в черной паутине

запуталась тень моя -

лунная ночь...

Л.Талаева

 

Снился мне сон. Снилось, я с папой пришла в магазин антикварный.

Папа был молод - моложе меня. И он улыбался.

Мы ехали долго на поезде - долго, как это бывает в «новом» кино, где думают, что создают настроение, уводят в подсознание. Но ничего не происходит со зрителем. Тот просто ждет, что будет дальше, надеется…

Вот и мы просто ехали, на поезде ехали, ничего не было. Так длилось полночи - время для переосмысления и в себя вглядывания. Я пыталась: переосмысливала, в себя вглядывалась, но внутри меня было сумрачно. Наконец-то, мысли меня покинули – совершенство медитации.

Мы смотрели в окна мутные на поля сезановские, серо-зеленые, неровной линией с небом сливающиеся. Ни-че-го не переосмысливали – спасительное созерцание. …А мой папа спал сном поверхностным и видел сон, что живет-работает, со мной ужинает, на вечерние огни из окна поглядывает и покуривает… Он видел сон в сне моем.

И непонятно потом стало все – акварель растеклась по поверхности: небо с полями перепутались, и в тесной каюте поплыли мы - с тем же с мутным окном, что и в поезде.

«Хорошо бы окна помыть», - подумала.

А вода была не прозрачная, казалось, не вода – молоко сгущенное в бело-синей банке из прошлого – тягучего.

Наконец, была остановка, вышли мы. Остров. В центре стоял магазин большой. Двухэтажный? Не вспоминается... Весь в витринах стеклянных словно аквариум, люди-рыбы в нем медленно плавали, рты открывали беззвучно – общение...

У нас с папой было «задание» - дело предельно важное. 100 тысяч денег каких-то причудливых должны были потратить обязательно, приобретя старинные вещи антикварные. И вернуться обратно должны были той же дорогой – нам неведомой.

Магазин антикварный освещался хрустальным светом-сиянием. Это странно - ведь антикварные лавки - места вечно мрачные и тесные, шорохами, шепотом наполненные, пылью и горькими запахами. Здесь иначе было все. Вокруг - шкафы стеклянные, сверкающие, на прозрачных полках - предметы старинные, красоты невиданной. Всюду - яркий свет, но с дневным перемешиваясь, льющимся из больших окон, арочных, приглушался, словно в краску яркую кто-то белил подмешивал.

Мы ходили долго в лабиринте шкафов - растерянные, чудные предметы рассматривая, словно в них искали свое отражение – себя, где-то потерянных; тихо переговаривались. Иногда хватала я папу за руку, тянула в какую-то сторону.

Были там резные деревянные шахматы, китайские божества-болванчики, голубые чашки фарфоровые с желтыми нарциссами, одна - с чуть заметной выщерблиной; костяной медальон Мадонны (где-то я его видела?) – к груди ее младенец прижимается с глазами усталого взрослого – какой-то сдвиг во времени… Смотрит, словно знает больше нас – знает то, что нам знать не дозволено.

… И смотрели на нас кошки керамические, длинные, как сквозь трубу выдавленные, покрытые глазурью желто-оранжевой.

Странно не было – все было узнаваемо.

Брали в руки предметы – обнажали суть вещей, проникали в истину, отражения себя видели: белизна фарфора - изысканность, шероховатость кожи - познание, глянец лакированного дерева - поверхностность. Мы вертели вещи в руках, разглядывали, пытаясь найти в них что-то особенное, увидеть знак - сигнал для приобретения.

Но знаков мы не видели - на себя рассчитывали, не понимая главного, что давно запутались в лабиринте несоответствия эмоций и разума.

Предметы отбирали мы, девушки складывали - в большие коробки белые. Девушки были приветливые, как гувернантки одетые: черные платья, с шитьем передники, в волосах - наколки-кружево. Чистые ангелы с полотняными нимбами!

Предо мной возникла полка стеклянная со множеством часов-насмешников. Все беззвучно работали, время показывали разное. Среди них - часы каминные, английские, из красного дерева с циферблатом бронзовым. Представила их на столе папином письменном - они бы ему понравились. Повернулась к нему, взяла за руки, прошептала: «Смотри, нравится?».

Но папа не обрадовался, лишь головой покачал задумчиво, указал рукой в другую сторону. На стене висело что-то инородное: часы тяжелые прямоугольные из металла «жатого», украшенные крупными камнями драгоценными. Большие стрелки черные показывали десять минут пятого. Пожав плечами, я не поверила: «Тебе никогда такие вещи не нравились». В душе возникло сопротивление. Папа отошел в сторону.

Наконец, коробки были упакованы, скотчем обмотаны. Подобно трем снежным кубам в холле высились, к отправке готовые. Осталось оплатить, и миссия выполнена…

Внезапно открылись двери стеклянные, и ветер влетел стремительно, спутал мои волосы… На сцену вышли два новых лица действующих: мой сын и его друг - остальные замерли. Сын был одет в куртку черную, а его друг - в такую же, но ярко-зеленую.

«Странно, - думала я, по мере их приближения, - что они тут делают? Здесь нет никаких заведений – здесь остров необитаемый. Быть может, они - приведения?».

- Что вы тут делаете? – из себя выдавила – мой сын не любит, когда его спрашивают. Мой голос глухой, ватой обмотанный, я усомнилась: слышат ли?

Сын мимо прошел, слегка улыбнулся мне, может быть, привиделось: во всем вечно знаки ищу навязчиво, вот и от сына жду. Иллюзия. Пройдя молча с улыбкой-призраком под руку, сын скрылся в глубине магазина за полками стеклянными. Друг же его посмотрел на меня неожиданно и без улыбки сказал громким голосом:

- У вас ничего не получится.

Я удивилась:

- Как так? - Ничто не мешало нам сделать задуманное.

Но друг лишь плечами пожал – все равно ему. Удалился за сыном, пританцовывая. Я взглянула в их сторону, но мальчиков уже не увидела, увидела лишь мраморную лестницу, белую с большими перилами, они вверх по лестнице поднялись, как и не было…

Я прошла в дальний угол задумчиво – там покупки оплачивали. Бесстрастно смотрела строгая женщина за старинным аппаратом кассовым. Не на меня смотрела, сквозь меня: уголки губ чуть вздернуты, на щеках румянец нарисованный, веки не вздрагивают.

«Не человек, - я подумала, - восковая кукла для выставки», - все говорило об этом, руки особенно... Я решила: «Глупая, тебя посадили для вида, но скоро придет человек живой, со стула снимет тебя - мертвую».

Я все же открыла сумочку - там деньги были в нескольких пачках с резинками, вверх торцами лежали приготовленные. Я уже опустила руку пачку достать, как увидела, что чулки мои порваны, да так сильно, что я тут же забыла, зачем пришла. Чулки покрывали ноги паутиной рваною серебристо-черною, словно я была в аварии.

«Неприятно, - подумала.

«Как неприлично…», - мамин голос услышала, а у «восковой» кассирши спросила неуверенно:

- Где купить мне чулки вместо порванных?

Та оказалась живой, повернула голову - в сторону лестницы. Я задумалась: «Куда ведет эта лестница?»

- Куда ведет эта лестница? – мой вопрос отозвался эхом в шкафах-айсбергах. Кассирша брови подняла в изумлении, как если бы я спросила что-то непристойное. Поняла – не время, мне лучше не задумываться.

У подножия лестницы заметила столик маленький, на нем - упаковки с чулками разными, образцы разложены веером. Две девушки – две одинаковых матрицы - протянули обувную коробку без крышки, белую. В ней - чулки прекрасного качества, шелковые, необычных цветов - опереточных: красные, синие, желтые, черные, но телесных не было - хотя бы прозрачные… Девушки долго рылись в коробке, наконец, обрадовались, потянули медленно. Змеи золотистые – Адемантеус Кроталус - заскользили в руках их податливо. «Матрицы» хором назвали цену мне, показалось - дорого, я замешкалась в нерешительности, но согласилась - делать нечего.

Я тут же переоделась, отошла только в сторону, в мутный свет окна под лестницей. Что-то оно мне напомнило…

«Поезд,.. каюта…», – сны обладают памятью?

Посмотрев в окно – удивительно, ничего не увидела! Белый лист бумаги нетронутый. Так выглядит «ничто», наверное. Куда же мы приехали? Я стояла, задумавшись, как изваяние в серо-желтых отблесках, ноги отливались золотом, словно в чешуе рептилии. Змеи – мои конечности.

Вскоре вернулась, но папа очень взволнован был: разводил руками в недоумении, на середину зала показывал, где стояли коробки - теперь их там не было.

- Где ты была? – нахмурился.

Я ногами поблескиваю:

- Где коробки с покупками, нашими предметами отобранными?

- Их забрали люди незнакомые, и их было четверо. И ушли они на четыре стороны.

- Есть ли смысл в географии? – удивилась я. – Эти вещи – наши отражения. Кому нужны чужие рефлексии?

 

Сон внезапно закончился, я проснулась неожиданно, словно кто-то кнопку нажал «Пауза»…

Приоткрыв глаза, увидела темную комнату – утро только вступало в права свои. Сквозь окна крались звуки-шепоты – наполнялась спальня предрассветными вздохами. Приподнялась на локте медленно - часовые стрелки были видны довольно отчетливо: десять минут пятого. Я вспомнила: это же время видела и на нелепых часах в сне моем. Совпадение. Взгляд скользнул по кошке керамической на трюмо - у зеркала... И вновь закрыла глаза от усталости, словно ночи не было, не было сна и отдыха, словно долго путешествовала и теперь была вся обессиленная. Закрыла глаза, и тут же почудилось (или это явь была, или вновь видение?): люди какие-то серые в спальню заходят крадучись, среди вещей моих ищут что-то важное... и на кресле с одеждой брошенной…

Пробуждение: «Что это? Где граница сна и реальности?».

Встала, в шелка кутаясь, вышла в холл. Поток свежего воздуха охладил меня - вернулась в реальность с сожалением… Или уснула, чтобы увидеть сон, что я вышла в холл - в поток прохладного воздуха? Где же нового дня рождение, и где сна конец? Что есть пограничное состояние? Как узнать признаки реальности?

Окно прикрыв в дальней комнате, посмотрела сквозь стекло мутное - на пустынную улицу: небо светло-серое, в его верхнем углу – тушью, резким росчерком – ворона вспорхнула черная, в нижнем – грязной кистью масляной - собака протрусила клокастая. Серо-синий асфальт. Холст, техника смешанная, две тысячи такой-то год, - картина живая – новый вид творчества.

Я подумала: «Хорошо бы окна помыть», - мысль знакомая. Поежилась - покидало ночное тепло тело медленно. Запахнула потуже халат и в карманы руки засунула, вжала голову в плечи: я - птица с пути сбившаяся.

«Кофе…», - на губах кофейный вкус возник, в воздухе - запах–желание - внутренняя репрезентация… так возвращается запах тех, кто ушел давно…

Я выпрямилась – поняла внезапно: пальцы мои теребят давно какой-то мелкий предмет. В кармане пуговица?

Опустила голову, извлекла на свет «пуговицу» пойманную - то, что сжимала рука моя. Это был костяной медальон подаренный - папой мне в день рождения сына - в день ноябрьский: Мадонна с ребенком с глазами взрослого.

Теперь я знаю, откуда он.

Телефон набрала по памяти и, услышав родное: «Да?», спросила шепотом:

- Папа, ты вернулся из путешествия?

 

* * *

Послесловие:

Однажды Чжуану Чжоу приснилось, что он — бабочка, весело порхающая бабочка. Он наслаждался от души и не сознавал, что он — Чжоу. Но вдруг он проснулся, удивился, что он — Чжоу, и не мог понять: снилось ли Чжоу, что он — бабочка, или бабочке снится, что она — Чжоу..."

Чжуан-цзы, «О равенстве вещей».