Паровозы ревели; они привезли людей в город. Небо было низким и серым; несмотря на пятидесятиградусный мороз, в воздушной смеси почти отсутствовал кислород. Снятая квартира отличалась захламленностью, темнотой, теснотой и ощущением дискомфорта. Электричества не было; по вечерам люди жгли керосиновые лампы. Марина спала на кровати напротив входа. Ее мать заняла ложе слева, с изголовьем у холодильника. Ине досталось место под темным выходящим на станцию окном - ее постелью служил, казалось, узенький покрытый замызганной скатертью стол. Одеяла не было; подушки не было тоже. Незнакомец, приехавший с ними, был коротко стрижен, смертельно бледен и крайне молчалив. Весь день Ина просидела поперек кровати, прислонившись спиной к облитой дихлофосом стене - глядела на буравящую ее взглядом мать Марины. Парень сидел на полу под вешалкой в углу, не пил, не ел, не курил, не читал, не писал и не разговаривал. Марина пришла. Она улыбалась, улыбка была пришпилена к ее лицу коваными девятидюймовыми гвоздями. Марина повела Ину в ботанический сад. Она поставила ее перед тигровыми лилиями и с улыбкой вычитала нотацию насчет предательства. "Они предают," - сказала Марина. "Ты, видимо, желаешь получить по ебалу," - предположила Ина. "Посмотри," - проговорила Марина, обращая ее внимание на поднадоевшие тигровые лилии.

Вечером было холодно. Ина дрожала. Стали укладываться спать. Без одеяла Ина легла на покрытый простыней стол и свернувшись калачиком обратила взгляд в стену. Потом он поднялся с пола и лег на ее кровать; несмотря на ее сопротивление он просунул руку ей под мышку и крепко прижал к себе; Ина ошиблась на его счет; он не хотел ебаться; он быстро заснул. Они были в трепаной одежде, в старых джинсах и холодных вязаных свитерах. И Ина не спала; ей было тепло в спину; он был таким теплым; он разговаривал во сне. Еле слышно бормотал невнятные пылкости ей в затылок, выдыхая в ее медно-рыжие волосы в кольцах. Его правая рука находилась под ее шеей - Ина выпростала его кисть из-под своих волос, осторожно сунула в рот его большой палец и не шелохнувшись проспала до утра.

Ее мучил голод, она сидела и без выражения глядела на Мариныну мать. Мариныны проповеди повторялись ежедневно. Тигровые лилии оцвели - вместо них распустились гладиолусы. Ину раздражали все цветы. Ее раздражала безучастно-осуждающая мать. Ее раздражало выражение Щелкунчика на мариныном лице. Она не спала ночами. Она уступила ему место под стенкой и прижималась к нему, изредка чуть поддергивая свитер и ощущая греющуюся от ее тепла пуговицу на его джинсах оголенной поясницей. Он никогда не приставал; во сне говорил, говорил, иногда пересказывал целые жизни, она никогда не спала и слушала. Один раз она задремала и утром проснулась оттого, что он - по-прежнему во сне - сунул руку ей под одежду и осторожно щупал ее маленькие красные соски. Ина не мешала ему. Она не чувствовала ничего, кроме ощущения исходящего от него тепла. Никто не знал, как его зовут, это существо было активно только во сне. Ина подозревала - а может, мариныны проповеди связаны с ним?

Чад, дым, керосин. Они жгли лампы. Ине не хватало кислорода. Кислород отсутствовал и это было предательством со стороны приволокшей ее сюда Марины. Ина ощущала ненависть со стороны всех, кто с ней общался. Ненависть не заменяла ей о-два. Гладиолусы источали мороз.

 

"У меня нет волос," - первое, что он сказал вне фазы сна, по-прежнему сидя на полу под вешалкой и глядя в никуда.

"Где мои волосы," - сокрушенно проговорил он, проводя рукой по сантиметровой длины ежику. Ина вдохнула. Он не был осуждающе безучастен.

"Они вырастут," - предположила она. Он поднял голову и, спустя некоторое время объективных исследований, переместился с пола на ее кровать.

"Нужно бежать," - твердо сказал он, пронаблюдав Марину. Он сказал это ночью. У Ины не было куда.

"Есть Агатка. Там есть Агатка. Нужно ехать на поезде," - прозвучало ей в ухо.

 

У него были стриженые под машинку медно-рыжие волосы и большие томные фиалковые глаза. Еще у него был узкий, длинный и чуть вздернутый нос и смертельно бледная кожа, с которой ярко контрастировали циклодольно красные узкие влажные резко очерченные губы. Вся одежда на нем становилась драной и покоцанной, даже новая приходила в негодность по прошествии нескольких часов интенсивной носки. Он слегка сутулился, был высокого роста, субтильной комплекции, и обладал элегантными дворянскими руками с длинными артистичными пальцами, узкими запястьями и ярко выраженными первыми суставами.

Впервые Агата имела счастье лицезреть этого человека как-то на рассвете, когда она, по привычке первой зайдя в женскую душевую с целью наведения утреннего туалета, взглядом наткнулась на лежащую ничком под наиболее чистой стенкой фигуру. Агатка невозмутимо дочистила зубы, сунула пасту и щетку в карман джинсов, затем подошла, деловито присела на корточки и потрясла парня за плечо. Он не спал. Он поднял голову и невинно воззрился на нее своими красивыми растерянными глазами.

- Ты спишь? - снизошла до нормального общения Агата;

- Я загораю, - тихо отозвался он, осторожно кладя щеку на предплечье и не мигая глядя на нее.

- Я Агата, - сказала девушка.

- И я Агата, - отозвался парень.

Его звали Инк Райт, это она узнала, бесцеремонно вторгшись в кабинет заведующего и немного порывшись в документах. Этот человек интриговал ее своей странной вкрадчивостью и полной непредсказуемостью.

 

Фрустрация. В моей голове есть картинка. Там луг, речка, небо и облака. И горизонт чист. Еще там есть мальчик, у него длинные волосы, которые он не стриг от рождения, они так сверкают медью, и мальчик этот - мое отражение, потому что он мой близнец. Нам было по двенадцать и мы имели свойство не стесняться собственной наготы. Потому что мы астрально были сиамские. Мы собирали грибы, еще мы носили только городскую одежду, читали книги и ездили на лошадях. Тетя Бетти здорово посвежела за то время. Потом мы снова уехали в город, и на нас давило то, что нас укладывали спать, и на нас давили учебные заведения, и мои волосы обстригли до плеч, а он открестился, он все больше и больше думал. Чем больше думал, тем больше молчал. Потом он не пошел в училище. Один раз он сидел в одиночку, сидел, читал и попилил себе запястье пластмассовым ножом с зубцами, из одноразового набора. Сирены выли, Инк расковырял себе дыру радиусом и глубиной в три сантиметра и кровь хлестала рекой.

Да, его зовут Инк.

А потом с тетей Бетти случился удар. И сирены снова выли. Он сидел в психушке, я сидела над гробом, когда пришла маринына мать с дочерью. Они несли траур, принесли соболезнования, вынесли гроб. А потом они из жалости втолкнули меня в паровоз, а там уже был тот короткостриженый человек.

А теперь он заявляет, что он и есть Инк.

У Инка были такие замечательные волосы. К нашим шестнадцати они были где-то до середины бедра. У него волосы лучшего качества, потому что он парень. У этого человека короткие волосы. Ему побрили голову в психушке - во всяком случае, от меня ожидают этого предположения. У человека есть неопровержимый аргумент - скрываемый длинной узкой во много раз намотанной цепью экспрессивный шрам на левой руке.

Но я столько времени не спала с этим человеком. И он внешне имеет мало общего с Инком. Ни в одном из своих рассказов во сне он ни разу не упомянул своего имени.

Я говорю ему об этом.

"Они вырастут," - заявляет этот короткостриженый интригующий человек, и мне снова нечего возразить.

 

Мы убегаем. От безучастности, от гладиолусов, от Щелкунчика, от предательств. Подальше на воздух. Я дышу так активно, что у меня из носу идет кровь. Она капает на серую траву крупными яркими каплями.

Поле. Нет ничего, кроме телеграфных столбов, рельс и вышек. Серое поле и серое небо. Красные капли, красные волосы. Инк - я просто так долго не смотрела в зеркало, что забыла, как должен выглядеть Инк, а это действительно он - волочет меня за запястье. Мы долго идем, трава очень редкая, потому что зима. Идет снег, но он тает, потому что плюс. Поезда, параллельно пути которых мы следуем, ревут и дышут теплом.

А потом мы вторгаемся в лес и там голые голые ветки, за исключением елок. Инк находит несколько странных ягод, он пробует и делится со мной. Они оранжевые, как что-то. Как солнце, хотя может быть и нет, потому что я не видела солнца даже дольше, чем зеркала. От них терпнет язык и тянет блевать. Серый свет забавно освещает витающие в воздухе пушинки.

Добрые люди разрешают нам переночевать, и мы жадно едим невкусный суп, низко склоняясь к горячим тарелкам. А потом мне то жарко, то холодно ночью, и Инк в самое ухо говорит мне, что у меня температура.

Хлеб, который дали добрые люди, быстро кончается, потому что мы никогда не экономны.

 

Агатка как раз собиралась возразить мне что-то особо умное, но ее прервал истерический стук в дверь. Она ткнула указательным пальцем мне в лицо.

- Хорошая судьба, - вынесла она решение и пошла открывать.

- Дом девять, сто двадцать шестая квартира, - сказал кто-то мужского пола, когда она распахнула двери. Я почувствовала укол любопытства и проследовала в прихожую с целью поглазеть. Это были два существа - одно бритоголовое и парень, а другое с длинными и медно-рыжими волосами - только по ним я догадалась, что это девушка. Портретное сходство между двумя вновьприбывшими было до ужаса большим. Агата не подвела.

- А, это твоя сестренка, - сказала она таким тоном, что даже я ощутила себя комфортно. - Помнишь, ты о ней рассказывал. Что ж, Инк, рада тебя видеть, - она поцеловала его куда-то в шею.

Оба Агатыных гостя выглядели болезненно, истощенно и ненакормленно.

- Э-э, - вмешалась я. - Тебе бы не мешкать, Агата.

- Ах да, общага, - со странным жестом в мою сторону, как будто это мое имя, проговорила она.

- Я Ина, - вставила девушка. - И я действительно его сестра.

- Это Мариама, - за неимением аргументов представила меня Агата. - А сейчас мы все, дорогие дипломированные психи, загрузимся в таксо и поедем в общежитие.

Агата играется, будто в куколки.

 

Рыжие девушки, светлые девушки с синими глазами, темные девушки с черными глазами, дом девять сто двадцать шестая квартира, на дверях машины шашечки. Инк засыпает в машине но не может до конца - черноглазая справа слишком хорошо пахнет и в нем просыпается родовая ебливость их благородного происхождения. Потом ночь, дождь орошает лицо. Все волокут всех внутрь мрачноватого здания с желтой вывеской, но Инк не успевает разглядеть, что на вывеске. Потом они долго стоят перед дверью, похожей на ЖЭК. После этого девушка, с которой Инк каждую ночь занимался сексом во время пребывания в помещении с решеткой и белыми стенами, волочет всех в комнату, в комнате есть стулья, стол и одинарная кровать, еще там есть шторы и большое окно. Черноглазая - ее подруга - далее волочет всех в столовую, где Инк и сестра впервые за много много дней наедаются до такой степени, что их воротит от любого рода съестного. После этого Инк и Ина расходятся, предварительно хихикая и долго обнимаясь - его сестра слишком счастлива. Она идет спать в новую комнату. Блондинка рассасывается, остается черноглазая. Комната черноглазой. Имя черноглазой - Мариама. Инк долго ебет Мариаму, перед тем как вновь присоединиться к своей сестре, предварительно приняв душ. Кровать снова одинарная, но они так привыкли. У Ины мокрые волосы. Впадая в полусонное состояние Инк успевает сказать. Они спят оба, лицом друг к другу. У Ины по-прежнему держится небольшая температура. У них есть душ, у них есть дверь, замок, ключи, занавески, шторы, окно, обои и симпатичный абажур.