Абхазия, ты знаешь, я часто вспоминаю тебя. А ты? Ты помнишь меня? Помнишь, как я со своими друзьями впервые оказалась на твоей земле? Помнишь, что я притащила с собой? Тягучее похмелье, подаренное бессонной ночью в поезде, огромную сумку шмотья и опасения, что в России жизнь без меня перестанет крутиться. Ах, да! Еще дурацкий, пляжный зонт! Ты помнишь этот огромный зонт, что не помещался ни в одно такси и постоянно выскальзывал из рук, мешая идти?

Ты мило приняла меня. Тот домик, где мы поселились…

…

Домик, трогательно приобнявшийся со склоном горы... Он уютно уткан виноградной лозой. И выглядит совершенно потерянным в зарослях окружающего сада. Молоденькое мандариновое дерево беспардонно заглядывает в мое окно, то и дело шкрябая по стеклу глянцевыми листами. Деревья повзрослее ведут себя куда более степенно, без интереса перешептываясь о вновь прибывших постояльцах. Между стволами с недовольным кудахтаньем нарезает круги облезлая курица.

- Это соседская. Вечно они не смотрят за своей птицей, - с улыбкой поясняет Венера. – В прошлом году из такой же прекрасный суп вышел. Да, Шалва?

- Да. Только та сразу сообразила в дом забежать, где в суп угодила… А эта уже второй день по саду скачет, как козел неощипанный. Подождем… - с лукавым смирением отвечает Шалва.

Шалва и Венера, хозяева дома… Им уже за восемьдесят. Сухонькие старички с живыми, насмешливыми глазами.

Вечером располагаемся на уличной террасе, увитой виноградом. Хозяева сидят в креслах. Шалва читает газету, медленно переворачивая страницы чуть трясущимися руками. Венера величаво держит спину прямой и смотрит в сторону моря. Они тихо и ворчливо переговариваются по-абхазски. Их голоса шелестят неотличимо от шелеста листвы в саду.

- Шалве месяц назад операцию сделали на почках. Вы уж не гоняйте его, ребята, - обращается к нам Венера.

- Ай, да не было у меня никаких почек, Венера, что ты говоришь, - возмущается Шалва. – Врачей не знаешь? Дед мой до ста пятидесяти лет дожил, в больнице ни разу не был.

- Ай, Шалва, это ты что говоришь? – с досадой отвечает Венера. - Дед твой когда жил? А сейчас экология…

- Да нет никакой экологии. И почек нет. Лечат потому что возраст, а не потому, что почки.

Венера насмешливо улыбается, собрав морщины в уголках глаз, и продолжает смотреть вдаль.

Да уж, какие там почки! Утром вижу Шалву в закатанных до колен штанах на лещине. Трясет ветки, отчего орехи с сухим шепотом опадают на влажную землю. Шалва, перебирая тонюсенькими стариковскими ножками, медленно слезает с дерева и принимается собирать орехи.

…

Ты очень красивая, Абхазия. Я помню заросли дикой ежевики и самшитовые рощи… Что? Пальмы и магнолии? Да, да – они тоже очень красивые. Твои набережные затянуты в нарядные одежды. Тебе идет это парадное облачение. И около каждой пальмы хочется остановиться – слишком бесподобна, чтобы быть настоящей. Гладишь рукой – теплая и шершавая, значит, настоящая.

Но ты очень хороша и в своей естественности. Знаешь, я ведь раньше думала, что горы умеют быть только высокомерными. А твои тепло принимали нас. Не так тепло, как хотелось бы, конечно… Сколько шишек я набила, поскальзываясь на подернутых мхом валунах, сколько царапин оставили на мне сердитые плети ежевики? Понятно, что мы вторглись туда, куда ты не очень-то любишь допускать чужеземцев и твои горы, Абхазия, дразнили нас. Но это того стоило…

…

Я сижу на краю малюсенького горного озерца. Вода, весело закипая, летит в него с каменного уступа в человеческий рост. В озерце она замедляется, задумчиво перебирая солнечные блики, ласково огибает камни и с бесшабашным упрямством бежит дальше, вниз, к подножью горы, чтобы стать единой с морем. Воды по пояс и мои друзья блаженно, совсем по-детски, обдают друг друга ледяными брызгами. Озерцо обступают величественные буки, с их ветвей космами свисает седой лишайник. Позади меня еле различимая каменистая тропка. За тропкой начинается непролазная чащобина, намешанная из кряжистых дубов, кленов и буков, переплетенная плющом и диким виноградом, устланная зарослями папоротника и можжевельника.

По тропке спускается женщина в длинном черном платье, на голове платок, в руках большая брезентовая сумка. Она садится на валун недалеко от меня и устало утирает лицо краем подола. Поймав мой взгляд, роняет:

- Посижу немного. Устала.

- А вы откуда идете? – любопытствую я.

- А сверху. Там у моего брата пасека. Еду ношу, мед забираю.

- Далеко пасека-то?

- А вот сколько до сюда снизу идти и еще столько же.

- Ничего себе! – восхищаюсь я, вспомнив сколько нам пришлось преодолеть, чтобы добраться до этого озера. - Каждый день ходите?

- Что я, чокнутая? – с неподражаемым абхазским апломбом восклицает она. – У меня своих дел внизу по горло. Три раза в неделю хожу. А бывает, что и два.

…

Да, Абхазия, твои женщины сильные. Зато твои дети очень лукавые. Ты специально растишь их лукавыми, чтобы они смогли не потеряться в жизни?

…

Мы собираемся на конную прогулку в горы. Нас будут сопровождать мальчишки – белозубые и вихрастые, то и дело заходящиеся в приступах задорного смеха. Один из них подводит ко мне лошадь. Лошадь понуро смотрит на меня и обреченно выдувает воздух через ноздри. Она щуплая и низкорослая, вся в проплешинах и складках.

- Она старая какая-то, - с сомнением говорю я.

- Какая же она старая? – удивленно таращит на меня глаза мальчишка. – Это – самая молодая лошадь у нас! Вон, вырасти еще не успела.

Я осторожно устраиваюсь верхом и неторопливо пускаюсь в путь. Лошадь то и дело спотыкается. Я все время боюсь, что, споткнувшись, она ткнется мордой в землю, а я кубарем скачусь с нее на неприветливые камни. Кроме того, она постоянно забирает вправо, туда, где обрыв.

- Она спотыкается каждую минуту, - жалуюсь я бегущему рядом мальчишке.

- Так она быстро привыкла бегать, - терпеливо объясняет тот, - а ты ее тормозишь постоянно. Вот она и бьет копытами.

- А что ее направо всегда тянет?

- Это скаковая лошадь! Привыкла на ипподроме по кругу бегать, все время направо, - говорит мальчишка и с широкой улыбкой смотрит на меня против солнца, прищурив один глаз.

Скаковая лошадь… Замечательно… Лошадь снова устремляется направо, слишком близко к обрыву и я что есть мочи тяну поводья налево. Мальчишка бежит назад, к остальным проводникам.

На привале подружка, которая шла в десяти метрах позади, рассказывает:

- Пацаны всю дорогу над твоей лошадью прикалывались! Ее кто-то отдал на конюшню доживать свой век – всю жизнь она воду в горы таскала. Лошадей не хватило, ее тебе вывели. И пацаны спорили, когда она свалится и помрет – сейчас или через сто метров.

- Вот сволочи, - улыбаюсь я.

…

Забавные у тебя дети, Абхазия! И лошади тоже...

А коровы! Я часто вспоминаю твоих коров, Абхазия! Почему им никто не объяснил, что наступил двадцать первый век и люди обзавелись автомобилями? Люди проложили дороги, но коровы совершенно не понимают предназначения этих асфальтовых полос, пересекающих долины. Они с отсутствующим видом возлегают поперек трасс, лениво похлестывая себя хвостами. Бибикнешь – корова с неохотой повернет голову, недоуменно разглядывая приблизившуюся железную банку, и снова отвернется: железная банка – не настолько интересное явление, чтобы уделять ей много внимания.

 

Ты всеми силами демонстрировала нам свою безмятежность, Абхазия. Но ты все еще жила войной. Ты ничего не забыла, хотя война закончилась тринадцать лет назад. Я помню твою боль, Абхазия! На каждой улице – остовы разграбленных домов, в каждой роще – обгоревшие деревья, в каждой семье – погибшие, в каждой неспешной беседе – воспоминания о войне. Забыть – значит, простить. Но ты не хотела прощать…

…

Мы отворяем калитку и выходим из сада. Нас ждет дискотека, шашлык и много вина. Вместе с нами по каким-то своим надобностям выходит Шалва. На улице совсем темно, черное небо будоражат бестолково рассыпанные звезды. Веселые звуки набережной тонут в монотонном стрекоте цикад. Шалва прикасается к моему плечу и указывает пальцем в сторону моря. Рука мелко трясется.

- Ровно четырнадцать лет назад с моря пришли грузины, чтобы убивать нас.

Его тихий голос становится торжественным. Глаза блестят, отражая звездную россыпь. Он поворачивается и указывает на склон горы.

- Через три месяца оттуда спустились ополченцы, чтобы убивать грузин. На этой улице, - опускает он голову и смотрит под ноги, - лежало тридцать восемь трупов. Плечом к плечу тридцать восемь врагов. Вот так, тридцать восемь… - кивает и шаркающей походкой удаляется в темноту.

Я смотрю под ноги. Меня знобит.

…

Откуда в твоей безмятежности столько непримиримости, Абхазия? Откуда столько нетерпимости в мудрости твоих стариков? Это были всего лишь дети. Дети другой страны. Нельзя ненавидеть погибших детей чужой страны…

 

Но как ты нежна к своим гостям, Абхазия! К таким, как я, непутевым туристам с дурацкими пляжными зонтами…

…

Я лежу на животе около самой кромки воды. Волны нехотя перебирают камушки и тычутся мне в бок, словно ласковые телята. Я долго смотрю на море. Вечереет и оно готовиться принять в объятия спускающееся к нему солнце. Измучившись от дневного многолюдья, море еле слышно вздыхает и устало переглядывается с синющим абхазским небом. Я поворачиваю голову. Набережную окаймляют лохматые старики-эвкалипты. А за ними – горы, с отеческой заботой взирающие на облепившие их понизу домишки, на огородики, на людей, снующих по земле. Облака, как шкодливые карапузы, играются с вершинами – цепляются, обволакивают белесой пеленой, отталкиваются и несутся прочь, чтобы успеть насладиться своим отражением в море до захода солнца.

- Скучно, - вздыхает подружка и присаживается рядом.

- Ага, - соглашаюсь я и понимаю, что скука – самая благодатная вещь на свете.

Рядом с нами становится Венера – хозяйка дома. Она скидывает тапочки, халат и остается в длинной, плотной рубахе. Неспешно заходит в море и опускается на колени так, что оказывается в воде по плечи. Смотрит за горизонт и долго не двигается. Набегающие волны струят ее седые волосы и полощут белую рубаху…

…

О чем она думала, чему молилась, Абхазия? Наверное, мне не дано узнать… Ты не станешь делиться самым сокровенным с чужеземцами. Нам – только твоя красота, твоя безмятежность и твоя нежность. Остальное нас не касается.