко, да и не в лошади тут дело. А Татарина не достанешь, хоть плачь от обиды. Кипучая жоркина натура взять пастуха измором не оставляла никаких надежд, ибо этот процесс изначально требовал выдержки и терпенья, а у Жорки в этот день просто изнутри зудел лоб намять кому-нибудь бока и причём срочно, ни когда-нибудь в перспективе. Кроме как пойти на деревню, других идей не было.

 

Мужики вновь собрались пилораме. Перенесенный ими страх хаотического отступления, именуемым позорным бегством, был оценен в граммах спирта, граммы, преобразованные в щадящий градус, переведены в полулитры и счет был выставлен ветеринару. Ветеринар и сам был рад, что отделался легким испугом, охотно согласился выставить половину требуемого. Народ поартачился, но согласился. Словом, работа на пилораме и вовсе застопорилась.

 

К пилораме на своем УАЗике попытался было проехать председатель колхоза, но куда там: пилорама представляла собой укрепрайон, защищенный со всех сторон баррикадами из горбыля и бревен, заметенные барханами опилок. Поэтому плюнув на эту бесплодную затею, председатель пошел пешком. Это был грузный, неуклюжий инвалид, с протезом вместо правой ноги и костылем в руке. Маневрируя между досок и вросших в землю бревен, негнущийся правой ногой он совершал полукруглые движения, как будто саженями мерил расстояния, время от времени останавливался и вытирал пот с лица носовым платком. Председатель был явно не в духе. Да и с чего ему быть в приподнятом настроении, если полок досок мужики грузили пять часов, а ожидающая стройматериал бригада шабашников, изнывая от безделья, грозилась отправиться в магазин и уйти в запой недели на две.

Пашка Веселый, постелив под задницу телогрейку, чтобы не привариться к раскаленному на солнце железу, сидел на крыше своего трактора, и комментировал работу мужиков, превращая процесс работы в клоунаду.

– Вот они – работнички! Как тараканы от дихлофоса, еле ползают, жуки колорадские расторопнее. Ведь послал, идиотов, ещё утром, по холодку, нагрузить три куба досок, неужели так сложно? – начал ещё издалека ворчать председатель, – Уже за это время в лес можно было бы съездить, лес заготовить, тёс напилить и сколотить, каждому по гробу. Ну и в чем дело?

– У Пашки трактор не заводился, – сказал кто-то из мужиков.

– Он у него заводится, только когда нужно за самогонкой за сто верст ехать или в болоте употнуть!

– А я что виноват, что свеча на пускаче засралась? – Пашка Веселый находился к власти в оппозиции и резал правду-матку, никого не побаиваясь, – А ты дороги строй тогда и не будут трактора в болотах тонуть!

– Свеча! Мозги у тебя от сивухи засрались! Дороги ему подавай. Сейчас все пруды в округе специально для тебя заасфальтирую, а в оврагах разводные мосты поставлю. Свинья всегда грязи найдет!

– Оно и видно: за все лето ни одного дождя, а тебя все брюки в грязи!

– Идиот! – взорвался председатель, – Это я водонапорную башню проверял! Слезай, суконец, с крыши, иди доски грузи!

– Мне по должности не положено!

– И что же у тебя за должность такая? – председатель от гнева пошел багровыми пятнами.

– Механизатор широкого профиля!

– Ох, ни хрена себе, ферзь какой! – маленький, запойного вида мужичок из толпы, с серым и отечным лицом, внезапно бросил на землю свой конец доски, чем крайне озадачил своего напарника, – Я вообще, электрик!

– Электрик – это интеллигенция! Твое дело фазу искать. Бросай эти доски, лезь ко мне на крышу! А то ишь ты выискался, начальник – яйца Петра Великого, пусть сам свои доски грузит. Ты рукавицы народу привез, дядя, чтобы твои доски грузить? Робу?

– Ты что, вошь лобковая, мне народ мутишь?! Так! За сегодняшний день никому ни одной копейки не заплачу, а станете кочевряжиться, и старые наряды аннулирую. Ты чего тут делаешь? – обратился председатель к ветеринару, – Быка погрузил?

– Сбёг!

– Ой, ё-о-о! – лицо председателя скривилась, как от зубной боли и он, выронив из рук костыль, обнял голову руками и опустился на сосновый кряж, вросший в землю ещё со времен коллективизации, и как-то тихо и грустно спросил, – Смерти моей хотите, идиоты? Нет, и этот народ просит себе, какой-то хорошей жизни. Ничего доверить нельзя. Одни дураки. Вас матери, наверное, рожали стоя на юру к верху задницами. Видно, такая мода рожать в этой деревне.

– Одного только тебя рожали по науки, – обился Пашка, – и вылез ты оттуда сразу в шляпе, при галстуке и с партбилетом. Мы кричали: «Уа-уа!», а ты: «Да здравствует!»

 

Председатель не нашел, что возразить, а лишь поднялся, взял костыль за основание и, как в игре в городки, отвел руку назад. На мгновение сосредоточился, рассчитывая траекторию полета костыля и местоположения Веселого, но бросить не успел, так заметил краем глаза, что народ испуганно, куда-то ломанулся: кто на деревья, кто на пилораму, кто-то юркнул под тракторный полок.

 

Веселого как будто подстрелили из винтовки. Он схватился за живот и повалился на бок. Славно в предсмертной агонии Пашка вскакивал и, глядя куда-то поверх председателя, хлопал в ладоши и вновь падал от смеха:

– Есть! Есть бог на свете! Ох, и поедим мы блинов на твоих поминках! Ты думал, что нам на погибель быка завел? Нет, дядя! «Аз воздам!»

 

Председатель оглянулся и онемел от ужаса, прямо на него со стороны колхозного сада, опустив голову к земле, бежал Жорка. Спасения не было. Инвалид председатель не мог добежать ни до тракторного полка, ни до УАЗика, ни до пилорамы. Инстинкт самосохранения вдруг подсказал ему робкий шанс на спасение: председатель упал на землю и стал укрываться досками, которые мужики по счастью для него не успели погрузить на трактор.

 

Внезапное исчезновение человека, который словно растворился в воздухе, озадачило Жорку. Бык остановился и стал принюхиваться к доскам, к опилкам, чувствуя именно в них основной подвох. До этого розыскной деятельностью Жорки заниматься никогда не приходилось; опилки забивались в широкие ноздри быка, Жорка раздраженно фыркал, силясь в этом запахе переработанной древесины, уловить робкий аромат человеческого тела. Бык подделал рогами доски и отбрасывал их сторону, постепенно подбираясь к председателю. Положения председателя ещё осложнялось и тем, что действия Жорки с кабины трактора корректировал сволочной Пашка Веселый:

– Жорка, след! Бери правее, нюхай! Так, молодец! Ну-ка отбрось-ка этот горбыль, чтобы не мешался! Да слезь ты сам с доски, дурачина, как ты её приподнимешь, когда ты стоишь на ней. Что и тут, нету? Вот, гад, зарылся! Давай, Жорка ищи, тебя все равно дальше мясокомбината не пошлют! А то ишь ты, барин приехал, плохо ему поденщину отработали! Нет на него управы! Найдем мы управу! Копай Жорка вон ту кучу, выковыривай этого опарыша!

Но автор этого рассказа – человек не кровожадный! Да и зачем придумывать то, чего не было? Есть у автора одна причуда, по мере возможности, всегда следовать истине, даже давно минувшей.

 

Председателя спасли пастухи, да и мужики с пилорамы, вооружившись колами, не дали свершиться душегубству. Нехотя бык отступил.

 

С той поры минуло около двух недель. Ранним июльским утром Пашка Веселый с чемоданом в руках шел в сторону большака. Всю ночь грохотала гроза, и шумел долгожданный ливень. Омытая теплым дождем земля была светла и радостна. В темных на дороге лужах весело отражалось солнце. Пашка в легких туфли, в костюме перепрыгивал через лужи, вытирал налипшую на подошву грязь об траву и то и дело с какой-то грустью оглядывался назад, в сторону деревни. И не хотел оглядываться, а отчего нет-нет, да и устремлял свой взор в сторону оставшихся у него позади крыш домов, изумрудных на солнце садов, возвышающихся над нами груш, тенистых лозинок и белых берез.

 

Пашка уезжал в город. Эта хохма с быком, была последней каплей переполнившей чашу терпения председателя. Как не странно, но Веселый был абсолютно трезв, и эта трезвость звенела в его душе, как фонит осенняя тишина в безлюдном поле. Накануне Пашка получил расчет в колхозе и в его боковом кармане костюма лежали триста рублей, вполне приличная по тем временам сумма, на которую в городе можно безбедно было бы прожить первое время, месяца два до получки.

– Ты уж там-то, в городе хоть не чуди, – всхлипывала мать, – Хватит быть клоуном, уже скоро тридцать лет будет! С ребятами дружбу не води, да по пивнушкам не шляйся, а то будешь весь век перекати-поле.

– Да не пойду я в никакие пивнушки! – уверял её Пашка, но сам вспоминал при этом расписание автобусов, из которого выходило, что если ему удастся быстро уехать из деревни на попутке, то пара часов у него будет, чтобы попить пива, – Нет, не пойду! – убеждал самого себя Веселый, – Там сейчас встретишь кого-нибудь, заведешься. А с другой стороны, не сидеть же два часа на автостанции? А пивка хорошо бы, парит.

 

От земли исходила голубая дымка прозрачного пара – природа блаженствовала. Все было в то утро настолько ярким, включая даже серые лужи на дороге, что слепило глаза.

 

На большаке возле Пашки остановился ГАЗон-скотовоз. Из-за наращенных виднелась голова Жорки:

– Привет, вредителям! Садись, подвезу! – заулыбался водитель. Слух о травле быком председателя уже давно облетел округу, – Залезай в кабину, или тебе лучше в кузове со своим другом?

 

Пашка открыл дверь кабины, посмотрел на плотную женщину-зоотехника:

– Ну и куда тут? – и поставив, чемодан под ноги зоотехника, вдруг полез в кузов. Машина тронулась с места.

 

Жорку было тяжело узнать. Вся темная шкура быка вздулась от рубцов – пастухи посчитались с ним напоследок. Из заплывшего от удара глаза, ручьем текли мутные слезы. Белая звездочка на лбу, завернулась вместе со шкурой, и из-под неё торчал желтоватый череп. Помимо кованой цепи на шее, Жорку к переднему борту ещё привязали проволокой за кольцо в носу. Попрыгивая на кочках и ухабах, бык, в такт движению, тряс головой и рвал себе ноздри. Кровавая пена шапками свисала с его морды. Жорка дрожал всем телом и был мокрый с головы до копыт, то ли от ночного ливня, то ли от пота, перед ужасом предстоящий смерти.

 

ГАЗон, воя на подъемах, надорванным двигателем, лязгая перебитыми рессорами, чадя, медленно, но неизменно катил вперед. Жорка тихо стонал, как стонет смертельно раненый человек, не столько от боли, сколько от неотвратимости трагического финала. И шалапай Пашка Веселый плакал. Но плакал он не оттого, что ему было нестерпимо жаль этого несчастного быка, покинутую им деревню, измученную им мать, хотя и это тоже, в этой встречи с быком, едущим на бойню, Пашка разрозненной, расстроенной, как дрянная гитара, душой алкоголика уловил для себя какое-то злое предзнаменование, трагический, роковой знак, вроде черной метки. В судьбе этого мятежного и сумасбродного быка, угадывалась его собственная. В Жоркиной жизни виделась аллегория и его жизни, жизни – Пашки Веселого, пустой и никчемной, неизвестно ради чего загубленной. И винить-то в этом было некого.

 

Пашка смотрел в надвигающую на него даль. Встречный ветер обдувал ему лицо и сушил слезы, сдувал на новый костюм шапки кровавой бычьей пены, жоркины слюни, как кисель, толстыми и тягучими нитками налипали на брюки, а с разорванных кольцом ноздрей на ботинки капала кровь. Сапфировая, изумрудная даль пыла на встречу, но из-за стынущих в глазах слез, она была туманна. Это лето стало для них обоих последним.