Мне уже с собой тяжело даже: всё помню, помню, как я ущербен! Пытался врать – завести Наташу, писать газету… Но нет, не терпит (кто б мог подумать! во мне-то!) совесть, не терпит совесть, чтоб счастье – слабым. Есть тьма живущих, с собой условясь гордиться этим. Из их числа бы мне быть. Однако напрасно двадцать лет не прошли в что ни миг, то бое: мне их хватило, чтоб надорваться. Чтоб даже не бредить уже тобою, чтоб как-то бездушно смотреть на то, что тебя каждый вечер сношает мужек. Мне и без этих видений тошно, а как представлю себе – так скушать каких-то таблеток с полсотни тянет… (как это было б к себе гуманно!) Я так избрезговался путями, что как лекарства ищу обмана, – а что лечебней обмана счастьем? Обман сверхсчастьем. Ты прежде этим двум фактам, собственно ж мне – отчасти, обязана будешь своим бессмертьем. Если б жизнью так тяжело не шлось мне, разве ты бы меня так легко убила? – разве мой возраст относят к осени, когда стыдно мечтать быть кому-то милым: неужели Случай настолько чёрств, чтоб мир в оставшийся нам отрезок не разродился такой девчонкой, которой был бы мой фейс немерзок и хуже одной, чем со мною вместе, – или твой пол весь ушёл с тобою? Разве я проклял бы поиск, если б не гордость и страх перед новой болью? У свободы и счастья пути разные. Не любые ноги с любой дорогою дружат. Второе моим заказано, с тем клеймом твоим – не попробую. А может, я крах приберёг заранее, уже самим только тем, что родился я: я был слишком цел и нуждался в ране, – потому что нельзя человеку без импульса? Я потёрся о мир и набрался неровностей, аналогично тебе, наверное. Они не взаимодополнились. Вот и всё. Это больно мне по-особому, а горе – обыкновенное. Так, должно быть, судьба натаскивает перед тем, как снабдить силою, чтобы не верил тогда ласковым (ибо у страха лицо милое, но в мозгу, им закрытом, вертится мысль, что ты – всего тварь дикая, он задобрит тебя и съест тебя, с этой целью он лыбит фейс, погляди-ка!), уже план её перевыполнен, уже жизнь свою и других погибель люблю я поровну, уже задымлена линза совести, столько жги ей. Из того, что есть, ни во что не верю – вот что гонит мой дух в завтра, но дух мой – не тот, что горазд сквозь двери, тогда как в грядущее дверь заперта. Я, наверное, очень тяжёл, если подо мной не хочет лежать планета, я быть должен при весе таком железным – со всеми выгодами, а нет их. Говорят, что жизнь параллельна смыслу. Попытались б мне доказать это! Зачем я землю тогда под собой грыз бы, кабы знал, как идти, а куда – не ведать? Мне и воля тесна. Так с каким же чувством к станку я встал бы, к лотку на рынке? Я не tabula rasa, я не дупель пусто, что я поделал бы с внутренним криком, напоминающим, кто я, что я прошёл и чего лишён я, и о том, сколько мира ещё за чертою нашей родины серой, смердящей и сонной? Необучаем я жить грубо, телом зверь я скорей, чем душой тетеря: «Где ваше горло?! Вот мои зубы!» Бог сделал нас, переделав зверя, и история вся – от Хеопса до Путина – какая-то кома сознанья, иллюзия, столько в ней вычурно, столько напутано вознёй избегавших прополки лузеров, а я, словно меч македонским маньяком на гордиев узел, опущен с размаху на стаю игравших в культуру макак, их человечность поверив умением плакать. Что ж, вот и взрывом мне храм построен. Свет, хоть что-то в тебе стабильно: ломается роль только в пользу роли, чем больше в боли – тем больше в силе. | 
Положение о Клубе
Сделать стартовой
