Я держу на ладони город,

Очень нежно его держу…

 

Строится, строимся, строят, застраивается… Серыми змеями разбегаются заборы вдоль знакомых улиц, закрывая собой новостройки. И у этого театра внезапно появился неприметный забор, деревянный, скрипучий тротуарчик и аккуратный навес над головой. Говорят, здесь будет гостиница.

Я хожу по этим скрипучим досочкам на работу каждый день ровно в 8 часов 30 минут.

 

Однажды, январским морозным утром, я ещё издали увидела у знакомого забора целую колонну машин. Подошла ближе: это были машины для перевозки бетона, с вращающимися емкостями. Машины были все новые, разного цвета, с яркими, нарядными как орнамент, иероглифами.

Машин было двенадцать, они перекрыли улицу, но я не стала обходить стройплощадку с другой стороны, а пошла между гудящими, вращающимися барабанами, вспоминая свои стройплощадки, с их особенным шумом, запахом бетона и дерева, с зябким утренним туманом и жаркой летней пылью:

« – Девушка, ты куда? Здесь без каски нельзя ходить…

– Я не девушка, я технадзор.

– А-а, тогда иди».

 

От воспоминаний меня отвлек разговор водителей:

– Ты обедаешь, что ли? А в обед, что делать будешь?

– Так это бабушка пирожки продаёт, горячие ещё. Вон она, за третьей машиной.

Между машинами стояла бабушка с коробкой на колёсиках. Я подошла ближе. В толстом клетчатом платке, в стареньком пальто, похоже из бархата, или даже из старинного плиса, в аккуратных валенках - самокатанках бабушка как будто сошла с картины известного художника (по-моему, Нестерова).

– Берите, кушайте, работнички дорогие.

– Бабулечка, с чем пироги-то?

– Пироги утрешние, с начинкой разной, и капустные, и мясные и сладкие, с изюмом… Не сомневайтесь, тесто своё и пекла утром… Утрешние пирожки-то, утрешние.

В центре города, в восемь утра на стройплощадке стоит нестеровская бабушка и продаёт утрешние пирожки! Не устаю удивляться находчивости наших женщин, особенно изобретательности старшего поколения! И «коня, и в избу», и пирожки «утрешние» строителям к завтраку.

 

Тяжёлые, глухо урчащие машины заезжали в ворота, а выезжали лёгкие и торопливые. Очередь машин уменьшалась, водители рассаживались по кабинам, бабушка со своей коробкой на колёсиках отошла в сторону, присела на скамейку. Уезжавшие водители высовывались из окна кабины и махали ей рукой, а она – кому помашет, а кого и перекрестит: «С Богом, родимые, с Богом…»

 

Станция Издревая. Два дачных участка с недостроенными домами на самом высоком холме. Поздний вечер. Костёр. У костра трое немолодых людей: Художник, Преподаватель и Жена Преподавателя.

Преподаватель. Какие долгие у нас зимы. Сколько раз за зиму мы вспоминали наш участок, наши посиделки у костра… Правда, дорогая?

Жена. Нет, нет, так жить нельзя. Это какое-то наваждение. Всё время думаешь только о том, когда ты вырвешься из этого серого, грязного смрадно дышащего города–монстра…

Художник. Ну, ребята, это вы зря. Не город плох, а это ваш настрой такой… не радостный. Что же у вас любимого дела нет, или дом свой не любите? Я имею в виду не здание – дом, а дом, как среда обитания. А я вот писать иконы люблю! И рисунки для детских книжек тоже люблю! И зверей рисовать люблю… Всё люблю! В душе, а не снаружи праздник иметь надо… Вот послушайте, совсем недавно это было…

Иду я как-то часов в девять вечера по самому центру, по Красному проспекту.

А вокруг такая жизнь кипит, всякая разная, но хорошая, радостная.

Около бара двое мужичков лет по тридцать собираются драться. Интеллигентные такие, весело так наскакивают друг на друга, а ударить первым никто из них не хочет. Народ мимо идёт спокойненько, ничего, мол, сами разберутся, ну, а ежели что, так и милиция вон недалёко от них стоит, наблюдает.

Через дорогу от бара – институт. Около высокого крыльца, прямо под фонарём стоят двое – он и она, совсем молоденькие, видно студенты. Им до прохожих нет дела, они целуются. А целуются они так… красиво! Она тоненькая, в невесомо – прозрачном одеянии, так и обвилась вся вокруг пацана, а он нежно держит её за попочку!

Иду я по городу, смотрю на всю эту прекрасную жизнь, а сам только об одном думаю «Сейчас домой приду, икону писать буду…», и на душе – праздник!

 

Осень. Пасмурное, дождливое, но ещё тёплое, утро. На улице воздух легкий, прозрачный с едва уловимым запахом мокрой листвы и… крема для обуви. Запаха гуталина, ваксы, в общем, запах сырого, дождливого понедельника. Все пошли на работу в осенней обуви: начищенной старой (чтобы «как новая») и в новой, тоже начищенной (служить дольше будет).

Хмурое настроение, с которым я вышла из дома: «Сыро, серо, грязно, а ещё ехать через весь город..», постепенно растворялось в привычном шуме улицы. Прохладные мелкие-мелкие капельки дождя умыли моё недовольное лицо, я посмотрела на свои начищенные полусапожки, и… почувствовала себя идущей в строю… В едином строю энергичных, целеустремлённых, спешащих на любимую работу, людей. Лентяй и размазня чистить ботинки не будет! Да здравствует, «планов громадьё»! И я побежала к трамвайной остановке.

 

В восемь часов вечера, около театра «Глобус», я проходила мимо небольшой компании подвыпивших молодых людей. Не очень пьяных, а так, как говорят – «навеселе» Эта компания, состоявшая из трёх молодых людей, лет двадцати, одетых в спецовки синего цвета, о чём-то достаточно бурно спорила. Обгоняя их на неширокой аллее, я прижала к себе сумку (был горький опыт) и постаралась побыстрее уйти от них к людной остановке. Один из них, вежливо меня окликнул, двое других, продолжая спорить, пошли дальше.

– Извините, можно я Вас спрошу? У нас вопрос, и мы не знаем кто из нас прав, а Вы, видно, женщина образованная. Помогите нам, пожалуйста.

Я кивнула головой, продолжая крепко прижимать к себе сумку.

– Если смогу, пожалуйста. Какой вопрос?

Я ожидала услышать что-то типа: «Как пройти? Где находится?», а услышала такое…

– Скажите, пжлста, как правильно говорить: звОнишь или звонИшь, ударение-то куда ставить?

Я растерялась, потом рассмеялась, потом вспомнила уроки моей подруги–журналистки.

– Запомните такую фразу: «В слове звОнишь – много вони, надо говорить звонИшь».

– Ой, спасибо Вам огромное! Эй, мужики, я всё узнал, щас скажу как надо… – мой собеседник побежал догонять товарищей, громко повторяя присказку.

Неисповедимы пути твои, о великий Русский Язык! И если молодые рабочие в синих спецовках, за бутылкой пива с немецким названием, спорят об орфоэпии русского языка, ждёт тебя, Русский Язык, славное будущее!

 

Полдень. В нашем "спальном жилмассиве" тишина. Радуюсь солнечному февральскому дню, гуляю с крепко спящей в коляске младшенькой внучкой. И вдруг, невероятно громко, совсем рядом мужской голос: "Я её люблю! Понимаешь – люб–лю–ю!!!"

Под окнами пятиэтажки стоит мужчина лет сорока. Он держит в руках незастегнутую спортивную сумку, смотрит в окно и опять кричит: "Очень люблю!!!".

В окне, на третьем этаже, прижав ладони к лицу, стоит немолодая женщина. Кто она? Мать, жена, сестра? Женщина вытерла глаза, кивнула, махнула рукой: "Иди". Мужчина быстро пошел вдоль дома, застегивая на ходу сумку. Женщина смотрела, как он уходит, потом перекрестила его, и отошла от окна.

«Любовью дорожить умейте,

С годами дорожить вдвойне..»

Пусть ещё у двух людей сложится их песня.

«У вас всё будет хорошо», – как заклинание, произнесла я, и тоже перекрестила уходящего мужчину.

 

Я подошла к окну. Обычное утро «спального» района – с разных сторон к остановке трамвая идут люди. Пожилые торопятся осторожно, зябко кутаясь в воротники, те, кто помоложе, торопятся на каблучках, на ходу натягивая перчатки, а молодёжь сбивается в стайки и торопится быстро, на ходу обсуждая какие-то важные вопросы.

 

А на снегу опять лежат гвоздики. Красные. Две. Каждый день красные цветы, – два, четыре, шесть…

Всегда нечётное число. Так положено.

 

Девять дней назад под ярко освещенными окнами девятиэтажки, в 22 час 30 минут убили молодого парня. В круге света, падавшем из подъезда многоквартирного дома, в двух метрах от крыльца, на тёмном снегу лежал высокий парень. Был тридцатиградусный мороз. Два часа, в одном свитере около него сидела девушка. Своей курткой она прикрыла юношу, не понимая или не веря, что ему уже никогда не будет холодно. Девушка, то тихо плакала, то заходилась в крике.

Из шестиподьездной девятиэтажки вышли один мужчина и одна женщина. Они вышли только тогда, когда приехала милиция. Когда девушку спросили, почему она не кричала, не звала на помощь, когда увидела нож в руках бандита, она ответила: «Бесполезно, все равно никто бы не помог. Никому не надо».

Прохожие еще долго будут обходить стороной медленно исчезающее под белым снегом бордовое пятно и каждое утро кто–то будет класть красные цветы. Два, четыре, шесть алых пятна на тёмном снегу.

Если бы кто-нибудь вышел на шум около подъезда, тогда, девять дней назад…

Что же с нами происходит?

 

Десять лет мечтала посидеть на скамейке в парке, в скверике или, в крайнем случае, во дворе. И вот сижу на скамейке, на главной аллее городского парка. Внутри полная удовлетворенность и самодостаточность: «Вот захотела и сижу на скамейке, сижу и ничего не делаю. А потом встану и не побегу, а пойду, спокойно, не торопясь….». Видимо все это было написано у меня на лице. И это написанное сильно отличалось от обычного критического выражения лиц представителей клана «сидящих на скамейке».

Очень импозантный, деловой, сосредоточенный мужчина, проходя мимо, мельком взглянул на меня, автоматически прошел дальше, замедлил шаг… и вернулся к моей скамейке.

– Можно присесть?

– Пожалуйста.

Он сел рядом, откинулся на спинку скамьи, положил папку на колени, снял перчатки, руки положил на папку и в этой позе посидел минут пять–семь. Затем снова надел перчатки, взял папку, встал.

Слегка поклонился мне:

– Большое спасибо. Счастливо Вам.. До свидания.

– За что спасибо?

– У Вас такое счастливое и безмятежное лицо, что я решил посидеть рядом с вами буквально несколько минут, надеясь, что может быть, и у меня будет такое же настроение.

– Ну и как? Помогло?

– Нет, ничего не изменилось. Я так и не смог избавиться от привычного беспокойства. К сожалению или к счастью, настроение не передается по воздуху, как вирусная инфекция. А спасибо за то, что Вы невольно остановили мой бесконечный бег и дали передохнуть. Это бывает сейчас так редко.

Он еще раз слегка поклонился и ушел.

Если бы он знал, как долго и трудно я бежала к этой скамейке.

Нет, не к скамейке, – к себе...

 

 

Первое сентября. Девять часов утра. Станция метро. Народу много, особенно много молодёжи – первый день учебного года. Я спускаюсь по ступенькам лестницы на перрон.

Навстречу мне по ступенькам тяжело поднимается дежурная, пожилая женщина в форме метрополитена, с усталым лицом. «Наверное, после ночной смены», – подумала я. Мы обе замечаем какой-то предмет, лежащий на ступеньке. Идём к нему. Первой подходит дежурная, наклоняется, поднимает и держит двумя пальцами…. мужской носок.

Продолжая подниматься по ступенькам, с носком в руке, не меняя устало- безразличного выражения, она говорит: «Кто-то носок потерял…», и так же не торопясь, с носком в вытянутой руке, идёт дальше.

 

Лето, полдень, полупустой трамвай. Все сиденья заняты, и мне уступил место мужчина «кавказской национальности», и сам остался стоять рядом. Он мне понравился: «Вежливый какой», и я стала его незаметно рассматривать, пытаясь определить: кто он, кем работает, семейное положение, даже придумать ему «легенду».

«Мой» кавказец был небольшого роста, средних лет, хорошо одет, с обручальным кольцом, по рукам можно было сказать, что у него интеллектуальная (преподаватель, менеджер среднего звена) работа. Выражение лица очень спокойное, даже несколько отрешённое.

На следующей остановке в вагон вошёл сильно выпивший мужчина, высокий, большой, в расстёгнутой почти до пояса рубашке, этакий «русский медведь» новорусского поколения. Несмотря на совершенно пустой трамвай, он встал позади моего кавказца и начал к нему приставать, сначала потихонечку, но потом, увидев, что человек не реагирует на его выходки, стал наглеть и уже дошёл до того, что стал тянуть его за уши, пытаться снять с него галстук…. Я с возрастающей тревогой всё это наблюдала, но знала, что ввязываться нельзя, этот «медведь» только и ждёт искры, чтобы начать скандал. Пассажиры тоже всё видели, но притихли и молчали.

Я поймала умоляющий, отчаянный взгляд кавказца и не выдержала.

– Да, в конце - концов, мужчины здесь есть! – почти крикнула я.

«Медведь» повернулся ко мне…

– Есть! – громко сказала кондукторша, женщины невысокого роста, плотной комплекции, лет шестидесяти. Она крикнула вагоновожатому: «Останови!», взяла здоровенного «медведя» за ворот рубашки и вытолкнула на улицу в открывшиеся двери.

В вагоне стояла тишина.

 

Моя первая квартира. Честно заработанная, замечательная, полногабаритная, с высокими потолками, в старом доме, в центре города. В этой квартире будут жить: пятилетняя дочка Леночка, собака-боксёр Дени, кот Вася и пять рыбок в аквариуме. Мы все счастливы, мы готовы обнять весь мир, мы всех-всех любим! И нас полюбят новые соседи, мы в этом уверены, потому что мы тихие, воспитанные, не пьющие, не дерущиеся и т. п.

На следующий день после переезда, пришла соседка снизу, интеллигентная дама (как оказалась одинокая) неопределённых средних лет.

– Здравствуйте, соседи. Меня зовут Агнесса Павловна, а Вас? Ага, Ирина. Замечательно, Ирина.

– Что замечательно, – не поняла я.

– Замечательно, что Вы высокая.

–????

– Значит, Вы не будете ходить по квартире на каблуках, и стучать мне по голове.

– Не буду, – робея, согласилась я.

 

Дня через три пришла соседка справа.

– Ирина, (уже знает, как меня зовут)! Ирина, я хотела бы поставить Вас в известность, что по ночам нас с Мусиком, (это мой сын, научный сотрудник), беспокоят звуки текущей воды, которые раздаются из Вашей ванной комнаты. Как Вы это можете объяснить?

– Да, но ванна у нас совмещена с туалетом… и, возможно, м-м-м, это звук наполняемого бочка.

– Не рассказывайте мне сказки! По ночам в туалет не ходят, а ванну можно принимать и до 11 часов вечера, как положено по правилам общежития, – возмущённо сказала дама и удалилась.

 

Потом приходила соседка слева: у нас общая стена в спальне.

«…Она пенсионерка, у неё бессонница, она засыпает под утро, а я включаю утюг (или что-то там ещё) в розетку на общей стене, это получается у меня очень шумно, её розетка шевелится, она просыпается… Просит учесть, и производить необходимый мне шум после восьми часов утра, как положено по правилам общежития….»

 

Потом опять соседка снизу: «Попросите вашу девочку (дочке пять лет) не бегать по комнате: «Для меня это слишком шумно, а я должна отдыхать после работы и, тем более, в выходные…»

 

Моё терпение кончилось на соседке с пятого этажа, (мы живём на третьем).

Встретив меня с собакой на лестнице, она сказала:

– Сделайте что-нибудь с Вашей собакой, она опасна!

– ???

– Она так дышит!

– Ну, да, собака дышит, есть у неё такая привычка…

– Не иронизируйте! Когда я прохожу мимо Вашей квартиры, Ваша собака громко и угрожающе дышит в дверную щель! Надо же что-то делать! Закрывайте её в комнате, когда уходите!

И я в очередной раз увидела возмущённую спину очередной соседки.

Это была последняя капля. Я приняла решение.

Через неделю мы с дочкой купили пианино. Дочке уже пора учиться музыке, да и я не зря же окончила музыкальную школу. Мы будем строго соблюдать правила общежития и играть будем только с восьми часов утра до одиннадцати часов вечера

 

(из старых зарисовок. 2003 год)

Трамвай стоял на остановке и ждал, пока я до него добегу. Перед ступеньками я остановилась, чтобы отдышаться и увидела эту замечательную пару.

Мужчина, неопределенных лет, одетый в замасленную спецовку и сандалии на босу ногу сидел на заднем сидении и держал на коленях её – мягкую, белоснежную, в редкий красный цветочек, новую крышку для унитаза.

Счастье, торжественность и уверенность в завтрашнем дне были написаны на небритом лице. Он заработал, купил и везет домой кусочек семейного счастья. Так, по кусочкам, он заработает и соберет счастье своего дома, и всем будет хорошо – ему, жене, детям, детям его детей...

Через три остановки он сошел. По улице он шел, держа белое чудо на вытянутых руках, далеко от себя, чтобы не запачкать.