Подержите небо

 

Ребенок опять стоит перед закрытой дверью в ванную комнату, переминается с ноги на ногу и поскуливает: «А ты не забудешь со мной попрощаться?».

Ребенок выполняет свой ежеутренний ритуал, в то время, пока мама собирается на работу.

Канючит тихо, чтобы не вызывать ничего, кроме жалости. Портит мамино утро аккуратно, чтобы не разбудить отца. Слезы наворачивает убедительно, но от рыданий сдерживается, потому что потом, уже известно, сложно остановиться.

Поскольку ребенок научен читать, писать, разогревать еду и вообще в состоянии себя занять и никому не мешать, а в детском саду только плачет от тоски и ждет, когда заберут, его туда не водят. Он экспериментально находится с отцом, который придумывает ребенку интересные и сложные занятия, а сам что-то шепчет карандашом по белым листам, иногда стучит по клавишам магического черного ундервуда, заполняя всю квартиру вишневым ароматом курительной трубки.

Можно обрезать белые семечки по краешку канцелярскими ножницами, извлекать зеленоватые зернышки и класть их перед папой, дожидаться, пока он их заметит, и, не отрывая взгляд от бумаг, съест.

Можно повторять все его движения: след в след продвигаться на кухню, потирая лоб, заталкивать в себя сухомятку, щурясь, и возвращаться на исходную позицию, глубоко вздохнув, – играть в копию.

Можно делать аппликации из ткани по маминому рецепту, писать пару строчек разноцветными фломастерами и запечатывать все это в конверты для бабушки.

Можно красить ногти маминым лаком, а потом добавлять в него воду, чтобы он никогда не заканчивался. Можно даже плевать в ленинградскую тушь и шерудить в ней кисточкой до пенки, как делают все известные ребенку взрослые женщины.

Можно тихо открыть входную дверь и сходить на крышу – лечь на живот, потому что ветер и опасно, и снайперски следить за жизнью двора.

И полтораста других интереснейших вещей до маминого прихода.

Но каждое утро ребенок вскакивает с кровати раньше всех и поджидает, пока мама начнет собираться.

Ребенок панически боится, что пока он будет спать, мама может уйти, не попрощавшись. Ребенка, не понятно, на основании какого опыта, страшно пугает вероятность войны, вселенской катастрофы, как следствие – невозможность увидеть маму и мучение оттого, что не успели сказать друг другу теплые слова.

Поэтому ребенок никогда не спит.

Но несколько раз в жизни  то по неопытности, то по недоразумению, чуть позже о безысходности (а однажды и назло миру)  сопротивление искусному шелкопряду-Сну прекращается. Сон незаметно подкрадывается, а потом уверенно и плотно обматывает ребенка прочными нитями. Кокон теплый и уютный, вырваться из него не то что бы не удается, просто не приходит в голову. И только внешние вспышки  звуков, красок, света, движений  прорывают плетение и выводят ребенка наружу, оставляя еще не до конца осознавшим происшедшее, но уже придавленным виной и сожалением.

Так было, когда, обнаружив глубокое переутомление, Хороший врач, считающий, что ребенок нуждается в целебном сне, даже нашел-таки медицинский способ успокоить ребенка почти на целые сутки.

Ребенок очнулся еще более возбужденным, с непривычными капризными ощущениями, с припухшими веками. И сразу расплакался, потому что узнал, что его, по просьбе отца, оставят в больнице еще на какое-то время – что-то случилось на атомной станции, папа против блужданий ребенка по улице, даже в школу и обратно.

- Это как война? – спросил испуганный ребенок, когда мама пришла навещать.

- Намного хуже,  отрезала мама и потом еще о чем-то долго разговаривала с врачом.

 

Все повторилось и когда впервые увиденное ребенком Черное море по-настоящему потрясло его.

Бескрайностью, которую описывают всегда и все.

Бездонностью, которая тоже теоретически знакома.

Но теплотой, которая, после Балтики показалась неправдоподобной.

Соленостью, которая напомнила только полоскания горла.

Волнами, которые швыряли, переворачивали, заглатывали, выплевывали все подряд, а кое-что, например тапочки, и не возвращали.

Одновременно страх и восхищение обуяли ребенка, панический восторг не выпускал из воды с самого утра и до тех пор, пока воздух не слился в цвете с темно-серым, почти черным песком Гурии.

И в первый же день на море подлая вода затекла куда-то в детские отверстия, да и осталась там, сообщив о себе высочайшей температурой и дикой болью где-то в голове между ушами.

- У нее, наверное, воспалено среднее ухо, у меня было такое в детстве, - тихо шептала какая-то папина знакомая возле кровати ребенка. – Поспи, станет легче.

- Да она не спит никогда, - раздраженно сказал отец. – Нельзя ей, пусть терпит. Иначе черт знает что в этой Грузии будет.

Ребенку было безразлично, что они говорили. Боль гудела и стучала, задевала что-то важное и пугала своей бесконечностью. От перенапряжения организм вдруг как-то ослабил волю и уже через минуту ребенок перестал думать – его приподняло и закачало на теплых волнах потрясшего моря. Голову окутало приятное тепло, которое оттеснило страдание так далеко-далече, и папин чмок в лоб стал уже безразличен, и солнышко улыбается, кораблик белый, жирные чайки гули-гули, бескрайние просторы, что-то по-грузински, гортанное пение, мама…

Взрыв.

Взрыв.

А-а-а-а-а-а

Взрыв.

Ребенок выскочил из сна в ночь, не понимая, где находится. Тяжеленную голову жгло внутри с невероятной силой, рот пересох, сердце гремело и отдавало в уши.

Рев, лязг, взрыв, вылетело стекло и завалило осколками постель.

Обезумев от страха, ребенок только глянул в выбитое окно – темень, спала что ли?- Взрыв.- Глаза не привыкли к темноте, взрыв.

Вскочила, шатаясь от стены к стене, вывалила на улицу – там танки, честное слово, чуть поодаль, если смотреть вниз, но настоящие! И люди с автоматами, идут, ползут, кричат… Взрыв.

Разревелась «Мама, мама» и побежала по дороге, рыдая, куда-то в сторону, отсюда, к городу…

Еще старушка бежит какая-то – в руке клюка, но на клюку даже не опирается, не успевает, спотыкается, падает…

- ГХргрзхули, - что-то такое кричит ребенку по-грузински.

- Бабушка, война? Война, бабушка? – ребенок попытался поднять бабусю, та так и хркргкрккает что-то на своем.

Волокутся, падают, кругом ни души, ползут по дороге, ребенок подвывает от ужаса, и вдруг за плечо хватает отец.

- Папа, я только…- ребенок набрал воздух, чтобы рассказать, чтобы передать, чтобы описать все происходящее...

- Если б я только знал, что заснешь, теребил бы тебя бесконечно, - отец прервал ребенка. – Эти грузины сумасшедшие, и у них все по-настоящему, даже война…

- Папа, - ребенку все еще хотелось выпалить свое невероятное, извиниться, покаяться, оправдаться… но все как-будто быстро потеряло всякий смысл, и осталось просто выдохнуть.

- Ну, уши-то прошли? – отец как-то обреченно приобнял девочку и подтолкнул к машине, еле отцепив чужую бабусю.

- Сон ведь лечит,  печально добавил он, как всегда не дождавшись ответа.

 

Как ни странно, но с годами контролировать себя ребенку стало многократно сложнее. И уже не только накатившая ангина или случайно оказавшееся седативным лекарство могут ослабить бдительность.

Вот, например, случаются гнусные дни.

Сначала внутри ничего не происходит – не радостно, ничто не гнетет и ничто не пугает – все обычно.

И растворяет этой обычностью мозг всех сразу, не только ребенка.

И все становятся невыносимыми.

Папа в такие дни звонит в самое неудачное время – например, когда ребенок, пытаясь взбодриться, принимает ванну.

Лужами прошлепывает ребенок к телефону, глядя только одним глазом, который еще не жжет стекающим с головы шампунем, поднимает трубку, слышит папин голос, который, как правило, продолжает разговаривать с кем-то другим и на «алё-алё» ребенка никак не реагирует. Потом отец вдруг вспоминает о соединении, и резко и грубо выкрикивает: «Говори быстрее, я страшно занят».

«Папа, это ты мне позвонил», - только начинает ребенок, стараясь оставаться спокойным, но на другом конце уже негодование: «Почему ты раздраженно разговариваешь с отцом?..».

Ребенок кладет трубку рядом с телефонным аппаратом и ушлепывает обратно в ванную, а папа там еще, видимо, долго вопит, потому что, как Гитлер, обладает невероятной способностью самоподзавода – начинает говорить и раскручивает самого себя до ораторского совершенства.

 

Мама, все чувствующая, не желающая кого-то напрягать собой, просто закрывается в своей комнате и долго не выходит. Свет из-под ее двери не выглядывает, вряд ли мама в темноте читает. Но и не спит, потому что слышны разные звуки – настраивается приемник, открывается и закрывается форточка, едва различается шарканье тапочек для тай-чи.

Потом голод берет своё, и мама выходит к источнику питания – на кухню.

Кстати, это не ее голод, а голод грустного и теплого от сна бассета, немного вонючего, как все представители породы, но беспрекословно трогательного.

Собственно, сама мама может не есть очень долго, а бассет, храпя весь гнусный день, все же минимум трижды просыпается, чтобы заполучить тазик гречневой каши с телятиной…

Пузо его туго набивается и как только касается пола, он лимузином разворачивается в сторону входной двери и, пошатываясь, тяжело шагает на улицу, волоча по полу длинные бархатные все в каше уши.

На улице дует, как из шланга, от лени даже не поднимая по-мужски заднюю лапу. На постоянно достающего его соседского кобелька, много лет норовящего пристроится сзади, не реагирует, обреченно потупляя взор, и возвращается домой – кобелек сам отваливается по дороге, так как не может удержаться на багажнике движущегося, хоть и медленно, бассета…

Уродски-сволочным в гнусный день становится и рыжий кот: издевается над простодушным бассетом, например, притворяясь мертвым: валяется в неестественной позе, ни на что не реагирует, даже, кажется, не дышит. Дожидается, пока бассет потычет его доверчивым носом и жалобно заскулит. Тогда с шипением и криком вскакивает, выкидывает спину в дугу, хвост до потолка, и прыгает на всех четырех на бассета, на кровать, на штору, на шкаф и обратно на бассета, подвизгивая от садистического удовольствия…

Взрослый ребенок боится таких дней. Потому что замедленность, бессмысленность и пассивная бесцветность светлого времени суток, прерывающаяся гневными вспышками, превращается затем в кошмар ночи, когда на ребенка вдруг нападает необъяснимая тревога, приводящая к агрессивному неверию в будущее и странным мысленным диалогам с близкими и дорогими сердцу людьми, которым ребенок, почему-то, выговаривает какие-то гадости. Будто бы всю жизнь ребенок хотел им открыть глаза на то, в чем они виноваты, на их недостатки, но сдерживался, а теперь решился…

Утро после таких ночей еще более мучительно – стыдно за собственные мысли, до слез жаль всех мнимых собеседников. Ребенок старается всех избегать, отводит глаза – не знает, как общаться с теми, перед кем неловко.

И еще ужасно – в дневном ненормальном состоянии хочется спать – словно на ходу кто-то накрывает одеялом кажущееся ребенку толстым и тяжелым тело, медленно слоняет ребенка по житейским делам. Все слова долетают до ушей чуть позже, люди появляются, как из тумана, и бесят ребенка… занавес ответственности раздвигается, и, кажется, что все может идти само собой.

И ребенок, чтобы не наделать от нервозности глупостей, однажды просто перестает сопротивляться: укутывается тишиной и безразличием и куда-то проваливается…

 

- Проснись, немедленно проснись! Как ты можешь!– мама влетела в комнату не то что без стука, а почти выломав дверь. – Что ты наделала!

Испуганная резкими звуками и тем, что выхвачена из непривычного состояния – сна, девушка устремилась за мамой – к телевизору.

Все, что говорилось дикторами, было совершенно не понятно, потому что абсолютно невозможно, завораживающе страшно, непреодолимо безысходно.

Мама безмолвно тыкала пальцем в пульт, перелистывала и перелистывала каналы, словно в надежде, что все сейчас изменится, что все это какой-то злой розыгрыш, отрывок из фильма-катастрофы, снятый чрезмерно реалистично.

То, что видела девушка, даже не осознавая текст, врезалось глубже и глубже в ее сознание и потом, кажется, на всю будущую жизнь застряло эталоном самых потрясающих воображение съемок, которые выворачивают наизнанку, не дают опомниться, не позволяют оторвать взгляд…

Жестокая мысль о том, что увиденное – самолеты, рассекающие голубейшее небо, перерезающие пополам длинные прямоугольники зданий – эффектно до такой степени, что стучит в голове неуместным словом «красиво», и желание, чтобы это перестали транслировать, иначе мозг нейтрализован, иначе не отмахнуться от мысли, что кто-то захочет это повторить.

И не будет этому конца, потому что это великий и непревзойденный промоушен отлаженной, выверенной и безукоризненно организованной беспомощности народов, производящий неизгладимое впечатление, а значит, достигающий своей главной нечеловеческой цели…

- Все из-за меня…– дрожащим голосом заныл немаленький уже человек, теребя ногти…- Простите меня, пожалуйста…

 

Ребенок плачет  устал от напряжения. Мама гладит ребенка по голове.

– Может, и хорошо, что от тебя так много зависит…  тихонько тарахтит мама, увеличивая громкость голоса, когда замечает, что ребенок так близок ко сну.  Хотя вот, помнишь, когда волна поднялась в экзотических странах,  ты ведь и не спала… Значит, кроме тебя еще кто-то есть, и, надеюсь, это не сволочь какая-нибудь… Знаешь, я вот тут решила  тебе выспаться надо, ведь целая жизнь еще впереди… Закрывай глазки… А я посижу рядышком, подержу это чертово небо, если, конечно, доверишь… Но у меня же хорошо получалось, когда тебя еще не было...

 

2006г.