МОЯ ЖИЗНЬ. ЧАСТЬ 3. МОЕ ДЕТСТВО.

 

Высокие железные ворота во двор с улицы всегда были открыты настежь. Во двор вел достаточно широкий проход, с одной стороны которого тянулось одноэтажное строение, где первая дверь за номером 36 была наша и которое отделяло двор от территории высшего мореходного училища, а с другой стороны – торец трехэтажного кирпичного дома, вход в который осуществлялся непосредственно со двора. Двор всегда выглядел старым, сероватым, не очень уютным, видимо его история была еще довоенная, и ничего особо на первый взгляд собой не представлял. Однако, он был большой, имел множество закоулков в районе сараев и сарайчиков, где жильцы хранили в основном дрова и уголь, за голубятней, за общественным дворовым туалетом, за палисадниками и всякими пристройками, был скромно украшен каштанами и акациями, а также круглой клумбой, которая действительно была маленькой гордостью всего двора, ибо летом от нее действительно невозможно было оторвать глаз, т.к. благоухала розами, петушками, анютиными глазками и другими цветами. Ухаживал за клумбой на весь двор только один человек, дед Ёся. Это был старый еврей, страстно любящий цветы, и своими силами и средствами вечно поддерживающий, сколько я помню, клумбу, копающийся в ней, следящий за ней и всегда просивший нас быть осторожней с мячом, да и самим не бегать по цветам. У клумбы стояла им же сбитая скамеечка, достаточно длинная, которая располагала жильцов к отдыху здесь и общению. Другим таким местом был стол с двумя длинными скамейками по бокам, который был излюбленным местом шахматистов, как и для любителей забивать «козла», расположенный ближе к полисадникам и не очень далеко от общего крана, откуда и таскали домой воду те, кто не жил в трехэтажном доме, а в прилежащих рядом одноэтажных строениях, типа нашего. В каждом дворе непременно есть личности запоминающиеся, впадающие в детскую память, также те, о ком судачат непрерывно или кому сочувствуют, или от кого хотят избавиться. Поэтому и мне хотелось бы остановиться на некоторых из жильцов. Самым шумным был не мой отец, но дворничиха тетя Вера. Ее дверь была следующей за нашей, а потому вся наша семья находились под ее пристальным вниманием, ибо она недолюбливала моего отца и всегда подозревала, что именно он выбрасывает домашний мусор в урну у ворот, вместо того, чтобы выбросить в день и час, когда мусорная машина объезжала дворы. Поэтому очень часто ранним утром она что было сил барабанила в нашу дверь, обвиняя отца в очередном такого рода преступлении. Она также винила его в том, что помои льются не в помойную яму, а непосредственно заливаются в туалет, или что они не совсем чисты и забивают сливную яму. Однако, не было ни одного человека во дворе, кому бы она не досадила своим криком и подозрениями, тем и запала в мою душу. Но она же была мать Гали, а потому я с ней строила отношения не плохо. Муж ее был скорее человек нелюдимым, никогда ни с кем не здоровался, и непонятно было, или он так самонадеян и высокомерен или просто все ему надоело, и он был занят собой. Он был видным по тем временам человеком, начальником тюрьмы, внешне высоким и плечистым, несколько медлительным, глядел исподлобья или себе под ноги, ходил всегда и неизменно в одной и той же строгой военной форме, и видимо потому как-то сторонился людей, общения, был угрюм и было непонятно, какую роль в своей семье он играл, поскольку и слышно его не было никогда. Его никто не любил и сторонились. Но это мои детские впечатления, которые время не развеяло, но соседствовать нам было отведено недолго. Они улучшили жилье в этом же дворе, а нам предстояло уехать в другой город. Предметом моих скромных детских размышлений помимо моей семьи была их дочь Галина, которая была старше меня на два года. Вот, как бы мне не доставалось от отца, но так, как избивала тетя Вера Галю, я это не могла понять. Удары, крики, мольба о пощаде были хорошо слышны во всех уголках двора и за закрытой дверью, почти систематически. Кричала Галя, кричала ее мать. Меня мама в этом возрасте никогда не избивала, и я понятия не имела, что можно быть таким жестоким со стороны матери. Однако, необузданный, как и несправедливый, гнев моей матери однажды пришлось испытать и мне, но отнюдь не по детской вине, и он вошел в меня долгой и незабываемой обидой. Но об этом еще не скоро. А дело было в том, что тетя Вера была как помешана на чистоте. Она требовала, чтобы Галя ходила так, чтобы одежда оставалась всегда чистой. Поэтому, стоило ей на улице в играх запачкать платье или носочки, ужас отображался на ее лице, что приводило меня в недоумение и сочувствие, ибо я не помню ни одного случая, чтобы за это меня ругали родители, не успевающие меня переодевать или не переодевать, потому что целыми днями работали, предоставляя меня самой себе с ключом на шее, и одежда тотчас становилась неузнаваемой, отчего я и заработала свое детское прозвище. Галя действительно была очень аккуратной и умной девочкой. Она была очень милая с черными вьющимися волосами, с лицом прилежной ученицы с мелкими веснушками на носу, разумная в разговоре, ответственная в понимании и запуганная своей матерью настолько, что лицо ее каждый раз выражало тревогу и настороженность. Она никогда не ослушивалась мать и по первому же ее зову бежала домой, абсолютно не зная, что значит выйти за пределы двора, ибо это было непререкаемым запретом и грозило неминуемым наказанием. Она все же была моим недосягаемым примером в чистоте, послушании, в учебе, в строгости и ответственности. Она училась в другой школе. Но когда мне пришлось увидеть ее тетради, я была поражена; до такого почерка и аккуратности мне было крайне далеко. Она, будучи на два года старше меня, стала моим первым учителем английского языка, обучая меня словам и выражениям, бросив в меня зерно любви к английской речи, как и желание серьезно изучить язык. На самом деле, волею Бога, но через нее я полюбила этот язык и люблю его теперь. Мало в этом плане, в плане постоянного воспитания, везло и Вите.

Мать его избивала не реже. Витя Акифьев, мой одногодка, жил с матерью в упоминаемом уже мною трехэтажном доме, входящим в состав двора. Их одна и единственная комната одним окном выходила на нашу дверь, т.е. на проход, ведущий во двор, а другим окном – на улицу. Поэтому все воспитательные моменты были достаточно слышны и чуть ли не каждый день. Виктория Федоровна, красивая, высокая и очень строгая и высоконравственная женщина, преподаватель русского языка и литературы, растила сына без мужа, а потому вынуждена была заменять собою и мать, и отца. Комната, в которой они жили, была полуподвальная, но достаточно большая с печным отоплением, но с краном. В доме на всех этажах была коридорная система как это бывает в общежитии. Около каждой двери стоял свой столик с кирагазом или керосинкой. Здесь готовили. Однако, это не было общежитие или коммуналка, у каждого считалось свое изолированное жилье с частичными удобствами, с водой. У Виктории Федоровны была своя невеселая история, послужившая причиной ее приезда в Одессу. Это была любовная история, где отец ее сына привез их в Одессу, а далее выяснилось, что он женат. Через суд она разменяла его квартиру, получив свою комнату и задавшись целью вырастить своего сына достойно и независимо ни от кого, что и претворяла в жизнь, как могла, приучая его, прежде всего, как следует умываться и не бояться холодной воды, а также вовремя делать уроки, а не слоняться не понятно, где. Так что у нее были свои методы и цели, и никогда на тот период ни один посторонний мужчина ее не посещал, и никто не посмел бы ее в этом упрекнуть. Жемчужиной хоть и своеобразной двора была Ася. Ни один мне кажется Одесский двор не обходится без таких личностей, затмевающих собой всех остальных. Это была высокая крашенная блондинка с высоко взбитыми на макушке волосами, распадающимися по плечам шелковистыми витыми кудрями, вечно пахнущая резковатыми духами, всегда одетая в длинный яркий, почти переливающийся халат, с томным взглядом, чуть высокомерным и самодовольным, с очень приятным голосом, всем в себе приковывая взгляды и похоже на это и рассчитывающая, к этому и стремящаяся. Ее лицо, как оно есть, смею думать, никто не видел, включая и ее мужа, ибо оно было столь зашпаклевано доступными тогда косметическими средствами, что казалось белее белого, что невозможно было сказать об ее шее, и на этом фоне четко вырисовывались черные рисованные тонкой дугой брови и накладные ресницы. Иногда она красилась в ослепительно яркий рыжий цвет и ей почему-то все шло, и образ ее всегда приковывал к себе особое внимание женщин, как и рождал разного рода пересуды. А обсуждать ее как бы находили за что. Ася была женщиной лет двадцати шести-семи, но была замужем за отставного старого капитана, что в те времена было мечтой многих одесситок. А потому ее шмотки были дорогие, заграничные, с эдаким шармом, как и все другие украшения, висящие на ней цепочками, браслетами, серьгами, в волосах. Но, если приглядеться, были и они затасканными, а украшения – мишурой, и люди поговаривали, что живет и наряжается она за счет комиссионок, забитых барахлом иностранного ширпотреба и сама не гнушалась скупать и перепродавать вещи, отчего к ней то и дело бегали женщины двора, как и незнакомые, входящие во двор и сходу спрашивающие, где это найти здесь можно Асю. Муж ее был эдак лет на сорок ее старше, как говорили, богатенький, но не мог, да и не желал иметь детей. А потому эта маленькая семья жила своей обывательской жизнью, для себя, бросая, как могла, пыль в глаза, никому особо не досаждая и не выпячиваясь более сказанного, но при всем при том была неуважаемая, поскольку мало кому понравится эта детская наивность, когда, пытаясь создать всеми силами о себе самое престижное мнение, Ася по утрам вытаскивала неприкрытое помойное ведро, в котором откровенно плавало то, что следовало как-то сокрыть от чужих глаз, а не весело останавливаться и болтать с другими по пути не менее получаса, делая легко и не раз обозримым свою ежедневную ношу. Впоследствии она стала богатой вдовой, но дальнейшая ее участь мне не известна. Хотелось бы вспомнить также бездетную пару, которая жила за дверью, следующей за дворничихиной. Это были молодые муж и жена в возрасте около тридцати лет. Ее звали Леной, его – Андреем. Лена была истинная русская красавица. Очень многие говорили мне, что моя мама очень красива. Я в упор не могла это увидеть и осознать, но красота Лены была в моих глазах неоспорима. Она была высокая, в меру плотная и как мне виделось очень добрая женщина с черными очень длинными волосами, которые, когда она их расчесывала, иногда она это делала у дверей своего дома, мне казались чуть ли не до пят. И далее она плела косу и укладывала ее в тяжелую очень внушительную прическу, покоряя своей красотой и мой взгляд, ибо на ее примере я увидела, как может быть красива простая русская женщина на самом деле, когда ей не нужна никакая косметика, когда лицо ее выражает внутреннюю глубину и излучает истинное очарование. Что делать, и будучи ребенком, я тоже мыслила в эту сторону, как и оценивала, как и сравнивала. Однако, муж Лены, будучи сильным ревнивцем, а также пьяницей и своего рода дебоширом, ее избивал почаще, чем мой отец мою мать, и так жестоко, что в один из дней убил ее и повешался сам. Известие об этом быстро облетело наш двор и опечалило меня, поскольку было и так: когда мой отец, скандаля в очередной раз, выгнал нас с матерью, она приютила нас на ночь, накормила меня и очень долго и по-доброму разговаривала со мной, за что я была глубоко ей благодарна, ибо так со мной не говорили и самые близкие. Следом за их дверью была дверь преклонной семейной пары, за окном у которой был маленький и уютный палисадник со своими розами и тюльпанами, а также маленькой скамеечкой, где по вечерам они садились рядышком, около них резвился их любимец, на весь двор единственный пес, маленький, всегда звонко лающий, и с которым на поводке бабушка ходила везде, будучи с ним неразлучной и привязанной к нему, как к ребенку. Они обозревали двор и чаще всего между собой на людях ни о чем не говорили, как и не очень охотно общались с другими жителями, неся свою жизнь обособленно, но мне всегда думалось, что им есть, что рассказать. Однако не долго длилось их тихое благополучие. Опять же, в один из дней бабушка, выгуливая собачку, не удержала ее на поводке и та рванула через дорогу, буквально у нашего двора. Бросившись следом, она угодила под автомобиль и не приходя в себя скончалась в больнице, так осиротив собаку и своего старика, которые потом тихонько доживали свой век одни. Также в нашем дворе, как и во всяком или в большинстве была очень несчастливая семья. Я знала ряд Одесских дворов, где жили люди, считающиеся безумными. Также и у нас в этой небольшой семье была

Своя безумная девочка Таня лет десяти. Ее с братом воспитывала мать, будучи без мужа, работая на нескольких работах. Юра был постарше меня года на три; он был хулиганистым подростком, который, однако, любил свою безумную сестру и присматривал за ней, неся на себе немалую долю этого непростого семейного бремя, что стоило ему и прогулок и материнского внимания. Таня, порою вырывалась из дома и выбегала на улицу абсолютно раздетой, ибо постоянно срывала с себя одежду, невнятно мычала, размахивала руками, что было для него зрелище дома привычное, но на людях это его страшно смущало и он ласково и строго загонял сестру домой и закрывал на ключ. Но и в этой семье, с бесконечным ее страданием случилось горе. Одесса изобиловала послевоенными снарядами, гильзами, минами. Юра, любивший облазивать все за пределами двора на территории строительного института, о котором я еще поведаю, нашел то, что взорвалось в его руках. Помню только оглушительный взрыв и его, бежащего с окровавленными руками к крану через весь двор… Я была поражена увиденным. Скоро приехала скорая помощь. В бессознательном состоянии его увезли. Так, Юра остался без фаланг пальцев на обеих руках. Не очень была веселой жизнь многих детей нашего двора. Наташа Толчок была отдана на воспитание бабушки и дедушки по причинам, о которых я не знаю. Витя Шумский почти никогда не выходил во двор, ибо его мать оберегала его от всевозможных влияний, как и опасалась за его жизнь, а потому он в основном сидел под замком и, когда случалось с ним общаться, был робок, хотя и добр и располагал к себе какой-то тихой недетской грустью. Однако, когда его мама вскоре вышла замуж и родила еще одного ребенка, а Витя был отдан в интернат, что с одной стороны, дало ему больше свободы, но с другой - было для него потрясением, о чем мы знали, ибо бегали к его интернату частенько и так общались с ним.

Напротив нашего двора через дорогу был и есть Одесский строительный институт. Территория института была по нашим понятиям огромная. Ее окаймлял длинный- длинный забор, тянущийся вплоть до Дюковского парка. Пройдя через проходную, мы оказывались непосредственно на территории института. Справа были беседки, в которые вели протоптанные тропинки. Беседки располагались по кругу, в центре которого был старый, заброшенный, каменный с причудливыми фигурами и узорами фонтан, из которого никогда не била вода. Это были достаточно укромные местечки, где очень редко кто-нибудь отдыхал, но где иногда все же засиживались влюбленные студенческие пары и где, как правило, теряли то авторучки, то исписанные общие тетради. Далее за беседками тянулись мастерские, а рядом что-то вроде свалки деревянных макетов домов, копировальной бумаги, чертежей. Если не сворачивать в беседки, а идти от проходной прямо по асфальтированной дорожке, то через метров дводцать уже и можно было попасть собственно в те два здания, которые и были самим институтом с аудиториями, буфетами, актовыми залами и всем другим. Однако слева от проходной был за небольшим парком пустырь, несколько начатых и заброшенных строек, превратившихся в долгострой, строительные материалы, свалки мусора, все в летнее время зарастающее высоким бурьяном, неровная холмистая земля, испещренная трещинами шириной с ладонь. В некоторых местах земля расходилась так, что могла бы легко поглотить в неизвестность оступившегося или зазевавшегося человека. Почти в самом конца этого огороженного забором и неухоженного институтского участка было небольшое обнесенное невысоком забором строение с маленьким собственным участком земли, похожим на миниатюрный огород. Здесь в доме жила одна единственная семья. Институт, как и двор, был нашим любимым местом время препровождений, сюда тянуло всегда, ибо этот обособленный и уютным мирок, близкий к естественным условиям, недосягаемый и не интересный для других, также решал проблемы любопытных и чего-то вечно ищущих детских душ. Не думаю, что это описание было особо интересно, но без этого как-то трудно продолжить описание своего детства, ибо и двор и институт были по тем временам неотъемлемы от нашего детства.

Из всех детей двора я как-то более всех общалась с Витькой Акифьевым, сыном учительницы. У нас была в некотором роде негласная дружба, которая тянулась с детского сада. С ним я излазила весь институт, ездили по всей Одессе, ссорились и непризменно мирились, но были неизменно вдвоем вплоть до моего отъезда с родителями.

Волею судьбы мы с ним более других были предоставлены самим себе, поскольку родители работали целыми днями и бабушек присматривать как-то нас не было.

Как-то, забредя на брошенную стройку в институте мы нашли в одном из помещений общую тетрадь и ручку. Не помню, кого первого осенила эта мысль, но было предложено записывать сюда все добрые поступки. Это была хорошая идея и скоро мы с Витькой стали ее осуществлять. Надо сказать, что Виктория Федоровна недавно поставила во дворе на месте ветхого сараюшки, достаточно крепкое небольшое строение, где собиралась хранить уголь и дрова. Здесь-то мы и решили оборудовать дворовую библиотеку. Мы прошлись по всем квартирам и, объясняя свое намерение, просили ненужные книги, журналы и даже старые газеты. Очень скоро полки сарая были заполнены книгами и к нам действительно стали приходить люди и, как положено, выбирать книги. Учет вел Витя, поскольку сарай был его, хотя предложение – мое. Вообще книги вошли в мою жизнь в те времена по инициативе отца. Как-то, когда я только научилась более-менее читать, он сказал мне, чтоб я собиралась и к большому моему неудовлетворению повел меня в ближайшую библиотеку. Огромные полки с книгами неожиданно заворожили меня. Будучи в первом или втором классе, я более не знала ничего, что бы могло меня так потрясти, принести мне столь великую радость и наслаждение. Я ходила в библиотеку очень часто и от одной мысли, что она есть, мне всегда становилось радостно. Я не могла оторваться от полок с книгами, могла часами просматривать каждую. Как-то я и Вите предложила записаться в билиотеку. Но получилось непредвиденное. Библиотекарша неожиданно попросила его показать руки. Они оказались грязными. Тогда она предложила их помыть. Витя сделал это, но более в библиотеку не пошел никогда. Теперь же он начинал приобщаться к книгам вот таким путем, хотя и недолго, поскольку Виктория Федоровна на зиму завезла дрова и уголь и стала сарай использовать по назначению. Книги же мы роздали. Тем не менее, галочка в тетради добрых дел появилась. Но однажды получилось так, что мы с Витей оба оказались свидетелями события, которое требовало от нас помощи. Женщина, идущая впереди нас с картошкой, каким-то образом рассыпала ее всю. Я бросилась подбирать, но Витя устранился, поскольку засмущался делать добро вот так на глазах других. Тетрадь была аннулирована и далее я делала добро, как могла, сама, уже не для галочки, но испытывая к этому внутреннюю тягу и помня радостное чувство, которое меня всегда при этом сопровождало. Далеко не все мои дела, может быть, и были добрыми, но они и не были плохими и увлекало меня все же чувство чистое. Поэтому некоторые свои порывы к добру я здесь опишу. В те времена в Одесские дворы очень часто заходили люди убогие или нищие. Это были глубокие старики в изношенной одежде, с котомкой за плечами. Они шли от двора к двору и вызывали во мне чувство сострадания всегда. Как только я видела их, я со всех ног бросалась домой и просила родителей дать ну хоть что-нибудь. Во дворе об этом знали. Как-то я вышла во двор и кто-то из взрослых сказал, что нищий бродяга только-только заходил. Мгновенно испытав боль, не помня себя, я бросилась домой и отрезав полбулки хлеба выбежала за ворота. Я его сразу отличила от всех по котомке и сгорбленной фигуре, неторопливой походке, но уже далеко в направлении Дюковского парка. Со всех ног я бежала и кричала : «Дедушка, дедушка, подождите!». Старик обернулся, и когда я подбежала и дала ему хлеб, он неторопясь снял с плеча котомку и положил хлеб в нее, предварительно бережно замотав его в тряпицу.. Он что-то говорил и долго благословлял меня молитвой, которая входила в меня и потрясала. Никогда таких слов я не слышала, никогда не была так взволнована и счастлива. Всем сердцем я почувствовала и благодарность старика, и какую-то его высоту, и какую-то его глубокую печаль, и долго думала после, но где же он спит, когда все спят. Сколько я жила далее и где бы ни бывала, этот образ с поднятой и благославляющей рукой до сих пор стоит в моей памяти и в моих глазах, став моей тайной, моим первым приобщением к Богу, конечно же, неосознанным. Я много раз убеждалась, что добро великолепно, каким бы оно ни было, что оно очень привлекательно, что оно по сути бесценно. Людские качества становились для меня полем размышлений, как и оценки. В этой связи хочу вернуться к деду Ёсе, который смотрел клумбу. Я всегда, будучи лет, может быть, восьми или девяти, задавалась мыслью, почему он делает добро и никто не хочет его поддержать. Ведь, вскопать всю клумбу было непросто, а еще засадить цветами, оберегать и никогда не совестить нас, не обругивать, когда мы, дети, залазили в клумбу и того не понимая, мяли траву или вытаптывали цветы. Иногда я просто садилась на лавочку и наблюдала за его работой. Можно сказать, любовалась. Трудолюбие и немногословие вызывают уважение и само почтение и в детском сердце. Я в один из дней подошла к нему и попросила дать мне в клумбе хоть маленький островок земли, чтобы я там тоже посадила цветы и лично ухаживала за ними. Поскольку моя просьба была настоятельной, он согласился, но поступил, как я оцениваю теперь, очень милостиво. Он как бы пристроил к клумбе маленький прямоугольничек с краю, может быть площадью один квадратный метр, но тщательно, огородил его сбитыми досками, наполнил черноземом. Так у меня появился маленький свой палисадник. Я засадила его семечками огурцов, цветов, помидор и каждое утро спешила сюда, поливала, рыхлила землю и даже удобряла средствами, которые дед Ёся мне давал, и познавала немалое счастье, когда стали появляться первые всходы. Я лелеяла их, измеряла глазами, строила планы. Я не делилась с родителями своими успехами или переживаниями, своими открытиями и ожиданиями, я жила своей дворовой жизнью и была этим удовлетворена. Мне также посчастливилось увидеть первые помидоры на своих кустиках… Но в одно утро я нашла свой маленький зеленый мир разоренным, все было чей-то рукой вырвано и растоптано. Конечно, я не заплакала. Я где-то в себе, привыкшая к неприятностям, и ожидала такую возможность, но все же взгрустнула и поняла, что сколько бы я здесь не выращивала, оно может быть, будучи не всегда присмотренным, уничтожено. Можно ли назвать этот мой труд добрым делом. Скорее всего не совсем. Но были те поступки, которые заставляла делать меня моя жизнь, и они были, наверно, все же добрыми. Как-то гуляя ранним утром во дворе, я увидела кошку из-под хвоста которой что-то влачилось. Присмотревшись, я поняла, что это так и неродившийся, застрявший котенок. Что делать? Было понятно, что кошка страдает и даже может умереть. Я подозвала ее. Она доверчиво подошла ко мне, как бы желая моей помощи. Я наступила одной ногой на умершего котенка, а кошку потянула в обратном направлении и так извлекла застрявший плод. Освобожденная, кошка легко метнулась в сторону подъезда и исчезла с глаз. Я же была очень удовлетворена исходом события и осознавала, что поступила правильно. Вообще животные еще не входили в мою жизнь так, как теперь, но мыслить о них мне приходилось часто. Одесские зимы в те времена были очень снежные и морозные. Я всегда думала о том, как животные что называется босиком бегают, снося большие холода, претерпевая, будучи маленькими, страдания более, чем человек. В институте, там, где была заброшенная стройка мне приходилось видеть выброшенных котят. Тогда, непременно что-то беря из еды дома, я очень часто бежала туда, где было их укрытие, и кормила, с надеждой, что они не умрут, что не разбегутся, но дождутся, когда я приду на следующий день. Но было и так, что я приходила и звала, но было тщетно. Там же у меня были и знакомые собаки. Но одну из таких собак я долго оплакивала, когда она не явилась на мой зов, а потом я увидела ее лежащей у тротуара, сбитую машиной. Мой же отец к животным был глух и жесток. Мать – безразличной. Но один поступок отца в тот период до сих пор отдается во мне неизгладимой болью. В летнее время мама готовила еду прямо у двери, на проходе, ведущем во двор. Вкусный запах привлекал кошек всегда. В один из таких дней, отец, будучи не в настроении, в досаде от нового полчища кошек, схватил одну из них и с силой ударил об стенку. Кошка погибла. И не последняя. Вот поэтому сердце мое до сих пор плачет и за кошек, и за его, при всем его как бы уме, невежество, жестокость и неумение, как и нежелание себя хоть сколько-нибудь контролировать, за то, что просто не был человеком добрым. Отец зачастую не был добрым также и ко мне. Очень часто старушки обращались ко мне с тем, чтобы я сбегала купить им хлеба или зарядить сифон газированной водой. Однако зная крутой нрав отца, прежде всего спрашивали, дома ли он. Помню, однажды, когда я играла во дворе, меня подозвала старушка, одиноко сидевшая на скамейке у клумбы. Я подумала, что она меня о чем-то попросит, но она сказала: «Сядь, посиди со мной». Я с удивлением почувствовала, что это мне приятно, ибо от нее шло тепло и какое-то ко мне расположение. Старушка достала из кармана много конфет и дала мне. Далее она начала рассказывать мне о своем сыне, погибшем на фронте, и просила меня помянуть его. Она долго, очень долго, во всех подробностях рассказывала о нем, она была очень печальна, тиха в речи, и казалось, была благодарна, что я не рвусь играть, но молча слушаю ее и готова слушать сколь угодно долго. Я же была потрясена ее доверием ко мне, что она во мне нашла собеседника, что делится самым сокровенным. Я не могла ни прервать ее, ни проявить какое-либо нетерпение. Я просто была ей благодарна и в те времена начинала понимать, что слушать людей, сочувствовать людям надо, особенно пожилых. Через некоторое время, а точнее в тот же год старушка умерла, а я долго поглядывала в ее окно на втором этаже и часто думала, что мне ее и теперь жаль и будет долго жаль, поскольку она не дождалась своего сына и одиноко и долго жила со своей болью, нося ее в себе, и лишь перед смертью успела поделиться со мной. Вообще со старыми людьми, я находила, говорить легче и слушать их для души действует успокаивающе. Так незаметно, я стала тянуться в себе к общению с теми, кто много старше меня и кто готов был рассказать о себе. Такие люди находились и среди знакомых отца, и они не раз указывали ему, что я разумна, что отец не видел в упор, я же ничего не пыталась доказать.

Описывая события тех далеких дней, я не придерживаюсь строгой их последовательности, но пишу в той очередности, в которой их мне подает Сам Бог. Могу лишь сказать, что это происходит в пределах 1960-1965 годов, когда мне было от 6 до 11 лет. Иногда останавливаюсь и спрашиваю Всевышнего, стоит ли писать о том или этом, тем более то, что похоже на самовосхваление. Однако, Бог неизменно отвечает, что Он Лично Свидетель всему, знает, достоверность и не пропустил бы ничего, что было бы ложью или излишним. Более того, Он указывает, что в этом есть много поучительного.

 

Продолжая далее, хочу сказать, что я на себе видела, что как бы ни был ребенок мал, но величайшее наслаждение и пользу ему приносит общение со сверстниками, как и любой мыслительный процесс, к которому он непременно тяготеет. Однако, мысль обязательно ищет некоторую причину, свою отправную точку, которой для ребенка могут послужить в немалой степени игрушки, олицетворяющие в миниатюре окружающий материальный мир, но так, что им можно оперировать, рисуя в себе образы и действия, и тем расширяя и углубляя свой мыслительный процесс. Игрушки были моей извечной мечтой, хоть какие-нибудь, хоть самые простенькие. Будучи еще в детском саду, где игрушек тоже почему-то было очень мало, я мечтала о небольшой кукле с искусственными волосами, которые можно заплетать. Я каждый день, возвращаясь домой из детского сада, неизменно спрашивала маму: «А куклу купила?». Оглядывала в надежде крохотную комнату. И взгляд мой угасал. Тогда игрушками становились отцовские старые журналы, шахматы, листок бумаги и карандаш. Так я занимала себя, срисовывая по примеру отца с журналов портреты, училась играть в шахматы и так день за днем. Но однажды, когда я пришла из детского сада по лицу мамы я поняла, что что-то она мне приготовила. На самом деле, на кровати сидела большая кукла в коротеньком голубом платье, но с пластмассовыми волосами… Не хотела большую, не хотела пластмассовую. Уныние мое мама не заметила. Но эта игрушка не стала любимой, но была первой и последней. Ее невозможно было наряжать, выходить с ней во двор, расчесывать, укладывать спать, ибо она была для мены громоздкая и неудобная, чтобы держать в руках. А потому, когда мы с Галей в закуточке у их сарая играли в куклы, то Галя давала мне одну из своих кукол и одежку к ней, и так мы играли, наряжая кукол, обставляя их комнатки, ходя к друг другу в гости. Однако, ущербность без игрушек заставляла мыслить меня неправильно и поступать я бы сказала греховно. Поскольку у меня не было никаких лоскутков, чтобы имитировать одежду куклам, я взяла ножницы и отовсюду, где только было можно поотрезала себе кусочки с ладонь: от дорожки на полу, со своей шубенки, с гардин, так решая свою проблему. Несомненно, мне досталось, и несомненно, я ничего не объяснила. Я просто замыкалась в себе и устремляла взгляд на улицу. Однако, мои греховные деяния на этом не закончились. Надо сказать, что в детский сад приходили дети со своими игрушками. Я очень любила играть с маленькими куколками. Тогда в Одессе продавались куклы, умещающиеся на ладошке; их можно было одевать, раздевать, садить, двигать ручками. Они стоили копеек тридцать. Вера, так звали девочку в нашей группе, была счастливой обладательницей такой куклы. Я попросила дать ее мне подержать или немного поиграться, хотя бы погладить в ее руках, на что она ответила мне отказом и сунула ее себе в карман. Так получилось, что играя, она не заметила, как выронила куклу в песочницу. Подняв куклу и зная, кому она принадлежит, я не торопилась ее вернуть, но, уединившись, играла с ней пока мы играли во дворе сада. И только когда нас стали строить, чтобы вести на обед, я тихонько подложила куклу ей в карман, более не претендуя в себе и таким образом поубавив свой вожделение. Конечно, следовало сразу указать Вере на потерю, поскольку стала этому свидетелем. Однако, когда немного позже мне посчастливилось найти деньги в институте, в описанных мною беседках, четыре рубля, я легко поделилась этим капиталом с Галей, поскольку ей была всегда благодарна и не помню, чтобы купила себе хоть какую-нибудь маленькую куклу, поскольку уже не тяготела, но рассказала Виктории Федоровне о своей денежной находке. Она повела нас с Витей на базар и купила на эти деньги, оставшиеся два рубля, черешню, которую мы с Витей и ели.

Игрушки же заменили мне вскоре книги и уже более не были предметом моих долгих желаний. Но были другие вещи, от которых отказаться я еще не могла.

Родители никогда не устраивали мои дни рождения, не ходили со мной на парад, не ставили елку, и чаще всего праздники сопровождались скандалами и драками, поскольку мама неизменно устремлялась как-то накрыть празднично стол, а отец гневно этому сопротивлялся. Не помню, чтобы они устраивали дни рождения и себе. Отец был ярый противник любых торжеств в его честь и в лучшем случае ограничивался хорошим обедом, что было не более, как пюре и сосиски или котлеты. Однако, торты иногда покупали и бутылка портвейна на столе стояла, гостей же не было никогда. Но из всех моих дней рождений мне запомнились два. Не очень далеко от нас, в районе 122 школы, где я позже училась, жила мамина тетка Люба, родная сестра ее отца. У нее было трое своих детей и очень больной муж Сергей, с которым мой отец частенько играл в шахматы. Дети были чуть старше меня, сыновья – Шурик и Коля и средняя сестра Валя, впоследствии ставшей матерью восьмерых детей. В день моего рожденья, рано утром к нам в дверь раздался стук. Отец открыл. На пороге стояла Валя, держа в руках подарок для меня. Это была очень красивая шкатулочка, полная шоколадных конфет. Реакции моего отца всегда были непредсказуемы. Правильно было бы впустить ребенка и напоить ее хотя бы чаем и поблагодарить за внимание. Отец же сделал грубо и жестко. Он молча взял подарок для меня и закрыл перед ее лицом дверь. Таков он был весь, такова была его неотесанная суть и мнимая культура. Родственники мамы никогда не любили отца, были с ним сдержаны, не звали в гости и не приходили сами. Боль за Валю, за тот поступок отца и до сих пор живет в моем сердце. Таким образом, он давал мне замечательные уроки, каким быть нельзя и в умении сострадать другим. Другое день рожденье мне также запомнилось и вошло в меня той же болью. Как бы то ни было, я всегда свои дни рождения ждала и надеялась на хоть какой-нибудь подарок. Мой день пришелся на будний. Это был весенний погожий день. Отец должен был вот-вот возвращаться с работы. У меня были свои несложные обязанности по дому, в число которых входило в теплое время брать ведро, набирать во дворе воду с крана и выливать ее у порога нашей двери, чтобы не было пыльно, чтобы было свежо и чтобы грязь не неслась в дом. Но я заигралась и этого не сделала. Когда отец пришел, он устрашающим голосом позвал меня и грубо, ничего не объясняя, больно и сильно ударил меня ногой что называется «под зад». Потом заставил меня сделать, то, что должна была сделать и на этом мое день рождение закончилось. До сих пор я не люблю свои дни рождения, я не люблю ничего в честь себя, не люблю к себе никакое внимание, я патологически не переношу подарки, я буквально страдаю, когда кто-либо хвалит меня. Все это были жесткие пути, они были и более крутыми и еще более жесткими далее. Но это была Воля и План Бога. Через вот такого отца, самого не знавшего дни рождения и похвалу, не знавшего особого к себе внимания, чрезвычайно скромного, не тянувшего на себя, всегда делящегося со всеми поровну Бог давал мне те аскезы и прививал те качества, без которых Он со мной никогда бы не заговорил.

Поэтому, не имея особого к себе внимания и не испытывая на себе особой любви, я уходила во двор или в институт, проявляя интерес к своего рода бродяжничеству и моталась целыми днями вне дома, облазивала стройку, заглядывала в зияющие бездны в развороченной земле на территории института, которые взрослые называли катакомбами, ходила на свалку у мастерских и выбирала себе макеты домов для кукол, как и бумагу и копирку, чтобы рисовать, как и ходила в институтскую столовую поесть, как и находила там себе друзей, котят, собак, находила на свалке себе игрушки, прыгала с высоты, пытаясь понять, что чувствует птица в полете, и в результате зарабатывала себе болячки, которые гноились, ломала руку и порою была очень близка к серьезной опасности… и так питала свой ум и убивала свое свободное время. Друзьями в институте у меня были две девочки. Одна из них принадлежала к семье, живущей на территории института. Однако с этой девочкой случилась беда. Она уехала летом погостить к бабушке в деревню и была там сбита на смерть грузовиком. Другая девочка тоже слонялась, как и я, и оказалась дочкой работницы столовой. Звали ее Людой. Она росла без отца. Мы скоро подружились. Желая ей помочь, я как-то взяла из дома рубль (деньги всегда в небольшом количестве лежали на этажерке и были доступны) и, придя в институт, найдя там Люду, пошла с ней как обычно гулять. Выбрав подходящий момент, я бросила рубль на землю и, подтолкнув ее, сказала: «Смотри!». Люда с такой прытью схватила деньги, так радостно зажала их в кулак, что мне стало неловко. Однако я желала в ней увидеть добрые качества. Я напомнила ей, что мы как бы вместе эти деньги нашли. Не желает ли она со мной поделиться, зная наперед, что я не возьму. На это Люди ответила мне решительным отказом. Тогда, недолго думая, я рассказала ей природу этих денег, сказав, что я бы непременно поделилась. Люда мне не поверила. Но трещинка в дружбе появилась. Далее я познакомила ее с детьми своего и соседнего двора, что окончательно разорвало наши отношения, и она ко мне интерес потеряла. Уже перед самым отъездом из Одессы мы встретились с ней в кинотеатре, где смотрели Старик Хотабыч. На мое приветствие она ответила сдержанно и показала своим видом, что более нам говорить не о чем.

Хочу сказать, что качества человека почему-то с детства были часто предметом моих размышлений. Даже будучи пяти-шестилетним ребенком, я отмечала качества свои и других людей постоянно, однако постепенно познавала или открывала саму себя и была далеко не всегда собой удовлетворена, давая себе оценку. Всю жизнь, сколько я ни жила и далее, мои качества были полем деятельности и исследований моего ума, и многое во мне я понимала, как проявленную необходимость, но противоречащую моим внутренним убеждениям, на которых я с детства стояла, как и приобретала по ходу взросления.

Мне было пять лет, когда отец взял меня за руку и повел в летний кинотеатр на сказку «По щучьему велению». Однако, я уже вначале сеанса хотела по малому, но страшась отца и испытывая стыд, я, как могла, терпела, но уже когда вышли из кинотеатра и даже когда оправилась, ощутила такие боли, что едва дошла до дома и слегла. Мои стоны и жалобы не прекращались, температура поднялась до сорока, губы сохли и белели и наконец все это убедило отца, что здесь серьезно и что само собой не пройдет. Была вызвана скорая. Диагноз был – воспаление аппендицита. В больнице меня быстро повели в душ, искупали и на мое недоумение, что со мной собираются делать, ответили, что сейчас мне дадут игрушку. И снова вожделенная игрушка. Я ее ожидала и когда меня купали, и когда везли на каталке, и когда положили на стол и привязали руки. Но вместо игрушки мне налицо одели маску (наркоз), так, что я испытала несколько секунд страдание неимоверное, ибо стала задыхаться, втягивая в себя что-то зловонное и удушающее. Так я отключилась. Маме было сказано, что они могла меня потерять. В себя я пришла в очень большой палате, где лежали дети с самыми разными заболеваниями, как и после несчастных случаев. Это был новый потрясающий для меня мир страданий. Я в основном слушала и рассказы и шутки и невеселые повествования детей о себе, не участвуя в разговоре, ибо была неинтересна никому. Никогда не забуду девочку обгоревшую так, что лицо ее, как и шея, как и руки были изуродованы огнем до неузнаваемости. Но она как бы забывалась и начинала рассказывать вещи или смеялась порою так, словно не осознавала произошедшего с нею несчастья и так постепенно стала обращаться и ко мне. Я потихоньку уже стала подниматься, и мы подружились. Не помню, как получилось так,

Что в чем-то мы не сошлись мнениями и я, желая ей досадить, указала ей на ее уродливость. Как вылетели из меня столь постыдные слова? До сих пор печалюсь за обиду, и боль, нанесенные ей, и никогда никому не рассказывала об этом своем столь низменном поступке. Я не могла делать себе скидок в том, что я ребенок, что мало ли какая дурь может быть у того, кто только начинает жизнь, кто не искушен. Я думаю, что ребенок в себе взрослый человек, разве что слабое тело, и несомненно может давать себе отчет.

Помню также и другие условия, где я поступила отвратительно. Это случилось, когда мне было года три. Когда мои родители еще работали дворниками в Высшем мореходном училище и наша дверь выходили на его территорию. Видимо была весна. У нашей двери вился виноградник, у земли столь многоветвистый и густой, что там было впору спрятаться даже мне. Играя у двери, я вдруг увидела кошку, преследующую воробья, который никак не мог взлететь. Он едва укрылся в густых зарослях виноградника и этим озадачил кошку, отнюдь не желающую отступать. Куда же делся он? В одно мгновение подумала я. Мысль, что искать его не следует, как бы предупредила меня, поскольку было очевидно, что я этим укажу его кошке, и он станет быстрой ее добычей. Моя неразумность спасла кошку от голода и погубила птенца. Так я стала свидетельницей по сути маленькой трагедии живого существа и своей неразумности, которая к этому привела. И этот факт стал причиной большой неудовлетворенности собой и своих качеств.

Также во мне никогда не было прилежности, желания трудиться, был изворотливый и хитроватый ум, защищающий меня от гнева отца и от крика матери. И об этом я буду рассказывать, не забывая говорить и о тех своих качествах, которые я считала более- менее сносными. Многие черты моего характера никак не могли быть воспитанными в тех условиях, в которых с детства я оказалась. Они, несомненно, я могу говорить исходя из своих знаний теперь, унаследовались мной из прошлых моих воплощений. По крайней мере два воплощения, предшествующие этому моему рождению, я знаю, и они многое мне объясняют, включая мои качества. Тот, кто следил за моим повествованием сначала, помнит, что у моего отца было два старших брата, Макарий и Афанасий. Макарий был человеком религиозным, познавшим скитания, голод, бродяжничества, много читал и искал свой смысл, как и другие братья. Бог открыл мне, что я и была в прошлом рождении Макарием и стала дочерью его младшего брата Федора, для которого Макарий был всегда пример. Так что отец мой в прошлой жизни был моим младшим братом. Что хотел Бог этим рождением дать мне до того, как должен был заговорить со мной? Придержать в тех нормах и пониманиях, которые и могли меня вывести снова к религии, но так, чтобы сознание не изнежилось и мир не предстал убаюкивающим, но таким как есть, без иллюзий. Ибо отсюда и можно было меня отшлифовывать дальше, но беря за основу все же природную склонность к доброте, справедливости и аскетизму. Но какой путь я прошла до жизни Макария, я опишу потом, когда будет более благоприятное стечение событий в моем повествовании, когда это будет уместно. Здесь же могу только сказать. Что мой отец родился в 1924 году. Макрий родился примерно в двадцатом году и умер примерно в 1940 году, как отец говорил, перед самым началом войны. И в 1954 родилась я, т.е. душа Макария получила рождение спустя немногим более десяти лет. До Макария душа моя была в теле женщины, умершей в семнадцатом году. Но и об этом я пока рассказывать не буду, ибо это очень интересная вещь и требует тщательного изложения. К этой теме я вернусь скорее всего, когда буду описывать свою жизнь в Ростове-на-Дону.

Однако, говоря о качествах своих и других людей, я и теперь смотрю на некоторые проявления себя, кажущиеся может быть незначительными, как имеющие все же ту внутреннюю стержневую черту, которая имела непременно свою и незыбкую основу, как и продолжение. Помнится, была во дворе у нас девочка по имени Оля. Она скоро переехала в другое место со своей семьей, но первое время я пыталась дружить только с ней. Это было в те дни примерно, когда мне сделали операцию. Помню, у нас была такая игра. Необходимо с закрытым ртом, издавая только звуки, говорить или отдельные слова, или предложения. И выигрывал тот, кто правильно считывал по звукам, что хотел сказать другой. Игра требовала честности и внимания. Сосредоточенно вслушиваясь в то, что пыталась мне сказать Оля, я почти никогда не могла угадать. Тогда я требовала, чтобы она мне сказала точно, что она имела ввиду, т.е. чтобы повторила слово и предложение нормально. Увы. Она говорила то, что по моему пониманию было крайне неблагозвучно, что я никак не могла бы, имея свой набор слов и пониманий, угадать или разобрать. Тогда впервые я очень серьезно посмотрела на то, что так мыслить и так говорить она могла только будучи в своей среде. Это была норма общения, это было отражение культуры и других, это было также с моей стороны, по сути, проникновение в чужое бытие и его нравственность, как и негласные законы. Это также давало прощение моему отцу, ибо никогда в его даже гневных высказываниях подобное не мелькало. Что-то во мне противилось такой речи, таким словам. Я постепенно и до самого ее отъезда переставала к ней тянуться и начинала ей предпочитать общение с Витей, очень характерным мальчиком, но с ним мне было о чем говорить, и оба мы, будучи под большим контролем родителей, обладали неограниченной свободой, излазив институт, многие уголки Одессы, имея многие общие взгляды, пока не пришел день, когда мне кто-то со двора по секрету не донес, что Витька влюбился в свою одноклассницу. По этому поводу я немного посожалела, однако никаких подобных чувств к нему не испытывала и стала потихоньку от него отходить, более ни на кого не переключая свое внимание. Однако, и Витя шокировл как-то меня. Однажды он пригласил меня к себе домой и достал достаточно объемистую новую книгу, предложив рассмотреть в ней картинки. Эта книга предназначалась для художников, для тех, кто учится рисовать. Здесь были обнаженные в разных позах мужские и женские натуры, но нарисованные как бы карандашом, примерно так, как рисовал мой отец, иногда добивясь сходство несколькими штрихами, а иногда так, что все было сплошь один карандаш. Витя похихикивал, пытался заострить мое внимание на местах, отличающих мужчину и женщину, однако, не мог вышибить из меня хоть какую-нибудь реакцию. Это я видела в первый раз, но не рисунки шокировали меня; уходя я лишь поняла для себя, что он переходит в стадию взрослых ребят нашего двора, которые матерились, курили и имели свои уже не детские понимания. Так что расставаться с Витей я должна была по любому и это делала с внутренней тоской.

Была у меня еще одна подруга, Наташа Толчок. Она жила на третьем этаже трехэтажного дома с Бабушкой и дедушкой. Это была очень прилежная девочка, степенная, воспитанная, знающая во всем порядок, и, как я понимала, очень послушная и подчинялась свое бабушке, пышной и аккуратной даме, интеллегентной, судя по ее разговору и манерам. Как-то я пришла как всегда звать ее во двор. Дверь открыла бабушка. Она сказала, что Наташа пока делает уроки в соседней комнате, а я могу посидеть и подождать ее в смежной комнате. Спустя некоторое время, когда Наташа уже сделала уроки, бабушка предложила нам попить чай. Это предложение я приняла не раздумывая, поскольку я никогда и ни у кого не бывала в гостях с чаепитием. Меня предложение тронуло, хотелось какого-то сердечного уюта и видимо простого человеческого отношения, как и общения. Чай был с вареньем. Я не знаю, как я пила этот чай, поскольку абсолютно не акцентрировала на этом внимание. Я просто наслаждалась неспешной беседой и неожиданным гостеприимсвом. Во двор Наташу не пустили, но и такого времяпрепровождения для меня было достаточно. Спустя несколько дней я вновь пошла звать Наташу во двор.. Однако, Наташа была закрыта, а бабушка ушла на базар. Через дверь я стала интересоваться, выйдет ли Наташа, когда придет ее бабушка, на что она мне ответила, что бабушка категорически запретила ей со мной играть. Я удивилась, не, зная за собой никакой провинности и поняла это за недоразумение или ошибку. Однако, Наташа пояснила, что бабушке очень не понравилось, как я вела себя за столом, оказалось, что я девочка невоспитанная, жадная к еде, как-будто никогда не видела варенье, что я также наглая и со мной лучше вообще не дружить, а то можно понахвататься дурных манер. До сих пор помню слово в слово сказанное мне. Я уже хотела было уходить, как в конце коридора замаячила приближающаяся тучная фигура. Это была сама бабушка, идущая достойно и независимо, словно покачиваясь на бедрах, как на волнах. Бабушка сразу обвинила меня в том, что уже было мной услышано. Однако, я не могла ретироваться. Я сказала ей, поскольку имела свойство говорить взрослым в глаза, что если я в чем-то и допустила ошибку, то за это не выгоняют, не запрещают дружить, поскольку и между взрослыми бывает все, что не следует считать меня плохой, что я хорошо к ней отношусь, как и к Наташе, что если что, то мы разберемся с ней сами. Я также попросила не запрещать со мною дружить Наташе. Я видела, что ей стало неловко, Наташе было разрешено со мной дружить, а я себе запретила когда-либо у кого бы то ни было пить чай. Моя прямота помогала мне также снискать и уважение. Как-то, помню, мама с кем-то из соседей осуждали Асю. Я стояла рядом и прекрасно понимала, что говорить о человеке плохо за его глазами нельзя. В это время Ася прошла мимо и поздоровалась и получила в ответ приветствие и широкую наигранную улыбку осуждающих. Я тотчас сказала маме, что они не правы, не следует так говорить о человеке, почему бы не сказать ей это все было прямо в глаза. Меня естественно обругали, но все же многие говаривали, что я не глупая девочка. И то ладно.

Помнится и другой опыт, когда я говорила взрослым в лицо. Это было в детском саду. Нас как-то собрали и повели в школу, как на экскурсию, чтобы ознакомить нас, детсадовских выпускников со школой, с учителями, классными комнатами, со школьной обстановкой. Все бы было неплохо, но когда мы гурьбой вошли в вестибюль школы и грязными ногами зашаркали по паркету, уборщица не сдержалась, чтобы не напустить на нас своих привычных собак. Воспитатели тихо успокаивали ее и вели нас. Я шла почти в конце. Слова уборщицы показались мне несправедливыми и унижающими. Я отделилась от всех, подошла к ней и сказала, что она не права, что она все это спокойно после нас протрет, и что мы здесь будем скоро учиться, и она на наш приход должна реагировать правильно. В ответ она только и сделала позу, округлила глаза и прокричала: «Что?!». Я же, как ни в чем не бывало, последовала за другими, подумывая про себя: «И что же это я за такая. И почему это я должна была говорить. Ну, почему так из меня и прет сказать в ответ…». Собственно, такая я и осталась по жизни, все говорящая в глаза, и, думаю, благославенная в этом Богом. За это мне очень немало доставалось. Но об этом в свое время.

Теперь же мне снова хотелось бы вернуться к повествованию о себе в своей семье, о проблемах родителей, о своей учебе, о других событиях, ибо их было много и все они незримо Волею Бога формировали меня… Возможно, эти детские многочисленные эпизоды и утомительны для восприятия, однако они хоть немного приоткрывают завесу моего характера, с которым я пришла в мир и среду, которая по всему и как бы то ни было, но была мне благоприятна, хотя с материальной точки зрения… Но это все менее, чем цветочки, но и без них не обойтись. Набравшийся терпения сможет из этого и извлечь… И только хотелось бы повторить: в жизни каждого очень много поучительного, начиная с первых шагов.

Но, подводя итог такого рода воспоминаниям, мне хотелось бы еще раз сказать, что каждый ребенок приходит в мир уже с некоторым багажом, а не чистым листом бумаги, имея в своем багаже опыт и качества, приобретенные, развитые и тянущиеся из прошлых воплощений. Также, хорошие или плохие родители, с материальной точки зрения (ибо духовная точка зрения может быть и противоположной) даются только Богом и не случайны, и всем в себе, явно и неявно, призваны способствовать развитию ребенка, своими хорошими качествами явно указывая истинный путь, а плохими – опять же ведя на свет, но через или отталкивание от плохого (и тем укрепляясь в положительном направлении своего движения), или привлекая к подражанию дурным качествам родителей. Но и в этом случае ребенок Божественным Планом поднимает наверх с помощью (в любом случае) авторитета родителей свои дурные склонности и будет, идя этим ошибочным и греховным путем, изживать эти качества в себе и так очищаясь путем страданий и Божественных Уроков от того, что в нем присутствовало потенциально, но было сокрыто, и этим опять же подниматься наверх. Такова работа Бога над ребенком. Также следует знать, что ребенок есть достаточно мыслящий, все понимающий и осознающий человек и способен давать оценку любым внешним событиям, но в рамках своих качеств природных и насколько на самом деле ему пожелает приоткрыть Сам Бог изнутри, поскольку многим вещам Бог дает Божественное разъяснение с возрастом. Также в любой семье люди между собой подобраны Богом не случайно, некоторых связывают кармические долги, некоторых родство из прошлых воплощений, некоторым есть что передать другому через свои приобретенные качества и сделать это самым благоприятным путем для другого. Сестры и братья в одном рождении в следующей жизни могут стать детьми и родителями, родители и дети поменяться местами, муж может стать сыном жены или дочери, супруги поменяться полами, внуками могут быть умершие бабушки и дедушки. Это также надо знать. Просто так Бог не соединяет. Также всегда надо понимать, что и в прошлом, и теперь и завтра материальный мир не представляет живому существу райские условия существования, ибо это прямой путь к деградации и смерти. Предназначение любой материальной планеты, как и духовной, развивать живое существо до Божественного сознания, что невозможно без обретения Божественных качеств, без чего невозможно служить Богу и общаться с Ним. Но это дается в материальном мире преимущественно через ошибки, Уроки и страдания. И это можно легко увидеть, устремив взгляд к истории любого народа, к судьбе любого человека. Но надо понимать, что любая среда, включая семью, как бы она себя не проявляла, есть проявление Воли Бога, есть для каждого максимально подходящая, никогда не является губительной, ибо там, где надо, Бог через других всегда подставляет руки или рождает в других условиях, когда срок истек. Это также следует понимать, тем более человеку нерелигиозному, ибо иначе он в этом мире не увидит справедливость и не сможет справиться со своими чувствами боли, и будет всегда и во всем винить других, не связывая все с Богом и лучшим исходом, как и будет постоянно терять цель и смысл жизни, тем усугубляя свое существование страданиями.

Также следует знать, что каждый человек, достигающий высокой ступени духовного развития, как и самосознания, очень нелегко дается Богу, без чудес, не по мановению волшебной палочки. Вот, как естественно вынашивается и рождается ребенок через воду, кровь, боль, в стонах, так и в материальном мире все развивается, каждое качество человека добывается в очень больших совместных усилиях Бога и человека, в результате длительного процесса, в котором участвуют для каждого многие и многие люди всех возрастов и положений, начиная с родителей, все подбираются только Богом, и каждый отдает часть себя, как и берет часть другого себе. Кого надо, Бог приближает в этом процессе, кого надо – удаляет, что иногда выглядит в материальном мире, как предательство, неисполнение долга или уклонения. Бог же смотрит на то, кто кому и что должен и благоприятно ли влияние данного человека на данного. Поэтому и грехи пред Богом – вещь сокрытая для человека, ибо если Бог понуждает уйти, он уйдет, если наоборот, то будет наоборот и сопротивляться Воле Бога невозможно.

Но следует знать и то, что как бы люди ни были связаны с друг другом, как бы ни возвышали и почитали одних и не поносили других, они никак не выражают мнение Бога о ступенях друг друга, ибо Бог имеет Свои мерки, но от людей требует тех моральных, нравственных и религиозных норм, которые дал, как материальную и религиозную меру, ею и судит. Также следует знать, что у религиозного человека своя планка греховности и свои попущения, а у нерелигиозного – своя. Там, где религиозному человеку можно понадеяться на Бога и уклониться в этой связи от проявления воли, как и от некоторых поступков, там материалист обязан своими усилиями вовлекаться в деяния и иное понимание будет считаться греховным. Т.е. Бог каждому дает свои четкие рамки, в пределах которых он может решать свои материальные и другие вопросы, свои границы, Свои предъявляет и требования, как и дает свои последствия кармической деятельности. Например, материалист обязан следить за своим ребенком постоянно. Высоко духовному человеку позволительно уповать на Бога и проявлять активность, когда Бог ему внутри на это указывает, или абсолютно довериться Богу, молясь ему и все воспринимая из Рук Бога, как Милость. Однако таких высоко стоящих духовных личностей на Земле единицы, кому это позволительно, чья реализация столь высока, чтобы Бог изнутри позволил так жить во всем, но во многом – да, такие люди есть. Себя же я никогда не относила к тем, кто может полностью положиться на Бога и всегда была и есть в душевном непрерывном волнении за своих близких и неизменно спешила и спешу к ним на помощь, хотя мне Бог и теперь легко и сразу говорит, где и как обстоят дела, чтобы я не беспокоилась, а писала то, что пишу и тем служила Богу, ибо труд этот важен и есть Изначальный План Бога на меня, на мою семью и близких, на людей, которым он и предназначен.

«Не художественный ли это вымысел?» - спрашивают меня. Нет, нет и нет. Я не семь пядей во лбу. Я не смогла бы все это, включая писания, придумать. Слишком уж обычная, без каких-либо особых талантов. Считаю себя очень доступной, простой и средне мыслящей, во многих вещах абсолютно не разбирающейся, всю жизнь учащей английский язык и не знающей его, не добившейся высот в науках, в чужих мнениях, не умеющей связать толком два слова, не знающей современного русского языка. В этом можно убедиться и при непосредственном общении со мной. Но передать то, что намерен через меня дать людям Бог, должна. Все, что я пишу, истина. Я называю и буду называть точные адреса, даты рождений, место и время событий, имена, фамилии реально живших и живущих людей, ко мне реально приходили матаджи, реально многому были и свидетели соседи, родственники. Все это легко можно выяснить, если уж за этим станет дело. Повествование будет еще долгим. Оно рассчитано на будущее. Оно многое прояснит о той, которая все же говорит с Богом изо дня в день и делает важное для человечества дело. Поэтому Бог и желает этого изложения. Далее, после этих замечаний, я снова приступаю к описанию событий в моей семье.