Поговорим о странностях любви

(Другого я не смыслю разговора).

А.С. Пушкин

 

Я встретил её случайно. Не отрывая взгляда от неба, она трусцой бежала к подземному переходу. От тех, что трусцой бегут от инфаркта, она отличалась не в меру нарядным платьем, к которому просто невозможно было надеть что-то на нормальных каблуках... Сколько я ее помню, бегать она вообще не любила. Наверняка, её подгонял начинавшийся дождь. Спустившись по лестнице, Вера с досадой оглядела следы редких капель на плечах:

- Что за место! Ну, всегда здесь дождь, особенно, если спешишь и нет зонтика, - и тут же, не поздоровавшись, хотя мы не виделись много лет, начала предлинную историю, о том, что едет на очень важное и скучное свидание, особенно скучное потому, что сегодня уже не отвертеться. Придется решить чью-то там судьбу, а чужие судьбы безболезненно не решаются - при неудачном исходе придется пожертвовать своей. Тут она вдруг бросила на меня невнимательный взгляд и, различив полное отсутствие интереса, одним махом историю окончила:

- Как в шахматах. Жертвуешь либо качеством, либо позиционным преимуществом. У тебя нет зонтика?

Зонтика у меня не было и в шахматах я не силён. Поэтому попытался поддержать другую тему.

- И что... Приехать туда вымокшей нельзя?

- Немыслимо! Он морской офицер.

- Дождь кончится. Не успеем мы дойти до конца перехода.

- Точно знаешь?

- Точно.

- Поспорим на рубчик?

В темноте перехода я ухитрился поймать ее чуть влажную от дождя ладонь. Но пари заключать уже не стоило - толпа, пережидавшая дождь в конце перехода отхлынула вглубь, прячась от разыгравшегося ливня. Зачем-то мы протиснулись в первые ряды. Не выпуская ее руки, я выудил свободной рукой из кармана рубль и вложил в её ладонь. При моей неловкости это получилось достаточно комично, во всяком случае, она засмеялась.

- Это еще что?

- Гонорар. Точнее налог, взимаемый с лжепророков в пользу ясновидящих.

Она повертела рубль в руке и, жалостливо качая головой, произнесла:

- Какая одинокая денежная единица!

- Сей минут, подыщу ей пару, и отметим их встречу каким-нибудь уважаемым флаконом. Скажем - Каберне.

- Сейчас не время, - вздохнула Вера, и я решил, что она имеет в виду дождь. - Дождемся лучших дней, - добавила она, чтобы я совсем перестал понимать.

- Похоже, ты с чрезмерным уважением относишься к погоде.

- Не только.

- А к чему ещё?

- К твоему рублю, - Вера улыбнулась, - его паре и Каберне... Но сейчас мне нужен совсем другой напиток.

Я как мог, изобразил огорчение и уже стал прикидывать, что стану делать вечером, а Вера, повернувшись ко мне, продолжила:

- Но поскольку я уже никуда не поехала, - она театрально обхватила руками плечи тонкого, но почти не вымокшего платья, - и все идет к тому, что из-за плохой погоды горячительного мне не избежать, надеюсь, не будет большого греха, если Каберне заменит его дальний родственник - Пино-Гри. Раньше я помню, ты его любил - добавила она, изо всех сил вытягивая голову, словно надеясь рассмотреть, что делается в небесах.

Мне было любопытно, что за выражение появилось при последних словах у нее на лице, но именно сейчас узнать это оказалось совершенно невозможно. То ли оттого, что из-за дождя в переходе сделалось темно, то ли оттого, что рассмотреть её лицо удавалось только тогда, когда она этого хотела. Никогда не знаю, что может прийти в голову женщине, но что бы ни пришло, стараюсь не спорить, потому, не раздумывая, закивал, выражая полное одобрение Пино-Гри.

- Тогда чего мы ждем, - сказала она и шагнула прямо под ливень.

 

 

***

Сидя в трамвае, я разглядывал, как стекает струйками вода с джинсов. Беседа шла вяло, Вера явно думала о чем-то своём. Я совсем скис – мне всегда не везло с женщинами, у которых невозможно выиграть ни в карты, ни в шахматы.

Не находя ничего лучшего, я утешался фривольными мыслями о том, что доброй самаритянке надлежит предложить гостю не только вина, но и сухую одежду и пока мокрая будет просыхать, мы принуждены будем сидеть за столом в самых легкомысленных одеяниях.

Путь, однако, был долгий, к тому же мои новые джинсы оказались наделенными неприятным свойством. Им ничего не стоило в один момент насквозь промокнуть, но и высыхали они с той же скоростью - надо думать были не настоящими. Так что когда за нами захлопнулась дверь ее квартиры, ни на какие глупости надежд не осталось. Только лишь я плюхнулся в кресло Вера, наклонившись, с самым деловым видом приложила руку к моим брюкам, гораздо ниже колена и бессердечно заключила:

- Просохнут.

Не стану лукавить, уверяя, что я сильно огорчился. Глупые мысли я легко откладывал на потом, если предполагалась достаточно уважаемая бутылка.

 

 

***

Как, спрашивается, можно порезать руку, извлекая исправным штопором пробку из нормальной бутылки? Ничего не могу поэтому поводу сказать, но у меня получилось. Аккуратная алая капля набежала на большой палец и скатилась на джинсы. Я как мог, делал вид, что меня не беспокоит порез, а тем более пятно на брюках. Но «рана» привела Веру в полное замешательство. Она по порядку извинилась сначала за штопор, потом за бутылку и даже за приглашение в целом. Только после этого дошла очередь до раны и, не смотря на панику, в считанные секунды кровь была остановлена, перевязанный палец торчал пистолетом. И лишь когда пришла очередь пятна, к хозяйке вернулась ее очаровательная улыбка.

Перебинтованный я сидел в кресле, а хозяйка профессионально разглядывала неправильной формы пятно, темневшее на правой штанине, как раз там, где обычно у рыцарей кончается кольчуга. К концу перевязки пятно уже успело потемнеть и перестало вызывать у хозяйки сильные чувства. Она бодро проследовала на кухню и вернулась, неся с полдюжины каких-то флаконов. Вновь оглядев пятно, она заявила:

- Придется встать, - и, поймав мой удивленный взгляд, добавила, - не снимать же брюки.

 

Вера стояла прямо передо мной на коленях, посреди комнаты и вполне серьезно пыталась извести пятно. Позиция, доложу вам, несколько двусмысленная. Я смотрел в окно, пытаясь отвести глаза от ее густых, с широкой седой прядью волос, качающихся из стороны в сторону. За окном никак не кончался дождь, и оттуда тянуло сыростью. К обычным запахам дождя подмешивались едкие флюиды химикатов, боровшихся с моей кровью, и густой аромат духов Веры. И по сей день, когда идет дождь, мне кажется, что я различаю в нем оба эти запаха, правда они все слабее и слабее.

Наконец Вера вздохнула и развела руками:

- Это все, что может сделать «клопомор».

Я, склонившись, взял ее за локти поднял с колен. Вышло неловко. Она не противилась, но от неожиданности оступилась и, качнувшись, едва удержалась на ногах. Такие ситуации я к себе просто притягиваю, а потому держу про запас дюжину расхожих глупостей, на все случаи жизни:

- Что это мы танцуем, а без музыки?

- А надо?

- Нет, так нет.

- Нет, музыка есть.

 

Вообще-то танцы вдвоем - это на тот случай, когда в голову вообще уже ничего не приходит. Зато если откажут, можно с чистой совестью уходить, а если нет - все основания оставаться. Правда, придется танцевать. Я не большой любитель, но Пино-Гри уже кончилось, а других развлечений не предвиделось. Танцы и в самом деле сократили выяснение отношений, избавив от хрестоматийных бесед.

 

***

Наконец я сообразил, что можно и покурить. Без апелляций Вера объявила, что это допускается только на кухне. Я долго курил и прикидывал, что делать дальше.

Когда я вернулся, прикидывать уже было нечего: Вера забралась в постель и лежала там, в умопомрачительном пеньюаре. Ум у меня и вправду помрачился, но лишь только собрался я присоседиться, она безо всякого сострадания остановила меня жестом:

- Перед тем как ложиться спать, надо рассказать сказку?

- Какую это еще такую сказку? - зарычал я, изображая людоеда с разыгравшимся чувством юмора.

- Не обыкновенную.

- Хорошо, - тут же согласился я и торжественно начал: - Сказка про карлицу и душегуба…

- Нет. Сказку про Нее, про Него и всякое такое...

- Про любовь?

- Да, но только про серьезную.

- Ладно. А какая должна быть Она?

- Обворожительная. Это же сказка!

- Ладно.

- Ла-ааадно!

- Она... жила и была. Жила скучно, а была талантлива и неискренна. От скуки и без всякого повода пробовала,… точнее примеряла к себе все возможные роли: и те которые ей подходили и те, что совсем ей не шли, - в глазах у Веры появился подозрительный блеск, и я тут же добавил: - Ему все ее роли нравились.

- Она была принцесса?

- Разумеется. – Вера зажмурилась и даже наморщила нос. Женщин и детей обманывать нехорошо и я понял, что мне придётся сознаться. – Не совсем… – глаза тут же раскрылись. Взгляд был гневный и бескомпромиссный. – Она была маркиза, - протянул я извиняющимся тоном, - но жила во дворце. – Я пытался увильнуть от расплаты, но ничего не выходило – взгляд по-прежнему оставался холодным. – Во дворце у неё даже был собственный сад, - сморозил я, отчаявшись. Вера недоверчиво покачала головой. – То есть, не то чтобы её собственный, но король распорядился, чтобы там позволялось гулять только ей. – За это я был пожалован улыбкой, хотя и кривой. – Это случилось, после того как она спасла любимую кошку короля, - соврал я для убедительности.

- Ладно, продолжай. Нет, сначала скажи, кто был Он.

- Угольщик.

- Фиии! Воображаю, что с Ней стало, после его ухаживаний.

- Её раздирали противоречия. Она много пила, но пила только французские духи и быть может от этого, сошла с ума.

- От недостатка духов?

- От избытка вкуса.

- А что же случилось с угольщиком?

- Безвременно простудился. В замке, где он жил, были ужасные сквозняки.

- Разве угольщикам разрешается жить в замках?

- Конечно! Если они влюблены в маркиз и следят за сквозняками.

- И они так и живут, день и ночь... рядом с маркизами?

- Нет, это не полагается. По ночам их заставляют жить в совсем другом замке... Вот в этом-то, мрачном, ночном замке и были страшные... сквозняки…

 

Потом сказка кончилась. Мы погасили весь свет, который могли - фонарь за окном был так близко, что почти заглядывал в спальню. Все было как обычно, но глаза у нее были открыты. Мне от этого стало не по себе, и я спросил:

- Почему у тебя все время открыты глаза?

- Они у меня не закрываются. То есть закрываются только тогда, когда говорю: "Ма - ма".

Потом вообще все прошло. Бог его знает как, только прошло. Я потянул вниз край одеяла, надеясь незаметно оттащить, начавшие раздражать меня кружева.

Ее грудь вытекла из путаницы кружев на волю и, дрогнув, остановилась. Я удивленно уставился на нее, раздумывая, что было бы со мною, если б она потекла дальше. А потом ещё дальше. Наверно ничего такого, кроме обычного любопытства я бы не почувствовал, даже если б вся она расползлась по комнате, а потом вылетела в окно, как воздушный шарик.

Прозрачная, точно нарисованная жилка, подрагивая, тянулась к соску, напоминавшему в темноте раздавленную вишню. Я засмотрелся на нее и «забыл обо всем». Вернее собирался забыть, но ничего не вышло. Точно от нечего делать, я потянулся к сероватому от сумеречного света комочку и сжал его. Не любовно - просто сдавил. Точно так, как сжимают кулаки перед дракой.

- Ма - ма ... - глухо протянула она и застонала. Но не от боли, от чего-то другого. От её стона у меня заныло под ложечкой, и закружилась голова. Глаза её были закрыты.

 

***

Утром, она разбудила меня: на работу ей приходилось отправляться ни свет, ни заря, на каких-то развозках.

- Убегаю. Если окажешься находчивым и разыщешь кухню, то справа от входа будет стол. Чем больше съешь - тем приятней хозяйке. Да, вот еще что - дверь захлопывается. Поэтому, уходя, не забудь сказать “до свидания” кошке: вернуться будет невозможно.

Она наклонилась, чтобы поцеловать меня и в глубоком вырезе платья я заметил то ли ссадины, то ли кровоподтеки. Вера перехватила мой взгляд и отрицательно покачала головой:

- Не обращай. «Все хорошо, прекрасная маркиза…», - она хотела что-то добавить, но передумала, наклонилась ко мне и потерлась щекой о мою, наросшую за ночь, щетину. На руке пониже плеча у нее тоже была ссадина.

 

***

На рассвете прибывала Лиза, женщина, которую я любил. Я ждал ее больше месяца и, в конце концов, привык ожиданию. Теперь я уже совсем не был уверен, в том, что действительно хочу ехать в аэропорт, чтобы увидеть ее на час раньше. Однако успеть к остановке и встретить хотя бы автобус из аэропорта, я был просто обязан. И еще одно подгоняло меня: мне хотелось как можно быстрее и навсегда уйти из этой комнаты.

Трамваи еще не ходили, но утро было такое свежее, что идти пешком вдоль пустого еще шоссе было даже весело. Раннее солнце сверкало веселее, чем бабушкин таз для варенья, и я не без колебаний решил сесть в догнавший меня у самой остановки трамвай.

Едва я соскочил с подножки, как на другой стороне улицы увидал ее спину. Любимая женщина вышла из автобуса и, еще не взяв вещи, оглядывалась вокруг. Я все успел: и незаметно подбежать сзади и закрыть ей лицо ладонями и сказать “нет, это дед мороз”.

Всю дорогу заняли ее мемуары. Когда мы добрались до моей квартиры, проснулся уже почти весь дом. Она прошла в распахнутую дверь и подозрительно огляделась.

- У тебя, что-то горит.

Если вы не были в квартире больше суток, такое сообщение не может порадовать, но с другой стороны не может и огорчить: раз всё ещё горит - значит, что-то еще осталось. С довольно равнодушным видом я прошел на кухню. Через форточку вполне зримо проникал дым от соседского тостера.

- Наверно с вечера осталось, - захлопывая форточку, крикнул я, чтоб ее окончательно успокоить. Вернувшись в комнату, я заметил, что глаза Лизы сияют. Не совсем понимая, в чем дело, я огляделся - на столе стояла бутылка Пино-Гри.

 

***

Через день я снова был у Веры. Потом история повторялась безо всякого к нам сожаления, и повторялась до того однобразно, что кажется, мы и слова говорили те же самые. Вера как всегда серьезно, а я как всегда.

- Ненавижу сумерки.

- Поэтам нравилось. Синий час . . .

- Поэты измышляют себе одиночество, а когда подрастают и сталкиваются с настоящим, невыдуманным, то либо стреляются, либо вообще перестают писать стихи.

- Точно так. Это у них от недостатка воображения. Воображать одиночество - легче легкого, а вообразить прочее одни ленятся, другие попросту не могут.

- Ха. Ха. Ха. – Вера напряженно всматривалась в пустой угол комнаты, и ты допускаешь…

- И допускаю и не вижу в том ничего смешного...

 

Мы сидели в сумерках и тосковали как гуси на базаре. Помимо своей воли я стал привыкать к ней, точнее привязываться. Как бы несуразно она не вела себя, и какие бы нелепости не говорила, никогда она не была манерна. Изломанность и болезненность ее чувств, неправильная, а часто и просто противоположная здравому смыслу реакция на все, что вокруг нее происходило, не только не отталкивали меня, напротив, точно магнитом тянули в эту странноватую комнату с голыми стенами и лампами безо всяких абажуров. Я понимал, что все это скверно и что не должно быть так у людей. Пытался не думать ни о чем таком, но память вяло отзывалась на мои попытки «забыться». Неотвязная мысль крайне неохотно покидала воспаленный мозг. Точнее пряталась на время, в тех местах, о которых написано много увлекательных и неумных книг. Потом все дурные мысли возвращались снова, одна за одной, яркие как галлюцинация. Самая сильная, самая навязчивая память, казалось, хранится в кончиках пальцев, в ладонях. Эта память всегда возвращалась не вовремя и оттого всякий раз по руке проходила дрожь.

Чуть ли не каждый день у меня появлялись новые отталкивающие привычки, расстаться с которыми было всё трудней. Как я ни уговаривал себя не звонить, через день-два снова набирал ее номер.

Кончилось все на удивление просто - я заболел.

- Да-с, - покачал маленькой головой, ископаемого вида лекарь, - температурия у вас, почтеннейший, препаршивая. Тут уж не до шуток и не до глупостей.

Паршивой температуры хватило на две недели. Бог его знает, что со мной было, но было мне и вправду не до глупостей. Я не забыл номер ее телефона, но уже никогда не набирал его, не знаю, откуда взялись силы.

 

***

А вот её я забыл настолько, что едва узнал, когда случилось встретить на трамвайной остановке, хотя за пять лет она почти не изменилась, даже взгляд не стал спокойнее. Все было по-прежнему, не стало только седой пряди - исчезла под темно-каштановой краской.

- Это мои, - указала она на мужчину и мальчика, не доходившего ей до пояса, - Андрей и Саша.

У мужа было широкое располагающее лицо, с которого не сходила сонная улыбка. Саша был молчалив и спокоен, ничем не интересовался, наверно устал и задранной вверх рукою держался за ладонь отца.

- Сколько лет? - Зачем-то спросил я.

Саша не ответил, ответила мать.

- Нам три.

- Славный бутуз, - улыбнулся я, стараясь оторвать взгляд от Веры, - Умудрился сразу быть похожим и на папу и на маму сразу.

- Так нам и надо.

- Вот и трамвай.

Вера знала, где я живу, знала, что нам по пути, но остановила меня, протянув ладонь на прощание:

- Нет, это не твой трамвай. Твой следующий.

Я был так занят своими мыслями, что понял не сразу. Я смотрел на нее, на Андрея и Сашу, которые уже поднялись на площадку и жестами звали ее к себе. Вера высвободила руку и взбежала по ступенькам.

По моей руке прошла дрожь. Память не уходила.