Лет несколько тому копался я, как обычно по весне, в своем гараже, подготавливая к вывозу на свалку очередную партию мусора, традиционно скопившуюся за зиму. И где-то в хламе попала мне на глаза старая столовая ложка, неизвестно как оказавшаяся в гаражном скарбе.

Вроде ложка, как ложка. Давно и безвозвратно почерневшая от грязи, она уже одним своим видом просилась в утиль. Но, как тогда мне показалось, было в ней что-то необычное, что делало ее не похожей на будничный столовый прибор.

Я поднял ложку из мусора, покрутил в руках, потом потер пальцем черную выпуклую поверхность. Вначале матово серо, а затем все светлее и отчетливей под пальцем проступил неброский металлический оттенок. Мне стало интересно и, оставив гаражную уборку, я начал песком оттирать находку. Вскоре ложка в моих руках благородно заблестела серебром.

Тогда я внимательно рассмотрел ее. Там, где у обычных ложек иногда нанесен рисунок, у этой продолговато, в две дуги, с обеих сторон, была выгравирована готически изящная надпись на непонятном языке.

Я вертел ложку в руках, бормоча под нос варианты транскрипции написанного, когда в гараж ко мне заглянул сосед - дядя Жора. Это был приветливый добродушный старичок-пенсионер, извечный гаражный старожил, как называли его местные автовладельцы. Как только пригревало весеннее солнышко, дядя Жора появлялся в гаражах и потом уже ходил туда ежедневно, как на работу, до самых заморозков.

Каждый божий день ковырялся дед со своим Москвичем - ветераном отечественного автопрома, не упуская при этом ни одного случая поболтать с соседями на житейские темы. Вот и сейчас он, по-хозяйски оценив мою затею с уборкой в гараже, завел беседу, как обычно, ни о чем: «Ну чё, накопилось за зиму-то? И не говори. И откуда, слушай, чего берется-то не пойму, ведь кажную вёсну хоть КамАЗом вывози!».

Обратив внимание на мое сосредоточенное шарканье пальцем по железке, спросил: «А эт чё у тебя? Ну-к, дай глянуть. О, серебро, похоже, вон и проба выбита. У тебя глаз помоложе, посмотри-ка, чего там есть, какая цифирь?»

Я крепко сжал ладонь, чтобы не дать забавную вещицу в руки любопытному соседу, самому ведь интересно. «Да погоди ты дед, тут вон покрупнее написано и то разобрать не могу». «Ну-ко, дай сюды!», дед все-таки вытянул из моей руки ложку и отошел поближе к свету, чтобы лучше ее разглядеть. Прошамкав вначале что-то невнятное вставной челюстью, он тут же вдруг уверенно изрек: «Это по-немецки». Я удивленно переспросил: «И что написано?» Дед протянул мне ложку: «А я почем знаю?».

«Странно. Как это ты узнал, что по-немецки, если ни слова не разобрал?»

«А я, когда вижу, как написано, то сразу различаю, а вот что именно там - объяснить не могу».

Мне стало смешно: «Да как это так? На каком языке накарябано - знаю точно, а что именно – не скажу?»

«Дед», обратился я к Жоре, хитро вглядываясь в его глаза. «Но так ведь не бывает» и для большей уверенности отрицательно покачал головой. «Не бывает чудес таких, дед!».

Жора, прищурившись, искоса глянул на меня и задумчиво сказал: «Бывает, парень, бывает…, да еще и не так».

И рассказал мне эту историю.

Перед самой войной Жорке исполнилось десять. На отца похоронка в ту же осень пришла, как война началась, а мама заболела и умерла в дороге, пока их эвакуировали в начале зимы из Саратова. Оставшись круглым сиротой, мальчик был помещен в детский дом вместе с детьми немцев, которых тоже везли с Поволжья на восток. В переполненном интернате Жора оказался один среди чужих людей, к тому же говорящих на ненавистном «фашистком», как он тогда считал, языке. Со временем пообвыкнув, Жорка, как любой ребенок, полностью освоился в окружающей его среде. К концу войны он уже свободно понимал, говорил и писал на немецком, проявляя при этом удивительные способности. Мальчик с удовольствием читал книги, немецкий стал для него практически вторым родным языком.

Сразу после победы, летом сорок пятого года, Иркутский детский дом перевезли на Украину в самую ее западную, Ивано-Франковскую, область. После холодной и голодной Сибири летняя Украина с её мягким, плодородным климатом показалась детишкам раем, где фрукты растут прямо у дороги и возле них даже заборов нет.

Война хотя и закончилась, но по западной Украине еще скрывались в лесах, совершая дерзкие налеты, банды украинских националистов – бандеровцев.

Когда одна из таких банд напала на городок, на окраине которого в старом помещичьем имении разместили детский дом, Жорка сидел, укрывшись от посторонних глаз, в туалете и читал, подаренную учителем еще в Иркутске, немецкую книжку. Детей было много, поэтому туалеты стояли в ряд прямо перед домом во дворе. Услышав выстрелы и крики, Жорка решил не выходить, надеясь остаться незамеченным. Он слышал, как один из бандитов, проходя вдоль ряда деревянных кабинок, кричал что-то по-украински и если в ответ слышал русскую речь – раздавались выстрелы. С правой стороны за дощатой перегородкой хныкал и всхлипывал незнакомый мальчик. Через дыру от сучка Жорка увидел его заплаканные глаза и прошептал: «Тихо! Не реви, может, не заметят».

От страха, казалось, остановилось сердце, когда бандит подошел совсем близко и рядом раздался отчаянный детский крик: «Дяденька, не стреляйте!», перекрытый автоматной очередью. Выбитые пулями щепки посыпались Жорке на голову.

Едва живой от ужаса, он тихо заскулил и задрожал всем телом, увидев сквозь щели в деревянной двери, как напротив него остановился человек в солдатских сапогах, клацнув оружейным затвором: «Ну, москаль?» И дальше быстро сказал несколько слов по-украински. В ответ обезумевший Жорка страшно заорал что-то на немецком языке. Когда дверь, с треском вырвав притвор, распахнулась, последнее, что увидел теряющий сознание Жора - налитые кровавой злостью глаза на опухшей, давно не бритой роже. Рассмотрев в дрожащих детских руках книгу с немецким названием, бандит плюнул себе под ноги, взял автомат на ремень и ушел прочь…

Дядя Жора замолчал и нахмурился, сдвинув брови. Хоть и прошло уже более полувека, но было видно, как трудно вспоминать ему этот, быть может, самый страшный в его жизни день.

Помолчав немного, дед тяжело вздохнул: «И вот веришь - нет, с того самого дня я напрочь язык забыл, видать напугался до смерти, оттого и забыл. Сейчас вот покажи мне слово или сам напиши что по-немецки - отличу из тысячи, а вот понимать и говорить – не могу, вроде как кнопку во мне нажали какую-то, будто бы выключилось что-то в голове».

Старик покачал седой головой, словно отгоняя тяжелые воспоминания, потом посмотрел на меня уже прежними добрыми и живыми глазами: «Вот так-то, а ты говоришь, не бывает. В жизни, паря, еще и не такое случается… Ну, да поживешь подольше – узнаешь побольше».

Дядя Жора похлопал меня дружески по плечу и ушел реанимировать в очередной раз свой Москвич, а я остался сидеть среди гаражного хлама на пустой перевернутой канистре из под бензина и, в задумчивости, сам того не замечая, тер и тер пальцем готическую надпись серебром по, невесть откуда взявшейся в моем хозяйстве, старой столовой ложке.