Савушкино гнездо

 

1

Старый Савушка умирал от голода. В тридцать третьем многие так погибли. Мы уже похоронили сестрёнок Надю и Полю, и дядю Андрея, и его жизнерадостную жену тётю Дуню. Но дедушка всегда был рядом с нами. Добрый! Весёлый! Затейливый! А сколько песен,загадок, сказок да прибауток он знал! Со всей станицы сбегались ребята к нашей завалин¬ке его послушать. И вот лежит он, маленький, беленький. А слёзы льют¬ся из глаз у меня и у Коляши. И вдруг дедушка говорит:

– Василёк, казаки не плачут. Ты видел когда-нибудь, чтобы я плакал?

– Нет, – всхлипнул я.

– И вы не плачьте, ка-за-ки.

И умер.

 

2

 

Рассвело. Раиса давно встала и гремела чугунками у печи. Наверху заворочалась и заохала свекровь. Семнадцать лет живёт Рая в этой се¬мье, три деверёнка и две золовушки вынянчила ей, бабе Марусе, а не слыхала от неё доброго слова. Строгонька свекровь. Зато свёкор, дед Савушка, весёлый да ласковый «жалельщик», как его окрестила жена.

Рая, увидев, что свёкры проснулись, робко шепнула:

– Вчера и хлеб пекли, а Ванюшки что-то не было.

Савелий спустил ноги с печи:

– Ночью опеть стреляли. Кто ж нонче командует в станице?

В боковушке с кровати соскочил Миша:

– Я, папаша, погляжу!

– Да тише ты, байдарский конь, дети спят, – заворчала мать.

В доме занимались своими делами, прибирались, одевали ребятишек, а сами нет-нет, скрывая беспокойство, поглядывали на дверь. Наконец, влетел запыхавшийся Миша и с порога застрочил:

– Красные. Ваня наш в сарае на атаманском дворе. Там у них штаб. А Гнедко у калитки стоит привязанный.

– Видно, скакал домой, сынушка родимый, – запричитала мать.

– Что делать? – все смотрели на Савелия.

– Я думаю, искать Андрюшку. Он ить у красных за командира. Неужто не выручит брата?

Заплакал годовалый Колюшка. Раечка не услышала. От предчувствия беды застучало в висках, в горле набухал ком.

– Глухая тетеря! Дай титьки дитю! Думаешь, у меня об сынушке серд¬це не печалуется, – снова заголосила баба Маруся.

Савелий, зажав руками голову, сосредоточенно думал, не замечая на¬зревавшей ссоры между женщинами. Вдруг он опустил руки и резко спросил сына:

– А сколь там охраны?

– Я всё высмотрел, папаша, – торопливо проглатывал концы слов Ми¬хаил, – во дворе десять казаков, три иногородних и женщина в красном подшальнике. Да у сарая двое с ружьями, а с огороду – никого. Папаша, а ведь Ваня там не один. Кто-то ещё стонет этак жалобно тоненьким го¬лосом. Я с огороду подползал к сараю и слышал.

– А крепкий сарай? – продолжал выспрашивать Савелий.

– Недавно ставили. Кажись, в девятнадцатом году, – встрял в разговор Федюшка Беспалый, родственник и приживалец. – Ещё тогда у атамана наш Кирюшка Севаволов ходил в работниках. Он и сарай крыл.

Савелий поднял голову,

– А пол там, интересно, настланный или земляной?

– Кажись, земляной.

Отец задумался, затем, сокрушённо покачав головой, вздохнул:

– Плохо, что все сыны в разброде: от Абраши вестей нет, да и Андрей, как ушёл к красным, так и не кажет носа домой. Остальные совсем далёко.

Мать встрепенулась:

– Нюра, пойди, дочка, к Авдошке Тимониной. Можеть, Андрюшка там. Давеча баба Вера сказывала, что ходит он до ей.

Нюра, набросив на голову материн полушалок, стрелой метнулась со двора.

– Давайте исть, – Савелий сел за стол, – Раиска, что там в чугунке, опеть кондёр?

– Так он же с салом, папаша.

Быстренько накрыв стол, Рая ушла к себе за занавеску.

– Ты иде пошла? – строго спросил Савелий, – садись исть.

– Я не хочу.

– Садись, тебе дитё кормить надо! – прикрикнула свекровь.

Когда выскребали ложками последнее, вбежала Нюра.

– Не было его. Уж пять дён не было. Уехал, говорит Евдошка, ваш Ан¬дрей на важное задание.

– Знаем это важное задание, – проворчал Савелий Михайлович, – схо¬роны искать да сундуки трусить. А ты давай, Нюрочка, к столу. Поешь. Рая тебе отсыпала в чашку.

После ужина никто не выходил из-за стола. Притихшие, все смотрели на отца, даже Коля молчал, сосредоточенно сося палец.

«Что ж я сделаю? – думал Савелий. – Остались старые да малые. Картина невесёлая. А как хорошо жили! Служба, крестьянские заботы, нарожали с Марусей вон двенадцать детей! Иван – старший! Отважный казак. Четыре Георгиевских креста имеет. Офицер. В белой папахе хо¬дит. Да долго ли ему ходить? Абрам тоже храбрец. Где сейчас его носит судьбина? Вася, Миша, Гриша и Ефрем на германской головы сложили. Ещё неженатые были. Только и остались после них медали и кресты. Ан¬дрей у красных воюет, свою правду ищет. От Александра вестей нет, как сгинул. Ещё две дочки замужние. Обеих отдали в станицу Троицкую за двоюродных братьев. Зятья теперь у Деникина казакуют, дочки без защи¬ты с малыми детушками да стариками остались. Дома только младшеньк¬ие, Нюра и Миша, старый Федюшка, жена да сноха Раиса с четырьмя детьми. Через неделю-другую боронить, сеять надо. Коней всего пара осталась...»

– Савуска, – трёхлетний Василёк дёрнул деда за палец, – поехали за папаской!

Заплакала Раиса. Сквозь всхлипывания она горько выпаливала:

– Убьют!.. На рассвете расстреляют... Вон и Нюра говорит, что братья Даниловы на улице шашками махали, похвалялись старикам, что к утру порубят всех беляков.

Маруся отозвалась на слова снохи болезненным вскриком и, стиснув виски руками, завыла. Савелий ничего не слышал: всё думал, как спасти сына. И вдруг пришло решение, которое подспудно вызревало в нём с самого начала:

– Будем подкоп делать. Сейчас ещё светло. Смеркнется, и пойдём.

– Хто? – с надеждой выдохнул Мишунька.

– Дед Пихто. Пойдём мы с Раисой. Мать больная, дед Федюшка без пальцев. Куда ему? Вы с Нюрой ишо детва. Стемнеет, и пойдём, – руба¬нул он.

Весь день семья не находила себе места. Давно подготовлены и сло¬жены в мешок инструменты. Рая с Нюрой набили подсумок едой. Миша накормил и выгулял Серка.

– Коня-то, как будет совсем темно, отведёшь к куму, дяде Егорушке. Привяжешь за старую вышню на задах и домой. – Савелий пристально посмотрел сыну в глаза. – Понял? До-мой!

Пообедали, когда сумерки уже накрыли затаившуюся станицу. Про¬щались недолго, с надеждой на лучшее. Только Раиса прижала к груди старших девочек Надюшку и Полюшку да клюнула в лобики Коляшу и Василька.

Вышли на задний двор и огородами стали пробираться к атаманской усадьбе. Мартовский морозец укрепил пахотные кочки, и ноги не прова¬ливались в созревающую почву. Забрехали соседские собаки. Рае стало страшно.

– Зайцы, наверное, – заметив испуг снохи, буркнул Савелий.

Метрах в ста от атаманского огорода, у стожка, остановились. Ждали, пока умолкнут собаки. Четверть часа сидели молча, погружённые каж¬дый в свои думы.

– Пора! – чуть слышно шепнул Савелий. Но Раиса его поняла. При¬гнувшись, они осторожно приблизились к стенке большого сарая, вероят¬но, предназначенного для хранения крестьянского инвентаря. Савелий поскрёб ножом по стенке.

– Кто там? – сдавленным шёпотом спросил по ту сторону Иван.

– Свои. Мы с Раисой. Рыть подкоп тебе будем. Готов бежать?

Иван от радости замешкался с ответом. А Савелий озабоченно поин¬тересовался:

– Где охрана? Не знаешь, стоят там, у входа?

– Нет. Исть пошли. Уже песни горланят.

– Слава Богу! У тебя руки-то связанные?

– Да, верёвками.

– Ну, дай знать хоть как-нибудь, где ты.

Иван чем-то глухо шаркнул по стене в правом углу.

Сотворив молитву, начали копать. Савелий изо всех сил врезался ко¬роткой лопатой в подмёрзшую землю, а Рая быстро выгребала её тяпкой подальше от наметившегося лаза. Работали около двух часов как за¬ведённые, повторяя одни и те же движения. Пальцы окоченели. Нако¬нец, рухнул в проделанный лаз верхний слой земляного пола. Останови¬ли работу, чтобы немного передохнуть. Шёпотом переговаривались с Иваном:

– Ванюша, ты там один?

– Один. Рядом покойный Тимофей Исаевич Подколюжнов. Ишо утром отмучился. Царствие ему небесное. Справедливый был казак.

– Тимошка? Вместе служили. Удалец был! А за что его, старика-то?

– За то, что сынам провиянт вёз в горы. Они там коней да скот у ингу¬шей хоронили. Так и снесли Тимофею Исаевичу полплеча вместе с ру¬кой. Изошёл кровью и затих, болезный.

– А ты как, Ванюшка, целый?

– Целее не бывает. И дюже злой.

– Ну, сейчас, сейчас, соколик, мы тебе раскопаем проход. Выйдешь. У дяди Егорушки в огороде Серко тебя ожидает, за вышню стоит привя¬занный, – пробиваясь лопатой сквозь завал земли, успокаивал сына Са¬велий. – Пересидишь где-нибудь. А уйдут красные, сеять начнём. Пашня почти поспела.

Земля под сараем оказалась рыхлая и податливая. Через короткое время отец уже разрезал путы на руках и ногах сына.

Рая припала к груди мужа и беззвучно тряслась от рыданий.

– Ну будеть, будеть. Живой ишо, – успокаивал её Иван. – Спасибо, родные, что выручили. Поклон передайте матери, сродственникам, ско¬ро свидимся.

Свидеться не пришлось. Серым октябрьским утром 1921 года на же¬лезнодорожной станции Невинномысская его расстреляли из пулемёта бойцы бронепоезда «За власть и свободу трудового народа».

Это был мой дед Иван Савельевич Лизунов.

 

Дурные вести

 

Над озером чаечка вьётся,

Ей негде, бедняжечке, сесть.

Слетай ты в Кубань, край далёки

Свези ты печальную весть.

В тех в лесах во дремучих

Наш полк, окружённый врагом,

Патроны у нас на исходе,

Снарядов давно уже нет.

А там под кустом под ракитой

Наш терский казак умирал,

Накрытый он серой шинелью,

Тихонько он что-то шептал...

Из песни терских казаков времён гражданской войны

Егорушка бодро шагал с утренней рыбалки. На ракитовом прутике ви¬село с десяток сазанчиков. Они были невелики, но на сковороду хватит. У своего дома он заметил незнакомого пешего казака. Тот заглядывал через плетень во двор. Егор подошёл и поздоровался. Казак ответил подростку как равному:

– И ты будь здрав.

– Вы к нам? – Егор оглядел гостя: серая солдатская шинель и сбитые сапоги не могли скрыть офицерской выправки.

– Ну, если здесь Белогуровы живут, то к вам. Родители-то дома?

– А где же ещё им быть, сейчас позову.

Во двор казака Егор не пустил. Времена опасные, и отец не разрешает растопыривать калитку перед каждым.

Парнишка забежал на минутку в дом. На столе в чугунке под крышкой остывала картошка. Родители, видно, не ели, ждали его к завтраку, а за¬одно управлялись по хозяйству. Егор кинул рыбу в сенцах и выскочил на задний двор. Нашёл он отца с матерью на огороде.

Солнце уже пригревало. Родители, в возрасте, но крепкие, костистые, допалывали кукурузу.

– Папаша! Вас казак какой-то кличет! – прокричал Егор.

– Что за казак? – обирая репехи с будничных штанов, вышел из огоро¬да отец. Мать шла следом, неся тяпки.

– Не знаю. Пеший. Никогда его не видел.

Сердце Евдокии вздрогнуло. Добрых вестей ниоткуда не приходило, и от незнакомца ничего хорошего не ждала тоже.

Отец вышел на улицу. Казак, поприветствовав Константина Львовича, поспешил представиться:

– Хорунжий Никанор Титович Порядкин, Михайловской станицы. Со Львом Константиновичем в лазарете вместе лежали.

Евдокия настежь распахнула калитку:

– Что ж вы на улице, Никанор Титович? Заходите.

Гость послушно прошёл в дом. Перекрестившись на красный угол, молча присел на предложенный хозяйкой табурет. Казак был уже немо¬лод. «Лет под сорок, как Лёвушке», – подумала мать.

Она убрала чугунок в печь, по привычке смахнула фартуком со стола.

Но угощение предлагать не стала, а села, напряжённо выпрямив спи¬ну, рядом с отцом на лавку, напротив казака. Егорка вошёл следом за ро¬дителями и остался стоять в дверях.

– Ну и как Лев? – начал отец. – Скоро домой? Или его забирать надо? – и обеспокоенно добавил: – Нога-то у него как?

Никанор посуровел и смущённо проговорил:

– С плохими вестями я, отец. Убили вашего Льва. Расстреляли прямо на койке в лазарете. Красные.

Евдокия опустила лицо в фартук и застонала прерывисто и низко. Константин Львович вздрогнул и нервно задёргал плечом. Егорка, хлоп¬нув дверью, выскочил на улицу.

– Рассказывай, – стиснув зубы, проговорил отец, – всё рассказывай, как погиб, – голос его зазвенел, будто клинок, – есаул Белогуров Лев Константинович.

Хорунжий прокашлялся и хрипловатым голосом виновато начал:

– Сошлись мы со Львом близко в лазарете под Миллеровом. Ранили нас в одном бою. Дело было так. На ближний хутор нагрянули чекисты. Все молодые, лет по двадцать. Десятка три их было, наверное, а может быть, и меньше. Пьянствовали они, измывались над старшими, насило¬вали девушек. К нам в полк прискакал казачонок, совсем дитё, и расска¬зал обо всём, что там творится. У наших казаков руки зачесались, так хо¬телось проучить «товарищей».

Прибыли мы на хутор, когда чекистов, пьяных, местные уже обезору¬жили. Казачки в ярости живыми их втоптали в грязь. Но те и вели себя так нагло потому, что чувствовали за собой силу. Вскоре подоспели крас¬ные. Подтянулись и наши. Завязалась драка.

Константин и Евдокия ловили каждое слово, каждый вздох Порядкина, боясь пропустить самое главное: как их сын, их гордость и жаль, погиб. Какие муки принял? Успел ли лоб перекрестить?

А гость продолжал:

– Нас было меньше, хотя присоединились гарнизоны окружающих ста¬ниц. Не только казаки, но и казачки, подростки. Сражались отчаянно, как черти. В общем, разбили мы их. Но нас со Львом в том бою ранило. Мне пуля прошила плечо. Вот и теперь рука плохо двигается, – Порядкин в доказательство приподнял левую руку и медленно положил опять её на колени, – а у Льва пуля засела в бедре. Пулю-то вытащили, а рана за¬гноилась, чистили два раза. Ногу не отрезали, доктора надеялись, что казак крепкий, выдюжит.

И правда, Лев всё перетерпел, и рана вроде стала затягиваться, но пока он не вставал, не ходил... В госпитале лечились в основном офице¬ры. И не только наши казаки, было много и дворян. Ну вот, мы сблизи¬лись со Львом, земляки всё ж.

Порядкин на миг остановился, было видно, как трудно даётся ему каж¬дое слово. Потом, собравшись с силами, продолжил:

– Я почему живой остался? Из-за своего характера! Всю жизнь на баб не могу спокойно смотреть. Как увижу какую-нибудь сдобненькую, так кровь начинает играть. Ну и в этот раз сиделочку одну присмотрел и в рощицу её уговорил. После обеда, значит, мы с ней ушли.

Вернулись, уже солнце садилось. Очень удивились, что тишина стоит мёртвая. А и вправду оказалось – мёртвая. Все вокруг: доктора, фельд¬шеры, сиделки, раненые – мертвы. Волосы у меня на голове зашевели¬лись от ужаса. А смерть кого как застала. Видимо, вмиг всех уложили, болезных, и супротив никто даже выступить не успел. Наверное, много-то их было, красных.

Льва я увидел на койке: окровавленными руками он прикрывал про¬стреленный живот. Заметил я, что глаза его, всегда синие, побелели и лицо белое, вроде как сведено от боли.

Я схватил свой сундучок и дёру. Кто ж его знает, где комиссары, может, недалёко ушли? Думаю я, что никто живой не остался, кроме меня и си¬делочки той.

Он замолчал и как-то обречённо вздохнул. Потом, не поднимая на ста¬риков глаз, закончил рассказ:

– Вот, возвращаюсь в свою станицу. Как Бог на душу положит. Если и расстреляют, хоть сродников повидаю напоследок. А со Львом мы дого¬варивались: кто выживет, до отца-матери сходит и расскажет, какую их сын смерть принял. – Никанор тихо встал, ещё раз перекрестился на божницу и надел фуражку: – Прощевайте. И за весть дурную не корите.

Он по-военному развернулся и вышел из дому.

Отец и мать остались сидеть. Подняться не было сил. Дрожа всем те¬лом, Евдокия вытолкнула из себя:

– Как же так, отец? Горе-то како-о-е-е, – и завыла. Константин Львович сдавленным голосом успокаивал её:

– Ну, будет, будет, казак он. Видать, планида такая.

– Какая планида, опомнись! Ить не на кордоне, не в Туретчине. На своёй земле! Расстрелять раненого! Шакалы так делают. Какой герой, ка¬кой красивенький! Сынушка-а-а! Лёвушка-а-а!

На крик матери прибежал Егорка. Брата, наезжавшего пару раз из Петербурга, он едва помнил. Жалко было Льва, конечно. Но ещё большее сочувствие вызывало у него материнское горе.

Егор на цыпочках подошёл к матери и склонил перед ней русую голову. Евдокия, сердцем угадав присутствие своего последыша, прижала его к груди и заголосила, истово, навзрыд: сердце освобождалось от режущей боли, по морщинам лица обильно сбегали слёзы. Баюкая младшенького, она постепенно стихала.

– Нет больше нашего Лёвушки... Один ты у меня остался, сокол мой. Надёжа, – нежно шептала Евдокия, гладя мягкие светлые волосы сына.

 

Документ

 

Гынэ слава батькивщины,

Гынэ всэ на свити.

Выростають, ой, ны хрэщени

Козацькийи диты.

Из кубанской казачьей песни

По утрам ещё подмораживало, но к обеду от земли шёл душистый пар. Земля поспевала. Старый казак любовно перебирал в сарае кре¬стьянский инвентарь. Что-то подправить, заточить надо. Начнётся сев, не до того будет. В сарай вбежала запыхавшаяся Гапка, одна из пяти до¬черей Павла Антоновича Рогочего, горько выплеснула:

– Тату, там Петро с Трошей опять бьются. Ужасть как!

Казак схватил попавшийся под руку увесистый дрен и побежал к хате. Но соседи уже скрутили братьев. А они, такие родные, похожие, с нена¬вистью глядели друг на друга из-под чёрных вьющихся чубов.

Отец строго осмотрел детей: у Петра от рубахи оторваны рукава, раз¬бита скула; Трофим, согнувшись от боли, держится обеими руками за живот. «Господи, Царица небесная! Когда же это кончится? – с горечью подумал Павел. – Мир перевернулся. Брат на брата, а?»

Первый раз сыны подрались сразу же, как возвратились с гражданской в девятнадцатом, и не просто так, а по идейному разногласию. Так объ¬яснил родителям более грамотный Трофим. Он до войны в сельскохо¬зяйственной школе учился на ветеринара. А разногласия заключались вот в чём: брат Петро считал, что казакам надо отстаивать свои вольно¬сти, вплоть до отделения от России. У Трофима желания были проще. Он хотел сеять хлеб, холить скотину и богатеть.

И вот снова, в который раз, братья подрались. «Добром это не кончит¬ся. Когда-нибудь поубивают друг друга, – размышлял Павел Антонович. – Видно, под одной крышей им не ужиться. Надо решаться на раздел». И он твёрдо объявил сыновьям свою волю:

– Петра буду отделять.

Пётр был женат, имел двоих детей, и казалось, ничто не мешало раз¬делу. Только жинка ему досталась никудышняя. «Нэдороблэна», – так определила невестку её свекровь Ефимья. В общей-то хате куда ни шло. Где мать поучит, где муж за косы оттреплет, да и свёкра молодычка побаивалась. В общем, всей семьёй держали бабёнку в руках. А на самостоятельное житьё отпускать её свёкры опасались: ленивая, по хатам любила ходить да языком чесать. Даром, что её дети за бабкину юбку держатся. Ну, делать нечего. Другого выхода дед Павел не видел.

Уже до сева заключили раздельный акт. Павел впервые держал в ру¬ках такую серьёзную бумагу, да ещё и заверенную печатью. Войдя в хату, он пошарил глазами, куда бы её спрятать. Все места казались ему ненадёжными. Тогда казак бережно свернул бумагу вчетверо и зашил в шапку. «Пусть всегда при мне будет», – успокоился он.

Другая забота: где жить Петру с семьёй – разрешилась просто. Утеп¬лили большой сарай, помазали его, побелили, повихтювали. Наняли ма¬стера, иногороднего, чтоб печку сложил. У зятя заняли готовые кульки камыша и заново укрыли сарай.

«Пусть живут в нём, пока не построятся», – утешали себя старики.

Да не тут-то было! Не получалось отдельно, на две семьи жить. Пётр с Маринкой только ночевали в своей хате, а с утра к столу приходили. И дети спали с бабкой, как раньше. И скотину выгоняли в стадо по привыч¬ке всю вместе. Только сеялись врозь, каждый на своей земле.

Но ссоры между братьями не прекращались. По-прежнему они хвата¬ли друг друга за грудки и спорили, пока однажды Трофим не сказал:

– Если ты разеваешь рот за особую, казачью правду, то иди, звоёвуй её. Шо ты со мной дерёшься? Я разве главный враг твой? Вон, банда под Уманской объявилась. Какие-то зелёные, тоже «за вильну Кубань». Иди, козакуй!

Или Петро не думал раньше об этом, или слова Трофима подтолкнули его, только вскоре ушёл он в банду. А брат его с головой окунулся в хо¬зяйство, и оно пошло в гору. Да и знания, полученные во время учения, очень ему помогали: люди обращались к нему за ветеринарной помо¬щью. У Трофима появились живые деньги. «Надо жениться, хватит вдовцом ходить», – размышлял он, глядя на измученную заботами мать. Два года прошло, как умерла родами его Мотя. Старшая дочь Софья уже на выданье, но младшим нужна забота, да и матери помощь не помеша¬ет.

К вечеру намело снегу. Трофим вышел во двор разгрестись. Неожи¬данно прискакал домой Пётр, кивнул брату через плетень, быстро завёл коня во двор, вошёл в хату.

Его приезд был очень опасен для семьи. В станице организовалась сильная группа местных активистов. В основном в неё входили иного¬родние, но были и казаки. Они всё разнюхивали и «закладали» вражьих «элементов». Так, по-городскому, они называли тех, кто не оказывал со¬действия или сопротивлялся новым властям. Комиссары из города наез¬жали почти каждую неделю, и тогда творилась жестокая расправа над арестованными.

За станицей была огромная яма, куда сбрасывали трупы расстрелян¬ных казаков. Это место так и называлось – Яма. На Яму отводили без суда и следствия по навету своих же станичников. Некоторые из донос¬чиков имели личный интерес, и не только имущественный. Один моло¬дой казак таким образом разорвал любовный треугольник.

Пока мать и жена собирали Петру харчи, он быстро поел, повозился немного с ребятишками и намерился уезжать. Бабка Ефимья заквохтала, отговаривая его ехать. В трубе завывал ветер, хлопья снега залепили ок¬на. На улице стало темно как ночью.

– Куда, сынок, в такую непогоду ехать? Метель на улице. Ночуй дома.

Жена и сёстры поддержали мать:

– Оставайся, Петро!

И он остался. Отец тут же вызвал Трофима в сени и грозно приказал:

– Смотри, Трошка! Подерётесь – обоих из дому выгоню. На мороз!

Вечер прошёл спокойно: Трофим рассказывал станичные новости, девки и мать пекли пирожки. Отец, выбрав минуту, спросил сына, с кем тот воюет.

Пётр односложно ответил:

– А со всеми, кто против казаков.

– И много вас таких?

– Хватает, – неохотно ответил он и поспешил сменить тему, заговорив о хозяйственных делах.

Ушёл Пётр ещё затемно. А как рассвело, пришли арестовывать его ак¬тивисты, и с ними незнакомый мужчина, одетый по-военному. Но по¬скольку Петра дома не было, схватили Павла Антоновича.

Побледнел дед Павло, как стенка. «На Яму», – первая мысль. Ефимья с воем бросилась мужу на грудь. Заревели дочери: Гапка, Симка, Лукий¬ка, Клавка и Енька. Еле оторвали незваные гости семью от старого каза¬ка и повели его из хаты, как он и думал, к Яме, на расстрел. Да не одно¬го. Насобирали в это утро по станице семь «элементов». Ведут их, а они, ошеломлённые внезапностью ареста, отрешённо молчат. И никто не знает, за что расстреливать хотят.

Много мыслей пронеслось в голове у Павла, пока он шёл на смерть: как воевал, сеял хлеб, детей растил. Непростую жизнь прожил, но запо¬ведей дедовских, казачьих, никогда не нарушал. И вдруг подума¬лось: а ведь кончилось всё это. И может быть, прав Петро, что воюет, ка¬зачью правду ищет. Храбрый казак просто так по степям скакать и зазря шаш¬кой махать не станет. Должна же быть у него и таких, как он, святая цель.

Тем временем вывели станичников за околицу и поставили спиной к Яме. Сёмка Криворотый, из иногородних, у них за главного. Он и заяв¬ляет:

– Ну, молитеся Богу в последний час и прощайтеся с белым светом.

Но дед Павло не молится, а говорит ему:

– Я не виноватый. За что стреляете?

Один казак из расстрельщиков разъясняет ему:

– Бандит у тебя в семье, дед. У зелёных в банде дерётся.

Рогочий стал отнекиваться:

– А он не проживает с нами. Я его давно отделил и поэтому за него не ответчик.

Казак недоверчиво посмотрел на старика. А Криворотый подскочил к нему, да как закричит:

– Что ты несёшь, старик? Чем докажешь? – и наганом в голову Павлу Антоновичу тычет.

Не испугался старый казак, под прицелом оружия зубами отпорол под¬кладку шапки и протянул самому комиссару городскому бумагу – раз¬дельный акт.

Комиссар оглядел бумагу со всех сторон, прочитал и сказал:

– Твоё счастье, старик, что не проживаешь с сыном-бандитом, что сберёг документ. – Похлопал он Павла Антоновича по плечу и слегка от¬толкнул от Ямы: – Буде здрав, старик. Иди домой!

Идёт он домой, а ноги не слушаются. Слёзы из глаз льются, дорогу за¬стилают – ничего не видно. Как дошёл до родимой хаты, не помнит. Зарёванная семья смотрит – двери открываются, и входит отец. Живой! А они-то уж и поминки по нему собрались справлять. А он, никого не за¬мечая, как во сне, подошёл к койке и упал на неё пластом. Ефимья Васи¬льевна стала на колени, трогает лицо мужа, будто слепая, и спрашивает:

– Как же тебя отпустили?

– Бумага спасла, – отвечает счастливый дед.

А Петра видели станичники под Крыловской. Солома в поле горела, и он выскочил из огня на тачанке. Чуб развевается, глаза бешено горят. Больше о нём слухов не было. Или убили, или убежал куда за кордон.

 

Юхимова семья

 

Тыче Кубань, аж у лыман,

А з лымана в морэ.

Та й ны зналы козаченькы,

Якэ будэ горэ.

Из кубанской казачьей песни

Войдя в сени, Юхим тяжело опустился на старый сундук, в котором в лучшие времена его Дарья хранила солёное сало. Он прислонился к стене и вытянул обутые в старые постолы высохшие ноги. В голове только две мысли: дети и еда, еда и дети. Дети лежали в хате на дере¬вянном топчане, накрытые рядном, и почти не шевелились. Они уже не просили есть и пить. Юхим понимал, что часы их жизни сочтены.

Его жену, весёлую раскрасавицу Дарью, уже увезла подвода на Яму. Она умерла раньше всех. Как он отчётливо теперь понимал, оттого, что свою пищу отдавала ему и детям. Говорила: «Я сыта. Да много ль мне надо?».

Сонно качая головой, он грезил о еде. Представил большую миску жирного борща, из которого выглядывает крупная мосластая кость, по¬крытая хорошо уваренным мясом. Рядом с миской на столе кусок свеже¬го белого хлеба... Юхим с усилием проглотил слюну. Какой-то шо¬рох за¬ставил его поднять тяжёлые веки. Прямо напротив его стояла на задних лапах здоровая жирная крыса.

«Нажралась трупов, – с ненавистью подумал Юхим, – ей сейчас раздо¬лье. Ещё не умер человек, а уже можно его грызть. Всё равно со¬противляться не будет. Но я-то жив пока. Поймаю заразу. Ух, сала нагу¬ляла, стерва!»

Юхим собрал все свои силы и поднялся. Крыса стала на четыре лапы и ощерилась. Тогда Юхим упал плашмя, всем телом, на неё. Но не при¬давил, как ожидал того. Тварь, тёплая и противная, шевелилась под ним.

Прижимая её животом к полу, он подвёл руки под себя и захватил ими шевелящийся мохнатый комок. Крепко зажав животное и не выпуская его из рук, с трудом поднялся и сел опять на сундук.

«Вот сварю заразу, накормлю мясным бульоном детей. Отойдут, лапушки. Выживут, милые. Сейчас, сейчас я её разделаю», – мнил он. И вдруг с ужасом увидел свои окровавленные руки, сжимавшие остатки крысиной головы, ощутил тошнотворную шерсть во рту и рвотные позы¬вы. Едва сдерживая их, Юхим облизал языком нёбо и со злостью выплюнул ошмётки кожи и шерсти.

«Как же так, заглотал крысу почти целиком и не почувствовал!? Даже не заметил как. А дети? Дети!»

Натужно поднялся Юхим, цепляясь руками за стены и оставляя на них следы крови, вошёл в хату. Сев на край топчана, он вперил взгляд в своих детей. Пятилетняя Ариша и двухгодовалый Юрка не шевелились и, кажется, не дышали. Юхим дотронулся до ручки Ариши: она была хо¬лодная, как три дня назад у Дарьи.

«Надо отнести их на Яму, пока силы не совсем покинули», – подумал Юхим и, расстелив на полу рядно, уложил на него мёртвых детей.

Затем связал крест-накрест узлами углы тряпки и поволок на улицу. Несмотря на то, что узел был совсем лёгкий, казак задыхался. На полу¬согнутых ногах, кряхтя и останавливаясь, он дотянул скорбный груз до дороги. Улица была пустынна. Уже проехала подвода, которая собрала сегодняшние жертвы голодомора и свезла их на Яму. Теперь до следую¬щего утра, а может быть, и вечера, движения на хуторе не будет.

Выволокши рядно на грязный просёлок, Юхим сел на обочину, покры¬тую мокрой пожухлой травой, и удивился: слёз не было, как не было и жалости к детям, к себе. Пусто, совсем пусто в душе. Как будто кто вы¬нул из него душу и отдал дьяволу. Конечно, дьяволу. Разве иначе мог бы он проглотить мерзкую живую тварь и не заметить? Почувствовав от земли холод, Юхим поднялся и продолжил свой горький путь.

У Ямы стояли две женщины. В их обязанность входило сбрасывать в неё трупы. Лица их Юхиму были незнакомы. Да разве теперь кто-нибудь похож на себя? Голодный год изменил всех до неузнаваемости.

– Диты? – горестно поджав губы, скорей подтвердила, чем спросила одна из женщин.

Юхим ничего не ответил и, низко опустив голову, едва передвигая ноги, направился в сторону хутора.

Женщины развязали рядно. Им показалось, что мальчик ещё жив. Он слабо шевелил губками, словно искал грудь. Ему дали глоток водички и, укутав в тряпку, оставили на краю ямы. Сбросив в братскую могилу де¬вочку, женщины решили, что на сегодня похорон хватит, и, поддерживая друг друга, поплелись домой. На следующий день мальчик был мёртв. Сам Юхим, придя в хату, лёг на топчан и больше не вставал. Его земные дела были закончены.

За окном, окрашивая синеву неба ярким пурпуром, садилось солнце. Завтрашний день обещал быть тёплым